Хранительница Аль-Фатихи

Во имя Аллаха милостивого, милосердного!
Хвала - Аллаху, Господу миров,
милостивому, милосердному,
царю в день суда!
Тебе мы поклоняемся и Тебя просим помочь!
Веди нас по дороге прямой,
по дороге тех, которых Ты облагодетельствовал,
не тех, которые находятся под гневом, и не заблудших.


В лабиринте узких, пыльных улиц альмохадской Севильи, где полуденный зной раскалял стертый камень мостовых, а воздух дрожал от многоголосого гомона торговцев и протяжных призывов муэдзинов, город хранил свои тайны. Не только тайны придворных интриг в мраморных залах Алькасара или шепот влюбленных, тайком встречающихся в прохладной тени апельсиновых деревьев внутренних патио, но и секреты иного рода — те, что касались незримых путей души, сплетенных в самом сердце цветущей Андалусии. Севилья дышала одновременно настоящим, прошлым и вечностью, словно под резными каменными арками и кружевными машрабиями домов скрывались не только тени минувших веков, но и знания, способные изменить течение судьбы. И одной из таких живых тайн была Фатима бинт ибн аль-Мусанна.
Никто в Севилье не мог с уверенностью сказать, сколько лет пронеслось над её головой — девяносто пять, сто, а может, и больше. Время, безжалостно уносившее жизни в кровавых войнах и беспощадных эпидемиях, казалось, обходило её стороной, милостиво оставив лишь внешние знаки своего присутствия – согбенность хрупкого стана да тончайшую паутину морщин вокруг удивительно ясных, пронзительных глаз, но странным образом пощадив область рта, будто её губы наотрез отказывались подчиняться времени и выдавать истинный возраст. Речь Фатимы текла медленно и певуче, словно голос её доносился не только сквозь пространство, но из глубин веков, неся в себе отголоски давно забытых языков.
Она жила в уединении за пределами шумного города, там, где твердый камень мостовых уступал место зарослям жестких, колючих трав у изгиба вечной Гвадалквивир, в крохотной хижине из речного камыша, напоминавшей гнездо диковинной болотной птицы. Воздух вокруг её жилища был напоен ароматами влажной земли и камыша, таинственно шелестевшего на ветру. Днём там слышался лишь одинокий крик цапли, но по ночам, утверждали те немногие, кто решался приблизиться в темноте, сквозь заросли камыша скользили тени, не оставлявшие следов на влажной прибрежной земле.
Это скромное пристанище возвели для неё молчаливые юноши в потрёпанных шерстяных плащах — Мухиддин ибн аль-Араби и двое его верных спутников. Их глаза искрились тем лихорадочным светом, который вспыхивает лишь в сердцах искателей истины, алчущих не власти или богатства, а подлинного, сокровенного знания. Ибн аль-Араби, которому было суждено стать величайшим шейхом ислама, уже тогда чувствовал особую связь с этой удивительной старицей, что называла себя его духовной матерью. Говорили, что однажды, когда мать ибн аль-Араби пришла навестить Фатиму, старица сказала ей с загадочной улыбкой: «О свет, это мой сын, и он твой отец, так что относись к нему с уважением и не испытывай к нему неприязни». Слова эти были непонятны для многих, но только не для Фатимы, видевшей судьбу юноши насквозь.
Слава Фатимы была необыкновенной, почти неправдоподобной. Старуха довольствовалась лишь тем, что оставляли у порога её хижины почитающие её души: кусок сухой ячменной лепёшки да горсть вяленых фиников. Она всегда питалась только подношениями и объедками, которые другие выбрасывали, никогда не прося большего. И когда её спрашивали, почему она выбрала такую бедную жизнь, она отвечала с тихой радостью: «Я благодарю Бога за Его благосклонность, ибо Он подвергает меня тем же испытаниям, что и Своих пророков и святых. Господи, как я могу заслужить это великое положение, если Ты обращаешься со мной так же, как с близкими Тебе?»
Её лицо, вопреки скудной пище и тяжкому бремени прожитых лет, сохраняло едва уловимый румянец, словно под иссохшей кожей всё ещё текла молодая кровь. Юный ибн аль-Араби, который служил ей несколько лет, признавался позже в своих писаниях: «Я служил ей всей душой; в то время ей было девяносто пять лет. Однако нежность и свежесть её лица заставляли меня стыдиться смотреть на неё. Большинство людей, видевших её, думали, что ей четырнадцать лет».
Фатима была не просто старухой. Она была Хранительницей неведомой простым смертным Силы, о которой знали в тайных суфийских обителях и которой невольно страшились даже строгие кади и закаленные в боях воины эмира. О ней говорили шёпотом в ночных беседах: будто она могла проникать в сны других, видеть их сокровенные тайны; будто её пронзительный взгляд отзывался острой болью в теле того, кто осмеливался солгать в её присутствии. Ходила молва, что некоторые джинны пытались приблизиться к ней, ища её общества, но она отказывала им, прося оставаться скрытыми, напоминая им о словах Пророка.
Её сила таилась в словах, в дыхании, в самой сути бытия. Её особой, священной сурой, её неразлучным спутником и источником могущества была «Аль-Фатиха» – «Открывающая», первая глава Благословенного Корана, известная каждому правоверному, но подлинно понятная лишь избранным, ключ ко всем молитвам и ко всем вратам, явным и сокрытым. Она не просто знала её буквы и звуки наизусть, как многие имамы, кади и улемы в мечетях Севильи, не просто повторяла её строки в положенные часы – она владела ею, как искусный кузнец владеет огнём и металлом, как заклинатель змей – своей флейтой и волей змеиного племени.
«Мне была дарована "Открывающая"», – говорила она иногда тем немногим, избранным или достаточно отважным, кто удостаивался её скупой беседы. Голос её был неизменно тих, подобен шелесту ветра в прибрежных камышах, но слова её, простые и немногословные, падали на душу и разум с ощутимой тяжестью древних печатей. – «И я могу направлять её силу как того требует истина».
Ибн аль-Араби, зачарованный этой силой, был свидетелем невероятного случая. Однажды к Фатиме пришла убитая горем женщина, жалуясь на мужа, который уехал в Херес-де-Сидонию, в двух днях пути от Севильи, с намерением жениться на другой и оставить её. Мухиддин спросил старицу, не помолится ли она о возвращении мужчины. Фатима спокойно ответила: «Я не буду молиться, но отправлю за ним суру "Аль-Фатиха", чтобы она привела его обратно». Затем она прочла священную суру и произнесла: «О, глава "Открывающая", отправляйся в Херес к мужу этой женщины и немедленно выгони его оттуда, где бы ты его ни нашла, и не позволяй ему задерживаться». Это было в полдень. К удивлению Ибн аль-Араби, на третий день мужчина вернулся домой, признавшись позже, что в момент, когда он собирался идти на свадьбу, его внезапно охватило странное, необъяснимое беспокойство, заставившее его бросить все свои вещи и немедленно вернуться в Севилью, хотя до сих пор он не понимал, почему так поступил.
Те, кто решался переступить порог и сидел на старой, жёсткой циновке у её ног в полумраке тесной камышовой хижины, ощущали особое присутствие. Сила исходила от неё, словно невидимое тепло, но это было тепло совершенно иного свойства – внутреннее, духовное, способное медленно, но верно плавить застарелые, окаменевшие печали, отворять наглухо запертые двери души, терпеливо распутывать самые тугие, кровоточащие узлы судьбы. Её присутствие само по себе было актом "открывания".
Когда она начинала тихо шептать священные слова суры – «Бисмилляхи р-рахмани р-рахим...» – воздух вокруг её почти неподвижных губ начинал едва заметно дрожать и мерцать. Казалось, сами невидимые глазу изящные буквы арабской вязи обретали плотность, проступали огненными, живыми знаками на внутренней стороне век слушающего. Это не было привычным учением медресе или утешительным наставлением странствующего дервиша. Это было тихим, но неостановимым вторжением иного. Сила суры, проходя через Фатиму, как через совершенный кристалл, фокусировалась и проникала в самое сердце пришедшего.
Один весьма состоятельный купец, известный своим скепсисом, явился к ней, чтобы посмеяться над «выжившей из ума божьей старухой». Он покинул её жилище, пятясь, бледный как саван, держась за голову. «Аль-Фатиха», тихо произнесённая Фатимой в ответ на его насмешки, вошла в его разум, как тонкий раскалённый клинок, и теперь непрестанно звучала в его сознании, лишая сна и покоя, пока он, исхудавший и рыдающий, не приполз обратно, моля о прощении. Она лишь коснулась его лба своей сухой ладонью, и наваждение схлынуло. Но в глазах купца навсегда поселился особый страх – отблеск тех врат, что отворились в нём и едва не поглотили его целиком.
Ибн аль-Араби стал свидетелем и другого чуда. Однажды ночью в хижине Фатимы закончилось масло для лампы, чего раньше никогда не случалось. Старица встала, чтобы открыть дверь и попросить юношу принести ещё масла, но в темноте случайно окунула руку в ведро с водой. Произнеся что-то невнятное, она с удивлением обнаружила, что вода мгновенно превратилась в масло. Наполнив лампу этим маслом, она вернулась проверить ведро и не увидела больше следов масла – она поняла, что это было проявление божественной милости.
Фатима не предлагала постигать сложные суфийские практики или заучивать витиеватые теологические доктрины. Она почти ничему не учила словами. Она просто была. И даже юный Ибн аль-Араби, который позже напишет многотомные «Мекканские откровения» и «Геммы мудрости», тогда учился у неё больше молчанием, чем речами. О нем она говорила: «Из тех, кто приходит ко мне, я никем не восхищаюсь больше, чем Ибн аль-Араби». Когда её спрашивали о причине этого, она отвечала: «Остальные из вас приходят ко мне с частью себя, оставляя другую часть занятой своими заботами, в то время как Ибн аль-Араби является утешением для меня, потому что он приходит со всем собой. Когда он встаёт, то со всем собой, а когда садится, то со всем собой, не оставляя ничего от себя в другом месте. Так должно быть на Пути».
Когда она поднимала взгляд и смотрела на человека своими ясными бездонными глазами, в которых отражалась вся мудрость веков, в груди у того возникало необъяснимое ощущение, будто невидимые пальцы бережно раздвигают его рёбра, чтобы напрямую коснуться трепещущего сердца, вынести на яркий, безжалостный свет то, что было тщательно спрятано годами. В её долгом, многозначительном молчании, в её редких словах, и, прежде всего, в постоянном резонансе её существа с «Аль-Фатихой», таилась тихая, но необоримая сила, неизбежно преображающая тех, кто был внутренне готов к этой опасной встрече с собой и с Ней, Открывающей.
Сама древняя Севилья, казалось, знала её и незримо отвечала ей. Говорили в народе, что камни улиц, по которым она изредка ступала своими босыми ногами, сохраняли тепло её прикосновения даже в прохладные ночи. Если в трещинах этих камней пробивались тонкие, нежно-лиловые побеги дикого шафрана, люди верили: там ступала её нога.  Слепой старец-нищий у главных ворот Хиральды клялся, что «видит» вокруг неё ауру, мерцающую мириадами серебряных звёзд-букв из «Аль-Фатихи».
Но сила её была не всегда благосклонна. Когда однажды муэдзин Абу Амир, охваченный гордыней, ударил её плетью в мечети, Фатима бросила на него взгляд и ушла, чувствуя гнев. Но наутро, услышав его призыв к молитве, она смягчилась и молилась: «О мой Господь, не упрекай меня за то, что я была задета тем, кто призывает Твоё Имя во тьме ночи, когда другие спят». Позже муэдзин подвергся унижению при дворе, и только молитва Фатимы спасла его от более серьёзного наказания. «Я знаю об этом, – сказала она тем, кто пришёл рассказать ей о случившемся, – и если бы я не молилась о снисхождении к нему, его бы казнили».
Так она и жила — незаметная для суетного мира и одновременно его сокровенное средоточие, подобно живому талисману на границе видимого и незримого, древняя, как сама река Гвадалквивир, и непостижимо юная. Старица, довольствующаяся малейшими крохами от пресыщенного мира, но хранящая главный Ключ от потаённых врат мироздания. Её неувядающее румяное лицо было живым парадоксом, а сила – сокровенной тайной, доверенной ей «Открывающей».

Её час настал, и она знала это. Перед рассветом, когда ночь уже отступала, но день ещё не вступил в свои права, Фатима вышла к реке. Долго стояла она на берегу, всматриваясь в тёмную воду, тихо повторяя имена Аллаха.

Так она и ушла. Но речной камыш всё еще шептал молитву Фатимы, а ночной ветер бережно уносил её к далёкому горизонту.