Детство и отрочество в деревне

     (Из серии "Деревенские будни")

     Последний школьный день

     Последний школьный день перед летними каникулами в советское время всегда проходил суетливо. Учителя раздавали родителям задания на ремонт классов, а ученики спешили разобрать по домам цветы в горшках, обещая заботиться о них до осени. Но стоило переступить порог школы — и память о ней отключалась до первого сентября. Впереди было лето — свобода, ожидание приключений, запах пыли и солнца.

     Поездка

     Лето заранее имело свой сценарий. Кто-то уезжал в пионерский лагерь, кто-то — на дачу, а кого-то родители отправляли к родственникам в деревню. Мы, счастливчики последнего типа, знали: нас ждёт волнующее путешествие. В простую авоську укладывались шорты, майки, рубашки, а в потайной карман — рыболовные крючки, катушка лески, складной нож и прочие мальчишеские сокровища.

     Родителям, занятым на работе, было удобно: отправил детей к родне — и спокойно. Не нужно волноваться, навещать, тратить время на дорогу. Деревня брала на себя всё: воспитание, присмотр, пищу, воздух и закалку.

     Утром бабушка Бибажар брала за руку самого младшего, Ибрая, и мы — пятеро братьев — добирались до автовокзала на «Озере» городским автобусом. Там бабушка вместе с братом Бахтияром покупала билеты до станции Бурное — это около ста километров от Шымкента по Алматинской трассе.

     Водители междугородных автобусов были особой кастой: опытные, уверенные, уважаемые. Многие из них считались состоятельными людьми. Проезд пассажиров, подобранных в пути, нередко оплачивался им лично, а машины они вели виртуозно. Дороги были узкие, но добротные, шли через горные перевалы и посёлки.

     До Бурного автобус преодолевал два перевала — Машат и Шакпак-Ата. По пути он проходил посёлки Тюлькубасского района: Ванновку, Высокое. Там водители делали остановку, мы успевали купить пирожки или мороженое.

     На каждой остановке вспыхивала короткая яркая суета: торговцы подбегали с подносами, продавали фрукты, шашлыки, кумыс. Запах дымящегося саксаула смешивался с ароматами свежих овощей и навоза. Этот причудливый коктейль был узнаваемым духом юга, духом трассы. В мягких креслах автобуса мы, сытые и довольные, наблюдали за придорожной жизнью как за кино.

     В Бурном пересаживались на автобус до Кантемировки — нашего села. Это ещё около шестидесяти километров. Эти автобусы были попроще: ПАЗики или «Кубани» с жёсткими кожаными сиденьями. После шести вечера они не ходили, и тогда приходилось ловить попутку.

     Асфальта в ту сторону ещё не было — дорога была гравийной. Автобус заезжал в каждое село, высаживал и подбирал пассажиров. За окнами пейзаж менялся: склоны с пасущимися отарами, зернотоки, машдворы, полные техники. Колхозы в те годы были живыми, сильными, развивающимися. Советская политика уверенно стирала границы между городом и деревней — и в этом было что-то великое.

     Наш маршрут шёл через Петровку, Казанку, Успеновку, Алексеевку, Луначарку, Некрасовку, Кантемировку, Калиновку, Тесик-Тас, Бургенды, Кызтоган. Крупнейшими считались Алексеевка и Кантемировка. В последнюю мы добирались на автобусе — это было центральное отделение Совхоза XXII съезда КПСС. Здесь было около тысячи домов. Совхоз включал пять сёл за горной грядой.

     Родственники

     Иногда мы останавливались в Алексеевке у тёти Кульсары. У неё был просторный дом и большое хозяйство. За порядком следили четыре её дочери и сын. Чистота, уют, ухоженный сад, аккуратный загон для скота, синий забор из штакетника — всё вызывало восхищение. В доме был телефон — редкость даже для города. На столе всегда стояли сметана, домашний хлеб, солёное масло и горячие баурсаки.

     В Кантемировке жил наш дядя Саттар — один из самых зажиточных колхозников округа. В советское время были свои богачи — передовики труда, награждённые за достижения. Чабаны могли, помимо колхозного, держать и свой скот — своеобразную деревенскую валюту. Сад дяди благоухал, дом был полной чашей. Приезжая с джайляу, он всегда привозил барашка — готовили угощение.

     Его жена и дети во главе со старшим сыном Ермырзой встречали нас радушно. В этом доме мы должны были остановиться хотя бы на день — не обсуждалось. Здесь долго жила наша старшая бабушка Акбала, мать отца.

     Ермырза был баловнем, и иногда, проходя мимо за столом, мог словно невзначай толкнуть коленями Абая — старше его на два года. Абай сдерживался при взрослых, но на улице Ермырзе обычно «прилетало». Конечно, это были всего лишь мальчишеские стычки.

     Сёстры Ермырзы — бойкие и красивые девочки — водили нас в магазин, показывали сад и окрестности. По соседству жила бабушка Карагыз апа. Её дом и сад были огромны. Мы немного её побаивались: высокая, стройная, с резкими чертами, тёмной кожей, картавым голосом и неизменной чёрной одеждой, она казалась сказочной ведьмой. Нам чудилось — где-то в её доме обязательно прячется метла для полётов.

     На следующий день гостили у дяди Али — председателя сельисполкома, уважаемого ветерана войны. Его дом стоял на окраине села, рядом — мастерские, фермы, зернотоки. Со стороны села, через овраг, начинались школы, стадион, интернат, дома учителей и Парк Победы с памятником. Центром села был сельсовет, утопавший в зелени.

     В общежитии для учителей одно время жил наш дядя Мажит с женой Алией. Оба преподавали старшеклассникам. Чемпионы по фехтованию среди вузов, они хранили дома рапиры и шпаги, которыми мы могли играть. Мажит был прогрессивным, позже стал руководителем областного образования и получил звание лучшего учителя страны.

     Дядя Али отвозил нас дальше. Основным транспортом в сёлах тогда были ГАЗ-51 — универсальные трудяги, перевозившие всё подряд.

     В Калиновке останавливались у дяди Кансеита. Его старший сын Беспай — ровесник Бахтияра — позже стал крупным руководителем сельского хозяйства. Их дом был одним из лучших: сад, техника, порядок, мотоциклы и «Москвич» во дворе. Нас угощали кумысом, баурсаками, а кобылицы паслись прямо у дома.

     Следующей остановкой было село Бургенды, где жил дядя Айырбек — брат нашей бабушки. Его трое сыновей были нашими ровесниками, а дочери — стройные, светлокожие красавицы. Айырбек был знаменитым кузнецом и мастером. Его дом — как из сказки: резные ставни, камышовые крыши, побеленные саманные стены.

     Тут мы оставались на несколько дней. Бахтияр чаще всего задерживался здесь — его друзья были именно отсюда. Дом утопал в зелени, кухня славилась вкуснейшими блюдами, а порядок царил и в доме, и во дворе. Даже велосипеды были — редкость в те годы.

     На одном из них мы с Досымжаном однажды катились с горы. Колёса вязли в пыльной колее, а Досымжан, сидевший сзади, от радости размахивал ногами, отчего я не мог удержать руль. Мы рухнули в пыль — и благодаря ей почти не ушиблись. Было весело. И немного страшно.

     Кызтоган

     Наконец, преодолев последний перевал — пешком или на попутке, — мы добирались до Кызтогана. Это было наше место силы. Село раскинулось вдоль склона горы, вытянувшись цепочкой дворов. Грунтовая дорога шла параллельно, за ней — поля, дальше — овраг с ручьём и бьющими из земли родниками. Арык, протянутый по всему аулу, питал сады и огороды. Кызтоган буквально утопал в зелени. Птицы пели с утра до вечера, и их пение сливалось с шумом листвы, с журчанием воды, с дыханием гор.

     В самом центре села стоял дом Даурен-ата — старшего в роду. Он выделялся даже среди сельчан. Летом щеголял в галифе и белой рубашке, в офицерских сапогах, начищенных до блеска. На нём был всегда аккуратный френч со стоячим воротником. Он был не просто опрятным — он как будто сохранял в себе образ ушедшей эпохи, символ достоинства и зажиточности. Их дом и сад были одними из самых больших. Скот, пашня, плодовые деревья — всё здесь говорило о трудолюбии и умении жить по-хозяйски.

     Даурен-ата был знатным коневодом. Наш дядя Саттар доверял ему подготовку своего скакуна к скачкам. Под его рукой конь преображался. Он заранее узнавал, где и когда будут байги, и за два месяца до старта забирал жеребца. Под навесом в своём саду держал его в полумраке, кормил отборным зерном и сеном, чистил, купал, накрывал попоной. А его сын каждый день выезжал с ним в горы — шаг, рысь, галоп — по заданной схеме. Постепенно дистанции увеличивались: от пяти километров до двадцати. Это была целая наука. И результат был: на скачках этому жеребцу не было равных. А жокеем чаще всего выступал наш брат Калмырза — лёгкий, выносливый, с отличной посадкой.

     Анипа-апа, супруга Даурен-ата, была не менее яркой личностью. Невысокая, в жилетке поверх лёгкого платья, с неизменным «Беломорканалом» в губах. Она выпускала дым через нос, а на лбу у неё был повязан платок — не косынка, не бандана, а что-то своё, неповторимое. Она всегда была в движении: кормила, убирала, командовала. Сейчас, вспоминая её, я понимаю — она могла бы стать героиней песни Гарика Сукачева «Моя бабушка курит трубку».

     Недалеко от них жил дядя Абдисамат, а дальше — и другие родственники с многочисленными семьями. Почти все наши ровесники — дети дядей, тёток — были здесь. В этом ауле мы проводили всё лето. И каждый день был наполнен делами, играми, заботами, маленькими победами и открытиями.

     Жамаш

     После того как бабушка Бибажар гостила несколько дней в доме Даурен-ата — в главном доме рода, улкен уй, — мы, наевшись мяса и запив его кумысом, перебирались к нашей тёте Жамаш.

     Жамаш работала дояркой, а во время жатвы — на току. На её плечах были семеро детей, хозяйство, дом и престарелая свекровь. Несмотря на это, она встречала нас как родных сыновей — с искренним теплом и радушием. В день нашего приезда резала барашка, накрывала праздничный дастархан, и в доме сразу царило ощущение праздника.

     Только теперь я понимаю, каким подвигом был её повседневный труд: справляться с колхозной работой, тянуть хозяйство, растить детей и при этом принимать в доме шумную ватагу племянников. Её терпения и сил хватало на всех.

     Семья

     Семья Жамаш состояла из трёх сестёр и четырёх братьев. Дом был большой, саманный, тёплый. Полы — глиняные, застелены войлочными коврами, алашами, мягкими корпешками и подушками.

     Одна комната принадлежала бабушке, в другой жили сёстры с матерью, а зал вечером превращался в спальню для мальчишек — и для нас, гостей, тоже. На большой стене висел лёгкий алаша, а между окнами — крупные чёрно-белые портреты предков. Из мебели — большой сундук, обитый расписным жестяным листом, на котором хранились аккуратно сложенные одеяла и подушки. На стене у двери — старенький радиоприёмник. Окна были синие, двухстворчатые, с белыми занавесками. Двери никогда не запирались, а под потолком в коридоре, в гнёздах из глины, жили ласточки.

     Во дворе — два сарая, сеновал, загон для скота и деревянная тахта. В отличие от других участков, у них не было сада или забора — просто некому было этим заниматься. Но даже без ограды двор казался тёплым, живым.

     Братья были нашими ровесниками, и мы с ними быстро сдружились. Вместе помогали по хозяйству, бегали по округе, играли, устраивали свои мальчишеские «экспедиции». С ними было легко и весело — как будто мы жили здесь всегда.

     Домашняя скотина

     Как и у всех сельчан, у Жамаш держали коров, коз, овец и несколько баранов. Каждое утро скотина отправлялась на пастбище и возвращалась только вечером. Особенно интересно было наблюдать за моментом их возвращения — словно целый спектакль.

     Животные безошибочно находили дорогу, заходили в свои загоны и начинали негромко перекликаться. Казалось, они делились впечатлениями за день. Навстречу им выбегали телята, козлята, ягнята. Двор наполнялся звуками: коровы мычали, козы блеяли, бараны урчали. Маленькие бросались к матерям, с радостным писком находили вымя и начинали лакомиться тёплым молоком.

     Постепенно шум стихал, и только изредка доносились негромкие покашливания овец или размеренное сопение коров, пережёвывающих жвачку. Это был своеобразный вечерний ритуал, наполнявший двор жизнью и покоем.

     Коровы возвращались степенно, по дороге не торопясь захватывали пучки травы. Козы же двигались горделиво, с приподнятыми мордочками и звонкими рожками, будто проверяя — всё ли в порядке на дворе. Некоторые даже забирались на крышу сарая, чтобы сверху осмотреть свои владения.

     Когда все животные размещались, в доме начиналась своя суета: кто-то сепарировал молоко, кто-то жарил баурсаки, кто-то ставил самовар. За большим дастарханом собиралась семья. Вечер, наполненный ароматами и разговорами, незаметно переходил в ночь. А мы, лёжа на тахте, смотрели на звёзды и слушали рассказы о Млечном Пути, о Большой Медведице и других небесных чудесах.

     Утро в ауле

     Просыпались мы под пение петухов и кудахтанье кур. Где-то с окраины доносился протяжный рев ослов, а по всему аулу начиналось движение. Загоны раскрывались, и скотина — кто степенно, кто торопливо — направлялась к колхозной ферме. Там её объединяли в общее стадо и гнали на пастбище в горы.

     Особенно активно в утренние часы вёл себя пес — крупный, дворовой. Он с деловым видом обходил территорию, проверял углы и внимательно наблюдал за движением. Устав от ночных дежурств, он лениво ложился на тень от сарая, прикрыв глаза, но всегда был начеку.

     Начинался новый день. Дом наполнялся запахами утреннего чая, жареных лепешек и дымка из самовара. Женщины суетились у плиты, мужчины собирались на работу, а дети — на очередные «важные дела» во дворе или в поле. Солнце медленно поднималось над горами, подсвечивая зелень садов и ровные ряды домов. Всё вокруг дышало жизнью.

     Пастбище

     Общее стадо со всего аула собиралось у фермы, откуда его гнали по горным тропинкам в сторону межгорной долины. Раз в месяц нашей семье выпадала очередь пасти скот. В отличие от других, где посылали одного пастуха, от нас шла целая ватагa мальчишек. Для нас это было не обязанностью, а настоящим приключением.

     Голубую ослицу нагружали коржуном — мешком с хлебом, кефиром, сковородкой, чайником и бутылкой масла. Младшие ехали верхом, старшие шли пешком, окружая стадо. Вперёд устремлялись козы — любительницы листьев и кустов. За ними двигались бараны, а в замыкающих шли коровы — степенно, выбирая сочную траву, люцерну, клевер.

     Наша задача была простой: подгонять отстающих, не дать кому-то сбиться с тропы, следить, чтобы никто не застрял в овраге. Тропинки вели через холмы к речке Кошкарата, петляя вдоль склонов и оврагов. К полудню стадо доходило до воды.

     Река была узкой, но с ледяной, кристально чистой водой, питаемой родниками. Пока коровы спускались к воде, кто-то из старших успевал наловить рыбы. Затем разжигали костёр, жарили улов, кипятили чайник и устраивали обед. Горячая рыба, таба-нан, чай — всё казалось особенно вкусным на свежем воздухе.

     После еды купались, валялись на горячем песке, снова рыбачили — уже с мыслью взять улов домой. Животные в это время отдыхали: коровы лежали, пережёвывая жвачку, бараны — в тени, козы забирались на скалы и замирали, будто сторожили местность.

     К вечеру стадо само начинало двигаться в сторону аула. По пути мы собирали ягоды дикой вишни. Животные шли уже быстрее — предчувствуя родной двор и вечернюю дойку. Копыта поднимали пыль, стадо вытягивалось в клин, и за ним тянулся аромат прошедшего дня.

     К августу поля колхоза были уже убраны. На стерне оставались скирды соломы, и скот теперь пасся прямо там. Мы выезжали с тележками, загружали солому и складывали в стога у сараев — запасы на долгую зиму.

     Наводнение

     Однажды в начале июня день начался с сильного дождя. Сначала это казалось обычным летним ливнем: небо хмурилось, гремел гром, вспыхивали молнии. Никто не волновался — в такую погоду скотину обычно не выгоняли на пастбище. Но дождь не прекращался. Небо потемнело до черноты, и вдруг земля задрожала. Послышался нарастающий гул.

     Мы выскочили во двор. По оврагу, сметая всё на своём пути, неслась грязевая лавина. Узкая лощина превратилась в бурлящий поток. Вода стремительно поднималась, захватывая заборы, затопляя нижние участки садов и огородов.

     Вдруг раздался крик соседки, тёти Тимекуль. Она в отчаянии звала на помощь — поток вот-вот должен был унести телёнка, привязанного в низине.
Бекен, наш братишка, молча закрепил аркан на дереве. Я схватил другой конец и, по пояс в воде, начал пробираться к телёнку. Поток бил в грудь, нёс с собой мусор, ветки, грязь. Я сорвал аркан с колышка, потянул животное на себя. Оно брыкалось, но, кажется, тоже понимало — спастись можно только вместе.

     Когда мы вытащили телёнка, тётя Тимекуль едва не плакала от радости. В благодарность она принесла нам полную корзину свежих яиц. Мы стояли, мокрые до нитки, вымазанные в грязи, но невероятно довольные.

     А наводнение так же внезапно, как началось, ушло. Солнце снова вынырнуло из-за туч, блестело на лужах. В овраге остались глубокие выбоины, арыки стали каменистыми и ещё глубже. Ондатры, выбравшиеся из затопленных нор, суетливо чистили мокрую шерсть.

     На речке стихия натворила больше бед. Река сменила русло, вывернула деревья с корнями, в некоторых местах появились опасные омуты. Этот день мы запомнили навсегда — он показал, как хрупка жизнь перед стихией, и как важна поддержка друг друга.

     Заготовка сена

     Сенокос в деревне был делом общим, важным и даже торжественным. Колхозные и частные участки располагались рядом. Когда техника освобождалась от колхозных нужд, механизаторы с удовольствием помогали односельчанам. Там, где трактор пройти не мог, косили вручную.

     Каждой семье выделяли несколько делянок — столько, чтобы хватило на зиму. Мы, мальчишки, участвовали с энтузиазмом: брали косы, точилки, котомки с едой — и с утра до вечера проводили в полях. Особенно часто помогали пожилым соседям, которые не справлялись сами. В ответ нас угощали горячим обедом — на сенокосе он казался особенно вкусным.

     Косить было непросто. Коса должна быть идеально наточена. Помимо обычной правки бруском, полотно регулярно клепали на маленькой наковальне — отбивали молотком, чтобы оно стало тонким, гибким и острым. Эта работа напоминала холодную ковку.

     Свежескошенная трава источала густой, тягучий аромат. Через пару дней, подсохнув под солнцем, она превращалась в душистое сено. Мы сгребали его в копны, затем грузили на телеги и везли во двор. Колхозное сено увозили тюками — пресс-подборщики работали почти без остановки.

     После уборки механизаторы снова помогали деревне: тюки грузили на грузовики, и сверху, на огромных стогах, как на облаках, лежали довольные мальчишки — держались за верёвки, смеялись, размахивали вилами.

     Дома сено складывали в высокие скирды. Если был брезент — накрывали верх, защищая от дождя. Скирда строилась как дом — с ровными сторонами, плотной сердцевиной и покатой крышей, по которой скатывалась вода. Вершину придавливали и разглаживали граблями. Это была особая наука — сено должно было дышать, но не мокнуть.

     Зимой скирду открывали, и сено сохраняло аромат и питательность. Тогда особенно остро ощущалась цена летнего труда. Без этих золотистых запасов скотине было бы не выжить в холода.

     Заготовка топлива

     В деревне главным источником тепла оставалась печь, а значит — дрова, хворост, кизяк. Колхоз ежегодно выделял уголь, но его берегли на сильные морозы. На каждый день — для готовки, обогрева летних кухонь, самоваров — шло всё, что горело.

     Дрова заготавливали весной и летом. Мы с ребятами отправлялись к речке, где паводки вымывали деревья, валили старые и приносили коряги. Старшие валили, пилили, мы собирали ветки, связывали вязанки, таскали на осликах или, если везло — ждали колхозный грузовик.

     Но самым доступным и массовым топливом был кизяк. Его заготавливали всей семьёй. Навоз в сараях складывали в кучки, затем месили с соломой и водой — ногами, как тесто. Это было весёлое дело: сначала осторожничаешь, потом уже прыгаешь с разбега, хлюпаешь, топаешь, смеёшься.

     Когда масса становилась однородной, её выкладывали в форме лепёшек или нарезали как кирпичи. Потом сушили — на солнце, на стенах сараев, прямо на земле. Готовый кизяк складывали в высокие кучи у дома — ровно, надёжно, как запасы золота.

     Другим источником топлива были колхозные кошары. Летом, когда скот уходил в горы, мы договаривались с чабанами, что очистим загоны от спрессованного за зиму навоза. Труд тяжёлый: слой твёрдый, как камень. Но и нужный — ведь всё шло в дело.

     Эта работа была почти ритуальной. Мы шутили, кто сложит выше, кто вырежет ровнее, кто замесит быстрее. Возвращались уставшие, в грязи, но довольные. Эти занятия воспитывали в нас ответственность — и странным образом приносили радость. Ведь всё, что делалось — делалось для дома.

     Изготовление кирпичей

     Саманные кирпичи были основой деревенского строительства. Из них возводили дома, сараи, печи, заборы — всё, что служило быту. Глину добывали на окраине, ближе к оврагу, где земля была особенно жирная и пластичная.

     На ровной площадке глину замачивали водой и оставляли на сутки. Затем, добавив солому, месили ногами — всей семьёй, по кругу, в такт. Процесс был неспешным, требовал выносливости: вымешать, выстоять, вымешать снова — пока масса не становилась однородной, тягучей, живой.

     После этого глину закидывали в деревянные формы с двумя или тремя ячейками. Их предварительно смачивали водой и посыпали соломой — чтобы кирпич не прилипал. Форму переворачивали на утоптанную землю, осторожно поднимали — и оставляли на солнце сырые кирпичи, словно новорождённые. Чтобы всё шло гладко, землю под формами сбрызгивали водой.

     Сначала кирпичи сушились один-два дня, затем их переворачивали — и ещё через несколько дней они становились прочными и твёрдыми, готовыми к строительству. Это была простая технология, но отточенная веками.

     Мы, подростки, были в гуще работы: месили глину, таскали формы, укладывали кирпичи рядами, следили, чтобы солома в глине распределялась равномерно. Младшие помогали носить воду, а заодно — с визгом катались по скользкой глиняной жиже, превращая работу в игру.

     А потом — в ручей. Отмыться, поплескаться, обсохнуть на солнце. И снова домой. Усталые, но довольные. Потому что в каждом кирпиче было вложено наше лето, наша энергия. А стены, построенные из этих кирпичей, стояли десятилетиями — надёжные, как сама память.

     Изготовление ковров

     В каждом доме на полу обязательно лежал ковёр — сделанный вручную, чаще всего как часть приданого невесты. Фабричные ковры были в дефиците, и те, кому удавалось их достать, вешали их на стены — считалось красиво и престижно.

     Изготовление ковров было настоящим событием. Это был не просто труд, а ритуал, в который включались женщины всей округи — хозяйка, сёстры, соседки, подруги. Сначала из запасов доставали овечью шерсть. После стрижки её промывали, сушили, трепали. Шерсть становилась пушистой, лёгкой, податливой.

     Нам, мальчишкам, доверяли трепание: сядешь перед кучей, берёшь две хворостины и начинаешь бить по ней ритмично, подбрасывая в воздух. Запах свежей шерсти наполнял двор — тёплый, маслянистый, немного терпкий.

     Часть шерсти красили: клали в большие котлы с кипятком и натуральными красителями — луковой шелухой, корнем марены, шкуркой ореха. Сушили на верёвках, развешивая пучки ярких цветов — красного, жёлтого, синего, зелёного.

     Затем на циновке расстилали основу — плотный войлок. Сверху вручную выкладывали узор из цветной шерсти. Орнамент продумывался заранее, но выкладывался «по памяти» — точными, уверенными движениями. Иногда вплетали инициалы, дату или символ рода.

     Когда рисунок был готов, заготовку накрывали тканью, поливали горячей водой и начинали валяние. Рулон туго сворачивали и катали — ногами, ладонями, всей массой тела. Женщины напевали, переговаривались, смеялись. Каждые полчаса разворачивали ковёр, переворачивали, поливали мыльной водой и снова сворачивали — чтобы валяние было равномерным.

     После нескольких часов кропотливой работы ковер разворачивали и оставляли сушиться. На солнце он раскрывал цвет, узор оживал, становился объёмным. Это уже было не просто изделие — это было лицо семьи, её душа.

     Такие ковры служили десятилетиями. Они согревали пол, собирали у себя гостей, впитывали шум разговоров и дыхание вечеров. А для нас, детей, их узоры были первыми книгами, в которых мы читали без слов.

     Первые заработки

     Детство в деревне было трудовым. Мальчишки с ранних лет искали способ помочь семье. Кто-то пас скот, кто-то трудился на току, кто-то возил воду для механизаторов. Заработанные деньги шли не только на себя — их хватало и на школьную форму для младших, и на новые туфли.

     Одним летом Калмырза устроился водовозом. Ему выделили колхозную лошадку и арбу с двумя бидонами. С шести утра до позднего вечера он ездил по полям, доставляя воду бригадам. К нему присоединился Бахтияр. Вместе они объехали всё вокруг, будто были не просто помощниками, а настоящими хозяевами степи.

     Эта работа закалила обоих — и физически, и морально. Но не только их. Даже старая лошадка за лето так выносливо набегалась, что осенью на районных скачках оставила позади именитых скакунов. Калмырза получил денежный приз, а мерин стал любимцем колхоза.

     Работа у чабанов считалась самой тяжёлой. Неделями мальчишки жили в горах, вдали от дома. Здесь взрослели быстро: учились понимать природу, не бояться одиночества, заботиться о стаде. Вставали затемно, возвращались под вечер. А домой возвращались загорелыми, сильными, с тёплой усталостью и гордостью.

     В то лето Бекен с Аралбаем пасли телят дяди Батты, а Абай и Ермырза сопровождали стадо баранов дяди Саттара. Джайляу, высокогорные пастбища, стали для них школой выносливости. Были и встречи с волками, и стрижка овец, и охота на кекликов, и рыбалка ради пропитания. Иногда пересекались с другими группами — делились впечатлениями, обменивались новостями.

     Жизнь в горах укрепляла дух и тело. Аралбай за одно лето вытянулся почти на десять сантиметров, окреп. Абай стал бодрым, научился вставать с первыми лучами. Эти навыки остались с ними навсегда.

     Работа у механизаторов тоже была не из лёгких, но имела свою романтику. Здесь учились коллективу, технике, умению ладить с людьми. Многие старшие братья к старшим классам уже имели удостоверения трактористов. Мы смотрели на них с восхищением: пыльные, в комбинезонах, с белыми кругами от очков — они казались взрослыми, серьёзными. А когда умывались у колонки — снова становились нашими братьями.

     Потом случилось открытие: в горах появились грибники из города. Белые грибы, которых раньше в деревне не ели, внезапно стали ценным товаром. И вот уже деревенские от мала до велика потянулись в горы с мешками и корзинами. Их маршруты, знание ущелий, сноровка — всё сыграло роль. Грибы продавали мешками. Кто-то вернулся с новым радиоприёмником, кто-то — с сапогами. Деревня будто нашла новую жилу.

     Культурная жизнь

     Когда заканчивались полевые работы, село оживлялось по-другому. Начиналась культурная жизнь — особенно яркая в осенне-зимний период. В клубах открывались хоровые, музыкальные, танцевальные кружки. Готовились к районным и областным соревнованиям, выступали на праздниках.

     В кружки записывались прямо со школьной скамьи. Там раскрывались таланты, зарождались первые мечты — стать певцом, артистом, баянистом. Колхозы поощряли художественную самодеятельность: выделяли время, давали сцену, помогали с костюмами.

     Летом же дети отдыхали от «общественной нагрузки». Телевизор был роскошью, а потому главным развлечением становилось кино. Раз в неделю в клуб привозили фильмы. Кинотеатр находился в соседнем селе Тесик-Тас — здание с лавками вместо кресел и выбеленной стеной вместо экрана. Фильмы крутили поздно вечером, когда темнело.

     Мы добирались туда пешком, пересекая две гряды гор, или ловили осликов. Иногда кто-то ухитрялся перехватить лошадку. Управлять ослом было просто, а вот с лошадью — не каждый справлялся. Добравшись до клуба, отпускали скотину — и она сама неслась обратно в аул.

     В репертуаре были индийские фильмы, советская классика и редкие казахские ленты. «Зита и Гита», «Бродяга», «Господин 420», «Кыз-Жибек» — эти фильмы пересматривали по несколько раз, и зал всегда был полон. Девочки знали песни наизусть, напевали их во дворе.

     В домах, где были радиолы, устраивали танцы. Звучали «Дос-Мукасан», «Ялла», «Битлз» — на гибких синих пластинках, вырезанных из музыкальных журналов. Молодёжь собиралась, играла в фанты, читала стихи. Жизнь кипела даже без интернета и телефонов.

     Игры и спорт

     Времена были простыми, и игры — тоже. Но сколько было в них азарта, движения, веселья! Играть можно было в любой момент — утром, после обеда, между делами. Стоило только собрать компанию.

     Из традиционных игр самой любимой были асыки. Они были в каждом кармане, в каждой ладони. Наш Бекен мог уйти из дома с десятком, а вернуться с полными карманами. Он играл с азартом, напористо, прищурив глаз и поплёвывая на пальцы. Его броски были меткими и резкими.

     Особенно жарко шла игра, когда он сходился с Анаром, нашим дворовым соперником. Тогда дело доходило до слёз, ругани и даже тычков — ведь асыки были настоящей валютой. Иногда Бекен приносил их в майке, растянутой до колен — так много выигрывал.

     В лянгу играли чуть старше. Волан делали из свинцовой пуговицы и полоски кожи. Суть — набивать ногой как можно дольше. Но просто пинать — скучно. Мы придумывали удары с разворота, с колена, «пару», «джянджа», «люру». Играли и вдвоём, и вчетвером, и каждый сам по себе.

     Мы, городские, в лянгу выигрывали чаще — опыта больше. А вот в борьбе не всё было так просто. Аульные пацаны были крепкие, не знали приёмов, но умели валить. Споры о победителях возникали часто: кто кого повалил, кто схитрил, кто встал первым.

     Бывали дни, когда приезжал наш двоюродный брат Талгат — дзюдоист. Тогда устраивали настоящие состязания. Он боролся с двумя-тремя соперниками сразу, смеясь и играючи. Абай и Калмырза наслаждались, как он «щёлкал» их обидчиков, как орехи.

    Когда Талгат схватывался с Бекеном и Анаром, зрители замирали. Он ловко прижимал их к земле, а те вырывались изо всех сил. Иногда кто-то от натуги пукал — и вся поляна валялась от смеха. Особенно если это случалось с гордецом.

     Играли, спорили, дрались, мирились. Завтра была новая игра. И всё начиналось сначала.

     Свадьбы и другие тои в ауле

     Настоящие праздники в ауле начинались с конца августа — когда уборка завершена, поля опустели, и можно было выдохнуть. Именно тогда устраивали свадьбы, сундет-тои и прочие торжества. Сундет — древний обряд обрезания, посвящающий мальчиков в джигиты, — сопровождался настоящим пиром: с байгой, кокпаром, песнями, играми.

     Двор превращался в банкетный зал под открытым небом. Под деревьями или в саду расставляли длинные самодельные столы — на сто, а то и на двести человек. По обе стороны — лавки или скамьи. В начале ряда — импровизированная сцена для молодожёнов или виновников торжества. Рядом — колонки и аппаратура, а иногда даже живой ансамбль из клуба. Такое могли себе позволить только зажиточные семьи.

     Столы ломились от угощений: баурсаки, хворост, печенье, пряники, конфеты. Фрукты — если кто-то привозил из города. Кумыс и лимонад — основные напитки. Главное блюдо — бешбармак, подаваемый в огромных блюдах. Потом шла рисовая каша с мясом — простая, но вкусная. Морковь не клали, потому её и звали кашей, а не пловом. Но тарелки съедались подчистую.

     Поздравления начинали старшие рода, затем слово переходило к друзьям и соседям. Ведущего-тамады выбирали из числа говорливых и уважаемых. Часто это был местный акын, баянист, шутник — он же пел, он же играл, он же зажигал публику. Народ подпевал, хлопал в ладоши, пританцовывал прямо за столом. Песни знали все — от народных до эстрадных.

     Праздник продолжался до глубокой ночи. Но мы, пацаны, устав от беготни, засыпали раньше — кто дома, кто прямо на тахте во дворе. Нас за общий стол не сажали, но мы знали, как пробраться. Примкнув к какому-нибудь старшему, быстро накладывали себе кашу, прятали в карманы печенье и убегали.

     Повара подкармливали нас втихаря: миска бешбармака, бутылка лимонада, пригоршня конфет — и мы счастливо исчезали в темноте, устраивая свою маленькую пирушку под деревом. Праздник был в каждом углу аула.

     Рыбалка

     Речка Кошкарата протекала среди гор, петляя между склонами, будто нарочно пряталась от людских глаз. Её истоки были у села Некрасовка, а впадала она в реку Арысь. Вода была холодной и чистой — питалась родниками, журчала по камням, звенела в траве.

     До неё можно было дойти тремя тропами — через ущелья Кендирли, Курсай и Тесик-Тас. Чаще всего шли через Кендирли, ведь именно там когда-то жили наши предки, и до сих пор шумел яблонево-абрикосовый сад деда Жандарбека. Там мы всегда делали привал — ели абрикосы, пили воду из родника.

     У речки мы оставляли вещи под деревом и расходились по берегам — ловить рыбу. Удочки были самодельными: прут, леска, крючок. Каждый успевал наловить по десятку рыб. Потом собирались, разводили костёр, жарили улов на сковородке. Чайник ставили прямо в угли.

     Расстилали скатерть, выкладывали хлеб, варенье, яблоки, конфеты. Всё было из дома — всё вкуснее на свежем воздухе. Горячая рыба, дымящийся чай, смех. А потом — купание, прыжки с камней, крики, плеск. Возвращались домой уставшие, мокрые, счастливые.

     Но не все походы были беззаботными. Однажды с нами пошли сестрёнки. Купаясь в заводи, одна начала тонуть. Другая бросилась за ней — и тоже попала в поток. За ними нырнули братья, но девочки, цепляясь в панике, тянули всех вниз.

     Мы, оставшиеся на берегу, сцепились руками в цепочку и вытащили их. Сначала все молчали. Потом сёстры разрыдались, а через минуту уже смеялись — от облегчения. Мы сидели на камнях и понимали: опаснее всего на воде — не глубина, а страх.

     Сад деда

     В начале прошлого века наши предки переселились из Туркестана в ущелье Кендирли, за двумя горными грядами от Кызтогана. Здесь они начали новую жизнь — среди скал, родников и плодородных склонов.

     Главным памятником их труда остался сад, который заложил дед Жандарбек. С тех пор прошло более ста лет, а деревья всё ещё стояли, цвели, плодоносили.

     Мы часто забегали туда — по пути на речку или просто за яблоками и абрикосами. В тени старых деревьев стояла юрта дяди Батты. Дымился самовар, жарились баурсаки. Сад шумел: в листве щебетали птицы, журчали родники, шуршал ветер. Ущелье начиналось прямо от сада и тянулось до самой реки.

     Батта был похож на своего отца. Он ухаживал за садом, сажал бахчи, угощал всех плодами — просто так, по-доброму. Вместо платы просил только одно: принести ему книги. Он читал быстро, запоем, как будто догонял всё, что не успел узнать за годы труда.

     Абрикосы мы собирали в вёдра, из яблок варили компот, сушили. Варенье разливали по банкам. Во времена голода в тридцатые годы этот сад помог выжить многим.

     Такой же сад дед посадил в другом ущелье — Курсай. Там же построил мечеть и медресе. Жандарбек был человеком прогрессивным: учил грамоте, сельскому хозяйству, садоводству. Тогда это было ново. Теперь — обычное дело. Но всё, что растёт на тех склонах и сейчас, — из его рук.

     Мы гордимся, что он был. И тем, что сад жив. И тем, что теперь носит его имя.

     Итог

     Теперь, спустя годы, я понимаю: детство в деревне — это не просто воспоминания. Это школа жизни. Здесь мы постигали родной язык, учились работать руками, узнавали цену труду. Здесь мы взрослели — незаметно, но основательно.

     Деревня учила терпению, находчивости, уважению к природе и старшим. Учила вставать рано, держать слово, делиться последним. Каждый день был уроком. Мы учились и не замечали этого. Мы просто жили.

     Теперь многое изменилось. В Кызтогане остался всего один дом. В других аулах — по три-четыре. Кантемировка почти опустела. Села изменились: асфальт, спутниковое телевидение, газ. Дети — с гаджетами, а не с рогатками. Печки давно не топятся, хлеб — из магазина. Жизнь уходит в города.

     Но кое-что осталось. Поля — всё так же колосятся. В горах пасутся отары. Лошади бегают по тем же склонам. Правда, тропинок стало меньше, но дичи — больше. Кеклики, дикобразы, утки, лисы. Природа дышит свободнее.

     Мы выросли. Но возвращаемся. На рыбалку. В сад деда. К самовару. К братьям. Дом, в Кызтогане, окружён посаженным Бахтияром ореховым садом, и он живёт. Как и память. Пока собираемся вместе — мы живы. Пока рассказываем истории — деревня с нами.

     Неизвестно, что будет дальше. Останется ли всё это просто легендой. Но хочется верить: мы ещё сумеем что-то сохранить. Сумеем передать. Тем, кто идёт следом.