Мезуза на дверях мудрости

В солнечной Одессе, где море смешивает соль с человеческим остроумием, а воздух пропитан ароматом акаций и житейской мудростью, происходят самые удивительные разговоры. Они рождаются не в академических залах, а на скамейках дворов, где старость и юность встречаются, чтобы передать эстафету понимания жизни.

Бабушка Фира — соль земли одесской — сидела на балконе, спицы в её руках двигались с той особой певучей ритмичностью, которая отличает мастерицу от простой вязальщицы. Её внук Бора, мальчик с глазами, в которых вопросы рождались быстрее, чем мир успевал на них ответить, устроился напротив, листая книгу с видом человека, готового оспорить даже законы гравитации.

— Бора, – изрекла вдруг бабушка, отложив вязание и посмотрев на внука поверх очков с той мудростью, что не вычитаешь в книгах, – ты знаешь, что самое главное в человеке? Не голова, не сердце, даже не душа, о которой так много говорят. Самое главное в человеке – это дверь.

Маленький Бора удивленно поднял брови. В голове его уже зарождался каскад вопросов, но он сдержался, уважая бабушкину паузу — эту артистическую прелюдию к мудрости.

— Да-да, дверь! – подтвердила бабушка с уверенностью, словно только что раскрыла величайшую тайну мироздания. – Подумай сам. Через дверь в дом всё входит: стол, стул, кровать, еда, гости хорошие и не очень, радость и горе. Всякая утварь, всё потребное и непотребное – всё через дверь. А потом? А потом через ту же дверь всё и выносят. Старую мебель, мусор, печали… и человека в конце пути – тоже выносят через дверь. Так что человек – это и есть дверь. Дом для души, а сам – дверь в этот дом.

Она сделала паузу, словно давая своим словам осесть в воздухе, как оседает мука, просеянная для субботней халы — медленно, неспешно, чтобы создать идеальную консистенцию.

— И если эта дверь охраняется, Бора, если за ней следят, чтобы не вошло что попало и не вышло то, что должно остаться, – тогда человек спасен. Вот почему на косяке каждого еврейского дома – мезуза. А на мезузе – буква ; (Шин). Это не просто буква. Это Шаддай – одно из имен Всевышнего. А еще это Шомер длатот Исраэль – «Охраняющий двери Израиля». Сам Эйбэрштер стоит на страже у нашей двери, если мы Его об этом просим и помним. Вот что главное!

Бора слушал, и в его глазах уже загорался знакомый лукавый огонек — тот самый огонек, который наверняка светился в глазах молодого Давида, когда он примерялся к своей праще перед встречей с Голиафом. Бабушкина простая мудрость всегда провоцировала его на спор, на поиск парадоксов, на игру в диалектические шахматы, где ферзем была его начитанность, а королём — желание найти трещину в монолите традиции.

— Бабушка, – начал он вкрадчиво, с той особой интонацией, которая сигнализировала о приближении интеллектуальной ловушки, – а вот писатель Кафка... ты, конечно, не читала, но он пишет... что каждому человеку в этом мире предназначена только одна, его собственная дверь. Один вход в Закон, в Истину. И у этой двери стоит привратник. И этот привратник всю жизнь не дает человеку войти в его же собственную дверь. Говорит: «Сейчас нельзя», «Подожди». А когда человек уже умирает, старый и отчаявшийся, привратник говорит: «Эта дверь была предназначена только для тебя. Теперь я ее закрою». Вот так, бабушка. Дверь есть, а войти нельзя.

Он ожидал возмущения, внутренне готовясь смаковать маленькую победу своей эрудиции над бабушкиной простотой. Но бабушка лишь вздохнула и посмотрела на него с печальной снисходительностью — так, наверное, смотрел рабби Гиллель на слишком рьяных учеников, путающих букву закона с его духом.

— Бора, Бора... – В её голосе звучали медовые нотки одесского говора, впитавшего мелодии многих языков. — Я фарштэйн, я понимаю, что ты имел сказать. Ты всегда найдешь какую-то книжку, чтобы запутать и себя, и меня. Ты понимаешь этого твоего Кафку как бохер, как юнец-вольнодумец, как апикойрес, который видит только запертые двери и злых привратников. А надо понимать как алтер менш, как старый человек, который знает, что дело не в привратнике.

— А в чем же? – не унимался Бора, готовый защищать свою литературную крепость до последнего аргумента.

— А в том, что ты сам себе привратник, Бора! – Голос бабушки обрел силу, словно она вдруг стала голосом всех бабушек мира, всех матриархов, от Сарры до последней женщины, качающей колыбель внука в далеком местечке. – Ты сам стоишь у своей двери и не пускаешь себя войти! Боишься, ленишься, сомневаешься. Ждешь, пока кто-то другой откроет или пригласит. А надо просто... просто войти. Сказать: «Я пришел». И никакой привратник тебя не остановит, если ты идешь к своей двери с чистым сердцем. А мезуза с буквой Шин – это не замок и не стражник. Это напоминание. Напоминание о Том, Кто всегда ждет тебя за дверью, Кто и есть сама эта Дверь. Понимаешь? Не снаружи страж, а внутри – Хозяин. А ты все про Кафку... Ой, вэй, что за голова у этого мальчика!

И она снова взялась за вязание, словно спицы могли помочь распутать этот сложный клубок метафизических вопросов. Каждый ряд петель — как строка в книге жизни, где важен не столько узор, сколько прочность плетения.

Бора остался размышлять над этим странным переплетением: двери, которую нужно охранять, и двери, в которую нужно дерзнуть войти; Богом-Стражем и Богом-Хозяином; и вечным привратником – не то Кафки, не то собственным страхом – стоящим на пороге.

В тишине одесского балкона, под шелест листвы акаций и далекий плеск морских волн, что-то важное происходило в душе мальчика. Возможно, именно там, в пространстве между словами, в зазоре между древней мудростью и модернистским скепсисом, в том самом месте, где встречаются вера и сомнение, открывалась его собственная дверь. Дверь, у которой не было привратника. Или, скорее, у которой привратником был он сам.

А бабушка Фира, с тем особым чутьем, которое позволяет видеть больше, чем показывают глаза, улыбалась краешком губ, видя, как на лице внука отражается работа мысли. Она знала: человек — действительно дверь. И самая важная задача — научиться правильно её открывать. Не распахивать настежь перед каждым встречным ветром идей и не запирать наглухо в страхе перед неизведанным. А открывать с достоинством и доверием — так, чтобы и Гость мог войти, и хозяин остаться собой.

И может быть, думала она, перебирая петли, весь этот мудрёный Кафка со своими притчами не так уж далек от того, что говорили древние мудрецы. Просто он, бедолага, застрял у двери, а они нашли в себе смелость войти.

А буква Шин на мезузе — она ведь тоже похожа на дверь. Три вертикальные черты, как косяки и притолока. И в этой двери нет замка. Только напоминание о Том, Кто всегда ждёт за порогом.