глава 31

                ГЛАВА 31. ИМЯ В ПЕПЛЕ

В апреле начались дожди. Холодные, как будто не с неба, а из колодцев.
Земля не впитывала воду — только держала её, как старуха держит похоронное письмо: трясущимися руками, не глядя.
В селе Шабельки все дома были открыты. Сквозняки гуляли из комнаты в комнату.
На полу — щепки, тряпки, детские ботинки. И ни одного звука. Только дверь, что хлопала раз в минуту.
Письмо на столе. Чернила растеклись.
«Ушли. Я не знаю, кто первый. Кажется, Настя. Потом мать. Я остался. Но зачем?»
Подписи не было.
Из Харькова прибыла комиссия. Трое. Один в очках. Один с блокнотом. Один молчал.
Ходили по селу, задавали вопросы. Получали молчание.

В доме с голубыми ставнями нашли женщину. Она сидела на полу, прижав к себе мешок. Не двигалась.
— Что в мешке? — спросил очкастый.
— Там я, — ответила она.

Они записали: «невменяема». И пошли дальше.

Фрагмент отчёта комиссии Наркомзема. Апрель 1933 года.
«…Отмечены случаи тяжёлых психических расстройств, вызванных голодом.
В сёлах наблюдаются массовые отказники от работы, признаки апатии и деперсонализации.
Учащаются случаи каннибализма. Имеются сведения о поедании трупов.»

На станции Лозовая поймали группу беглецов. Семеро. Трое — дети.
Одна из женщин призналась:
— Мы шли в Крым. Там говорят, дают хлеб.
— Кто говорит?
— Те, кто не вернулся.

Всех посадили в товарный вагон. Двери закрыли. Вагоны остались стоять.
Через два дня — один мертвец. Через четыре — трое. На шестой день их отправили обратно.
Тех, кто выжил.

В Кировоградской области пытались восстановить колхоз.
Собрали двадцать человек. Половина — дети. Все в лохмотьях.
Председатель — молчаливый мужик по имени Лука. Он встал перед ними и сказал:
— Сеять надо. Всё равно.

Мальчик в рваной шапке спросил:
— А если не взойдёт?
— Тогда хоть умрём, как люди.
Никто не возразил.

Записка в ЦК ВКП(б), апрель 1933 года.
«…Некоторые низовые звенья игнорируют партийные указания.
Есть признаки разложения. Фиксируются массовые суициды в сельской местности.
Уровень сопротивления власти остаётся низким из-за физиологической слабости населения.»

В селе Красный Яр на стене правления углём было написано:
«Мы не скот. Мы были людьми.»
Надпись не стирали три недели. Потом замазали глиной.

В том же селе ночью кто-то вынес на площадь тела. Пятеро. Завёрнуты в мешковину.
Рядом — табличка: «Это всё, что осталось от улицы Подгорной.»
Наутро табличку убрали. Тела — тоже.

Марфа из Лубен писала дневник. Сначала — каждый день. Потом через день. Последняя запись:
«Не могу больше писать. Карандаш ломается. Руки не держат.
Я помню, как пахли яблоки. Помню, как отец приносил ведро молока. Помню смех. Сейчас — тишина.
Господи, если ты есть — забери нас тихо.»
Лист испачкан кровью.

Секретный отчёт НКВД. Полтавская обл. Май 1933:
«В отдельных сёлах наблюдаются попытки сопротивления:
скрытое хранение зерна, передача хлеба между семьями.
Зафиксировано три случая расправ над активистами.
Виновные — не установлены. Оперативная работа продолжается.»

На краю хутора Тихоновка в сарае прятались двое. Брат и сестра.
14 и 11 лет. Они нашли остатки муки и пытались печь лепёшки.
Делили пополам. Не говорили.
Когда их нашли, брат уже был мёртв. Сестра сидела рядом. Жива. Пекла новую лепёшку.
— Для него, — сказала она. — Он ещё не ел.

Вечером над хутором поднялся дым. Никто не тушил. Горел сарай.
Люди смотрели издали. Кто-то шептал: «Очищение». Кто-то молчал.
Девочку не спасли.

Протокол допроса жителя села Зелёная Балка:
«…Я не знаю, кто начал. Просто сказали, что он — доносчик.
Что он писал в район. Мы не хотели. Но он сам вышел. Он сказал: „Если правда — бейте“.
Мы били. Потом сожгли. А теперь что? Вы хотите справедливости? Вы опоздали.»

В селе Веприк остался один живой. Пономарь. Старик с больными ногами.
Он звонил в колокол каждое утро. Не потому что надо. А чтобы напомнить: кто-то ещё здесь.
На третий день к нему пришли из соседнего села.
— Хватит звенеть. Нам страшно.
Старик ответил:
— Вам страшно? А я боюсь молчания.
На четвёртый день колокол разбили.

В Варкином доме снова появилась кукла. Новая. Мешковина, нитки, два пустых круга вместо глаз.
Девочка сказала:
— Я не делала её.

Варка посмотрела на неё долго. Потом обняла.
— Теперь мы не одни, — сказала она. — Кто-то ещё помнит.

И в ту ночь над домом кто-то прошёл. Без шагов. Без голоса. Только воздух дрогнул.

В одном из архивов, среди пыльных протоколов, сохранился список:
«Неопознанные, 1933, Станция Павловка» — 47 имён. Почерк разный.
Внизу — строчка карандашом: «А те, кто без имени — это тоже люди?»

Никто не ответил. И лист остался.

Выписка из докладной ВОХР, июнь 1933 года:
«Обнаружено значительное количество брошенных хуторов.
Отмечается разложение тел в домах, массовое распространение крыс.
Некоторые дома подожжены — по-видимому, самими жителями. Мотивы не установлены.»

В июне девочка из Хлиповки написала первое слово.
Кривыми буквами, на стене, углём:
МАМА

Она долго смотрела на него. Потом легла рядом.
Варка укрыла её старыми пальто и села рядом.
— Мы теперь живые, — сказала она. — Пока хоть кто-то пишет.

Конец главы.