Давыдыч

Ефим Гальперин


ДАВЫДЫЧ

© U.S. Copyright Office TXu 2-392-48, October 10, 2024


1920 год. Украина. Екатеринославская губерния. Село. Утро.
Хлопает калитка. Во двор входят двое мужчин. Один коренастый, степенный в картузе и сапогах. Второй мелкий, суетливый, в соломенном брыле   и в постолах . Оба в вышитых сорочках.
  В дверях хаты появляется женщина.
— Доброе утро, Анна,  — говорит, который в картузе. — Мы к твоему постояльцу.
— Присаживайтесь, я сейчас позову, — говорит Анна и уходит в хату.
Гости садятся за стол под грушей.
Из хаты выходит, опираясь на палочку, невысокий худой голубоглазый юноша лет двадцати. На нём белая бязевая нижняя рубаха, галифе. Френч без погон накинут на плечи. Босой. Он наголо стрижен  и от этого выглядит еще моложе.
Гости скептично переглядываются. Мол, мальчишка.
Подходит к столу. Гости встают.
Коренастый протягивает руку:
— Гнат Горпенко. Староста села. А это мой кум Деркач.
Суетливый тоже торопится совершить рукопожатие.
— Дмитро, — сообщает он.
— А вы, значит, Давыдыч, — говорит Горпенко. В ответ на удивлённый взгляд юноши уточняет: — ну, вас так хозяйка зовёт. И сын её, Петро, ваш хорунжий... Когда вас оставлял раненого на поправку и просил меня, чтобы не обижали... Он так вас называл.
— Ну, это когда ваши деникинцы отходили... — встряёт Деркач.
— Петро говорил, что вы геройский офицер и с Германской ещё георгиевским крестом награждённый, — продолжает Горпенко.
Давыдыч кивает.
— Да что вы стоите. Садитесь! — Анна выставляет на стол миски с салом, солёными огурцами, яблоками, штоф самогона и кружки. —  Мы только что позавтракали. Но я быстренько сейчас яичницу сготовлю.
— Спасибо, но времени нет. Сама знаешь, что делается. — Горпенко отодвигает штоф.— У нас к вам, Давыдыч, дело. Тут на прошлой неделе наехал на село продотряд . Гребут, ****и большевики, зерно! В этом году урожай был хороший. И мы немного отдаём, чтобы сильно не цеплялись. А тут третьего дня случилось... У Иосифа-хромого мешки с зерном продотрядовцы выносили. А Христя, жена Иосифа, в крик. За мешок схватилась и давай назад тянуть «Не отдам». Так китаец-продотрядовец её кулаком в лицо. И сапогом в живот добавил. Иосиф не выдержал и китайцу в морду засадил. А другой китаец взял и с винтовки... И Иосифа грохнул насмерть, и его жену тоже.
Ну, мы сразу как бы ничего... А вечером, когда они в уезд на шоссе выкатили обозом, то наши хлопцы их перехватили и постреляли. И всё бы ничего, так один ускакал, падла.
А ночью от верного человека пришла весточка, что в уезде сильно разозлённые стали. Сам комиссар Коган собрал совещание...
— Они порешили на завтра устроить херальну спидицию — встряёт Деркач.
— Карательную, — поправляет Горпенко и читает с листика: «Чтоб другим неповадно было... Искоренить заразу. Это послужит уроком всем вокруг! В экспедиции мы задействуем не только бойцов продотряда и Чека, а весь личный состав советских учреждений в городе». (Если до сих пор гости говорили на украинском языке, то эти фразы — явно цитаты из выступления комиссара Когана — он произнёс по-русски).
— Так что много их пойдёт, — качает головой Горпенко. — Передали, что китайцев штук двадцать, латышей десяток, да и местных придурков-большевиков десятка полтора-два. И броневик.
— А главное, — комиссар Коган! Лютая паскуда! Жидяра ! — говорит Деркач.
Тут он получает от Горпенко локтем под ребро. Горпенко косит на Давыдыча. Мол, с евреем дело имеешь. И Деркач поправляется:
— Клятый  Коган! Расстреливает направо и налево.
— Ой! Боженьки! — ойкает Анна и перекрещивается.
— Короче, — продолжает Горпенко,  — Если завтра они рано выйдут, то к десяти утра придут в село. Вот так месяц назад большевики спалили Терновку... И людей постреляли. Ну, мы всех баб с детьми сегодня с утра вывезли в соседние сёла по родичам, но в селе ещё народу много. Пожилых. Вон и хозяйке вашей предлагали уехать. А она: «У меня Давыдыч на постое. Не могу».
Давыдыч молчит.
— Пожгут село. Да и вам, Давыдыч, не отсидеться, — добавляет Деркач. — Вы ж беляк.
— Да цыц ты! — кричит на него Горпенко — Короче, мы селом порешили оборону держать. Оружия в нас ого-го... Тут ведь кто только не ходил. Немцы, большевики, Петлюра, Махно, Деникин, Шкуро — загибает пальцы  — Так что мы понабирали... Патронов хоть отбавляй. И аж восемь пулемётов системы «максим».
— Семь, — поправляет Деркач, — один, падлюка, заедает.
— И хлопцы у нас с оружием умеют управляться. Только вот оборону надо грамотную сделать.
—У них броневик! — опять встряёт Деркач.
— Вот мы к вам, Давыдыч, и пришли,— говорит Горпенко. — Вы ж боевой офицер... Крест георгиевский...
Давыдыч смотрит на хозяйку, на гостей.
—  Подождите, — говорит он и, прихрамывая, уходит в хату.
Гости сидят, ждут. Горпенко берёт яблоко из миски, с хрустом откусывает.
— Хорошие у тебя яблоки, Анна.
Из хаты выходит, опираясь на палочку, Давыдыч. В сапогах, френч застёгнут. Перепоясан портупеей, на боку кобура с револьвером. На голове офицерская фуражка без кокарды. На груди бинокль.
— Поехали.

Дорогой читатель, давайте переведём дыхание. Здесь я, как водится в нынешней литературе — играть с последовательностью изложения, — позволю поместить предисловие.
Дело в том, что я тут не автором прохожу, не сочинителем. Я записыватель . В 1992 году мы с женой эмигрировали в Соединённые Штаты по статье «Воссоединение семей». Сестра жены, с которой мы как бы и воссоединились, посоветовала в первое время походить в синагогу. Как-никак мы приехали по еврейской линии . И потом, это социальные контакты. И к тому же бесплатные курсы английского языка и продуктовые пайки по еврейским праздникам. Да и раввин по-русски немного говорит.
Вот мы и стали туда ходить. В один из дней к нам с женой подошёл раввин. Говорит, что вот через два дня начинается праздник Песах  и что есть такой еврейский обычай — обязательно приглашать на первую ночь праздника гостей. И что нас пригласил к себе мистер Соломон Кац. Не возражаем ли мы.
Мы не возражали. 
В назначенное время за нами заехал молодой статный внук мистера Каца. Приехали мы в Лонг-Айленд. Такой район Нью-Йорка. Вокруг уже не было домов. Только поместья. Вот в одно из этих поместий мы свернули, проехали по тенистой аллее к дому с колоннами.
Нас ввели в празднично убранный зал, полный людьми. Как объяснили, это всё потомство  мистера Каца.  Дети, внуки, правнуки. Жену и меня провели во главу стола и представили восседающему в инвалидном кресле-каталке патриарху семейства. Седой венчик волос, прижатый праздничной белой кипой . Очень живые, не по возрасту глаза за стёклами очков.
Усадили нас вместе со всеми за прекрасно сервированный длинный стол. Еды не было. Долго читались какие-то тексты. Выпивали по очереди четыре бокала вина и хрустели мацой. Детки отвечали на разные непонятные нам вопросы. Пели песни. Такой шум-гам. Как объяснял нам сидевший рядом за столом тот же внук мистера Каца, всё действие шло в полном соответствии с многовековой еврейской традицией. Соломон Кац живо участвовал в застольной беседе и во всей церемонии.
Где-то только после двенадцати ночи, наконец, на столе появилась еда. Ох, пышный был стол. Потом нас с женой отвели в гостевую комнату.
Утром жена ещё спала, а я вышел в парк.
Светило солнышко. Майский ветерок. На поляне резвилось десятка два представителей самого младшего потомства мистера Каца. Ко мне подошёл тот самый внук, что привёз нас сюда и сказал, что дедушка хотел бы со мной поговорить. «Бля!», подумал я. Этого ещё не хватало. В такое прекрасное тихое утро собирать мозги в кучу и пытаться бекать-мекать на английском...
Внук провёл меня в высокую белую беседку в тени деревьев с колеблющимися на ветерке белыми занавесями, где был накрыт стол и сидел в своём кресле-каталке Соломон Кац. Тот жестом предложил сесть.
Я сел.
— Что предпочитаете? Кофе, чай?  — спросил мистер Кац  на чистом русском с небольшим акцентом человека, не часто его употребляющего.
— Кофе.
Внук понял, налил мне чашечку кофе и удалился.
— Угощайтесь. Пирожные, конфеты... Вы ведь с Украины?
— Да. Родом из Днепропетровска.
—  То бишь из Екатеринослава. И я оттуда. Мы жили на Резницкой. После гимназии, в 1915 я окончил ускоренную школу прапорщиков и успел на Первую мировую. Во время Брусиловского прорыва я под Тернополем был награждён Георгиевским крестом с присвоением звания подпоручика. Потом, когда началась эта заваруха с большевиками, я подался к Деникину. В свои девятнадцать лет командовал сотней. Когда Деникина от Москвы отбили, покатились мы через Украину на юг.  Под Екатеринославом в бою меня ранило. Не транспортабелен… Вот мой хорунжий и завёз меня к своей матери в село.
Был конец сентября. В сёлах закончили собирать урожай. По утрам туманы. Война шла где-то далеко.
Я тихонько приходил в себя. Отлёживался да ходил с палочкой к реке и там бездумно просиживал часами. Меня мой хорунжий Петр в личных разговорах звал «Давыдыч». Так и его мать стала меня звать. Говорила: «Давайте снидать, Давыдыч». «Та шо в хате сидите! Прогуляйтеся до рички». «Холодной простокваши будете?». 
Вот там, в селе, и случилась со мной история... Последнее время я её часто вспоминаю. Но сами понимаете, кому нужны подробности моей жизни. Рассказать кому-то из моих детей... Им это будет совершенно непонятно. Как и вообще всем вокруг. Мой старый приятель Шмуэль, раввин бруклинской синагоги, в которой вы бываете, сказал, что вы не просто с Украины, а ещё земляк. К тому же вы, как говорится, знакомы с перипетиями жизни той страны. И ко всему прочему человек из мира кино. Так что, если вы, конечно, не возражаете, уделите мне немного времени.
Я не возражал. Тем более, что рассказчиком мистер Кац оказался интересным, да и история увлекательной. Киношной.
Начал он повествование как раз с того, что вы уже прочитали. С прихода гостей. 
— И вот я согласился поучаствовать, — продолжил старый Соломон Кац. — Да, чтобы не забыть... Пока я сапоги надевал, донеслось через открытое окно:
— Ну, пацан пацаном, — сказал Деркач — На что он нам такой тощий? Да ещё и жид. Ты же, Гнат, сам боевой. Всю Германскую прошёл.
  — Я ефрейтор был,  — ответил ему Горпенко, — а это офицер. Георгия за просто так не дают. А что жид, так, опять же, должен хорошо мозгой шевелить.
— Но это так, между прочим. Заметки на полях... — усмехнулся мистер Кац и продолжил рассказ:
Чтобы сразу впечатлить, меня повезли сначала в свой арсенал, который они устроили в складе сахарозавода. Ящики с винтовками, немецкие карабины. Всё в заводской смазке. Масса коробок с патронами и даже ящики немецкой взрывчатки, а рядом с ними катушки с бикфордовым шнуром.
— Что-то подобрали на полях, а что-то хлопцы на железной дороге из вагонов натаскали. В хозяйстве всё пригодится, — сказал Горпенко. — Вот только гранат маловато.
— Да тут, —  говорю я,— на роту оружия хватит.
— Это что, — добавил Деркач. — Если по соседним сёлам поскрести, то и на полк наберётся. Вон в Парфёновке две пушки есть и четыре ящика снарядов к ним.
Потом мы вышли из склада, прошли по погрузочной эстакаде завода, возле которой ржавели три пустых товарных вагона.
— Крепкий был завод, — рассказывал Горпенко, — хозяева Бернштейны дело знали. Когда свёкла созревала, завод работал день и ночь. Сахар в мешки. И по узкоколейки вот в таких вагонах всё шло на железнодорожную станцию. Отсюда вёрст тридцать. Ну а когда эта заваруха началась, хозяева всё побросали как есть и убёгли.
Так, за разговором мы вышли прямо на въезд в село.
Место это выглядело так... С уездного шоссе, проходившего в полукилометре от села, спускается дорога. На самом въезде  в село стоят кирпичные здания сахарозавода. Справа тянется метров на шестьдесят кирпичная стена завода и склада, возле которого как раз и стоят вагоны. Слева стоит здание заводской конторы. Сразу за ним  овражек. А ещё дорогу на въезде в село пересекает полотно заводской узкоколейки.
— Вот тут мы и делаем оборонительный рубеж, — говорит гордо Горпенко. —  Окопы полного профиля. Брустверы по уставу. Я ж в Германскую ефрейтором был.
Действительно, дорогу перекапывала группа селян.
— В одну шеренгу становись!  — скомандовал Горпенко.
Защитники выстроились в ряд. Человек шесть—семь взрослых мужиков, а остальное подростки 15—16 лет и несколько дедов.
— Мужиков в селе мало осталось,— сказал Горпенко, уловив мой скептический взгляд. — Повыбивало в Германскую, а молодёжь разбежалась. Кто к Деникину, кто к большевикам, кто к Махно. Так что личного состава вместе со мной и Деркачом двадцать четыре человека. Но все стрелять умеют хорошо. И не смотрите, что старики. Вон дед Панас такие узоры пулемётом рисует.
Ну, прежде всего, я остановил копание окопов. Предложил пригнать на въезд те три товарных вагона, ржавеющие у склада.
Прикатывают вагоны. Показываю, где их поставить.
  — Ух ты, — почесал затылок Горпенко,  — как это я не додумался.
Затем я предложил вагоны завалить. И так, чтобы колёсами наружу, в сторону шоссе.
  — А зачем валить? Смотри, как хорошо стоят, — удивился Горпенко.
Я объяснил, что иначе как вы прикатили, так большевики и откатят.
Привели быков, перехватили верёвками крышу вагона. Подставили под колёса слеги. И — раз! Быки потянули верёвки. Селяне приподняли ломами колёса... «Берегись!» Вагон опрокинулся. Точно также по очереди опрокидывают два других вагона.
Проезда как не было. Ни для броневика, ни для конных. И объехать никак. С одной стороны стена сахарозавода, а с другой его же контора и дальше овраг.
Я посоветовал Горпенко поставить по пулемёту на крышу завода  и на чердак конторы. А на случай, если станут обходить с флангов, оборудовать пулемётное гнездо там, где кончается здание завода. А ещё одну пулемётную точку за конторой, над оврагом. И туда же отнести ящик с гранатами. Ими сверху можно будет закидывать наступающих.
Следом я предложил насыпать в мешки землю и закладывать ими просветы между вагонами, при этом оставляя амбразуры для пулемётов и винтовок.
Работа закипела. Насыпали землю в мешки, укладывали их между вагонами. Деды снаряжали пулемётные ленты.
Я подошёл к Горпенко.  Тут же рядом сразу возник Деркач.
— Извините. Я вам пока не нужен. А то Анна Михайловна ждёт с обедом. Будет волноваться.
— Ага, — Горпенко в хорошем настроении. — Как у нас на фронте говорили: «война войной, а обед по распорядку». Сейчас вас Деркач отвезёт.
— Да ну. Вы тут с Деркачом командуйте. Можно, меня отвезёт вон тот шустрый парнишка, с которым вы всё спорите. Он, я видел, всюду поспевал. И верёвки вязать, и быков запрягать. И «Берегись!» громче всех кричал.
— Так это ж мой сын Николай. Такой вредный вырос! Всё впоперек...  Николай, засранец! — крикнул он сыну, — Чтобы под ногами не крутился... Поступаешь в распоряжение Давыдычу! Подгони бричку! — обернулся ко мне: — Это ж, глянь, какая грамотная оборона получается. Просто крепость!
— Баррикада, — сказал я.
— Нам теперь броневик не страшен,  — добавил Деркач, — и клятый комиссар Коган не страшен!
— Эх! Вот теперь ни въезда, ни выезда. Бар-р-р-икада! — Горпенко слово понравилось — Законопатили село. Наглухо!
—А что, другого въезда в село нет? — спросил я.
— Та! — махнул рукой Горпенко, — Какой другой? Эй, куда кладёшь? — крикнул он и убежал к селянам, подтаскивающим к вагонам мешки с землёй.
А вот Деркач за ним не убежал. Вот до сих пор помню, как он стоял тогда посреди всей этой суеты и, судя по его лицу, мучительно медленно переваривал какую-то возникшую в голове у него мысль... Но в тот момент я не придал этому никакого значения.
Приехали домой, обедаем. Ох, какие борщи варила Анна Михайловна!
Николай жаловался, что отец его гнобит. Что он уже взрослый. Шестнадцать лет. А отец всё за ребёнка держит. Сапоги уже второй год обещает справить. И девушка у него есть, на которой он хочет жениться, а отец говорит: «Подрасти». А весной он ещё было прибился к Махно, но прогнали. Тоже говорили: «Подрасти».
Честно говоря, я его слушал вполуха. С того момента, когда я увидел личный состав защитников села, меня не покидало чувство безнадёжности затеянного Горпенко.
Броневик и более полусотни вооружённых до зубов китайцев, латышей и прочего большевистского сброда... В лучшем случае удастся продержаться часа три. Да-а-а.... Тут бы мне собрать пожитки и, пока не поздно, убраться подобру-поздорову из села. Но я уже ввязался и уйти не имею права.
Поднимаемся из-за стола, благодарим Анну Михайловну за обед, выходим к бричке и тут меня надоумило задать Горпенко-младшему тот же вопрос, что задавал увлечённому строительством баррикады старшему Горпенко и суетящемуся при нём Деркачу. Ведь с географией села я знаком не был. Не выходил я никуда. Только к речке. Вот я и спрашиваю Николая:
  — А есть в село ещё другой въезд? Ну, кроме того, где достраивается баррикада?
  — Есть, — ответил тот.
— Как?
— А с другого края села. Я сейчас покажу.
Проезжаем  по улочке. Останавливаемся возле какой-то хаты. Николай стучит в калитку, спрашивает выглянувшую со двора старушку:
  — Тётка Маруся, можно в оборонных целях к вам на огород пройти?
Мы проходим мимо хаты и передо мной открывается  вид на излучину реки за селом и на дорогу, которая  проходит мимо села. Выходит она откуда-то из-за холма к крепкому деревянному, с одной опорой в дне реки, мосту. Потом идёт по дамбе с крутыми откосами и ещё по одному небольшому мостику. Затем спускается к развилке. Налево — выезд на уездное шоссе, а направо — дорога в село, на которой сейчас высится баррикада.
Между дорогой и огородами кое-где поросшая камышом низина, затапливаемая весной при разливе реки. За дамбой — опять низина и потом высокий берег реки, заросший высокими деревьями. Расстояние между огородами и дорогой небольшое. Метров сорок. И столько же между дамбой и берегом реки.
— А эту дорогу, — рассказывает Николай, — построили как раз, когда я родился. Раньше как было?  Свёклу из окрестных сёл возили в соседний уезд, на тот сахарозавод. Потому что, чтобы сюда её привезти, надо было большой крюк делать. Вот наши Бернштейны и выстроили дорогу напрямик. А чтобы весной, при паводке её река не размывала, насыпали дамбу и уже по ней дорогу проложили. И мосты обустроили. Вот там  мостик над обводной канавой. По ней во время паводка часть воды отходит в реку с другой стороны. А над самой рекой построили большой мост. И как раз выше большого моста, видите, есть другой въезд к нам в село.
— Ну, дурак!  — думаю я про себя. — Ведь должен был сообразить, что у такого большого села не может быть, чтобы был только один въезд-выезд. Эх, забили мне мозги Горпенко с Деркачём... Выходит, они там копошатся с баррикадой, а тут вот по этой дороге каратели завтра спокойно проследуют в село.
И в тот момент, когда я, ругая себя последними словами, разглядываю в бинокль въезд-выезд в село, с него на дорогу выезжает подвода. Кучер в соломенном брыле размахивает кнутом. Видно, торопится. Присматриваюсь... Это никто иной, как Деркач.
Вот телега уже проезжает мост, выезжает на дамбу...  Для верности я передаю бинокль Николаю. Тот охает:
— Это же дядька Дмытро! И куда это он гонит?
  — Может, он просто собирается с другой стороны подъехать к баррикаде? — ещё сомневаюсь я.
— Ой, нет!  — кричит Николай. — Он на шоссейку выезжает и направо едет. Это значит, он в уезд подался...
Я вспоминаю Деркача, застывшего после моего вопроса о другой дороге в село.
Значит я тогда своим вопросом про другой въезд подкинул ему идею! Деркач тогда вдруг понял, как он уцелеет. И вот сейчас, прямо на наших глазах, он едет к клятому комиссару Когану сдавать село.
Тут бы окончательно впасть в уныние, но меня озарило. Ох, недаром я заметил в арсенале у хозяйственного Горпенко в самом углу штабель ящиков немецкой взрывчатки, да ещё пару катушек с бикфордовым шнуром. А я как-никак, в школе прапорщиков как раз учился сапёрному делу.
— Поехали к вашему отцу, — командую я ошеломлённому Николаю, — и, пожалуйста, про дядьку Дмытра пока молчать.
Для верности мы подъезжаем к хате Деркача. Николай идёт выяснять. Возвращается:
—  Хата закрыта. Соседка говорит, что жена Деркача с детками еще рано утром уехала к родне в Межиричи, а сам Деркач с час назад прибежал. Она говорит, как с цепи сорвался. Запряг быстро коня в подводу и куда-то подался.
Едем к баррикаде. Там заканчивают укладку мешков в  проёмы между вагонами и оборудование амбразур для пулемётов.
Спрашиваю Горпенко:
—  А где Деркач?
— Да час тому живот у него прихватило. Домой побёг.
Мы с Николаем  переглядываемся.
Я прошу Горпенко ещё раз открыть арсенал. Мол, есть идея. На складе сразу прохожу в угол, где стоят ящики с надписями на немецком «ахтунг!» и катушки с бикфордовым шнуром. Достаю из ящика один брикет взрывчатки и отрезаю пару метров шнура. Выхожу в самый дальний угол пустого двора сахарозавода. Укладываю в ямку брикет, прилаживаю шнур, поджигаю и, прихрамывая, отбегаю укрыться за ворота склада.
— Ложись! — кричу я обоим озадаченным Горпенкам.
Через пару минут шарахает. Знатно шарахает. Понимаю, что тротил свежий.
  — А теперь,  — говорю я им, — давайте съездим в одно место.
Садимся в бричку. Я прошу Николая:
  — Везите, пожалуйста, к тёте Марусе.
Приезжаем. Проходим на огород, и я показываю Горпенко старшему дорогу по дамбе.
Тот опять отмахивается:
— Да кто там в уезде про эту дорогу знает.
— Думаю, что знают, — говорю я. — А если не знают, то к вечеру будут знать. И про дорогу, и про баррикаду.  И ещё про то, сколько в обороне задействовано людей. И что у нас патронов много. И про восемь пулемётов, из которых один заедает.
— Откуда? — удивляется Горпенко.
— Деркач, — говорю я.
— Деркач? А причём тут Деркач?
— Николай, — прошу я Горпенко-младшего, — расскажите, пожалуйста, отцу про дядю Деркача.
Горпенко слушает молча, только переводит взгляд с сына на меня и опять на сына. Затем срывает с головы картуз, бросает его об землю и топчет сапогами. Не сыпет ругательствами, а молчит. Так же молча садится на колоду, валяющуюся в огороде, и застывает. 
Я сажусь рядом. Он поворачивает ко мне голову. В глазах слёзы.
— Он же мне, Давыдыч, кум. Крёстный отец Николаю... — скрежещет зубами. —
А чтобы ты, Иуда, не доехал! 
—  Вот это напрасно, — говорю я. — Наоборот. Надо, чтобы доехал. Это нам на пользу.
— Какая в чёрта польза?
  — А такая... — я подвигаюсь ближе и говорю не спеша. Так, чтобы дошло: — Вы что, не понимаете, Горпенко, что при прямом боевом столкновении с превосходящим по численности противником оборону можно будет держать, ну, максимум часа два. Потом эта разъярённая сволочь ворвётся в село, и тут уж малой кровью не обойдётся. А предательство Деркача даёт шанс уничтожения карательного отряда, не вступая в прямое соприкосновение. Смотрите. Они пойдут по этой дороге, — показываю я, — и когда окажутся между мостами, мы их оба одновременно взрываем. Надеюсь, что вместе с броневиком. И они в западне. Мы их расстреливаем, как в тире, в упор, с короткого расстояния. Патронов же у нас хоть отбавляй.
Горпенко чешет затылок и медленно, но начинает соображать.
— А если всё-таки они попрут на баррикаду, а там останется всего два пулемёта?  — спрашивает он.
— Для этого здесь должны дежурить  брички. Быстро отвозим пулемёты и стрелков с огорода назад к баррикаде... А те пулемёты, что у реки, перекатываем в тыл нападающим.  Но не будет этого. Они же умные. На хрена им переть в лоб на укреплённую позицию? Опять же, вы когда-нибудь в броневиках ездили? А я ездил  и воевал в них. Броневику, Горпенко, дорога нужна без колдобин. И вот она, эта дорога. И они знают, что можно без проблем проследовать по ней, переехать мост, свернуть налево и они в селе. Короче. Ставлю боевую задачу! Первое. Выставить в ночь на шоссе боевой дозор. Хер его знает, может, кто из ваших селян следом за Деркачом побежит сдаваться. Второе. Оборудовать здесь в огородах по всем правилам три пулемётных гнезда  на расстоянии двенадцати метров друг от друга. Хорошо замаскированные. И с той стороны дороги, на берегу реки, тоже три пулемётных гнезда. И тут и там по пять-шесть стрелков с винтовками. Снарядить все-все пулемётные ленты. Вбить всем в голову — не высовываться, пока мосты не взорвутся. А тогда открывать огонь из всего, что есть. Пулемёты, винтовки. Сектор обстрела у них от того мостика над канавой и до большого моста.
— А сами мосты?  — спрашивает Горпенко.
—  Это уже моя забота, — отвечаю я. — Завтра вы с утра на баррикаде. И когда каратели сойдут с шоссе и дойдут до развилки, дадите для острастки  несколько очередей. Мол, ждём. Готовы к бою... А как только они повернут на дорогу по дамбе, вы со своими двумя пулемётами скрытно по дну овражка, что за конторой сахарозавода, перебираетесь в тыл отряду.  Но пока ваш Николай не рванёт мосток, к мостку не приближаться. А вот как только рванёт, сразу выкатываетесь на прямую наводку  и, не затихая, из обоих пулемётов… Патронов ведь хоть отбавляй.
Горпенко встаёт. Поднимает с земли картуз, отряхивает и натягивает на голову.
Дозор на шоссе был отправлен сразу. А к вечеру оборудованы пулемётные гнёзда и в огородах, и на берегу. Всем бойцам строго-настрого приказано не высовываться. Сидеть как мыши. Не дай бог, кого-то заметят и всё тогда пропало!
Я заехал домой предупредить Анну Михайловну,  чтобы  к ночи не ждала. Завтра приеду. Взял шинель. Ночью холодно будет.
— А поужинать? — спросила Анна Михайловна.
— Накормим, — махнул рукой Горпенко.
Я заминировал оба моста. Под большой хватило бы и двух ящиков взрывчатки, но я заложил в его опору все три. Причём шнура отмерил немного, чтобы он быстро сгорел и успело рвануть, пока броневик будет на мосту. Правда, при таком раскладе я могу не успеть после поджога достаточно далеко отковылять  и попаду под взрывную волну. Но где наша не пропадала.
Закладывая взрывчатку под малый мост, я протянул достаточно бикфордова шнура, чтобы парень во время взрыва оказался как можно дальше. Да к тому же выкопали для Николая глубокий окоп и тщательно его замаскировали. Ну и я, конечно, прикопал шнур, чтобы не было его заметно.
Дал парню подробную инструкцию:
— Помните, что конные сверху могут вас заметить. Так что сидеть в окопе тихо-тихо. А вот когда отряд прошёл, приготовьтесь. Услышите взрыв на большом мосту, зажигайте шнур и падайте  на самое дно окопа! Головы не поднимать! Вжаться в землю. Рванёт так, что мало вам не покажется.
Хотел было выдать Николаю свою запасную зажигалку, но у того была своя. Надёжная, немецкая.
К ночи мы всё успели.
Я устроился ночевать под мостом.
Тишина. Лягушки квакают. Вода плещется.
Слышу:
— Вылезайте, Давыдыч. Я поесть привёз, — зовёт Горпенко с моста, — Моя хозяйка вареников налепила гору. Вот сыну отвёз. А это нам казанок.
Наливает в кружки самогон.
Выпиваем под его тост «На гаразд!» . Едим.
Луна светит. Кузнечики стрекочут.
— Тут я кожух привёз, а то сейчас уже ночами холодно, — Горпенко выгрузил кожух. — Ну, я поехал, хлопцев проведаю.
Я возвращаюсь под мост. Пробираюсь на опору, заворачиваюсь в кожух и укладываюсь спать на ящики с взрывчаткой.
Утром с моста мне кричат:
  — Давыдыч, просыпайтесь! Идут. — Это мимо меня на конях возвращаются в село хлопцы из дозора на шоссе.
Выбираюсь из-под моста и, укрывшись в кустах, поднимаю бинокль.
На шоссе показывается колонна. Впереди тарахтит однобашенный пулемётный броневик. За ним едут десятка полтора конных, а за ними три брички, битком набитые людьми с винтовками. Вот отряд спускается с шоссе.
На развилке останавливается. Прямо — въезд в село, перекрытый баррикадой, направо — проезд в село через дамбу и мосты.
Вижу вспышки выстрелов из-за баррикады. Это, как договорено, для острастки Горпенко обозначает готовность к обороне.
Броневик не отвечает. От отряда отделяются двое конных и скачут по дороге на дамбе. Разведка. Проскакивают первый мостик. Приближаются ко мне.
Я сползаю с дороги под мост. Копыта коней цокают над головой. Потом конные проезжают дальше и, очевидно, сворачивают в село. Но не углубляются. Потому что сразу возвращаются.
На мосту разведчики спешиваются. Ходят. Разговаривают на латышском. Я достаю свой револьвер, взвожу курок...
Снова цокот копыт. Разведчики едут назад к отряду.
Я снова выбираюсь из-под моста в кусты у дороги. В бинокль видно, как дверца броневика открывается, как разведчики докладывают. Броневик выдаёт облако чёрного дыма и начинает не спеша движение по дороге, идущей по дамбе. За ним следом весь отряд карателей. Дело-то привычное: взять заложников, потом выданных зачинщиков расстрелять, село спалить.
  Вот броневик прокатывается по первому мостику над канавой.
Всё по плану. Карательный отряд бодро идёт в западню.
Я сползаю под мост на опору, вставляю конец бикфордова шнура в положенное гнездо во взрывчатке и перебираюсь к другому концу шнура в кустах на берегу. При этом прихватываю горпенковский кожух. Жалко будет, если пострадает.
Броневик подкатывает к мосту и останавливается. Хищно вращается вправо-влево его пулемётная башня. Из броневика вылезает человек маленького роста. Весь в коже. Даже фуражка кожаная. На боку маузер в деревянной кобуре. На большом носу блестит пенсне.
— «Жидяра Коган», — думаю я.
Следом за ним выбирается Деркач, но без своего соломенного брыля. Видно, не оказалось для него места в броневике. Деркач показывает на поворот в село.
Вот они залезают обратно. Лязгает дверца. Броневик взрёвывает. Его обволакивает облако выхлопных газов... Я поджигаю шнур...
Поднимаю голову. Бля! Броневик продолжает стоять на месте. Эх, думаю, поторопился я... Но делать нечего. Надо уносить ноги. Я, хромая, бросаюсь в кусты. Но не удерживаюсь. На секундочку останавливаюсь. Оглядываюсь...
Всё в порядке! Броневик уже на мосту.
Эта секундочка... Воздушная волна взрыва догоняет меня, поднимает в воздух и затем роняет на землю. Хорошо хоть кусты самортизировали. Но сознание я всё равно теряю.
Открываю глаза... Надо мной голубое небо. Облака плывут, качаются деревья, листва колышется. Двигаю руками, ногами. Вроде целый. Только тишина вокруг. Приподнимаюсь... Смотрю. Мост, как корова языком слизала. Покорёженный взрывом броневик дымится в реке. Оторванная пулемётная башня на другом берегу.
Дверь броневика сорвана с петель. Из дверного проёма вывалено чьё-то тело. Без головы.
Я осторожно возвращаюсь в кусты у бывшего моста.
Смотрю, а на дороге ад. Под перекрёстным огнём мечутся кони, люди. А из-за провала от взорванного Николаем мостика  над канавой добавляют жару ещё два пулемёта. Каратели как на ладони. Укрыться негде. Их стреляют, как зайцев.
И самое главное — тишина. Я ведь ничего не слышу, а только вижу. А когда слух ко мне начинает возвращаться, то уже пулемёты молчат. Только редкие выстрелы. Кстати, потом в жизни были моменты  — слух сам по себе на короткое время выключался...
Сажусь на берегу. Прибегает взбудораженный младший Горпенко.
— Как вы, дядько Давыдыч?
Я ему тихо:
— Садись, посидим.
А тот под впечатлением. Повторяет как заведённый:
  — Я зажигаю... И оно как «бабах»! Такой «бабах»!
Сидим.
На дороге ещё были слышны редкие выстрелы.
Потом к нам спускается опьянённый боем старший Горпенко.
— Давыдыч! Живой! Ну вы... Ну это... Всё как говорили! Дайте я вас расцелую! Это же как удалось чтобы так рвануть!
— Я ведь георгиевский крест в Германской, Горпенко, — говорю я, — получил как раз за взрыв моста. Да ещё и с эшелоном на нём.
Потом я спрашиваю:
— А что там ещё за выстрелы?
— А это хлопцы достреливают тех, кто ещё шевелится. — И в ответ на мой вопросительный взгляд Горпенко разводит руками, — а зачем нам, Давыдыч, свидетели?
Тут Соломон Кац вынужден был прервать рассказ, потому что в беседку влетела ватага правнуков и правнучек. Мигом все вазочки с печеньем, конфетами и пирожными были опустошены, и ватага опять выскочила на простор парка.
— Их, слава Богу, так много, — улыбнулся Соломон Давыдович, — что я уже не запоминаю, от кого из моих внуков тот или другой правнук.
Да, так вот... — продолжил он рассказ:

Остатки броневика оттащили на глубокое место в реке и затопили. На развилке дорог, ближе к шоссе, выкопали большую яму и, предварительно раздев, похоронили всю карательную экспедицию. Помню, стоим мы у засыпанной ямы. У могилы... Сельский священник отпевает, и Горпенко мне тихо говорит:
— Все эти падлюки были в сапогах. Никого в обмотках. Это ж сколько они ограбили народу, избили. А я всю Германскую отвоевал в обмотках.
Молчит. А потом добавляет раздумчиво:
— Ну, пусть, кроме наших дураков, тут латыши, китайча и этот...— косится на меня и «жид» не произносит... — Но надо отпеть! Это по-христиански будет.
Он достаёт из кармана пенсне.
— Вот вам, Давыдыч, привет от комиссара Когана! А то все умные евреи в очёчках, а вы... Дарю! Золотое!  — и суёт его мне в нагрудный карман френча.
Вечером село праздновало победу. Возле баррикады выставили столы с едой и бутылями самогона. Во главе весёлый Горпенко. Рядом он усадил меня. А подле меня сел его сын Николай.
Горпенко встал со стаканом.
— Вот, смотрите, все целы-целёхоньки. А то, что славного нашего пулемётчика деда Панаса царапнуло, так не хрен высовываться. Ну, выпьем «На гаразд!».
Селяне гуляли, хвастали своими подвигами. Слышал: «А я тогда гранатой...» ... «А китаец кричит: «Не стиритиай!»...
Каждый лез со своей чаркой и целоваться к Горпенко и ко мне. Тост один и тот же: «На гаразд!». Я только пригубливал, ссылаясь на ранение. Показывал на палочку.
Дед Панас подошёл к нашему столу, выпил с нами своё «На гаразд!» и похвастался обновкой.
— Вот никогда в жизни не было у меня сапог. А теперь...— и он топнул-притопнул и пустился в пляс, размахивая забинтованной рукой.
Горпенко снова встал:
  — Давайте выпьем за покой души кума моего Деркача. Дмитрия. Он ценой своей жизни заманил смертельного ворога в западню и спас село. Завтра хоронить будем.
Все выпили. Горпенко сел и тихо сказал мне и удивлённому Николаю:
— У Деркача жена и дети остались. Пусть живут спокойно. 
К полночи все пьяные. Кого-то жёны утаскивали по домам, а кто-то так и остался спать за столами и под столами.
Горпенки оба, и младший, и старший, привезли меня к хате:
— Анна, принимай героя!
Я лёг спать. Но часа через два на меня накатило. Еле добегаю до огорода. Меня рвёт. Долго. Буквально выворачивает наизнанку.
Набрал в колодце воды. Умываюсь. Открываю глаза, а Анна Михайловна подносит полотенце.
Возвращаюсь в хату, складываю свои пожитки. Одеваю шинель, фуражку. Портупею оставляю. Револьвер перекладываю в карман шинели. Выхожу. Хозяйка даёт мне на дорогу узелок с едой. Я молча целую ей руку и, опираясь на палочку, иду по тропинке к реке. Оглянулся. Анна Михайловна стоит, крестит меня вслед.
На речке отвязываю одну из лодок. Выгребаю на стремнину. Проплываю место где стоял мост. И дальше плыву. В тумане. В Украине ранней осенью такие туманы по утрам... Как молоко.
            
Соломон Давыдович замолчал и закрыл глаза. Через несколько минут он их открыл и огляделся вокруг. Будто вернулся.
—А про село я потом узнавал, — продолжил он. — В то время большевики все силы кинули на штурм Крыма. Не до того было, чтобы искать пропавший отряд, а с ним всю большевистскую верхушку уезда. Их просто-напросто списали.
Так что село жило дальше. Коллективизация, Голодомор, Вторая мировая...
— Вы кому-то это рассказывали? — спросил я Соломона Каца.
— Никогда.
— А детям?
— А что они поймут? Я тогда пробрался в Екатеринослав. Там уже вовсю большевики хозяйничали. Пришёл ночью домой. Отец ещё до Первой мировой умер.  Посидел с мамой и сёстрами. Под утро ушёл. Больше я их никогда не видел. И как потом ни пытался, ничего про них не смог разузнать.
Под Измаилом перешёл  в Румынию... Потом оказался в Париже. Посуду мыл, официантом был, шофёром такси... Однажды разговорился с сильно выпившим пассажиром. Тот оказался атташе посольства Соединённых Штатов. Он-то и выправил мне визу сюда.
Работал на стройке. Потом выучился на инженера-строителя. Женился. А тут... Ну, вы знаете, случилась в Америке Великая Депрессия. И я, как многие,  потерял работу. А у меня как раз сын родился. Что делать? Безвыходное положение. И тут мне предложили ехать в советскую Россию. Там Альберт Кан строил большевикам заводы по всей стране. У них это называлась «Индустриализация». Много поехало из Америки туда рабочих и инженеров. Вот и меня, зная, что я оттуда и языком владею, стали сватать. Но я подумал, — ехать в страну Деркачей и Коганов... Отказался. И оказалось, правильно сделал. Потому что почти никто из   уехавших туда, кого я знал, не вернулись. Сгинули.
А я потихоньку выкарабкался. Работал, работал. Много чего успел в Америке построить. Жил... И вот всё ещё живу...
Соломон Кац замолчал. Потом спросил:
— Послушайте, может вам нужны деньги на первое время? Жильё, машина?
— Да нет, спасибо. Вроде хватает, — поскромничал я. Может и напрасно.
Потом был пышный обед. Соломон Кац сидел во главе стола в окружении шумного семейства. Вечером меня с женой всё тот же внук отвёз в Бруклин.
Месяца через три, на праздник Шавуот ... Я пришёл вечером в синагогу, и меня подозвал раввин.
— Знаете, мистер Кац умер... — Он пожевал губы, вытер слезу в углу глаза.—  Когда я с ним последний раз виделся... перед этим... он просил вам передать...
Раввин дал мне коробочку. Я открыл. Там лежало пенсне. Как я понимаю, это было пенсне комиссара Когана.

Послесловие
Года через три я по делам оказался в Киеве и рассказал эту историю своему другу, который  в то время уже строил независимую Украину. Тот загорелся и буквально на следующий день привёз меня к Горпенко-младшему. Николай в годы Второй мировой был разведчиком, заслужил Героя Советского Союза. После войны командовал полком, дивизией. Персональный пенсионер. Крепкий, бодрый дед. В просторной квартире на стене большой портрет жены, выполненный в масле. Фотографии четырёх сыновей. Все в мундирах. Пошли по стопам отца. Много фотографий детей. Видать, внуки и правнуки.
Николай Игнатьевич подтвердил историю.
— Между прочим —  сказал он — моя покойная жена Галя... Всю жизнь с ней прожил... Она дочка Деркача.