глава 28

                Глава 28 — Письмо в пустоту.










Настя отмыла кусок фанеры, достала уголёк из печки и начала писать. Бумаги не было, перьев не осталось. Всё съела зима. Всё съел голод.

«Я не знаю, кому это письмо.
Если ты читаешь — значит, выжили. Значит, не зря.
А если ты не читаешь — значит, мы исчезли, как тень на воде.»

В бараке пахло тёплым гниением. Настя писала, а рядом лежала женщина — без имени. Она не дышала. Или дышала. Уже никто не различал.

Хаим подошёл.

— Живая?

— Ещё да. Но недолго.

— Тогда записывай. Быстрее, чем она исчезнет.

— Что?

— Имя.

— Я не знаю, как её зовут.

Хаим кивнул.

— Тогда напиши: была.

На улице копошились двое — слепой старик и девочка лет десяти.

— Где?

— Вот тут, дедушка. Вот яма. Там Сема.

— Я не хочу Семку забывать.

— Я тоже не хочу.

— А помнишь, как он смеялся?

— Нет.

— А я помню.

Настя продолжала:

«Мы — это те, кого не показывают.
Мы — не цифра. Мы — остаток.
Остаток после лжи, после хлеба, после песен.
Остаток человечности на дне кастрюли, которую уже вылизали.»

Тихон подошёл к ней, держал кость.

— Это можно затачивать. Будет как ручка.

— Спасибо. Зачем ты мне это?

— Чтобы ты писала. У меня слов нет.

— А если бы были?

— Я бы сказал: боюсь.

— Я тоже боюсь.

— Чего?

— Что даже это никто не прочтёт.

Соломия мыла сына водой из канавы.

— Ты же не грязный. Ты просто… маленький.

— Я хочу спать, — прошептал он.

— Спи.

— А ты?

— Я запишу твоё имя. Чтобы знали, что ты был.

— А если я не умру?

— Тогда напишу — жив.

— А если забудешь?

— Я вырежу. На стене.

— А если стена рухнет?

Соломия замолчала. Потом прошептала:

— Тогда ты останешься во мне.

«Мы не ели друг друга. Хотели. Очень.
Но боялись. Не Бога — себя.
Боялись стать тем, чего не простит даже смерть.»

В барак принесли мальчика. Без руки. Без слов. Кто-то нашёл его в канаве.

— Он ваш? — спросили.

— Нет, — ответил Хаим. — Он наш.

Мальчик сидел у стены. Глаза не двигались. Дыхание — еле.

— Как тебя зовут? — спросила Настя.

Он не ответил.

— Можно я придумаю тебе имя?

Он кивнул.

— Тогда ты будешь Миша. Хорошо?

Пауза. Потом:

— Нет.

— А как?

— Не надо. Пусть никак. Никто не зовёт — значит, не умираю.

Вечером начался дождь. Пахло сыростью. Земля набухала, как печёная плоть. Кто-то пел. Кто-то шептал молитву.

— А у тебя есть вера? — спросила Марийка у Хаима.

— Была.

— А теперь?

— Осталась привычка.

— А Бог где?

— Спрятался.

— Почему?

— Может, потому что ему стыдно.

«Мы не предали друг друга. Хотя могли.
Мы не бросали детей. Хотя было страшно.
Мы хоронили — даже когда сил не было копать.»

Старик копал землю палкой.

— Где она? Где яма?

— Там, дедушка.

— Я не хочу, чтобы её съели.

— Не съедят.

— Знаешь, что я нашёл?

— Что?

— Ухо.

— Чьё?

— Не знаю. Маленькое. Я закопал.

Настя писала всю ночь. Под утро пальцы онемели.

— Я не чувствую руки.

— Это нормально, — сказал Хаим. — Это значит, что пишешь не телом.

— А чем?

— Сердцем. Или остатком его.

— Я не знаю, зачем я всё это делаю.

— Ты всё ещё человек. А человек — это тот, кто оставляет след. Даже если некому на него наступить.

В бараке кто-то смеялся. Женщина с вывалившимися волосами бродила по проходу.

— Я нашла хлеб! Хлеб! Где вы, гады?!

Дети молчали. Никто не смеялся.

Хаим подошёл.

— Пойди сюда. Успокойся.

— У тебя есть хлеб?

— Нет. У меня есть память.

— Тогда отдай мне её!

— Я отдам. Только тише.

Он обнял её. Она заплакала. Первый раз за долгое время.

Соломия запеленала сына, как младенца. Он почти не двигался.

— А ты записала меня? — прошептал он.

— Да.

— Как?

— Как: «Сын. Мой.»

— Этого хватит?

— Этого хватит на вечность.

«Если ты нашёл это письмо — знай.
Мы были. Мы умирали. Мы не кричали.
Мы не стали хуже. Мы стали тише.»

Настя прочла вслух. Никто не хлопал. Никто не плакал. Все просто слушали. Потом встали, вышли на улицу. Под дождь. Он капал им в лица, как будто кто-то сверху дотрагивался до лба.

— Это слёзы? — спросила Марийка.

— Нет, — ответил Хаим. — Это капли. Слёзы — когда кто-то видит.

Письмо закатали в банку. Банку — в тряпку. Закопали под деревом, где никто не ходит. На камне выцарапали:

«Мы были. Если вы есть — не предайте.»

Соломия стояла над землёй.

— Может, кто-то найдёт.

— А может, никто, — сказал Хаим.

— А тогда зачем?

— Затем, что мы — не никто.

Вечером Настя села у печке. Печка не горела. Она обняла Тихона.

— Я хочу, чтобы ты был жив.

— Я тоже.

— А если я умру?

— Тогда я стану письмом.

— А ты?

— Я стану ответом.

Ночью Тихон проснулся. Он подошёл к Хаиму, который лежал, укрытый тряпками.

— Дядя Хаим…

— М-м…

— А если я сделал плохое, но не знал?

— Что ты сделал?

— Я когда-то… съел кашу брата. Он тогда умер. А я ничего не сказал.

Хаим приподнялся, глаза были мутные, но голос — живой.

— Ты был ребёнком.

— Но он умер.

— Ты — выжил. Это не грех. Это жизнь.

— Я всё равно не сплю.

— Ты будешь спать. Потом. Когда будет можно.

— Ты можешь простить?

Хаим закрыл глаза.

— Я не Бог. Но я тебя слышал. И мне не страшно. Значит, прощаю.

Утром Соломия зашла в хранилище. Там лежало старое Евангелие, привезённое кем-то много лет назад. Потрёпанное, в кожаном переплёте, с печатью воска.

Она взяла его. Вышла к печке. Никто не спрашивал.

— Я не хочу. Но надо, — сказала она.

Открыла на случайной странице. Прочитала вслух:

— «Слово было у Бога. И слово было Бог.»

Пауза. Потом бросила книгу в печку.
Пламя вспыхнуло, как будто кто-то наконец закричал.

— Прости, — прошептала она. — Но ты нас не спас.

Вечером в бараке было тепло. Впервые за долгое время.Никто не разговаривал. Никто не молился.Просто сидели, глядя в огонь.И в каждом взгляде было что-то одинаковое — как будто они уже стали одним существом.
Слово — было.
Человек — был.
Теперь — осталась тишина.И письмо, закопанное под деревом, на котором написано:

«Мы были.»





                Конец главы.