глава 25

                Глава 25 — Список живых.




Руденко достал из-под щепок влажный лист. Сверху пепел. Снизу — земля. Он стёр пыль пальцем, вздохнул и начал писать.

«1. Настя. Жива. 2. Сеня. Жив. 3. Отец Иона…»

Он остановился. Написал: «…ещё держится».

Он не знал, как зафиксировать то, что видит: люди, как тени, не живые, но и не мёртвые. Кто-то шевелится, кто-то просто лежит. Кто-то шепчет, кто-то молчит уже давно. Но дышит.

Весна наступила, но ей никто не радовался. Земля оттаяла — и в ней начали гнить тела. По утрам воздух был полон запаха смерти и влажной глины.

Руденко записывал:

Катерина — не говорит, но ещё ест.

Левко — ноги чёрные, не встаёт.

Даниил — ходит, ищет сестру, уже неделю.

Сестру Даниила увели ОГПУ. Сначала допрос, потом — как всегда. Ночью слышали выстрелы. А может, показалось.

Руденко посмотрел в сторону Насти. Она пыталась приготовить еду — нашла немного птичьего пера, старую муку, добавила кору.

— Это хлеб? — спросил Сеня.
— Это память о хлебе, — ответила она.

Вечером пришёл мальчик. Совсем худой, кожа в складках, будто одежда висит на палке. Он не говорил. Просто смотрел. В руках держал свёрток.

— Что это? — спросил Руденко.
Мальчик развернул ткань. Внутри были имена. Список. Написанный детским почерком. Там были: мать, отец, сестра, брат. Все уже мёртвы.

— А ты кто? — шёпотом спросила Настя.
Мальчик пожал плечами. Потом сказал:
— Я не знаю. Пока жив, значит, кто-то.

Руденко записал:
Мальчик без имени. Принёс имена умерших.

Список рос. Он уже не знал, кого записывать: тех, кто шевелится? Тех, кто говорит? Или тех, кто просто не умер сегодня?

Отец Иона вышел к людям. Он взял кусок угля и на доске барака написал:
«Живой — это тот, кто помнит других».
Он стоял под дождём, пока надпись не размылась.

Дети лепили из грязи фигурки. Настя смотрела на них и плакала. Не потому что грустно. А потому что живы.

Сеня нашёл в лесу кусок стекла. Наточил его. Сказал:
— Если придут снова, не буду молчать.

Руденко записал:
Сеня — готов защищать. Даже если нечего защищать, кроме памяти.

Список заполнил две страницы. Он продолжал:

Савелий — не ест, но жив.

Анастасия — улыбается, когда тепло.

Оксана — поёт шёпотом, чтобы не пугать.

Кто-то в бараке написал кровью на стене:
«Мы были людьми».
Никто не стер. Никто не сказал слова. Просто сидели рядом, как у памятника.

ОГПУ пришли снова. В этот раз — молча. Без угроз. Просто забрали троих. Среди них была Варя — девочка, которая рисовала углём.

На следующий день её рисунки были стёрты. Только одно пятно осталось на доске. Никто не говорил, но все знали — это её прощание.

Руденко записал:
 Варя — исчезла. Но оставила след.

Настя снова упала. Горела от жара. Сеня сидел рядом, поил отваром из мха и мыла. Она бредила:
— Запиши меня живой. Не забудь…

Настя — борется. Даже во сне.

Ночью кто-то поджёг амбар. Пламя осветило мёртвые поля. Люди сбежались, стояли, не пытаясь тушить. Только смотрели.

Среди них стоял Руденко. В руках — его список. Бумага сжалась от влаги, но он продолжал писать.

Сожгли амбар. Сожгли зерно, которого уже не было. Сожгли надежду.

Дети не плакали. Они просто молчали, глядя, как уходит в небо красный дым.

Иван — ослеп. Но слышит, как Настя поёт.

Галя — больше не встаёт, но дышит.

Трофим — каждый день роет землю. Хочет найти картошку.

Отец Иона начал исповедовать. Без слов. Просто садился рядом с умирающим и держал за руку. Иногда молча плакал. Иногда молился.

Отец Иона — последний, кто верит. Даже когда вера молчит.

Сеня сделал печь. Маленькую, самодельную. Тепла она не давала, но пламя притягивало людей. Вокруг неё сидели те, кто ещё оставался.

Печь — как сердце. Еле тёплое, но живое.

Дуня — ждёт брата. Говорит, он придёт с весной. Он умер осенью. Но она ставит ему миску каждый вечер.

Фёдор — держит нож. Смотрит в окно. Ждёт, кого спасать. И кого не успеет.

Маруся — шьёт куклу из тряпья. Дарит её девочке, что молчит уже неделю. Та берёт и прижимает к груди, как будто в ней сердце.

Тихон — каждый вечер читает молитвы по памяти. Даже если слов нет, читает взглядом. Его губы шепчут: «Прости нас».

Павел — пьёт дождевую воду. Не потому что хочет, а потому что надо. Он говорит: «Дождь — это Бог, если Бог есть».

Гриша — играет на губной гармошке без звука. Просто водит губами. Кто-то говорит: он слышит музыку, которую мы забыли.

Каждое утро начиналось одинаково: Руденко проверял, кто жив. Иногда — по дыханию. Иногда — по тому, что не остыли. Он касался холодных лбов и думал: «А вдруг просто спят?»

Он записывал имена не в алфавите. А в порядке дыхания. Кто вдохнул — тот жив.

ОГПУ в этот раз пришли с документами. Они сказали: «перепись». Но переписью оказалась селекция. Забрали сильных. Оставили тех, кто не поднимется.

Анна — ушла по приказу. Не сопротивлялась. Только оглянулась. В глазах — прощание и страх.

Савка — кричал, не хотел. Его били. Потом увели. Потом выстрел. Потом тишина, как будто его никогда не было.

На третий день исчезли трое детей. Их нашли в лесу. Голодные. Один жив. Двое — нет. Живой не говорил. Только шёл за взрослыми, как тень.

Девочка по имени Мирослава — дышит. Глазами молчит навсегда. В её взгляде — больше боли, чем в крике.

Сеня шёл за хворостом. Упал. Настя подняла. Её руки дрожали. Но она держала его, как мать держит младенца. И будто силы перешли от неё к нему.

Руденко записал:
 Настя — держит. Пока держит — живы оба.

Письмо пришло неожиданно. Из соседнего села. Бумага, жирный отпечаток пальца и три слова: «Мы ещё держимся». Больше ничего. Но хватило, чтобы вспыхнуло что-то внутри.

Соседи — живы. Или пишут из могилы.

Отец Иона написал молитву. Без Бога. Просто слова: «Не забыть. Не предать. Не простить. Но жить». Он вложил её в щель стены, будто в алтарь.

Настя сидела у окна. Писала на углях слова, которые звучали как стихи:

Я знаю, как пахнет пустая миска,
Я помню, как плачет сырая зола,
Я слышу, как падает мёртвая искра
В костёр, где надежда горька как смола.

Сеня тихо сказал:
— Если это выживание — я выберу жизнь. Пусть даже она не прощает.

Руденко дописал:
Сеня — выбирает не смерть. Он выбирает Настю.

Список подходил к сотне. Но чем больше было имён, тем тяжелее было писать.

Каждое имя — как камень. Как крест. Как последний вдох. Как молитва без адресата.

Но он продолжал. Потому что если не он — никто.



                Конец главы.