Мелочи с Камчатки

Посвящается памяти моей прабабушки, Булгаковой Елены Иосифовны

Вот всё, чем богат я!
Лёгкая, словно жизнь моя,
Тыква-горлянка. Кувшин для хранения зерна.

Басё


АРЕСТ


В конце тысяча девятьсот тридцать восьмого мне исполнилось девять.

Перед январём нового года всё надо у – по – ря – до – чить. Всё сливается: эти взрослые бумажки с работы, притащенные папой (туда я даже не заглядывала, сплошные числа), страницы из маминой толстой тетради (ячневая каша, 1 кг – 1 руб. 10 коп.; дес. яиц – 5 руб.; вискозные чулки – 1 руб. 28 коп.), мой «читательский дневник», который вели с отцом (садился у изголовья кровати вопреки усталости, играл с моими волосами и читал вслух: Хаггард, Рид, Буссенар, Купер…). Триста с хвостиком дней проглядывали сквозь сливающиеся числа и буквы, показывали: вот, смотри-ка, что произошло за год.

Теперь папы нет. А тогда… Тогда привычку с итогами мы заимствовали у Робинзона Крузо. Он делил дневник на две колонки, «добро» и «зло». И самозабвенно верил: во всяком зле отыщется добро.

В тридцать седьмом году ночью на Камчатке затряслась земля. Папа тряс меня за плечо, чтобы проснулась. Я села, протёрла глаза. Отец накинул на меня фуфайку. Он торопился, застёгивая пуговицы. Я недовольно морщилась.

– Давай, Лилечка. Надо выйти наружу.

– Не нравится мне эта наружа… Папа, зачем ты меня одеваешь? Мне что, холодно? Снова ты меня так укутал, что я теперь какой-то обвёртыш…

– Землетрясение. На всякий случай нужно выйти, ты же знаешь.

– Папа, мы же не провалимся в глубь морскую?

– Ну что ты! Нет, конечно. Я же рядом.

Я, мама, папа и другие люди стояли на улице. Земля колебалась, вода заливала берег. Два продуктовых ларька опрокинулись, кирпичные печи в домах повредились. Послышался звук бьющегося стекла. Позже мы увидели: в нашей церквушке образа выпали из рам. Лаяли собаки, вопили дети. Я молча прижималась к папе. Когда всё улеглось, вернулись домой.

Через сутки постучали в дверь. Папа сказал: «Ничего не бойтесь». А я не понимала, чего бояться или не бояться. Наш порог переступили двое мужчин в форме. Оба высокие, статные, с тонкими усами.
 
– Фильберт Михаил Абрамович? Статья пятьдесят восьмая. Замедляете темпы освоения рыбных богатств. Занимаетесь вредительством, – сказал первый и стал открывать ящики, шарить по полкам. Второй записывал в блокнот.

Я вспоминала плакаты на улицах. Вредители там (а я думала, так называют только насекомых, паразитов всяких) – точь-в-точь упыри: костляво-рукие, складчато-головые, крючковато-носые. Папа совсем не такой, они точно ошиблись.

– Они простые люди, рыбой занимаются, – едва шевеля губами, прошептала мама. Она побледнела, но смотрела твёрдо и уверенно.

– Рыбой занимаются? Может, нам и план работы посмотреть? Вы нас за дураков не держите. Истинный вредитель обязан периодически показывать хорошие результаты. Так и входят в доверие к народу.

– Эх, Анна Андреевна… Столько лет жить с врагом народа и не раскусить его… Тяжёлое преступление. Стыдно, стыдно! – произнёс второй и покачал головой. Мамина подруга обучала меня английскому языку. Когда ей не нравилось, как я готовила уроки, она так же качала головой и приговаривала: «Шейм он ю, Лиля, шейм он ю». За что же стыдиться теперь?

Папа спокойно стоял в углу, сунув руки в карманы. Пока один выводил кривые, ломаные буквы и цифры на бумаге (тоже итоги?..), отец следил за другим, который продолжал осмотр и постоянно прикусывал внутреннюю поверхность щеки. Мама сидела на стуле, сложив руки в молитвенном жесте под подбородком, но сделала она это аккуратно, почти незаметно. Казалось, что я сплю и что немного трясёт – то ли меня, то ли всё кругом. Мужчина добрался до моей кроватки, всё переворошил. Полез в книжный шкаф, достал «Детство Никиты», новогодний подарок от отца.

– Вы зачем это берёте? Она моя. Положите, пожалуйста, на место.

– Ого! – мужчина сверкнул белыми, ровными зубами, – какая важная и отважная!

Его напарник неосторожно развернулся, задел рукой пепельницу на столе – она полетела вниз и разбилась. Мужчина наклонился, разглядел расколотую напополам фигурку мопса.

– Погляди, до чего смешная. Морда тупая такая, и морщины… ну прям как у тебя! – они вдвоём засмеялись, поблескивая зубами. Я закрыла лицо руками.

– Вы мою игрушку разбили!

– Игрушку? – первый закашлялся, удивлённо посмотрел на отца, – это ж пепельница.

– Нет! Это моя касса! – крикнула я.

– Вот как… Юр, – он повернул голову в сторону напарника, – скажи ведь, похожа на мою Зою? Только Зойка юла заводная, а эта спокойнее.

Он внимательно взглянул на меня. Поставил книгу на место. Я успела заметить, как улыбка мужчины сползла, уголки рта опустились. Комнату окутала тишина, и я расслышала мамины короткие, свистящие вдохи, и ещё тяжёлый шёпот с придыханием (не разобрала, чей) – «всего лишь пешка»… Когда первый увёл отца, мама кинулась вслед за ним, а второй схватил её и удержал.

Никто не знал, куда забрали отца и ещё нескольких работников. Соседи странно говорили: «Без права переписки»… Мама наказала отвечать, что папа умер, чтобы не задавали вопросов. Иногда я долго молчала, прежде чем так сказать. Иногда – говорила сразу и вздрагивала: вдруг правда? Соседи шептали друг другу: «Группу вывезли во Владивосток», «Перевезли в Хабаровск», «Ужас какой!.. Расстреляли… Что же творится-то», «Место захоронения неизвестно». Как же один человек мог выстрелить в другого? Как же тогда душе обрести покой, о котором твердила мама?

Я не успокаивалась: почему мы не поедем туда? Мама говорила про какую-то под – пис – ку о не – вы – ез – де… Соседи снова перешёптывались: «Да ещё повезло, других вот из квартир выселяют, на работу не берут». Спустя полгода мы перебрались во Владивосток, оттуда – в Москву. Теперь и мама повторяла: «Мы счастливые. Нас не арестовали, не сослали никуда. Бог уберёг. Это нам благодать». Как же – счастливые? Без папы?

В справке стояло страшное слово «смерть». Со словами «причина» и «место» оно соединялось через ти – ре. И больше никаких слов. Я хотела найти отца, увидеть в последний раз. До последнего вечером не гасила свечу и читала романы Купера. И различала дымчатый образ отца сквозь дрожащий огонёк: его выраженные скулы, нависшие брови, белёсые и густые волосы, льдисто-голубые глаза и любимый, потасканный, но уютный свитер из велюра. И когда доделывала уроки, по привычке оставляла тетради на столе. Чтобы проверил. Проведал.

Папа не любил фотографироваться, сохранился только один портрет, который мама вместе с остальными поставила на комод. Больше фотографий не осталось. Рядом с рамкой лежала единственная бумажка, в которой значилось, что отец не виновен. Впрочем, это всё случилось позже, в пятьдесят седьмом году…

А тогда в один из дней я не вытерпела. Достала сумку, сложила немного одежды, маленький мешок перловки, три мягкие игрушки, сшитые мамой. Вытащила из ящика петушиное перо, завязала хвостик и вставила перо в волосы. Взяла тайком мамину помаду, которой она красила губы только по праздникам, и нарисовала две полоски на щеках, как у индейца. Оставила записку в прихожей, чтобы она не беспокоилась. «Мама! Я доела перловку. И взяла один пакетик с собой. Выпила чай. Нашла (вторые) трусики и чулочки. Сделала себе хвостик (на голове). Температура 36 и 6. Уроки сделала хотя это больше не важно. Целую на прощание».

Я открыла дверь, но тут же закрыла её. Уселась на дорожку. Следила за стрелками на часах и ждала маму. Она зашла в квартиру, увидела меня, тут же бросила на пол авоськи и упала передо мной на колени, взяла за руки.

– Что случилось? Кто-то приходил, Лиля?

– Не приходил…

– Что с тобой? Это моя помада? Зачем тебе сумка?

– Да, мам. Я ухожу, но сначала хотела попрощаться.

Мама прижала меня к себе, погладила по волосам, поцеловала в лоб. Я не могла уйти, не попрощавшись. Но и потом не ушла. Только слушала, как она всхлипывает. И я сказала, повторяя за папой:

– Ну, ну… Не плачь! А хотя… Вы, женщины, всегда так…


ТОСКА ПО ПОЛУОСТРОВУ


Мысленно я оставалась на Камчатке, пока мы жили во Владивостоке. Комнату снимали в захудалом, двухэтажном чёрном бараке. Соседи часто травили крыс, грызуны умирали под полом. Кое-как доставали трупики, поднимался ужасный запах, в котором сладость смешивалась с гниением и разложением. Я спала на кровати, мама – на раскладушке рядом. Из-за дырки в крыше тепла от печки-буржуйки не хватало, и мама укрывала меня двумя колючими одеялами. По вечерам садились возле печки, грели руки. Мама сушила сухари, варила похлёбку и сочиняла мне сказки.

С соседями мы почти не общались. Спустя месяц нашей жизни во Владивостоке в дверь громко постучали. Мама теплее укуталась в шаль, открыла и замерла. На пороге стоял Иосиф – её старший брат. Я редко видела дядю – он работал капитаном дальнего плавания. Вскочила с места к Йосе, и он обнял нас. Потёрся носом о мой нос, потом о мамин – «это так чукчи целуются».

– Здравствуйте, здравствуйте, мои дорогие! Дайте-ка полюбоваться на вас… Ага, я и не сомневался – цветёте, как вишни!

– Ну скажешь тоже… Не смотри на меня, Йося, – мама стыдливо отвернула голову, – сейчас не в том состоянии, совсем себя запустила… Только взгляни, какие руки, – она показала ладони и тут же опустила их, – хотя нет, не смотри! Жуть какая… Ох, Йося, я такая вся расхлябанная в последние дни, ты же с дороги! Тебя накормить надо…

Мама готовила ужин. Я сидела у дяди на коленях, с благоговением держала обеими ладонями его большую руку и разглядывала наручный компас. Йося отличался высоким ростом и крепким телосложением. Он надевал белую рубашку и тёмные штаны, волосы стриг коротко. Летом на его загорелом лице можно было заметить солёные брызги моря. Когда я сидела близко, то видела морщинки – то ли он много улыбался, то ли щурился из-за солнца.

– Нюта… Хорошо, что ты про арест написала, хоть это не замолчала. Только почему не сказала, что едешь во Владивосток?

Йося часто ругался на маму. Когда та в одиночку несла тяжёлые авоськи, когда в детстве молчала, если кто-то задирал, когда сама пыталась достать банку с верхней полки.

– Я не хотела…

– Подставлять меня, да? Глупышка ты, Нюта. Разве можно было такое подумать? Сегодня же берём ваши скудные пожитки и съезжаем с этой дыры! Я устрою вас у знакомых.

Что-то гулко ударилось об стекло. Я спрыгнула с колен дяди Йоси, открыла окно, поглядела по сторонам. Наконец, увидела птицу на земле.

– Что там, Лиля? – спросила мама.

– Ворон вмякшился, – ответила я.

– Ну ничего себе, как неуважительно по отношению к тому, кто создал твою родину, – засмеялся Йося, – ему надо поклониться. Это он прилетел проведать свой край.

– То есть как? – удивилась я.

– Ну даёшь, племяшка! Ладно, папа с мамой, они приезжие. А ты родилась тут. Неужели вы не знаете легенду о вороне Кутхе? – мы с мамой отрицательно покачали головой, – летел он однажды над морскими просторами, да притомился. А отдохнуть негде – кругом вода. Нырнул под воду, достал большой камень – вот и появилась Камчатка.

– А потом улетел? Бросил нас? – я снова села рядом с Йосей, нетерпеливо взяла за руку, желая как можно скорее получить ответ.

– Улетел. Но не бросил. Видишь – смотрит с высоты постоянно, следит, переживает. Так что поуважительнее!

– То есть не Боже создал Камчатку, а ворон? А ворона тогда создал Боже? Как матрёшка?

– Хороший вопрос… Тут фокус в том, кому ты задаёшь его. Если ты спросишь маму – мама тебе скажет, что всё создал Боже. И ворона, и Камчатку, и весь мир. И радости, и беды – всё он. А если спросишь чукчу или ительмена – он ответит, что это всё проделки Кутха.

– Йося, хватит голову ребёнку забивать…

– Да нет же, пусть послушает. И знаешь что, Лиля? Я сам лучше с чукчей соглашусь. Боже, которого так любит твоя мама, не предусмотрел множества горестей и бед. Хотя тебе же говорили, что он очень умный и могучий, да? А Кутх… Он просто не очень сообразительный был. У него и горы высокие, недоступные, и холодный-холодный полюс, и сильные бури, и землетрясения. Будь Кутх умнее, то придумал бы мир получше. А вот у Бога оправдания нет.

– Не говорил бы ты так, Йося, – тихо сказала мама.

Благодаря дяде Йосе мы сняли другую комнату. Мама устроилась в новую швейную мастерскую. Дядя присылал письма и деньги. Поначалу соседи косились, постепенно стали оттаивать и даже звать на вечерние посиделки.

Йося писал маме: «…Надеюсь на полное благоразумие моей взрослой сестрицы! Береги своё сердце, раз оно у тебя слабенькое. Наша разлука не должна отравлять тебя и Лилю! Напротив, вы должны бы гордиться вашим Йосей. А если Йося ещё будет знать, что у вас всё благополучно, то как легко и с какой силой он будет твёрдо идти по намеченному пути туда, где горит яркая звезда – благо человечества, родины, семьи и моё!

Нюта, родная, меня удивляет, что ты тоже считаешь возможным для меня бросить плавать и переменить профессию. Нет, дорогая, теперь до конца дней своих я связан с морем, в котором пока не разочаровался, да и поздно переквалифицироваться… Помнишь, мы про чукч говорили? Так вот, я ещё кое-что скажу. Пока они жили сами по себе, пели, плясали, верили в своих богов, то были вполне счастливы. А потом узнали про «сказочную Московию» и стали пить. Не думаешь ли ты, что я – тоже чукча, тоскующий по упущенным возможностям сладкой жизни?

Мои дела идут лучше. Вчера пролежал весь день. Так плохо было, чувствую, если поднял бы голову – уехал бы в Ригу. Сегодня уже встал. Скоро поплывём в Англию, я тебе оттуда пришлю лосьон для рук. У тебя ведь совсем ничего нет.

Нюта, я стараюсь писать чаще. Но ведь и ты редко писала. Очевидно, обижаешься. Пиши, не ожидая моих ответов, а главное, никогда не беспокойся обо мне. Пиши чаще! На этом кончаю. Почтальон идёт последний раз на почту. Прости, что плохо написал – как видишь, тороплюсь. Сейчас, чую, побегу за ним!

P.S. Заштопаешь потом мои брюки, пожалуйста?».

Мама отвечала: «Сегодня две недели, как ты уехал от нас, а кажется, что тебя давным-давно нет. Мы успели обустроиться. Миленько, уютно, только в комнате прибираться долго пришлось. Три портьеры нужно новых вдобавок… В общем, сплошное разорение. Кроме того, у нас две занавески всего, а окна, как на грех, четыре! Но ты не переживай, Йося, справимся!

Плитка тут маленькая и такая чудная – только затопишь щепками, и всё кипит, не коптит, не дымит, можно сразу поставить чайник и кастрюли! Только тот, кто так долго мучился с этой противной японской печкой, только тот поймёт нашу радость и наслаждение, когда можно затопить нормальную русскую плиту. Мне до того жаль, что тебя нет здесь, что тебе не хватило времени немного пожить с нами… Но верю, что у тебя всё тоже благополучно!

Целую, Йося. Береги себя и пиши чаще, прошу! Тогда не буду обижаться.

P.S. Не «чукч», а «чукчей». Научись грамотно писать, тогда и поговорим. Иначе без штанов останешься».

Писал Йося и мне, персонально: «Милая дорогая племяшка! Видишь, на какой красивой письмо пишу бумажке? Как поживаешь, славненькая моя Лиля? Знаешь, приезжайте потом с мамой к нам, когда я уйду в отпуск! У нас солнышко светит, будем гулять (помнишь, как ты в детстве говорила? «моя, твоя гуляй» – вот кто у нас в семье настоящий чукча!). Вы с мамой в миг повеселеете. Я тебя буду угощать редькой со сметаной, простоквашей, яишницей – словом, всем, что умею приготовить. И мандарины раздобуду непременно! А Саша, мой друг, будет сказки рассказывать. Он сказочник не хуже твоего отца, Лиля. Вот будет весело! Только знаешь ли, плакать у нас в городе запрещено! Нельзя, одним словом. Согласна? Я мышку поймаю, будем с ней играться. Она такая хорошенькая, серенькая, с длинным хвостиком. Можно наловить лягушат. Они по вечерам запевают так красиво – прелесть!

Лиля, всегда ли ты аккуратна, как мама? Чистишь ли зубки? (помнишь, как твой папа говорил, подражая писателю Гончарову: «Ваше благородие, рожу-то умойте!»). Я и тебе послал денег «на булавки». Ну пока будь здорова, родная! Маме привет. Целую вас крепко-крепко».

Я сидела на кровати, читала, и слова окрашивались голосом Йоси. А по ту сторону стены дом наполнялся гостями для игры в преферанс при свете низкого абажура, многоголосием, песнями под гитару. Я выходила, растворялась во всеобщем веселье… Вспоминала, как мы пели с папой, как он делился со мной любой мелочью. Разворачивалась и уходила. Я чувствовала, что мама смотрит вслед, и не оборачивалась. Что если она попытается заменить отца кем-то Другим?

Другой существовал по-настоящему, мне не пришлось его выдумывать. Это был друг дяди Йоси, Александр. Однажды, задолго до ареста, они навестили нас. И Александр влюбился в маму. После ареста отца он три раза делал предложение маме. И трижды получил отказ. Потому что нельзя заменить одного человека другим. Я глядела на маму и понимала: взрослые соврали. Время не исцеляет. Но, кажется, Александр любил маму бескорыстно – всё равно навещал и помогал, как мог.


ТОСКА ОСТАЁТСЯ


Я ложилась в кровать, водила ладонью по ковру, висевшему на стене. Рука слабела, и я перемещалась в сон. Стояла на крыльце, в большом комбинезоне, как у рабочих, с тонкой веткой в руках. Напротив меня толпились кули – так на Камчатке называли китайцев-носильщиков. В Москве они бродили по дворам и продавали детские игрушки, и их звали «ходя-модя». А у нас – кули. Десяток желтолицых мужчин с приплюснутыми лицами, с узким разрезом глаз, в смешных шляпах семенили туда-сюда. Они переносили наши вещи. Пепельницу с мопсом и светильник с вороном, которые разбились, книжку, подаренную отцом, которую кто-то потом украл в школе, мешки с мятными пряниками, поеденные крысами. Китайцы бегали, суетились, а я стояла и командовала. Надеялась: теперь всё уцелеет.

Просыпалась от очередного взрыва веселья по ту сторону стены. Приподнималась на локтях и не понимала… Куда всё подевалось? Где диван у окна и швейная машинка? Где письменный стол, папины стопки бумаг, клетка с поющим кенором, перебивающим швейную машинку? Куда исчезли печь-голландка, большой сундук, буфет и шифоньер? Почему моя маленькая кровать стала такой огромной? Медленно до сознания доходило – мы в другом месте.

Мы прожили во Владивостоке два месяца. Потом пришло известие о смерти дяди Йоси. А за день до этого – телеграмма от него самого: «Добрался нормально. Тут совсем неплохо. Не волнуйтесь. Скучаю». Оказалось, Йося специально писал нам заранее, до прибытия к месту назначения, чтобы не беспокоились. Только после смерти вскрылись его маленькие обманы.

Я делала вид, что сплю, и слышала беззвучный плач мамы. У меня перед глазами проплывали злосчастные слова: «Тут совсем неплохо…». Куда же ты причалил, Йося? Папа рядом с тобой? После случившегося дядя навестил меня во сне. Я стояла на перроне, Йося – возле поезда. Одна нога – на земле, другая – на подножке. Он держался за поручень, а свободной рукой махал мне. Широко-широко улыбался, и даже морщинки на его лице разгладились, а от самого дяди словно исходило мягкое свечение. Он радостно крикнул мне: «Не волнуйся, Лилечка, мы обязательно увидимся позже, пока ещё не время!». Хотя бы Йося навестил… А папа ни разу не пришёл, даже во сне. Разве так можно? Мы ведь переживаем.

Мама не рассказывала, как всё случилось с Йосей. Я узнала сама. Искала нитку с иголкой, заглянула в первый ящик комода и наткнулась на вырванные из общей тетради страницы. Плохо так делать, знаю. Очень плохо читать чужое. Тем более что это – из переписки с Александром.

«Саша не говорит мне всё, но ясно, что есть слухи, есть разговоры! Ясно, что гибель Йоси насильственная, что-то не то, не то! Я жду Сашиного письма каждый день, а его всё нет. Но может быть, следствие продолжается, а может быть, он пока не в состоянии писать…».

«Теперь всё понятно. Он пишет, что Йося тяжело заболел: сильно исхудал, тяжело дышал, обильно пот выступал на лбу, очень болела правая нога – так что последние дни даже не мог лежать. Во время рейса были провалы в памяти, иногда принимал странные решения на работе, был страх за устойчивость судна… Хватит ли топлива и воды… Всё это необыкновенно! Ужасно!!! Выводы административной комиссии пароходства таковы, что болел менингитом. Во время обхода судна Йося упал за борт. Искали его три судна в течение семнадцати часов. Отдали ему последние морские почести: выстроили на палубе весь экипаж, спустили венок, дали три гудка, занесли на карту место предполагаемой гибели. И всё».

«Саша написал, прокуратура почти закончила следствие. Он пишет также, что весь экипаж не только уважал, но и любил Йосю. Да я и сама знаю, у Йоси не могло быть врагов. И Саша знает, они ведь с детства дружат. Когда Йося уходил с «Крильона», все плакали. Саша рассказывал, какие это проводы были…».

«От Саши до сих пор ни слова. Что там?»

«Получила послание от Саши. Первое обстоятельное письмо.

Мы ведь вдвоём, и я, и Саша просили Йосю не идти в этот проклятый рейс! Как чувствовали! Помощником у Йоси был какой-то Лёня. Он постоянно этому Лёне говорил, как отчалили: «Лёня, что мне делать? Я сойду с ума! Мне отрежут ноги!». А этот Лёня ничего не сделал. Не вызвал второй корабль, не бил тревогу, что положение угрожающее… Был бы рядом Сашенька… Через пятнадцать часов Йося попросил вернуться на судне в порт. Но не разрешили. Врачи предполагают, что у него началась гангрена обеих ног, и он это понял. Сначала никому не сказал, потом признался Лёне. А он, проклятый, гад, сволочь, видел, что на его глазах человек буквально сходил с ума от физических и моральных страданий. Неужели никого рядом не было, кто понял бы, как всё это серьёзно? Или этот гад нарочно не принял мер?».

«Родной мой, родной мой Йося! Один страдал, мучился, погибал… Один. А его товарищи, его руководители не помогли. Ничего не сделали, чтобы уберечь. А теперь: кто бы мог подумать! Равнодушные! Бойтесь равнодушных, это правда! Погубили нашего Йосю, а сами живут спокойно, и никто не наказан, какое злодейство! Чтоб им всем не видеть солнца, как он его не видит, чтоб им отлились наши слёзы… О боже, я кажется, сама с ума схожу…».

При переезде во Владивосток некоторые наши вещи с Камчатки, особо хрупкие – вроде светильника с вороном – разбились. От старой жизни остались фотографии в рамках. Мама ставила их на комод: папа, Йося, Володя, дядя Валя, тётя Инна… Наша новая комната населена призраками. Эти призраки добрые, они берегли нас в мире, где мало кому можно верить, где нужно полагаться на себя. Рядом с фотографиями мама каждый день ставила горящие свечи.

От свечей тепло… А вот на Камчатке – зябко. От холода на Камчатке спасались в бане. Древесина потемнела почти до черноты, дым от берёзовых дров съедал глаза. Натянул исподнюю рубашку, обернулся полотенцем, накинул сверху фуфайку – и бегом обратно, в большой, деревянный, заиндевелый дом. Он условно делился на три части. Одна оставалась свободной, другая принадлежала нам, третья и самая большая – бывшему начальнику рыбного управления, Виктору Григорьевичу Вулфу. Старость проглядывала через его натруженные, мозолистые руки, крючковатый нос, сгорбленную спину, запавшие глаза. Моё внимание постоянно привлекала отвратительная волосатая родинка внутри ушной раковины. На пенсию он вышел год назад. Каждый день уходил на завод, брал себе рыбину и банку икры. За пределами комнаты Вулф неизменно появлялся в старом и поношенном, но в тщательно выглаженном костюме и вычищенных ботинках, неважно, шёл он выносить мусор или ужинать на кухне. Этот костюм постоянно штопала и перешивала моя мама. Иногда Вулф надевал шляпу, брал трость и трубку. Одежда его оставалась чистой недолго – руки не слушались, икринки падали на штаны и пиджак. В комнату он возвращался заляпанным, пропахшим рыбой, и костюм блестел от чешуек, как от бисера.

Я боялась Вулфа. Сейчас-то я понимаю, что он был хороший, а тогда пугалась. Но голод сильнее страха, и на кухне мы с ним постоянно пересекались. Кухня – тесная, душная, с вечно перегорающими лампочками. Рядом с плитой – стол, на нём – обрывки газет, на которых разделывают рыбные тушки, особый деликатес – брюшки и пупки. Рыбы молчали, разговаривали одни газеты, какими-то непонятными словами: «Раскрытие и расстрел шайки шпионов!», «Приветствуем приговор!», «Проклинаем врагов народа!».

– Рыба, рыба... Устал от неё. Мандаринов хочу. Смотри, Лиля, что будет, если фрукты не есть, – Вулф манил меня указательным пальцем. Оттопыривал нижнюю губу и высовывал язык, располосованный красными загрубевшими линиями. Некоторые зубы выпали, другие выглядели «голыми», не прикрытыми дёснами, а сами дёсны сильно кровоточили. Рот Вулфа неожиданно растягивался в кошмарной, пустой ухмылке. Старик брал салфетку, вытирал руки, – вот так вот. Многие моряки умирали не от морских сражений, а от цинги, дорогая, никакой романтики тут нет, – Вулф курил, выпускал колечки дыма, – ты тоже уедешь, Лиля… Одна вот убежала, так и не привезла мне мандарины, и ты здесь не останешься.

Не один Вулф ел икру. Папа её тоже приносил. Он работал заместителем начальника рыбного управления, до этого изучал экономику и японский язык. Деловой японский, для разных переговоров, и обычный, «для людского общения», как говорил папа. Отдельно шёл курс по японской литературе, после которого отец полюбил стихи «старика Басё».

Бочонки с рыбокомбината папа ставил в обшарпанной, полутёмной кладовой – из-за холода икра не портилась и стояла долго. Точнее, могла бы стоять, если бы не крысы. Иногда они прогрызали дно бочек. Среди мелких тёмно-оранжевых и красных шариков мерцали чужие глаза-бусинки. Эти глаза смотрели на меня и в комнате, ночью. Изредка папа приносил любимое мамино лакомство – пряники с мятой. Крысы пробирались в комнату, чтобы и их утащить. Вулф ухахатывался: «Надо же! Крысы, уставшие от красной икры, лакомятся мятными пряниками! Гурманы, ну и ну!». Вулф смеялся, но при виде крыс морщился, и лицо его становилось противнее.

– Гадкие они, Лиля. Ничего, потом узнаешь. Инфекцию разносят, вредят. Чуму вот навели когда-то. А слышала ты, Лиля, что они прожорливые? Солдатам и морякам уши отгрызают, пока те спят?

Когда утром папа уходил на работу, я перебиралась в кровать к маме. Мало крысам икры, мало пряников, вдруг человеческих ушей захочется? С мамой спокойнее. Мне нравилось любоваться ею, пока она спит. Лицо у мамы было овальной формы, с удлинённым прямым носом. Днём карие глаза лучились, а мягкую, великодушную улыбку подсвечивали веснушки. Вместе с тем на мамином лице как бы читался укор всему грешному и непристойному, что окружало её. Ночью она, с рассыпанными по подушке тёмно-каштановыми волосами, с длинными ресницами, со слегка приоткрытым аккуратным ртом становилась самой безмятежностью.

Если невмоготу становилось есть икру, папа старался добыть овощи и специи. На сковороде он смешивал яйца, помидоры, чеснок, кинзу и чабрец.

– Давай-ка, ешь. Ну что за ребёнок? Ты глянь, какая худющая... А знаешь, что это? Настоящая еда древних ацтеков и майя.

Я глядела на папу с прищуром и недоверием.

– Вот вырастешь, мы с тобой съездим в Мексику. Выпьем бульон на первое, на второе закусим тортильей с индюшачьим мясом и бобами, а на десерт будут тропические фрукты. Но чтобы вырасти, надо хорошо кушать и набираться сил, Лиля.

– Ну и сказочник же ты, Миша, – смеялась мама.


НЕМНОГО О СОБАКАХ


Я долго болела гайморитом. Иногда папа отпрашивался с работы, чтобы отвести меня к врачу. Мы ходили в больницу на противную процедуру под названием «Кукушка». Ложишься на кушетку, тебе при помощи шприца или трубки вводят в ноздрю раствор, а ты лежишь и как дурак повторяешь: «Ку-ку», «ку-ку»... Не считаешь, сколько жить осталось, а стараешься, чтобы слизь в горло не попала. Папа знал, как я терпеть не могла прочищать нос, и всякий раз придумывал, чем бы меня порадовать.
 
Помню, как-то мы вышли из кабинета, папа присел на корточки, чтобы поравняться со мной, и спросил:

– Хочешь, зайдём к дяде Вале? Они овчарку купили, назвали Хэппи. А вечером дойдём до рынка, поможешь дяде Вале выбрать подарок на день рождения.

Дядю Валю я знала давно. Он был постарше папы, выше, шире в плечах и лохматее. С щекотными усами и добрыми-добрыми глазами. Работал на рыбоконсервном заводе. Часто приходил в гости, с гостинцами и гитарой. А вот Хэппи я видела впервые. У порога нас встретила высокая, мускулистая собака со стоячими ушами. Я не боялась собак, но перед Хэппи чувствовала себя неуверенно. Она часто дышала, высунув язык, и я смотрела на её зубы. Все на месте, все ровные, чистые, острющие. Наверное, хорошо разрывают мясо... Да и рыбу тоже. Вулф бы обзавидовался.

За спиной, положив руку мне на плечо, стоял папа. Я вспомнила его историю о собаках. Папа тогда жил в Москве, возвращался с учёбы и решил пойти дворами. С центральной, оживлённой улицы он словно попал в совершенно другое пространство. Тянущиеся вверх дома окружали со всех сторон. Лампочки не работали. Ветер свистел. Папа шёл мимо заброшенного склада и увидел большую стаю собак. Бежать нельзя – собаки по движению узнают, жертва перед ними или опасность. Они смотрели, смотрели и залаяли. Лай – это сигнал, как объяснял папа. Способ вызвать движение и понять, опасность это или нет. Собаки щетинились и скалились, папа стоял спокойно, сжав кулаки в карманах брюк. Он сразу распознал вожака своры. Они внимательно смотрели друг на друга, пока папа не решился двинуться вперёд, спокойным шагом, без рывков. Вожак медленно поворачивал голову и следил за чужими движениями. Папа решил, что его отпустили, и пошёл дальше. Он говорил, что этот вожак очень сообразительный, как Хэппи.

Дядя Валя взял печенье со стола и протянул мне.

– Держи, угости Хэппи.

Я взяла печенье, сжала и спрятала руку за спиной. Боязно подходить. Боязно, что сожму слишком сильно, и печенье раскрошится.

– Хэппи, маленький, – дядя Валя не грозил ей пальцем, он тоже держал руки за спиной, но строго глядел на овчарку. Хэппи сама подошла ко мне, понюхала. Я решилась и на открытой ладони протянула печенье. Она осторожно взяла его и громко захрустела.

– Вот и всё, мои поздравления. Теперь вы знакомы, – дядя Валя хлопнул меня по плечу.

Папа ушёл с дядей Валей, а я осталась с его женой. Тётя Инна иногда занималась со мной английским языком, на этом настаивал папа. И запомнилась мне Инна как настоящая английская леди. Обычно она надевала блузку, приталенный жакет с широкими плечами, юбку, туфли на небольшом каблуке и шляпку. Время было непростое, поэтому Инна покупала ткань и отдавала её маме, чтобы она сшила костюм. А иногда мама просто перешивала старые юбки. Инна чаще пользовалась помадой, она придавала губам форму «домика». Волосы она подстригала коротко, оставляя чёлку до бровей и косой пробор – эта причёска называлась «долли систэр». Свою учительницу я помню лучше пройденных уроков. Но одна считалочка навсегда осталась. У сердца. «Бай хат» – то есть наизусть.

– Один, один, один, маленькие собачки бегут? – называя числительное, Инна стучала по столу, отбивая ритм.

– Уан, уан, уан, литл догз ран, – я отвечала медленнее заданного темпа. Зато широко открывала рот и старалась чётко проговаривать непривычные, непонятные сочетания звуков. Наверное, мне бы тоже подошли губы в виде «домика»...

– Всё верно, Лилечка. Больше носового призвука. Поехали дальше. Два, два, два, коты видят тебя?

– Ту, ту, ту, кэтс си ю?

– Ну, что это за поезд помчался? Я, конечно, сказала «поехали», но другое имела в виду. Давай-ка с чувством, с толком, с расстановкой, а то кэтс си ю. Ладно, продолжим. Четыре, четыре, четыре… на полу крысы?

Я вскрикнула.

– Где крысы?!

– Господи, напугала... В считалочке, успокойся... На полу, который в считалочке.
Я выдохнула.

– Фор, фор, фор, рэтс он зэ флор?

– Всё здорово, только без «эр» на конце. Десять, десять, десять, поймай меня, если сможешь?

– Тэн, тэн, тэн, кэтч ми иф ю кэн!

Занятие закончилось, а играть после этого мне было не с кем. Их сын, Володя, в тот день гулял со своей компанией. Я даже немного обиделась – мог и пригласить, мне догонялки всякие тоже интересны. Постеснялся меня? Или того, что я девочка? Папа увидел, что я заскучала, мы попрощались и пошли на рынок.

Он представлялся мне большой коробкой, с игрушками-людьми внутри, разными, непохожими друг на друга, какими их и сотворил для собственной забавы ворон Кутх. Я впервые потерялась в лабиринте прилавков и витрин. Хотела посмотреть чулки. Отпустила папину руку, отбежала на несколько метров, а когда вернулась, его не оказалось на месте. Я не хотела оставаться одна среди деревенского говора, ругательств и заискивающего «Конечно, идёт! Вы посмотрите, какая красавица! Невеста!», «Скидки! Только сегодня!», «Два ящика по цене одного!». Рядом с укутанными в шали тучными женщинами, с маслом, сахаром, мукой и яйцами. С худенькими, низкими старушками в платках, с бельём и тканями. С грузными усатыми мужчинами, с папиросами и мылом. С молодыми смеющимися парнями и их фальшивыми справками. И, главное, с рыбными прилавками, с их густым, тошнотворным запахом, блестящими чешуйками, отрезанными рыбьими головами, глядящими в пустоту. Картинки плыли перед моими глазами, но замерли, как только отец подошёл сзади и коснулся плеча.

Мы пошли до нашего любимого места – до лавки кузнецов. Они продавали разные металлические изделия, иногда попадались мелкие фигурки. Один из мастеров протирал зеркало, и напротив, на полку, прыгнул солнечный заяц. Я следила за мельтешащим пятном, пока оно не уселось на охотничий нож. Папа взял его и покрутил в руках.

– Очень хорошо. А есть с деревянной рукояткой, не лакированные? На морозе пальцы примерзать будут…

Нож принесли, завернули, папа остался доволен.

– Посмотришь что-нибудь себе?

На отдельной полке стояли мои любимые мелкие безделушки. Я нашла керамическую тарелочку с четырьмя выемками, над одной из которых возвышался мопс.

– Угадаешь, в какой руке? – я подошла к папе, склонила голову набок и с хитрецой взглянула на него.

– В правой.

– Не угадал!

– Надо же… Выходит, ничего не берём, раз так?

– Ну уж нет! Вот, смотри, – я показала выбранный сувенир, и папа засмеялся, – что смешного? Неужели ты считаешь, что мопсы хуже овчарок?

– Да нет, давай-ка сюда, оплачу. Просто это дамская пепельница. Для пахитосок.
– Что такое «пахитоски», пап?

– Женские папиросы. Это к нам из Мексики пришло, их в кукурузные листья заворачивали… Придётся мне у тебя, Лиля, одалживать пепельницу. У меня такой красивой нет, я обычные банки использую.

– Кто сказал, что это пепельница? – я фыркнула, – для меня это касса. Я буду играть в магазин, а это будет моей кассой.

Потом я бегала по дому и клянчила мелочь у взрослых. Раздолье начиналось, когда приходили гости. Только злой Вулф надо мной смеялся. Монетку кидал, а потом, сверкнув глазами, говорил:

– Что, зубная мышка сдаёт, а? «Забери мой зуб молочный, дай мне новый – прочный»… Плоха стала? Смотри-ка, сколько у тебя зубиков. За них знаешь сколько денег можно получить? Это вот мы с ней давно не виделись, а к тебе она должна почаще наведываться. Или только крысы в гости забегают? Ха-ха-ха!


ВОЛОДЯ


Девочки в новой школе во Владивостоке казались мне совсем взрослыми... Я подглядела из-за угла: им дарили цветы, они гуляли с мальчиками за руки, их провожали до дома, когда темнело. А моя первая любовь, пускай и без цветов – мы до них дорасти не успели – осталась на Камчатке.

Мы ходили в одну школу, но Володя был на три года старше. Мне нравились его приветливые глаза, вечно растрёпанные волосы и волевой подбородок. Ещё нравилось, как в самой невинной беседе Володя мог вставить любое научное слово (в этом они с отцом похожи). Учился Володя средне, его интересовали естественные науки и театр. Дядя Валя мечтал, чтобы сын служил.

Помню, однажды приезжала труппа из Москвы, папа взял билеты и отвёл нас двоих на постановку «Госпожа-метелица». А потом дома пили чай, наперебой рассказывали маме о представлении… Володя без конца говорил, что они тоже скоро поставят пьесу. Он сыграет главную роль в «Храбром портняжке». Он попросил подождать, стал рыться в сумке. Выудил оттуда длинное перо – это Володя по всему заднему двору за петухом гонялся, чтобы выдернуть из хвоста и вставить в шляпу! Ох, а шляпа… Как ему шла та чёрная шляпа! Петуха этого, к слову, Володя хоть и общипал, но от смерти спас. Дядя Валя устал от его кукареканий. Хотел заставить Володю пристрелить петуха – он давно мечтал выучить сына, чтобы брать с собой на охоту. А Володя так и не смог. Он мне одной признался, что не хочет ни в кого стрелять, но это якобы не по-мужски. Отец уважать перестанет. До сих пор помню его печальные, обречённые глаза: «Мы ведь пробовали несколько раз. В самом моменте выстрела ты ничего и не почувствуешь, Лилёк. Будто не понимаешь, что стреляешь в живое существо и лишаешь его жизни. Будто это просто-напросто стрельба по мишени. Ну, разве что, она на месте не стоит… А вот потом, когда подходишь, поднимаешь – накатывает понимание, что ты только что сделал. Вот это то самое «взгляни на деяния рук своих», о котором в умных книжках пишут. Я хочу своими руками другие деяния делать».

Когда мы нагляделись на перо, Володя побежал в прихожую, чтобы принести свой чёрный длинный плащ. Он протянул плащ мне, сам сел на стул и вальяжно развалился, сделал вид, что курит. Володя лукаво улыбнулся и постарался изобразить безразличие во взгляде: «Подержи-ка мой макинтош, я им пыль в глаза пущать буду».

На премьеру «Храброго портняжки», с Володей в главной роли, я пошла без мамы и папы. Действительно, чего переживать, если Володя рядом? Антракт во время того представления длился долго, целых двадцать минут. Володя переоделся и вышел ко мне, чтобы не чувствовала себя брошено и одиноко. Он спрашивал, каковы, по моему мнению, тема и идея произведения, что меня привлекает в их актёрской игре, что – отталкивает… Мне захотелось отлучиться. «Припудрить носик» – как говорят взрослые девочки. Когда мы были с мамой, она учила меня говорить: «Я хочу что-то».

– Володь, давай я тебе позже всё скажу. Я хочу что-то!

– Что, в буфет? Ты хочешь пирожное? – по лицу Володи читалось, что он готов исполнить любое моё желание.

– Нет, Володя. Я хочу что-то.

– Что, Лиля? Морс?

– Да нет же! Я хочу что-то!

– Ни черта не понимаю… Что же ты хочешь, Лилечка?

– Что-то!

Я готова была сдаться. Володя – тоже. Он выцепил какую-то даму из толпы, извинился и ляпнул, что, видимо, совершенно не умеет общаться с представительницами прекрасного пола и понимать их. Дама обворожительно улыбнулась, подошла ко мне и наклонилась.

– Что ты хочешь, милая?

– Что-то.

– Ааа, всего-то, – моя спасительница отвела меня в уборную, я вздохнула с облегчением, но до чего же горели мои щёки от стыда за случившееся. К своему спутнику я возвращалась одна. Специально замедлила шаг, чтобы потянуть время, и думала: «Я больше не смогу увидеть Володю. Нет, это просто ужас как неловко! Позор! Шейм он ю, Лиля, шейм он ю…».

Мы не знали, что это наш последний совместный вечер. Через два дня Володя уехал. Он тогда по настоянию своего отца записался на курсы военной подготовки, в общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству. Мы начали переписываться. Володя сломал ногу, и послания от него приходили чаще.

«Здравствуй, Лилёк! Сегодня сняли все повязки. Лиля, ко мне на той неделе в больницу приедет папа. Я ему отдельно напишу но напомни пожалуйста, что я могу выглянуть в окно. Моя кровать у окна. Сейчас солнце и наверное я выйду более загорелый. А теперь заведу разговор об учёбе. Алгебра продвигается. Со скрипом но что поделаешь – надо. Сейчас решаю задачи, прошёл графики. Видишь как исписался карандаш? Ну до свидания.

P.S. Я могу выглянуть в окно! Пусть только позовут».

«Привет тебе, Лиля! Сейчас только сняли швы (не все а через один, остальные снимут завтра). Влада из соседней палаты сегодня выписали. Вчера мальчишке из пятой палаты принесли светильник. Влад одолжил и пришёл ко мне вечером. Ночевал на бывшей моей кровати. Мы до двенадцати делали театр теней. Потом объявили отбой и мы уснули. Всё думаю примут ли документы в техникум? Занимаюсь ежедневно, честно. Ну до свидания, милая Лиля. Передавай всем привет».

«Здравствуй, Лиля! У меня радость, я вчера сам дошёл до уборной. Правда при помощи костыля, но тоже успех. Вчера привели двух новичков. Я перелёг на другую кровать подальше от окна а то на солнце очень жарко. Мальчику новому сделали операцию а у него ничего не было. Я ему свою одежду дал. Папа завтра должен привезти мне трико, майку и штаны. Ходить разрешат завтра а выпишут ли послезавтра не знаю, так как у меня после операции была какая-то опухоль и она не вполне сошла. Ну вот и всё. До скорого свидания. Привет всем обязательно передай! Обнимаю тебя, Лилёк».

Через неделю Володю выписали. Он вовсю бегал на своих здоровых, крепких ногах с другими мальчишками, играл, дурил. Как-то раз они взяли винтовки, стоявшие рядом, у стены. В шутку прицеливались. Одна оказалась заряженной, выстрелила и убила моего Володю. Дядя Валя и тётя Инна не пережили своё горе. Они взяли через месяц из детского дома трёхлетнего ребёнка. Мальчика звали Ромой. Они переименовали его в Володю. А я целенаправленно называла его Ромой. Володи больше нет, и его не заменить. Через два месяца мы собрались вместе за столом, чтобы вспомнить нашего Володю.

– Помнишь, Лиля, как он играл в «Храбром портняжке»? – спросил дядя Валя.

– Такое не забудешь.

– Да... Так глупо вышло… Вечно Володьке с оружием не везло. Я ему как-то дал дедовскую фроловку, мы в лес пошли, зайцев стрелять. Оп – один перед нами боком бежит. Тут штука вот в чём: если замахи небольшие, то надо стрелять прямо перед телом зайца. Если большие – тогда с упреждением на два-три корпуса. Володя так и сделал. А в этот момент из-за дерева выбежала бродячая собака. В неё и попало. Заяц-то живой, убежал, – засмеялся Володин отец. Подхватила и тётя Инна.
Мои родители сдержанно улыбнулись. Рома растерянно глядел по сторонам. Я чувствовала – какая-то подделка. Словно они пытались воспроизвести для себя и других ту, прошлую действительность, где нет этой трагедии. Словно защищались от той реальности, где есть Володя-самозванец. Когда закончилась история, они засмеялись, и Рома, не зная, куда деваться, кому подражать, захохотал, но после – они разом оборвали самих себя. Замолкли. Глазами искали наши глаза, чтобы понять – всё не так.


СТАРЫЙ-СТАРЫЙ НОВЫЙ ГОД


Предпоследний Новый год, в тридцать шестом, мы провели вместе. Утром с мамой и папой отправились на школьную ёлку. Володя поехал в другое время, он же старше. В центре школьного актового зала стояло громадное дерево. Его лапы, обтянутые бархатом, казались тяжёлыми-тяжёлыми и пушистыми. Я достала из кармана пригласительный билет с нарисованным мишкой, быстро нашла большого плюшевого старшеклассника и присоединилась к этой группе.

И вдруг – чудо, настоящее чудо! Среди веселья и всеобщего благополучия пошёл... снег? В комнате? Настоящий снег? Откуда же ему взяться здесь? Все видели, но никто не чувствовал холода. Я точно видела, как он падает на руки, прикасалась к ним и ничего не ощущала. Запрокинула голову. Вверху висело огромное сито с прорезями, сквозь них проходил белый свет, а в руках – ничего.
Потом поехали домой. Все вместе занимались уборкой. Пришли Инна, Валя и Володя. Инна, раскрасневшаяся от мороза, сняла мешковатое шерстяное пальто и поставила на тумбу мешок с красными-красными яблоками, припудренными снегом, и утку из литого шоколада.

Мужчины пошли чистить дорожки во дворе, а мы закрылись в комнате, чтобы подготовиться к празднику. Мама достала из шкафа тканевый мешок, высыпала оттуда бигуди. Первые – потоньше, коричневые. Другие – потолще и зелёные. Мама переложила бигуди в кастрюльку, ушла на кухню и на плите довела воду с бигудями до кипения. Мы вернулись в комнату, мама поставила на стол зеркало и тазик с варёными бигудями. Мама и Инна брали аксессуары щипцами, накручивали локоны сами. А потом вдвоём принялись за меня.

Не знаю, как так получалось, но причёска на бигуди постоянно выходила одинаковой. Это стало моим личным символом Нового года: если волосы уложены красиво и аккуратно, значит, всё кругом так же одинаково, статично и стабильно. В тридцать седьмом бигуди не спасли Новый год…

Мы сняли бигуди, стали расчёсываться. Я переоделась в свой костюм – мама сшила юбку «солнце-клёш» и маечку с воротником, в красно-чёрных цветах, а папа смастерил заколку-розу для волос. Так я и вышла на наш маленький праздник, поприветствовав всех реверансом. Навечно я запомнила, как смотрел на меня Володя в тот вечер. Он взял гитару и сел на диван.

– Я буду играть, а ты пой, – сказал Володя и забренчал.

– Неееет, – я закачала головой и пошла танцевать, играя юбкой, – это я буду петь, а ты подыгрывай!

Мама с Инной готовили ужин – мясо, которого было совсем немного, и картошку. Папа с Валей накрывали на стол. Мы с Володей напелись, выбежали на улицу. Играли в догонялки, кидались снежками. Я запрокинула голову – вверху не было никакого ситечка, всё настоящее. Володя рухнул в снег, возвращая себе ангельское обличие на земле. В тот Новый год он не знал, что вернётся к ангелам – так обычно говорят взрослые, думая, что дети ничего не понимают. Но я-то всё понимаю. Просто верю с трудом.

Когда вернулись в дом, стали все вместе наряжать ёлку. Валя с Инной в подарок принесли домики на ёлку, со слюдяными окнами. Пока наши женщины ушли переодеваться, папа и дядя Валя решили поставить внутрь игрушечных домиков маленькие свечки, чтобы слюдяные оконца красиво переливались. Несколько домиков вспыхнуло одновременно. Запахло дымом. Они тут же схватили тряпки со стула и «прихлопнули» домики. Спрятали тряпки за спину, как пойманные провинившиеся школьники, когда прибежали мама и Инна.

– Вы же взрослые люди, совсем спятили что ли? Ладно Валя... Ты-то, Миша, куда? Хоть один из вас соображает немного? – мама хмурилась, пыталась строжиться, папа обнял её, поцеловал в лоб, и она рассмеялась.

Отец подарил маме шляпку – такую же, как у Инны. Он заметил, как мама засматривалась на неё. Потом папа подошёл ко мне, присел на корточки, чтобы поравняться со мной.

– Ну а тому, кто хорошо вёл себя целый год и стойко держался, – книга и шоколад для усвоения знаний. По рукам? – папа достал из красного мешка небольшого шоколадного зайца и «Детство Никиты».

– По рукам! – я обвила его шею руками. Сердце сильно-сильно клокотало, заключённое в эти щекотно-велюровые объятия. Сейчас я знаю наверняка – это был один из лучших вечеров в моей жизни.


НА СОН ГРЯДУЩИЙ


После ареста люди косились на маму, перешёптывались. Нас избегали. Девочки во дворе не хотели брать меня в игры.

Мы перестали ходить в гости к Вале. Инна рассказала маме, как к ней приходили люди в форме и сказали: «Что же Вы, педагог советского образования, общаетесь с женой врага народа?». И мама сама решила отстраниться, чтобы стало проще. Впрочем, их дом мы всё равно проходили, когда шли закупаться на рынок. Рядом с домом цвёл маленький сад. Щетинистые камнеломки, кусты жимолости и морошки, каменные берёзы, звонко поющие и прячущиеся среди ветвей кедровки. Когда я видела садик, внутри всё сотрясалось.

«Вот сейчас, сейчас мы пройдём метров десять и повернём налево, к Инне и Вале...» – говорила я себе.

Нет, не пойдём. Больше не пойдём.

Во Владивостоке мы жили не долго, я его плохо помню. Гораздо дольше жили в Москве. Нас приютила внучка Вулфа. Старик предупредил её, дал нам адрес. Сказал, что в любое время она примет его друзей. Так и назвал нас – «друзьями».
Как-то вечером я вышла на кухню. Вулф сидел у окна, держал в руках письмо. Одной рукой гладил помятые страницы, в другой держал носовой платок и периодически сморкался. Я подошла к старику сзади, коснулась плеча.

– Вулф... Почему ты не поедешь к ней?

– Старый я, Лиля. Не вынесу поездки. Меня на корабле перевозить только в деревянном ящике, с пометкой «особо ценный груз», – хрипло засмеялся старик.

– Понятно. А Вероника почему не поедет к тебе?

– Ах, Лиля, какой ты ребёнок, как у тебя всё просто! Вероника молодая, ей не до того. Ты не подумай, что я в обиде. Всё так и должно быть. Хорошо, что уехала, здесь бы она осталась несчастной.

– А там она счастлива?

– Разумеется, в столице-то и с таким мужем.

– С каким таким?

– Сложные у тебя вопросы сегодня. Тяжело мне, старику, отвечать. Он директор мыловаренного завода, богатый мужчина. И лучший выезд в городе – у него. А Вероника моя жуть как лошадок любит, постоянно в детстве я для неё из дерева фигурки мастерил. Ну, приехал этот и забрал с собой, пока внучку деду на каникулы привезли, – Вулф снова засмеялся, – да уж, хороша моя девочка. Не за мужчину вышла, а за его коней. Главное, что счастлива. Да и он хороший, вроде. Не обижает её.

Мы не сразу приняли предложение Вулфа – мама переживала, как бы его не коснулась беда. Поэтому сначала поехали во Владивосток. Но потом умер Йося, защитников у нас не осталось, и мы дали телеграмму в Москву. Вулф не обманул: Вероника нас приютила. Тем более что её богатый муж постоянно находился в отъездах и командировках, так что слишком много хлопот мы не доставили.

Веронике недавно исполнился двадцать один год. Она слушала лекции по физике, ходила на курсы кройки и шитья, ездила верхом, курила пахитоски и красиво пела колыбельные разных стран.

По квартире она ходила в домашнем костюме из хлопка, а по выходным надевала шёлковую блузу, шёлковые штаны, распускала длинные, до колен, светлые волосы. Мама говорила себе под нос: «Хвостом вертит». Я этого не поняла и спросила у Вероники, есть ли у неё хвост и зачем она им вертит? Вероника рассмеялась: «Нет, дорогуша, хвост у меня, как и у других людей, давно отпал. Он нужен только для того, чтобы равновесие держать, пока по деревьям прыгаешь. Я таким не занимаюсь».

Её половина комнаты казалась мне особенной. На стекле красовались витражи, на столе лежали карты для гаданий, на стене висели плетёные ловцы снов. Она читала стихи Серебряного века и рассказывала, как в то время интересовались спиритическими сеансами. Вероника говорила, что во времена сильных социальных потрясений и на стыках эпох людям требуется во что-то верить. Это, пожалуй, и удивляло меня. Как Вероника, изучавшая физику, познававшая законы материального мира, верила в потустороннее?

Мама сторонилась Вероники, я – тянулась к ней. Как-то я призналась маме, что считаю Веронику очень красивой, как будто сбежавшей из сказки. Мама усмехнулась: «Точно, точно... Как там пелось?.. Вы – вечерняя жуткая сказочка, Вы – цветок из картины Гойя».

Однажды маму вызвали по работе на два дня, и она всецело доверила меня Веронике. Перед сном я попросила её спеть колыбельную. Вспомнила, как папа читал мне приключенческие романы на ночь.

Вероника сидела на подоконнике и пела, озарённая лунным светом. Её голос завораживал, но не прятал монотонно-жестоких слов спокойной, умиротворённой по звучанию песни. Я говорила себе – это всего-навсего испанская колыбельная. Не ты её герой. Мама скоро вернётся. Всё будет хорошо. И тут же слова колыбельной прерывали меня и опровергали, перечёркивали всё.

– Тише, тише... Шшш... Кто тебя накормит, если твой отец пошёл в горы, а твоя мать ушла за хворостом? Шшш... У тебя нет колыбельки...

Нет. Мою колыбель, Камчатку, скрыла и утопила в воспоминаниях талая вода. Вода колышется, я колеблюсь...

– Твоя мать ушла...

Ушла. Она вернётся. Вернётся же?

– Ты бедный, бедный, как Иисус Христос...

Нет, точно нет! Как же я могу быть бедной? Как же эта освежающая, лунная ночь? Вероника рядом? Папа, Йося, дядя Валя, Володя – настоящие, не книжные рыцари? Моя далёкая-далёкая Камчатка? Разве могу я назвать себя бедной? Как тогда ценить что-либо в мире, если не видеть все эти мелочи и не благодарить за них?

– Твоя мать ушла...

– Вероника! Хватит... Я прошу тебя... Это плохие колыбельные, они... Другие.

Казалось, Вероника словно очнулась от какого-то транса. Она удивлённо посмотрела на меня, хлопнула себя ладонью по лбу.

– Точно... Извини, малыш, я настолько привыкла к этим песням, что не придаю сильного значения словам, я не подумала, что это... Что ты... В общем, забудь.
Вероника перебралась ко мне на кровать. Я села и обняла её сбоку, положила голову на плечо. Мы сидели долго. Стало теплее. И хотелось улыбаться, наперекор всему. Я проваливалась в сон. Не могла открыть глаза, не могла удержать голову. Перед глазами – темнота, и только зовущий издалека голос Вероники. И её руки, которые гладили меня. Но я ещё не провалилась, и я притворялась, чтобы не держать её. Жестокие слова отступали перед силой мягкого голоса Вероники и рассветного солнца. Вероника осторожно выскользнула, чтобы не разбудить меня. Она убрала упавшую мне на глаза прядь волос, грустно улыбнулась, поцеловала в лоб.

Вероника ушла, я открыла глаза, откинула одеяло и посмотрела на ноги – худые, некрасивые, все в синяках, с торчащими коленками. Доктор советовал мне натирать ноги мазью и поверх надевать тёплые чулки. Как-то я сильно утомилась вечером, в глазах рябило, и колючий чулок всё скатывался, скатывался и никак не поддавался.

– Сейчас научим, как надо, – сказал отец и сел рядом, на край кровати. Он вывернул чулок наизнанку и эту самую часть натянул на пальцы, – вуаля! – в следующую минуту он стянул чулок, – давай-ка теперь пробуй сама, этим способом. Я не всегда буду рядом. Ты ведь знаешь это?

Знаю.


ПОГАДАЕМ?


На следующий день Вероника предложила погадать вместе. Теперь колебалась мама. Она у меня была верующая, такие вещи для неё – бесовщина и предательство.

– Бросьте, Анна. Уверяю, там, – Вероника подняла взгляд на потолок, – я об этом мелком прегрешении никому не скажу, – мне показалось, Вероника посмотрела на мою маму сначала с вызовом, но потом решилась пойти ей навстречу, – знаете, мне, чтобы набраться смелости и написать Вулфу после побега, потребовались две недели, телефонный диск и бокал мандаринового ликёра. Теперь мы в мире. Что потребуется Вам – я не знаю.

На пару секунд мама посмотрела на меня. Я подумала, она стыдится моего присутствия. Отвела взгляд. Был ли у неё выбор? Как получить весточку от отца, которого посадили без права переписки? Как услышать того, чей голос забывается?

– Ладно, Вероника, давайте попробуем. Хотя я и думаю, что ничего не выйдет, – теперь с вызовом взглянула мама.

– Если есть такие мысли, не стоит и начинать.

– Нет. Попробуем.

На большом листе мы написали буквы и слова «да» и «нет», на фарфоровом блюдце нарисовали стрелку. Сели полукругом и взялись за руки.

– Вообще-то говорят, что живых вызывать нельзя, их можно во сне увидеть, и всё. Я так не считаю. Моя тётя сейчас плывёт на пароходе, вот и спросим, как её дела. Елизавета Романовна, что Вы сейчас делаете?

Блюдце ответило: «Блюю». Вероника поморщилась. Мама резко рассмеялась, запрокинув голову. Мы сидели полукругом, и рукой я чувствовала небольшой нажим справа, со стороны мамы.

– Попробуем ещё, кхм, – Вероника прочистила горло, – Елизавета Романовна, что Вы везёте с собой?

Блюдце ответило: «Самодельную бомбу». И снова – взрыв хохота и нажим справа.

– Елизавета Романовна явно не в духе. Лиля, спроси-ка ты, – сказала Вероника.
Вероника периодически освобождала руку, чтобы закурить. Сигаретный дым превращался в комнатный туман, и я не могла отличить тумбочку от стула, все вещи расплывались. Темнота меня пугала. Показалось, что за спиной кто-то стоит и сопит.

– Тут кто-то есть? – спросила я.

Блюдце ответило: «Васька Зуб».

– Чем тебе помочь, Васька?

«Дай закурить».

– У духов свои причуды, – Вероника взяла мундштук и запустила дым под блюдце, – кажется, накурился. Ступай с миром, заблудшая, пристрастившаяся к табаку душа.
Я повернула голову к маме. Она снова стала такой, как раньше – тихой и безмятежной, только с отчаянием и болью в глазах.

– Миша, ты слышишь меня? – обратилась мама к пустоте.

«Да».

– Ты знаешь, как нам тяжело без тебя?

«Да».

– Миша, ты скоро вернёшься? – руки мамы задрожали, – ты можешь помочь нам с Лилей?

Я взглянула на стрелку – она почти стёрлась. Это неудивительно, ведь мы нарисовали её ручкой, а не акрилом, и у меня сильно вспотели ладони. Блюдце будто с силой вырвалось из-под наших рук, кинулось к слову «нет» и выскочило за пределы круга. Оно вертелось и не могло остановиться. Вероника осторожно вернула блюдце на место. Взглянула на маму, потом на меня. Мы снова положили руки поверх тарелки. Блюдце поползло от буквы к букве, выводя слова, пока мы наконец не прочитали:

«Лиля, будь весёлой, не забывай про чулки».

– Анна Андреевна, это не смешно! Чёрт знает, что такое… Самодельные бомбы, чулки… Между прочим, я Вас поддержать хотела! – Вероника ушла и хлопнула дверью. Мы остались вдвоём.


ПЕРЕЕЗДЫ


Последнее путешествие с отцом – с Камчатки в Хабаровск. Ехали в спальном вагоне, серо-вишнёвого цвета. Два спальных места с мягкими спинками, стол между ними, огромное окно, как иллюминатор, с мелькающими картинками. Вместо верхних полок – два больших круглых зеркала, как два следящих глаза, несколько лампочек. На столе легонько потряхивались от движения три гранёных стакана в подстаканниках.
Пошла мерная вагонная жизнь… Чтобы не скучать в дороге, я рисовала в альбоме. Сначала срисовала подстаканники, потом – поля и рассветное небо за окном, нежно-нежно-васильковое, с золотой маленькой трещиной, словно с маленьким аккуратным надрезом. Ветер что-то нашёптывал покачивающимся призрачным деревьям. Ритмично повторялись одинокие, заброшенные кирпичные постройки, о жизни в которых напоминал отдалённый стрекот кузнечиков. Он смешивался с перестуком колёс и биением собственного маленького сердца, предвкушающего новую, другую жизнь.

Но может, не было ни полей, ни неба, и было только одно стекло, через которое я смотрела. После этого изобразила на бумаге нас троих, только не в поезде, а дома, на Камчатке. Мама улыбалась, разглядывая рисунки. Потом спросила с растерянностью в голосе:

– Лиля, а папа где?

– Он внутри. Мы играем в прятки, – я указала пальцем на шкаф в углу рисунка. Рядом с шкафом стояли две женские фигурки, побольше и поменьше.

В последний день нашего путешествия мама сказала, что не хочет ужинать. Она вообще ела очень мало. Папа знал, уговаривать бесполезно (хотя сильно беспокоился за неё), и мы пошли вдвоём. Меню вагона-ресторана меня мало привлекало, я косилась на буфет с шоколадом. Официант принёс нам куриный бульон. Я зачерпывала жидкость ложкой и выливала всё обратно.

– Чего же ты? Остынет… Я ведь обещание выполняю. Пока без бобов и индюшачьего мяса, но бульон-то тут, перед тобой! И остальное будет, – отец внимательно посмотрел на меня и попытался нахмуриться, – если ты не будешь есть суп, Лиля, я позову трубочиста.

– Ты думаешь, папа, трубочист будет есть суп? – я недоумённо посмотрела на отца, а он рассмеялся.

Кое-как доела суп и принялась снова гипнотизировать взглядом буфет. Папа достал деньги из кармана и протянул мне.

– Иди, сладкоежка, купи маленькую плитку. Сегодня немного можно.

Пол застилала красная ковровая дорожка, и казалось, сейчас все смотрят на меня. Поезд сильно трясёт, качает, а я должна дойти до конца. И папа смотрит. Самый главный зритель – он. И папа должен гордиться мной. Я ни разу не споткнулась и вернулась с шоколадкой. Разделила напополам и протянула папе.

– Помнишь, смотрели с тобой иллюстрированный альбом? Швейцарскую «Шоколадницу», Жан-Этьена Лиотара, – сказал он.

– Помню. Ты сказал, что это настоящая история Золушки, потому что натурщицу князь замуж взял.

– Всё верно. Как думаешь, прошла бы она тут? С подносом и на своих каблучках?

– Думаю, нет, – я смущённо улыбнулась папе.

Через полгода, без папы, мы пароходом добирались с Камчатки до Владивостока. Уезжали поздно вечером. Порт тонул в огнях. Было лучше, чем днём, с серо-равнодушным небом и туманом. Ярче всего горел дебаркадер – я впервые увидела такое сооружение. Тоже длинный, вытянутый, как наш дом, разве что из бетона. Вот на таком бы с папой уплыть. И увидеть рыб, много рыб, живых и свободных… Но нет, дом, сильно покосившийся набок, стоял и скрывался за деревьями и грузоподъёмными кранами. Мы с мамой гуляли и не уследили за временем, пришлось с чемоданами со всех ног бежать на пароход. И вот тут надо бы ускориться, поднажать, а я перед трапом так и замерла. Трап качался, ухватиться было не за что, я и не помню, как взлетела по этому трапу… Зато потом стало спокойно. Очень странное чувство – спокойно и страшно одновременно. Всё безбрежно, бесконечно, и плывёт наше маленькое судёнышко. Куда ж нам плыть? Дядя Йося так много плавал, что мне казалось, будто он понимает язык волн. Но сейчас дядя не смог бы перевести мне того, что шепчет окружающая нас вода. Я догадывалась: это так бережно прощалась со мной родина. Ещё дядя Йося рассказывал, что у каждого судна есть душа, это не просто набор механизмов. Тогда я это ощутила: как иногда пароход вздрагивает, набирая скорость, как кричит в ответ летающим вокруг чайкам, как тяжело вздыхает, когда опускают якорь.

Моя милая, мреющая Камчатка оставила после себя не только плохое, но и хорошее, чтобы я запомнила наверняка. Эти мелочи мне дороги, потому что ничего больше не осталось, даже мопс мой разбился. Уцелел клочок маминого письма (хоть отца и забрали без права переписки, она всё равно писала): «Дорогой мой Миша, мы подплываем к Владивостоку, о нас с Лилей не тревожься. Пароход отошёл, и сразу у меня заболело сердце. Умоляю тебя: будь осторожнее, никому не верь. Ты остался один, а куда мы едем, где устроимся – не знаю. Но не унывай, Миша. Мы позаботимся о себе, и всё наладится. Я верю».

Мы плыли, а внутри теплилась надежда – может, когда-то вернётся папа? Встретит на берегу? Тэн, тэн, тэн, кэтч ми иф ю кэн…
 
Раньше меня во сне навещал Йося, теперь наконец-то пришёл и папа. Я сидела за столом, он стоял сзади, положив руку мне на плечо. Мы снова вместе разговаривали о том, что случилось за прошедший год. И он сказал, как тогда, в поезде: «Жизнь – это путешествие и удивление. Хорошо, когда рядом есть человек, с которым ты заодно видишь и радуешься».