Письма, сводившие с ума. Чаадаев, Панова
Дай бог, чтоб милостию неба
Рассудок на Руси воскрес;
Он что-то, кажется, исчез…»
(А.С. Пушкин «Из письма к В. Л. Пушкину»).
ПУБЛИКАЦИЯ ФИЛОСОФСКОГО ПИСЬМА В "ТЕЛЕСКОПЕ"
Публикация первого из «Философических писем к г же ***», произошла в 1836 году в журнале «Телескоп». Вместо подписи под статьёй значилось: «Некрополис. 1829 г., декабря 17». Ясно, что под Некрополисом, т.е. «городом мёртвых», подразумевалась Москва.
Вскоре стали известны и автор его французского текста: Пётр Яковлевич Чаадаев, и адресат: госпожа Екатерина Дмитриевна Панова.
Общество кипело и негодовало. По словам Герцена, статья произвела впечатление «выстрела, раздавшегося в тёмную ночь». Это был второй дерзкий поступок после восстания декабристов, исходящий от дворянской среды.
В своем сочинении Петр Чаадаев резко критиковал общество за мертвый застой в развитии и призывал к единению России со странами Европы посредством канонов католической церкви.
«Статья… приобрела популярность не только между грамотными и читающими людьми, но даже и между полуграмотными, которые придавали ей бог знает какие невежественные толкования», делился впечатлениями литературный критик И.И. Панаев
Редактор журнала «Телескоп» Н.И. Надеждин пишет В. Белинскому: «Я нахожусь в большом страхе. Письмо Чаадаева, помещённое в 15 книжке, возбудило ужасный гвалт в Москве благодаря подлецам-наблюдателям . Эти добрые люди с первого раза затрубили о нём, как о неслыханном преступлении, и все гостиные им завторили. Ужас что говорят!».
А бояться писателю, первому читателю и издателю письма было чего.
Жандармский генерал Москвы Перфильев доложил Бенкендорфу – шефу жандармов, что статья «произвела в публике много толков и суждений и заслужила по достоинству своему общее негодование, сопровождаемое восклицанием: как позволили её напечатать?». Министр народного просвещения С.С. Уваров Статью официально запретил обсуждать «ни в опровержение, ни в похвалу…».
Надо сказать, что Бенкендорф именно в 1836 году официально озвучил свою точку зрения, «с которой русская история должна быть рассматриваема и писана»: «Прошлое России было удивительным, ее настоящее более чем великолепно, что же касается ее будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение».
Исходя из этого, можно представить весь накал возмущения, с которым шеф жандармов писал московскому военному генерал-губернатору князю Голицыну, которому отныне вменялось попечение о дальнейшей судьбе Чаадаева:
«Статья сия, уже Вашему Сиятельству известная, возбудила в жителях московских всеобщее удивление. В ней говорится о России, о народе русском, его понятиях, вере и истории с таким презрением, что непонятно даже, каким образом русский мог унизить себя до такой степени, чтоб нечто подобное написать.
Но жители древней нашей столицы, всегда отличающиеся чистым здравым смыслом и будучи преисполнены чувством достоинства Русского Народа, тотчас постигли, что подобная статья не могла быть писана соотечественником их, сохранившим полный свой рассудок, и потому – как дошли сюда слухи – не только не обратили своего негодования против г. Чеодаева, но, напротив, изъявляют искреннее сожаление свое о постигшем его расстройстве ума, которое одно могло быть причиною написания подобных нелепостей».
Император Николай I, ознакомившись с текстом статьи, объявил: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного: это мы узнаем непременно, но не извинительны ни редактор, ни цензор. Велите сейчас журнал запретить, обоих виноватых отрешить от должности и вытребовать сюда к ответу».
Указание императора было выполнено незамедлительно: журнал «Телескоп» закрыли; его издателя, Николая Ивановича Надеждина сослали в Усть - Сысольск, затем в Вологду под надзор полиции; цензора - ректора Московского университета Алексея Васильевича Болдырева отстранили от должности. Он ушёл от более сурового наказания, утверждая, что был введён в заблуждение редактором Надеждиным. Тот читал вслух, якобы, Болдыреву готовящуюся к изданию статью во время карточнои; игры, намеренно исключая из неё самые неблагонадежные фрагменты.
Самого же Петра Яковлевича Чаадаева объявили сумасшедшим, на год посадили под домашний арест и установили за ним медицинский надзор. Госпожа Екатерина Дмитриевна Панова тоже была признана сумасшедшей, и определена в спецучреждение.
Чудом повезло переводчикам - брату Авдотьи Сергеевны Норовой Александру и Николаю Христофоровичу Кетчер.
Хотя чудо здесь имело, скорее всего, вполне земные причины. Дело Александра Сергеевича Норова было закрыто, благодаря вмешательству старшего брата Авраама Сергеевича Норова. В то время А.С. Норов служил в Министерстве внутренних дел: занимал место правителя дел и члена Комиссии принятия прошений на Высочайшее имя.
А вот врач и редактор «Журнала Министерства внутренних дел» Н.Х. Кетчер, который ежедневно захаживал в дом Левашовых, вызывал у их тестя А. Дельвига подозрения, как агент охранки. Похоже, что в официальном издании «философских писем», которые и так читало уже на французском половина Москвы (Пушкин упоминает о них еще 6 июля 1831 года), были заинтересованы власти. Таким образом, они выводили эти крамольные идеи на громкое осуждение и могли наказать возмутителей спокойствия.
И это властям вполне удалось. Более того, приговор российской общественности оказался весьма близок к официальной точке зрения, даже еле удалось остановить от открытого бунта университетских студентов возмущённых текстом статьи Чаадаева. А вот Н.Х. Кетчер, год спустя, поселится в соседнем с Чаадаевским флигеле Левашовых и станет ухаживать за их старшей дочерью Лидией.
СУМАСШЕДШИЙ ЧААДАЕВ И ПИСЬМО НЕЗНАКОМКИ
Петра Яковлевича Чаадаева наказывать не стали. Видимо, посчитали, что объявив его сумасшедшим, пожурив, и ограничив на какое-то время его общение со светским обществом, всё забудется. Следствие по делу не признало за автором скандального текста революционера. Сам он называл себя «христианским философом», а свою веру “религией будущего, к которой обращены в настоящее время все пламенные сердца и глубокие души”. Поэтому посчитали, что Чаадаев опасен не для государства, а для самого себя. Возможно, врач, который полтора года после посещал Чаадаева, спас его от самоубийства, так как тот постоянно говорил о смерти.
Пациента флигеля на Новой Басманной улице врач посещал каждый день и ежемесячно доносил Его Величеству о состоянии здоровья арестанта. Лишь раз в день Пётр Яковлевич имел право выходить на прогулку, чем он охотно пользовался, продолжая философские променады с Екатериной Левашовой и её домочадцами по живописному усадебному саду.
Русский историк А.И. Тургенев вспоминал: «Доктор ежедневно навещает Чаадаева. Он никуда из дома не выходит. Боюсь, чтобы он и в самом деле не помешался». Чаадаев «уже давно своих мнений не имеет и изменил их существенно».
Возможно, что именно особое уважение, внимание и опека хозяйки усадьбы, где жил тогда Чаадаев и спасли его от полного помешательства.
Поэт Фёдор Глинка так писал в то время о философе:
И кто не жал ему с почтеньем руку?
Кто не хвалил его ума?
Но пил он и из чаши жизни муку
И выпил Горе от ума.
Славянофил по идейной позиции Грибоедов, действительно, списывая портрет своего Чацкого с Чаадаева, словно предвидел объявление «лишних людей» в обществе сумасшедшими. Но взгляды яркого западника Чаадаев оказались диаметрально противоположными герою «Горя от ума», обращавшегося к московскому «фамусовскому обществу»:
Пускай меня объявят старовером,
Но хуже для меня наш Север во сто крат
С тех пор, как отдал все в обмен на новый лад, —
И нравы, и язык, и старину святую,
И величавую одежду на другую —
По шутовскому образцу…
Воскреснем ли когда от чужевластья мод?
Чтоб умный, бодрый наш народ
Хотя по языку нас не считал за немцев…
Содержание писем, обращённых к госпоже Пановой и одобрение их госпожой Левашовой, в большинстве вызывало, всё же негативную оценку даже у женщин, восхищавшихся раннее Петром Чаадаевым.
Так, сохранилось одно из писем некой неизвестной, написанное в 1836 году. Эта явно хорошо знавшая Чаадаева дама, в сильном эмоциональном порыве писала ему
Эта явно хорошо знавшая Чаадаева дама, в сильном эмоциональном порыве писала ему:
- Вы меня любите за откровенность, позвольте же воспользоваться силою, вас пленившею и сказать чистосердечно все, что думаю о вашем письме...
- Скажу без гордости: мы, женщины, вообще образованнее вас, мужчин; вот почему мундир уж не имеет прежней силы. Теперь, чтоб нравиться, необходим вам ум, образование…
-Высокое чувство любви к отечеству, столь часто воспламеняющее и наше женское сердце, есть преимущественно ваше достояние, а вы, да простит вас Господь, отнимаете это родное чувство у русских!..
- Вы говорите: «Мы не принадлежим ни к одному из великих семейств человечества, ни к Западу, ни к Востоку; не имеем преданий ни того, ни другого». Слава Богу, мы самобытны! Как же вы сами вслед за вашим рассуждением не были поражены этою мыслию?...
-«Всемирное образование нас не коснулось». Неправда, мы в нем крещены!...
-По-вашему, мы как народ не имели юности; если вы хотите сказать в прошедшем, я согласна, ибо мы юны теперь . А вы, живши в чужих краях, преждевременно состарились и думаете, что вместе с вами жила там и Россия! Хотите ли ее постичь, забудьте себя, ваш век и все, чем вы отжили, тогда вы увидите ваше отечество полное цвета и юности…
-Вы пишите, «У нас нет памятников прошедшего». И вы живете в Москве! Где же, где Спаситель, открывающий очи слепорожденным?...
- Вы много жили во Франции; напротив, я никогда не покидала России; в 1826 г. жила я в деревне и, как (всякая) женщина спешила к коронации в Москву. Около Владимира на дороге я случайно зашла в одну крестьянскую избу и удивилась, найдя там производство стекла и фарфора; любопытная я разговорилась с мужичком и узнала, что он весьма выгодно торгует; я порадовалась его житью-бытью; напротив, молодой фабрикант отвечал мне пасмурно: «Все хорошо, матушка, пока жив добрый барин, а там Господь ведает, какому-то достанемся; разорит да проиграет нас в карты, нет на нас закона!» Я содрогнулась. Последние слова «нет на нас закона», ясно доказывают сознание истины житейской, имеющей постоянное влияние на человека. Вы правы, Россия в брожении, да и вы сами, взятый как факт, не о том ли же свидетельствуете?..
-«Русские не составляют необходимой части человечества»… Нет, ваши уста, кажется, созданы на возбуждение в нас, русских, негодования, в котором подавляя вас нашим величеством, заставим и под пятою гордиться именем русского.
- Вы говорите, в 1829 году, что у нас нет идеи долга, закона, правды, порядка и составляете из этого атмосферу Запада. Признаюсь вам, этот воздух Запада для меня отзывается миазмом, особенно когда подумаю, в каком гниении находятся там все идеи долга, справедливости, порядка, закона! Нет, я люблю, люблю свежий воздух.
- Что же касается до мнимой немоты наших лиц, позвольте вам заметить, что вы весьма плохой наблюдатель. Один из моих знакомых, объехавший всю Россию именно как физиономист и последователь Галля, сказывал мне, что нет лица выразительнее прямо русского лица костромской, ярославской или другой великороссийской губернии.
- «Отшельники в мире, мы ничего ему не дали, ничего не взяли у него»…О том, что мы взяли у других, и говорить нечего, и дали мы другим;—;один из самых лучших уроков веротерпимости… Я не понимаю, что так оскорбляет в растленной Византии?... Не в том дело, откуда дар, а что он?
- Напрасно сожалеете вы на стр. 300 и 307 о том, что мы не на одном языке и не в один момент молимся с Европой; поверьте, Европа уже не молится! Там вера утратила свое владычество, дряхлеющие ее формы едва держутся на костылях, правительствами подготовленных.
Оставьте нам наш Божественный славянский язык, он возвышает душу и в своем мраке блестящ и ясен для тех, кои но образованию и разуму более других достойны к восприятию высоких истин;—;правила веры для всех, мудрость ее для избранных!
- «Уединившись в наших пустынях, мы ничего не видели происходившего в Европе; мы не вмешивались в великое дело мира».
Что из того? …Тогда как ветхая Европа будет распадаться на части, мы - сильные и свежие, станем в отношении к ней тем, чем Рим был некогда в отношении к Греции, но в превосходной степени, ибо человечество в частной жизни не упадает, но усовершается.
- Вы, нас порицающий, вы не имеете понятия о России;
-Позвольте же мне заключить мое письмо советом: возвратитесь душою в Россию, будьте по сердцу русским и в тишине изучив ваше отечество, возвысьте голос, он тогда будет сладок каждому, ибо раздастся гимном благодарственным!
*
Сейчас кажется даже несколько странным, что философские письма Чаадаева в его время вызвали такое бурное неприятие русским высшим обществом. Ведь даже Карамзин, писавший официальную «Историю государства Российского» по заказу царя Александра I, выбрал за основу норманнскую теорию происхождения Руси, развитую профессором московского университета Шлёцером . История, написанная Карамзиным высоко ценилась и А.С. Пушкиным, который пользовался ей как источником для написания своих произведений.
А ведь в развитии своей концепции басманный философ отталкивается именно от повествования Карамзина, которое даже начинается словами:
«Cия великая часть Европы и Азии, именуемая ныне Россиею, в умеренных ее климатах была искони обитаема, но дикими, во глубину невежества погруженными народами, которые не ознаменовали бытия своего никакими собственными историческими памятниками».
Тем более удивительна та патриотическая пылкость «неизвестной», и «потрясение всей мыслящей России», которые были проявлены, несмотря на бытовавшую мнимость молодости русского этноса, приниженности русских отсутствием древности их истории.
Видимо письма Чаадаева послужили, тем «выстрелом, раздавшимся в тёмную ночь», по выражению А. Герцена, которые дали старт движению «фамусовской», застывшей к тому времени русской исторической мысли.
СУМАСШЕДШАЯ Г-ЖА ПАНОВА
А что же стало с адресатом Философских писем - госпожой Пановой, которой круг чаадаевских приятелей присвоил прозвище "Католичка"?
После поднявшегося скандала вокруг публикации «Философского письма» в «Телескопе», Екатерина Дмитриевна всё ещё ищет встреч и пишет с надеждой Петру Яковлевичу:
.
- Я должна бы просить у вас прощения за то, что я хочу, так сказать, принудить вас заниматься мною… Но будьте снисходительны…
- Нет человека, к которому я питала бы столь высокое уважение. У меня возникло горделивое, безумное желание пренебречь судом общества
- Я столько страдала и жизнь моя остается столь тревожной, что я ищу немного спокойствия и отдыха там, где надеюсь их найти. Я хорошо помню то время, когда несколько знаков внимания с Вашей стороны, несколько слов, сказанных так, как Вы умеете их сказать, возвращали мир и покой в сердце, уже потерявшее всякую надежду обрести счастье на этой земле!..
- Если я могла бы иметь удовольствие еще увидеть Вас, то сказала бы откровенно: если бы вы пожелали, Вы, может быть, смогли бы помочь мне выйти из ненадежного и неприятного положения. — Я не жду никакого ответа на свое письмо, но надеюсь снова увидеть Вас в ближайшие дни.
В то же время тон ответов любезного «лондонского денди» теперь резко меняется:
- Сударыня. Мне, признаться, трудно оторваться от широких горизонтов… В сладостном чаянии грядущего блаженства людей мое прибежище.
-Сударыня, не всего ли лучше облечься в одежды смирения, столь приличные вашему полу?
- У вас прелестная усадьба: почему бы вам не перенести туда свой домашний очаг до конца ваших дней?
- Обретете, наконец, в своем уединении такие чувственные наслаждения, о которых в светском обществе и понятия не имеют.
- Не будем говорить более об этом. Есть режим для души, как есть режим и для тела: надо уметь ему подчиниться.
Екатерина Дмитриевна, как всегда, последовала совету самого умного и глубокого человека. Она, продав свою подмосковную землю, последовала за мужем в Нижегородскую губернию. И, некоторое время спустя, всё ещё на что-то надеясь, вновь ищет участия Чаадаева:
- Я не хотела даже скрывать от него моё презрение — и даже заявила ему, что мы больше не сможем жить вместе.
В отместку В.М. Панов стал требовать юридического оформления своих прав на родовое имение Лукино Нижегородской губернии, где проживал с семьёй брат жены Александр Улыбышев.
Далее письмо Екатерины Дмитриевны изобилует ужасающими подробностями морального насилия над ней со стороны мужа и его любовницы. Панов запер Екатерину Дмитриевну и издевался над супругой, доводя её до сумасшествия:
- Скажите, неужели Вы считаете меня способной выдумывать такие вещи! Наконец, я почувствовала, что схожу с ума; холод, голод, отчаяние, болезнь — у меня не было больше сил бороться против стольких бед; моей навязчивой идеей стала мысль о смерти.
- Сколько я выстрадала, и каким чудом бог вернул меня к жизни и разуму! Врач, которому я доверилась, человек, знающий и почтенный, сказал, что он не отвечает за меня, если я буду дольше жить с моим палачом. Вот, сударь, истинная причина моего отъезда за границу и разрыва с ним.
- Пожалейте же меня и простите, что я потревожила Вас этим печальным письмом, — если я умру, Вы по крайней мере будете знать все, что я выстрадала.
На что Чаадаев отвечает:
- Последствия я должен был предвидеть, да я их и предвидел...
Пётр Яковлевич встречается и беседует с супругом Екатерины Василием Максимовичем Пановым и… тот, наконец, возвращает ему долг в тысячу рублей.
Екатерина Панова пишет:
- Вы сказали мне вчера, что он приходил к Вам! Он знает мое мнение о Вас, может быть, он думает, что Вы уже осведомлены об этих обстоятельствах...
То, о чём фактически шёл разговор между мужчинами становится понятным из очередного письма Пановой Чаадаеву:
- Вы стали удаляться от нашего общества, но я не угадывала причины этого. Слова, сказанные вами моему мужу, просветили меня на этот счет. Не стану говорить вам, как я страдала… Это было жестоким, но справедливым наказанием...
Ну, наконец-то женщина всё понимает: это расплата за её «философский роман», за «прелесть в познании и в величавых эмоциях созерцания».
С тех пор П.Я. Чаадаев с ней больше не встречался. В разразившемся скандале, он винил всех, причастных к публикации своего «философского письма», но больше других досталось безумной "сударыне". Знакомство с ней его компрометировало, о них в свете шептались и злословили. Друг многих литераторов «золотого века» С. А. Соболевский, который имел европейскую славу как библиофил и библиограф отзывался о Е.Д. Пановой самыми непотребными словами и писал: «Я до сих пор не могу понять, как мог Чаадаев компрометироваться письмом к ней и даже признаваться в ее знакомстве».
В то же время, когда Чаадаеву выносил свой вердикт Николай I, супруг Пановой потребовал в Московском губернском правлении освидетельствовать на предмет умственных способностей Екатерину Дмитриевну.
Из архива Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии:
"17-го декабря московское губернское правление свидетельствовало умственные способности Екатерины Дмитриевны Пановой, урожденной Улыбышевой, по просьбе мужа ея, пожелавшего поместить жену в лечебное заведение Саблера.
Из ответов, данных ею на вопросы правления, видно, что Пановой было 32 года, что замужем она пятнадцать лет, детей не имеет; живет всегда в Москве, зимою же иногда в деревне, где владеет 150 душами». Отвечая на вопросы врачей, «католичка» Екатерина Дмитриевна сказала: «…когда была польская война, то я молилась Богу, чтобы Он полякам ниспослал победу". Когда же врачи удивились, почему она молилась не за русских, Панова ответила: "молилась Богу за поляков, потому что они сражались за вольность». О своих нервах заявила, что они "до того раздражительны, что я дрожу до отчаяния, до исступления, а особенно когда меня начинают бить и вязать".
В истязания Пановой никто не поверил, в моление православной за католиков тоже, что дало основание правлению признать Панову "в расстроенном состоянии умственных способностей" и поместить в сумасшедший дом.
Чаадаев же стал просить власти оградить его от этой сумасшедшей замужней "сударыни". Московскому обер-полицмейстеру, генералу – лейтенанту Л.М. Цынскому философ заявил, что если эта "несчастная женщина теперь в сумасшествии", к тому же "почитает себя бессмертною и в припадках бьёт людей, — то он, Петр Яковлевич Чаадаев, просит "мудрое правительство не обращать никакого внимания на слова безумной женщины".
Перед приятелями же Пётр Яковлевич оправдывался, рассказывая, что философские беседы с молоденькой дамой служили ему просто "утешением в дни крайней нужды". Они просто гуляли по парку, и он "находил в этих свиданиях развлечение".
В общем, говоря современным языком, он ей о смирении и Царствии Небесном на Земле, а она вообразила невесть что. Да и что значат слёзы очередной почитательницы, когда впереди великие дела?
Дальнейшей судьбой «Католички», одной из многих восторженных до самоотречения, до пожара в сердце и мозгах «философок», больше никто не интересовался. Лишь Александр Сергеевич Пушкин, ещё тогда живой и полный сочувствия, писал Денису Давыдову: «что с бедной Католичкой»? Но тот отмахнулся и лишь посоветовал спросить у Александра Тургенева: "он, может, успокоит насчет Католички".
*
Екатерина Дмитриевна во время своего домашнего заточения взывала о помощи и к брату своему Александру, с которым духовно была очень близка. Однако, её послание, перехваченное мужем, так тогда до брата и не дошло.
Александр Дмитриевич Улыбышев после своей отставки от государственной службы в чине действительного статского советника до 1841 года жил в родовом имении в с. Нижегородской губернии с женой Варварой Александровной, сыном, дочерью Софьей Натальей и братом Владимиром.
Сильно разругавшись с братом по неизвестной причине, Александр Дмитриевич с семьёй переезжают жить в Нижний Новгород, в собственный дом на углу Большой и Малой Покровской улицы. Здесь музыкант-любитель, талантливый писатель - музыковед, получивший известность своими книгами о Моцарте и Бетховене, раз в неделю начинает собирать сначала музыкантов, потом артистов, художников, писателей, устраивать концерты, спектакли. У него по долгу живут будущий композитор А. Н. Серов, М.А. Балакирев.
Музыкальный талант Милия Алексеевича Балакирева Александр Дмитриевич открывает первым, он же знакомит композитора с Глинкой. Дочери своего "друга и покровителя" Софье композитор М.А. Балакирев посвятит романс "Взошёл на небо месяц ясный…"
В ноябре 1843 года Александр Улыбышев в своём дневнике записал приснившийся сон, где он, наконец, помирился с братом и далее читаем: «Теперь живет у него с каким-то побродягой старшая сестра моя Катерина Панова, оставившая мужа и совершенно потерянная. Но она, конечно, будет стараться о том, чтобы сон мой осуществился». Далее,запись о том, что в феврале 1843 Александр Улыбышев посещает свою деревню, и там видится с сестрами Елизаветой и Екатериной.
Ну а далее след Екатерины Дмитриевны Пановой на время теряется.
Александр Дмитриевич Улыбышев скончался в 1858 году, завещав дочери Софье дом в Нижнем Новгороде, любимому ученику композитору А. Балакиреву скрипки и нотную библиотеку, а сестре Екатерине Пановой - свои рукописи и книжную библиотеку.
В середине шестидесятых годов дом в Нижнем Новгороде был продан и семья дочери Софьи Александровны Вильде переехала в Москву.
Но вот, в газете «Голос Москвы» за 1913 года появляется статья внука Александра Улыбышева, сына актера Малого театра — Николая Николаевича Вильде. В статье писатель Н.Н. Вильде делится своими детскими воспоминаниями, примерно начала 1870-х, о последних годах жизни Екатерины Дмитриевны Пановой:
«Я вспоминаю мое раннее детство, родовое имение моего деда Улыбышева Лукино в Нижегородской губернии, старую дворовую избу и живущую в ней старую безногую женщину, к которой я испытываю чувство любопытства и страха, и которую моя бабка, вдова Улыбышева, называет презрительно-насмешливо «философка»… родная сестра моего деда.
Ребенком я не могу разобраться в том, что происходит вокруг меня в отношениях больших. Но я знаю, что странная старуха «философка» нежданно очутилась в усадьбе, где мы гостим каждое лето с матерью, что приехала эта «философка» в простой телеге, нуждаясь заплатить извозчику, что она, с костылями, чуть не становилась на колени перед моей бабкой Варварой Александровной, вдовой ее брата и владелицей имения, прося в чем- то ее простить и прося пристанища. После этого она живет в старой дворовой избе, ей носят обед из барского дома, а нас детей все это страшно забавляет.
Сделавшись взрослым, я узнаю от отца о семейном разладе «философки» со своим братом, о смертельной вражде ее к его жене, питаемой в течение многих лет, о переписке с Чаадаевым, о его первом «философическом» письме, написанном в ответ на письмо к нему Екатерины Дмитриевны…
…Эта корреспондентка Чаадаева, эта «философка» остается в моей памяти теперь каким-то несчастным, блуждающим существом. Я не знаю, где ее могила, не знаю, у кого об этом спросить. Род Улыбышевых вымер, в родовом склепе села Лукина Екатерина Дмитриевна не покоится. Куда исчезла она тогда из Лукина старой, безногой старухой — я не знаю.
«…Дай бог, чтобы во всей вселенной
Воскресли мир и тишина,
Чтоб в Академии почтенной
Воскресли члены ото сна;
Чтоб в наши грешны времена
Воскресла предков добродетель…»
(А.С. Пушкин «Из письма к В. Л. Пушкину»).
Продолжение следует...
"СВЕТ И ТЕНИ МОСКОВСКОГО ФЛИГЕЛЯ".
К началу сборника:http://proza.ru/2025/03/21/914
Свидетельство о публикации №225040700656