Дети Неба - Внуки Земли

Предисловие автора
Здравствуй, уважаемый читатель!
Книга, которую ты держишь в руках, прошла непростой и долгий путь.
Словно сложная мозаика, она собиралась воедино из множества пестрых и подчас разнородных кусочков. Тому, что в итоге получилось, я дала выдуманное мною же жанровое определение — «фрагментарное фэнтези».
Много лет назад я написала рассказ, у которого не было ни начала, ни конца. Вместе с героями я сразу же попала в водоворот событий, размышлений, наблюдений. Так, если бы, идя по бесконечному коридору, мимоходом заглянула за одну из приоткрытых дверей и увидела там незнакомый мир, которому некогда дожидаться меня и стоять на месте. Все в нем просто происходит, случается, меняется независимо от того, наблюдаю я за его обитателями, или нет. Что-то было до, что-то будет после… Что именно? Это может подсказать лишь фантазия.
Повесть и рассказы, которые вы прочтете — это всего лишь скромная попытка показать многомерность мироздания, на одной из линий которого живем мы с вами. Герои появляются и исчезают, подают голоса, чтобы потом замолчать навсегда. Чтобы обратить наше внимание на то, насколько сложно и гениально этот мир соткан из судеб, событий, явлений; насколько равноценными могут быть для него малое и великое, мимолетное и вечное.


Пока правая рука моя спит,
Моя левая рука
 чертит правильный сон:
Города без домов и людей без имен,
Пока правая рука моя спит.

Пока левая рука моя спит,
Моя правая рука
 разжигает огонь.
Раздирая ладонь,
убивает и мстит,
Пока левая рука моя спит.

* * *
 
Высоко в небесах бушевали ветра. Это было заметно по встревоженным и сбитым с толку птицам. Их, словно невесомые хлопья пепла, кружил и терзал Реве;з . Казалось, еще миг, и они, смятые его жестокой дланью, камнями полетят в свинцовую клокочущую пучину океана.
Непогода спускалась к земле. Клочковатый прибрежный лес испуганно гудел и стонал под натиском надвигавшейся бури, словно вторя протяжным птичим стенаниям.
На высоких ступенях древнего храма, ныне являвшего собой лишь обглоданный штормами каменный остов, сидел согбенный старец, укутанный в белую мантию. Его звали Рид.
Несмотря на ненастье, он не оставлял этого, открытого всем ветрам, места. Недвижим и угрюм, жрец сидел, точно изваяние, воспаленными уставшими глазами вглядываясь в пустоту перед собой. Сейчас он не видел ни предгрозового неба, ни косматого, чернеющего впереди, леса. Не слышал сурового северного моря, гремевшего где-то за спиной. Мысли старца были далеко отсюда: в пространстве, наводненном узорами энергий этого мира. Сознание жреца плавно растекалось по нитям и мембранам всего сущего: от маленькой травинки, растущей где-то далеко, на южных склонах, до лунной пыли, оседающей снегом на высочайшей вершине северных гор; от каждого первого вздоха до каждого последнего выдоха; от самого малого движения жизни, до величайших свершений, таких, как смещение земной и небесной тверди.

Вокруг застывшей фигуры мудреца постепенно сгущались сумерки, и со стороны уже невозможно было понять, где заканчивается тело старца, а где начинается изъеденный временем фундамент древнего святилища.
Много столетий назад этот храм, выстроенный в честь Лу;нии , был величав и прекрасен. В нем горел огонь и пелись сакральные гимны, по белым сводам и стенам малахитовыми струями растекались блики живого пламени, а многочисленные служители возносили хвалу небесам. Но уже тогда, А;зэс, один из величайших жрецов древности, незадолго до смерти изрек страшное пророчество: «Сияющие уйдут, а жрецы постепенно угаснут, утратив могущество и мудрость. Многие века будет темно от бездушия и невежества».

Время, забвение и запустение пошатнули красоту и могущество древнего святилища. Храм, некогда вселявший в людские души восторг и благоговейный трепет, теперь высился на холме нелепым нагромождением каменных фигур, истерзанных непогодой, походящих на изуродованное оспой человеческое лицо. Он напоминал всякому одинокому путнику о былом своем величии, но уже не мог его явить.

Рид выискивал в многомерном пространстве хотя бы слабый луч надежды, маленькую золотую искорку, способную решить судьбу целого мира. Сухие бескровные губы старца сбивчиво шептали: «Сияющая Луния воздала нам по заслугам. Ее храм разграблен и предан забвению. Она же оставила своих неблагодарных потомков во тьме и отказала им в благословении… Давно на землю не приходили посланники богов — великолепные Сияющие, древние души в юных человеческих телах. Давно они не правили нашим народом… неблагодарным, заблудшим, отрекшимся от мудрости предков.
Луния… Я с детства был преподнесен в дар тебе, отдан в жрецы… Всю свою жизнь воспевал я твои божественные дары и милости, славлю их и по сей день, хоть голос мой и звучит одиноко. Давно не держал я в руках ритуального посоха, давно не ходил по горам с молитвами… Увы, я немощен телом. Но разум и дух мой тверды, как никогда прежде. Прошу тебя, отзовись! Не оставь меня, не оставь сынов и дочерей земных! Умоляю, подай мне знак!»

Небо ответило ему.
В разрыве туч вспыхнул солнечный свет. Широким лучом он коснулся священного холма. На миг даже ветер стих. Где-то в горах Ревез покорно замер.
Изнемогая от страха, старец взирал на чудо, ожидая от богини милости или кары. И едва подслеповатые глаза жреца наводнил этот яркий свет, Рид сердцем увидел картину пророчества: долгожданная Сияющая родится в женском теле, с исходом последнего года третьей эпохи , и ее приход на землю ознаменует собой или обновление старого мира, или же его окончательное разрушение.

Медленно бледнея, луч двинулся к лесу, над которым вскоре рассеялся и исчез. Небесный просвет снова заперли тучи, и мощь Ревеза вернулась в свои права. Оглушительный раскат грома заставил каменные плиты содрогнуться.
Вокруг все было по-прежнему: свинцовое низкое небо, неспокойный, с каждой минутой темнеющий лес… Но перед глазами жреца с волнующей душу ясностью все еще стояло недавнее видение.

 
* * *
Влажное серебристое марево стелилось по земле, мягко захватывало стволы и коренья, топило в непроглядной белизне и без того еле приметную лесную тропу. Земля медленно отдавала воздуху тепло. В кронах деревьев изредка переговаривались обеспокоенные холодом птицы. В неглубоких овражках, поросших папоротником, белел туман, недвижный и тихий, как застоявшаяся вода. Он пал на лес после долгого обильного ливня, напоившего пересохшие каменные русла многочисленных безымянных речушек. Где-то вдалеке шумела бурная, беспокойная вода.

Этот обширный лес охватывал существовавшие некогда горы, ныне почти разрушенные. Когда-то их каменистые склоны были пустынны, а пики остры. Теперь здесь царили деревья.
Зябкую настороженность лесного утра нарушали еле слышные мужские голоса, да гулкая поступь подкованных коней.
Лошади ступали осторожно, то и дело храпя от тяжелого влажного воздуха, щекотавшего ноздри. Копыта тонули в раскисшей земле, смешанной с камнями, палой листвой и глиной.
На коне белой масти ехал статный мужчина, облаченный в легкий, но прочный доспех и серый шерстяной плащ тонкой вязки. Всадник сосредоточенно всматривался в причудливые извивы тропы, то тонувшей в тумане, то снова бежавшей вперед. Он изредка отвечал на неспешные речи своего спутника, ехавшего следом. Им был безбородый юноша, едва встретивший свою шестнадцатую весну.
Лес все плотнее и плотнее смыкался за их спинами. Древние ели, поросшие мхом, и стройные кедры проплывали мимо бесконечной неприступной стеной. Тропа становилась опасной. Она постепенно сужалась, щетинилась мелкими острыми камнями, хищно протягивала выступающие из почвы узловатые корни; ветви деревьев склонялись все ниже, угрожающе нависая над головами путников.
«Этот древний лес не благоволит нам. Я чувствую, — юноша нарушил долгое молчание. — Он нас путает, сбивает с верного следа. Потому-то и затянулось это священное странствие. Старейшины, верно, уже давно ждут нашего возвращения. Но, ведь, мы не смеем вернуться назад, не отыскав дитя, или не узнав какой-то доброй вести о нем, не так ли, учитель?»
Во;льмо тяжело вздохнул: «Я уважаю решение Старейшин. Но сам предпочел бы прислушаться к мнению Владыки Кима. Не понимаю, почему его советами так грубо пренебрегли».
«Учитель, вы толкуете о том, что сейчас искать Сияющую бессмысленно?» — неуверенно спросил Ро;двиг.
— Искать можно… Найти тяжело. Сила избранной, как яркая вспышка на полотне мироздания. Мне сложно объяснить и подобрать слова… Я, признаться, как и всякий воин, далек от мудрости святой братии… Но… Эта вспышка… Она затерялась сейчас среди множества событий, предметов, людей. Ее сложно отследить. Не забывай, что Сияющая  — крохотный младенец, чья сила еще не окрепла, не проявилась во всей красоте и величии. Ее заслоняет фигура матери, давят агрессивные энергии мира — наследие темных веков… Это все равно что искать светлячка в огромном густом лесу.

Тем временем туман стал практически осязаемым и совсем непроглядным. Тропа пошла под уклон. Воины снова погрузились в молчание, то ли обдумывая сказанное, то ли напряженно размышляя об опасностях, таящихся впереди.
Лошади недовольно захрапели и замедлили шаг, а вскоре и вовсе остановились, как вкопанные.
— Послушайте, учитель, я, кажется, вижу просвет!..
«Где?» — Вольмо мягко погладил коня по напряженной шее, пытаясь успокоить животное.
«Вон там, слева! Нужно сойти с тропы. Она заколдована», — ни минуты не раздумывая, Родвиг повернул коня и направил его в гущу разлапистых древовидных папоротников.
«Осторожнее!» — Вольмо поспешил следом, досадуя на порывистость своего наперсника.
Однако стоило путникам покинуть злополучную тропу, как молочное марево покорно отступило назад. Просветы между стволами и кронами росли — их быстро заполняло небо, мокрое и облачное. Вскоре впереди показался пологий каменистый склон, сплошь поросший колючим кустарником и росянкой.
Здесь всадники остановили коней. Вольмо скинул с головы мешковатый капюшон и поднял непокрытую голову к небу. Родвиг знал, что зоркий взгляд наставника ищет в вышине серебристого орла.
Три исполинские птицы действительно парили в небе, гордо раскинув навстречу ветру свои массивные крылья, горевшие невыносимой искрящейся белизной, словно горный снег, сияющий в лучах солнца. Рано поутру, полагаясь на мощные потоки ветра, серебристые орлы всегда летят на север  — к Мертвым Озерам. Там они охотятся дотемна. Этот утренний полет испокон веков помогает заплутавшим путникам отыскать верную дорогу.
Родвиг завороженно следил за величавыми птицами, и на ум юноше приходили многочисленные красивые легенды древности.

В стороне послышался резкий шорох.
«Учитель, Варвары!» — юноша встрепенулся, привычным движением выхватывая из ножен оружие.
Вольмо напряженно прислушался, крепко сжав в ладони рукоять меча. Вокруг было тихо. Только вкрадчиво подавали голоса птицы, и с ветвей глухо падали в траву капли влаги. Мужчина направил тревожно похрапывающего коня к краю покатого, невысокого склона: «Этот звук больше походит на шелест ветра. Смотри — это всего лишь могила. Воистину, лучшее, что мог сделать Варвар — умереть!»
Родвиг облегченно вздохнул. Теперь тревога действительно казалась напрасной. На дне овражка, укрытый высокой травой и папоротником, возвышался небольшой могильный холмик, сложенный из замшелых камней. Его вершину венчал потускневший сломанный меч и искореженный шлем. Подобно живой тени, на ветру шевелился и шуршал полуистлевший темный плащ, привязанный к рукояти некогда грозного и беспощадного оружия. Шлем покачивался и время от времени издавал тихий гул и позвякивание.
— Это старая могила, Родвиг. Я уверен, что дети этого Варвара уже успели поседеть и состариться. Продолжим наш путь, вслед за орлами.
Путники направлили коней вперед, стремясь как можно скорее перебраться через эту мрачную низину, поскольку испытывали беспричинный страх того, что эта забытая всеми могила могла навредить случайному путнику или накликать беду.

Едва всадники успели достичь дна широкого оврага, как предательская тишина взорвалась зловещим шумом и грохотом, летевшим, казалось, со всех сторон. Этот страшный звук лавиной катился вперед, к низине. В нем слились воедино хриплые крики, стук подкованных копыт и лязг оружия.
Еловые ветки с треском разлетелись в стороны, и со склона вниз ринулся, подобно черному оползню, конный отряд Варваров. Ветер раздувал их плащи, обнажая могучие тела, заключенные в прочный доспех цвета ртути. Ветер вздымал тяжелые густые гривы вороных коней, подобные дыму пепелищ.
Во главе отряда мчался Жестокий Авве;да — молодой король. Серые глаза Варвара были полны ярости.
Следом за конницей вприпрыжку бежал приземистый, мускулистый раб без плаща. Он едва поспевал за рвущимися вперед ручными волками, которые со звоном натягивали прочные цепи. Шерсть на спинах хищников вставала дыбом, с обнаженных клыков капала горячая слюна.

Вольмо в мгновение ока рассек мечом руку атаковавшего его Варвара, но уже новая свора врагов наседала на воина со всех сторон. Меч Вольмо, яростно сверкая, разил неприятелей, но силы в неравной схватке быстро иссякали. Варвары превосходили числом и злобой.
«Спасайся, Родвиг!» — выбиваясь из сил, крикнул Вольмо, оттесняемый Варварами к каменистой насыпи, отрезавшей путь к спасению. Юноша, заслышав этот последний отчаянный приказ, дал коню шпоры. Тот полетел по неровному дну оврага, могучими ногами выбивая из почвы камни. Следом, по смятой траве, мчался яркий кровавый след. Родвиг был ранен.

«Спустить волков!» — приказал Авведа. Свирепые голодные хищники, обезумев от запаха крови, рыча, и толкая друг друга, метнулись вперед. Погоня длилась недолго. Один из волков вцепился испуганной лошади в круп, второй — прыгнул ей на спину, стаскивая с седла ослабевшего воина. Заржав от нестерпимой боли, лошадь встала на дыбы и метнулась в сторону, пытаясь скинуть с себя волков. И это ей удалось. Однако Родвиг не сумел удержаться в седле. Он ничком упал на землю, выронив меч из рук. Хищники немедля растерзали беззащитного юношу и, поделив добычу, принялись за свое страшное пиршество.

Сим, низкородный свирепый вояка, раболепно пресмыкаясь, преподнес королю голову Вольмо: «Ваш трофей, господин».
«Бросьте серым псам, — снисходительно кивнул Жестокий. — Эти двое были воинами Оплота Сияющих. А значит, их постигла заслуженная смерть».
Авведа сдержанно улыбнулся. Лицо короля было смуглым и красивым. Казалось, что его безупречные черты навек сковала ледяная маска равнодушия и гордости. Только глаза сохраняли свою природную живость. Они были проницательными, умными и острыми, как наконечники стрел. Однажды увидеть это лицо — значило навсегда сохранить его в своей памяти.

Король часто совершал такие дикие спонтанные вылазки к границам вражеских земель, поскольку был еще слишком молод для скучных дворцовых аудиенций. Кровь и лязг оружия, чувство опасности — вот что будоражило его душу, наполняло жизнь смыслом и страстью.
Жестокий обожал охоту. Он травил медведей, свирепых лесных кабанов, и даже своих кровных братьев — волков — но его излюбленной забавой являлась охота на людей.

Впереди была обратная дорога в военный лагерь, где Варваров ждали вино и сытная еда. А доносчик, выследивший двух уязвимых путников, мог рассчитывать на несколько золотых монет из рук самого короля.
Когда волки насытились, отряд двинулся следом за главарем, оглашая сонный лес победными криками.
 
* * *
По щербатым каменным усам и по треснувшей переносице бежали влажные искры мха. На шершавых плечах и расколотом шлеме белели сгустки свежего птичьего помета. Глубокие глазницы, некогда украшенные прозрачными кристаллами глаз, зияли пронзительной пустотой. Когда-то на этом гранитном лице, обращенном к восходу светила, вспыхивали в первых рассветных лучах живые горячие очи, и солнечное сияние, пойманное хрусталем, было видно путнику за много миль до трудного перевала. Треснувший у основания идол, как и сотни лет назад, охранял Хем — великие горные ворота, преддверие Ту;ньи — равнинной плодородной земли, широко раскинувшейся от самых гор до горизонта.
Брэй придержал коня на крутом подъеме и всмотрелся в размытые временем каменные черты: «Это идол какого-то древнего божества, наставник?»
Стэ;фан-Фи;лин ехал впереди. Вот уже много часов Брэй не видел лица учителя — только тяжелые пыльные складки дорожного плаща и падающую на них тугую косицу жестких медно-рыжих волос.
— Да, это Кро;маш. Великий бог, которого почитали наши предки. Воин и пахарь в одном лице. Когда-то жители этих земель присягнули ему на верность. А потом нарушили клятву. «Поле вчерашней битвы станет пашней. Головы врагов ваших, усеявшие ее, прорастут злаками; глаза их расцветут в траве синими колокольчиками. Ваши мечи я согну в серпы, и жатва смерти станет жатвой жизни…» — так говорил он им. Это было давно.
— Почему вера оставила людей, учитель?
— Это люди оставили веру.
Брэй ощущал, что Стэфану-Филину неприятен этот разговор. Некогда, в юные годы, теперешний зрелый мужчина и воин был монахом-послушником. Он с товарищами ходил по деревням и мелким городам, рассказывая людям легенду о появлении мира, о былом могуществе народа, в венах которого есть капли божественной крови. Он призывал горожан и селян сплотиться вокруг покинутых святынь и восстановить их. Просил прекратить междоусобицы. Кто-то внимал его словам, задавал вопросы, впускал в дом и угощал теплым хлебом. Кто-то равнодушно проходил мимо. На широких подворьях, слушая речи Стэфана и его братьев по вере, древние старушки плакали, а дети беспечно играли меж собой. Мужчины и женщины, недовольные тем, что их отрывают от работы, все-таки слушали, однако у многих в глазах было непонимание.

Стэфан молчал. А Брэй размышлял о том, что много веков назад все обстояло совсем иначе.

Когда-то у народа Па;рии была обширная и могущественная империя. Жрецы и воины, землепашцы и ремесленники жили в справедливом государстве, основой которого были доброта и мудрость Сияющих — божественных созданий, приходивших на землю и уходивших с нее в свой черед на протяжении тысяч лет.
Посланцы богов рождались в простых человеческих семьях, в обличье прекрасных детей, наделенных чудесным нравом и великою силой созидания. Каждый из них с первых дней своей жизни осознавал себя и знал свое предназначение. Повзрослев, Сияющие безошибочно узнавали друг друга в потоках суетливых людских жизней, объединялись в общины и примыкали к Большим Жреческим Кругам, с тем, чтобы способствовать развитию народа Парии. Эти круги и осуществляли управление страной.
Благодаря посредничеству талантливых и прозорливых жрецов Сияющие вносили в мир людей новые законы и знания. Да, все шло своим чередом многие века. И меж людьми и богами не было расстояний, благодаря прочному духовному мосту, возведенному Сияющими. Правой ладонью они припадали к Источнику всего сущего, к вселенскому хрустальному камертону, а левой — прикасались к людским сердцам, укрывая их от зла и невежества.
Но однажды — никто не может сказать, когда именно — что-то пошло не так. Мир стал меняться. Стремительно. Избранные приходили на землю все реже и реже, а те, что воплощались, с трудом вспоминали свое духовное предназначение. Потом пришел день, когда их и вовсе не стало среди людей. Могущественные и умудренные опытом жреческие кланы взяли власть в свои руки. Несколько веков они успешно управляли государством, но затем пришла пора междоусобиц. Богатая военная знать вознамерилась получить свою долю власти. «В то время как вы блаженствуете в высших сферах своего сознания, мы проливаем за вас и за весь наш народ живую горячую кровь. Без нас государство беззащитно и беспомощно, как малое дитя. Мы хотим получить в награду то, что нам причитается», — так говорили воины. Жрецы не захотели уступать.
От былого величия и сплоченности народа Парии не осталось и следа. Империя постепенно распалась на мелкие провинции, каждая из которых развивалась самостоятельно. Воинское сословие, имеющее фактическую власть, пыталось как-то управлять этими разрозненными землями и подавлять то и дело вспыхивающие междоусобицы.
В поисках пищи и крова ремесленники и крестьяне объединились в свободные общины и создали независимые поселения. Люди сами решали, во что верить и по каким законам жить, и их выбор, увы, не всегда был верным. Когда в эти края пришли хорошо вооруженные отряды Варваров, сельчане не стали противиться их влиянию. Дед Авведы Жестокого, будучи в те года молодым королем, наложил на плодородные земли, прилегавшие к границам его империи, высокий налог. Взамен на шаткое перемирие. Вчерашние дети богов шли на поклон к насильникам и осквернителям могил, неся им богатую дань.
Храмы прекрасной Лунии, некогда щедро рассыпанные белым жемчугом по карте империи, ныне лежали в руинах. Последние жрецы все же сумели собрать вокруг себя несколько мелких духовных общин. Так был создан Оплот Сияющих — оплот истинной веры, который состоял из Малого Горного и Малого Лесного Жреческих Кругов. Здесь духовникам на какое-то время удалось сохранить остатки знаний и мудрости. Небольшая часть воинской знати поддержала Оплот в память о традициях прошлого, веря в то, что, только объединив силу меча и благодать молитвы, можно возродить государство и вернуть ему былое могущество и славу.

Кони вынесли всадников на хребет перевала. Взору открылась Ту;нья, яркая и пестрая, как стеганое лоскутное одеяло. Она зеленела садами и желтела поспевающим колосом пашен, серебрилась на солнце слюдяными прожилками рек. По равнине тут и там были раскиданы небольшие поселения. Над ними курился дымок печных труб. Легкой кружевной кисеей он обволакивал очертания небольших холмов и редких перелесков.
Брэй не смог сдержать вздох восхищения — настолько прекрасной и почти сказочной была развернувшаяся внизу картина. С высоты горного кряжа, в лучах восходящего солнца, эта земля казалась волшебным миражом. Конь Брэя нетерпеливо потряхивал гривой и храпел, жадно втягивая широкими ноздрями потоки встречного воздуха: так, словно уже почуял запах сочных луговых трав. Волнение коня передалось наезднику. Юноша ощутил необъяснимую сладостную тревогу.
Стэфан-Филин придержал коня, приглашая Брэя ненадолго задержаться на вершине, прежде чем начать долгий и опасный спуск. «Вспомним Вольмо и Родвига, отважных служителей Оплота. Пусть их души никогда не познают страданий, — Стэфан перевел задумчивый взгляд с простора полей на своего молодого спутника и впервые за много дней тихо улыбнулся. — Мы завершаем их святую миссию, мой друг. И в эту минуту они с нами».

Под копытами коней каменный панцирь гор плавно превращался в траву, но неспокойное изумрудное море, дышащее росой и нектаром, нахлынуло внезапно. Степь дышала умиротворением. И только неравномерные наросты людских поселений, так похожие на причудливые, тлеющие муравейники, вносили в первозданную размеренность жизни немного суеты и волнения. Кряж отбрасывал на степь синюю исполинскую тень, и от нее тянуло холодом. Молодое солнце мягко рассекало лучами влажный зябкий воздух. Потоки густого тепла сменялись студеными тонкими струями: воздух был прогрет неравномерно, и здесь, на границе гранита и трав, ночь еще боролась с рассветом.
Брэй с наслаждением вдыхал и медовый зной, и прохладу. Пару часов назад юноша видел великолепие равнины с высоты ветров, а теперь и сам стал частью этого чудесного пейзажа. Тени коней и всадников тянулись вперед, словно пытались обогнать своих хозяев, а дорога теперь представлялась не тяжелым испытанием, а подарком судьбы.
С сожалением Брэй отметил, что его попутчик равнодушен к восхитительным красотам Туньи. Стэфан ехал молча и почти не отрывал от земли свой задумчивый взгляд. Брэй внимательней всмотрелся в статично застывшие, напряженные черты лица своего учителя и невольно содрогнулся — в них он узнал самого себя, только постаревшего. Тяготы военных походов и невосполнимые потери когда-нибудь изменят и Брэя. Изменят навсегда. Образы огня и разрушения пленят его память, и за окровавленными лицами павших друзей он больше никогда не сможет разглядеть траву. Не увидит ее такой, какой видит сейчас, этим росистым утром.
Стэфан-Филин внезапно заговорил. Он ощущал на себе пристальный взгляд наперсника и понимал, что их чувства и мысли совсем не схожи.
— Люди не всегда бывают правы, Брэй. Они часто поступают не по-людски… Эта мысль тяготит меня уже много лет. Мы появились спонтанно — выросли таким же чудесным образом, как появляются зеленые ростки на вчера еще голой и мертвой почве. И кто знает, какие соки питают нас, что позволяет нам жить и возникать из праха наших прадедов. Так тяжело поверить, что мы созданы богами, Брэй. Посмотри на все их творения: воду, землю и небеса, живых существ, больших и малых, на очертания гор — они совершенны. Разве я могу сказать то же самое о людях? Иногда мне кажется, что боги с интересом, а, может, с отчаянием смотрят на нас и не знают, что с нами делать…
«Наставник… Боги даровали людям часть своей мудрости! Сияющие вошли в народ Парии, чтобы преобразить его. Ты же сам учил меня…» — юноша был потрясен словами Стэфана.
«Но наш первый жрец, Зи;фул , вышел из утробы волчицы Ши;е! Он приходится Га;рди братом! И я не понимаю… Что-то очень важное вечно ускользает от меня. Картина мира остается неполной. Зифул и Гарди — родня… Тогда почему мы воюем с Варварами?.. Да, я убью любого из них, потому что Варвар — мой враг, враг нашего священного Оплота. Но никто не ответит мне на вопрос «почему». За что они нас ненавидят?» — к щекам Стэфана подступила кровь, он дышал тяжело и шумно, словно ему не хватало воздуха.
«Может быть, я не прав. Может быть, мне осталось жить всего пару часов. Не знаю. Мне больше ничего не нужно. Я только хочу увидеть Сияющую… Хочу назвать ее своей королевой и уверовать в то, что наш мир не обречен…» — взгляд Филина беспокойно блуждал по линии горизонта.

«Я посвящаю Сияющей всю мою прошлую жизнь и отдаю ей в залог моей верности жизнь будущую. Я продолжаю поиски Избранной, пока в моих жилах движется кровь. Я буду служить Сияющей и умру за нее, если этого потребует долг…» — Брэй тихо, в полголоса, повторил ту торжественную клятву, которую давал Верховному Жрецу перед походом, и слова этой клятвы сейчас зазвучали для юноши по-новому.

 
* * *
«… И жили люди в блаженном единстве со своей природой, в естестве плоти, в лоне праматери-Земли. И не ведали они сомнений, покуда не явились сюда Сияющие. Ибо, приблизившись к источнику света Сияющих, люди стали отбрасывать тень. И тень заговорила с людьми. И у людей появился выбор – с кем говорить – со светом извне или со своей тенью. И выбор сей принес людским сердцам смятение, страх и отчаяние…»
                Трактат «Толкование начала времен»
                Тхетх, Второй Верховный Жрец великого народа Варваров, 5007 год Первой Эпохи

Тяжелая позолоченная чаша опустилась на поднос. На дне качнулось терпкое вино, разбавленное теплой кровью. Теперь, когда король пригубил из кубка пару глотков, напиток могли отведать собравшиеся в тронной зале подданные: советники и знатные воины. Гости короля, как того требовал обычай, скрестив ноги, сидели перед троном, прямо на полу, устланном шкурами медведей и горных барсов. Чашу с вином передавали из рук в руки. Каждый сделал по глотку, в порядке старшинства. Сегодня здесь присутствовали, пожалуй, самые знатные и влиятельные вельможи, а также военная знать. Не было только жреца И;ммы. Он редко снисходил до подобного рода сборищ, предпочитая беседовать с государем с глазу на глаз.
Зато на совет явился королевский библиотекарь Ами;, тихий и скромный мужчина средних лет. Он стоял в некотором отдалении от знати и ловил на себе раздраженные и гневные взгляды вояк. Ами был последним из рода Книжников, некогда довольно многочисленного и могущественного, а ныне бесследно исчезнувшего. Рода, в руках которого хранились и передавались из поколения в поколение древнейшие ценные знания. Несмотря на замкнутый характер и крайнюю несговорчивость, этот чудаковатый на вид библиотекарь пользовался у Авведы большим доверием.

Сегодня король был сосредоточен и молчалив. Его лицо все еще хранило черты прежней красоты, но некогда роскошные черные кудри уже обожгла седина. Под глазами легли глубокие серые тени и грубые морщины. Слишком многое было пережито. Слишком многое еще предстояло пережить. Теперь Жестокий почти сравнялся в летах со своим отцом, когда-то покинувшим трон по воле злого рока. Но рядом со смертью всегда должна быть жизнь, а рядом со старостью — молодость. Только тогда есть надежда.
С едва скрываемой гордостью Авведа посмотрел на сына. Пятилетний Яков сидел на крепком, широком отцовском колене, угрюмый и задумчивый. С теми же льдинками глаз и смоляными завитушками спутанных волос, какие некогда были у Жестокого. Много лет назад именно в этом зале маленький Авведа, сын Ва;ссинга Кровавого, получил свои первые уроки ярости, непреклонности и упрямства. Однажды Яков, как и его отец, и как отец его отца, станет вождем Варваров — беспощадным любимцем победы, полноправным властителем золота, земель и людских судеб. А пока — пусть отцовское колено послужит малышу надежной опорой и маленьким троном.
Мальчик инстинктивно жался к горячей отцовской груди и сосредоточенно смотрел на собравшихся в зале мужей, мускулистых и крепких, с обветренными лицами и неопределенными чувствами во взгляде. Яков презирал и боялся их так неприкрыто и искренне, как может презирать и бояться только ребенок.

«Думаю, что каждый из присутствующих догадывается о причине, по которой я столь поспешно собрал вас здесь для военного совета, — Авведа рассеянно посмотрел поверх голов собравшихся. Так, словно все еще не мог совладать со своими мыслями. — Вновь и вновь воспоминания возвращают меня в тот далекий пасмурный день, когда в самом сердце Окраинных лесов мы уничтожили двух всадников, защитников Оплота Сияющих. Я тогда посчитал их простыми лазутчиками. Это была роковая ошибка. До сих пор не могу себе это простить. Их души унесли на тот свет цель и маршрут тайного священного похода…» Авведа пристально посмотрел на седовласого, богато одетого мужчину, находившегося в центре полукруга сидящих: «Сим… Ты был со мной в тот день. Семнадцать зим назад. Ты должен помнить…»
«Я помню, государь, — мужчина почтительно склонил голову. — Много воды с тех пор утекло… Не вижу причины терзать себя напрасными сожалениями о прошлом. Мы обязаны действовать. Здесь и сейчас».

С того дня, как жалкий раб, дрожа от страха и благоговения, поднес Авведе голову изрубленного на куски Вольмо, действительно многое изменилось. Теперь Сима было не узнать. Верной и терпеливой службой он сначала добился свободы, потом власти и денег, пока, наконец, не получил высокий титул тру;вва  и законное право передавать свое звание и привилегии по наследству. В душе бывшего раба почтение и страх давно уступили место завистливой злобе и жажде власти. Он слишком долго ее добивался и теперь безудержно наслаждался своими новыми привилегиями.
Сим ненавидел, когда кто-либо, хотя бы вскользь, смел упоминать о его некогда низком положении и плебейском происхождении, даже если это делал король. Особенно, если это делал король. Более всего на свете Сим желал основать свою собственную династию, богатую и влиятельную, и потому все надежды возлагал на своего единственного сына — восемнадцатилетнего Са;льмуса.
Тот повсюду был рядом с родителем. И сейчас, на военном совете, они сидели бок о бок и многозначительно переглядывались. Как носители высоких титулов, отец и сын имели право первыми после короля притрагиваться к ритуальной чаше с вином.

«Мы действительно потеряли много времени, — продолжил Сим. — Оплот может снова стать для нас серьезной угрозой, если Сийя взойдет на жреческий трон. Когда последователи Зифула окрепнут, они наверняка покусятся на наши земли и вознамерятся отомстить Варварам за прошлые свои поражения…»
Собравшиеся, в том числе и король, слушали Сима внимательно. Только один из присутствующих, молодой знатный воин, выражал недовольство и ерзал на месте, скрипя зубами от негодования и злобы. Он сам был не прочь примерить на себя роль старшего военного советника, и уверенные рассуждения плебея-выскочки выводили его из себя. Наконец он не выдержал и грубо перебил речи Сима.
— Вы несете вздор! Народ Парии разобщен и слаб. Горстка сумасшедших жрецов и фанатичных вояк — вот все, что осталось от былого величия Оплота Сияющих. Они нам не соперники!
«Ты их недооцениваешь, Фо;хт! — Сим побагровел, но проглотил оскорбительный упрек, ответив сопернику лишь злобной гримасой. — Теперь, когда в мир пришла новая Сийя, они воспрянут духом и получат в ее лице сокрушительное оружие! Последнее из величайших пророчеств этого мира сбылось. Отныне исход нашего многовекового соперничества будет зависеть от судьбы Избранной. Мы должны взять инициативу в свои руки, и как можно скорее!»
«Каким же образом?» — проворчал Фохт.
— Сияющая должна стать нашей пленницей! Тогда служители Оплота лишатся своей последней надежды и опоры. Народ не пойдет за ними! Пускай жрецы стенают и поют свои молитвы в полуразрушенных храмах, пускай воины брызжут слюной, словно голодные цепные псы, которых дразнят и побивают камнями дети! Народ ленив. Он умеет пахать плодородные земли и строить дома. Но не умеет воевать. Ему нужны пиво, мясо и хлеб — каждый день. Судьбы мира вряд ли волнуют земледельцев и пастухов!
В разговор вмешался Ла;рра, военный казначей: «Сим прав. Если Избранная умрет — Клану придет конец».
«Кто сказал, что она умрет? — взвился Сим. — Я вижу, вы очень небрежно следите за ходом моих рассуждений! Поймите наконец… Сийя — это дар богов, пускай и чужих. Мы могли бы воспользоваться в своих целях той сокрушительной силой, что вверена ей!»
«Может, план и хорош, — не сдавался Фохт, — но боюсь, он трудновыполним. Как мы найдем Сияющую? Это все равно, что искать иглу в стоге сена! Кроме того, повторюсь, я не верю в то, что Клан сейчас способен представлять для нас какую-то серьезную опасность».
«Вот именно! Главное слово — «сейчас», — окрысился Сальмус. — Если мы позволим Оплоту найти Избранную, он очень скоро наберет былое могущество и заявит о себе. Или ты не слишком сведущ в истории, Фохт? Слабея, эти твари всякий раз ползли в горы, к своему храму, как черви под гнилые мхи. Выжидали… Скулили, выпрашивая у белых жрецов магической защиты. Но стоило воякам собраться с силами, как они выходили и гордо сияли своими доспехами! Они презирают нас, считая отродьем волков. И не успокоятся, пока не исполнят свой «священный долг» и не избавят мир от скверны и порока. А скверной они считают нас! Отец не сказал, что найти Сийю будет легко! Но что предлагаешь ты? Бездействовать?!»

Гул нестройных хриплых голосов подхватил слова Сальмуса. Военный совет постепенно перерос в словесную перепалку.
Возбужденные спором мужчины кричали и размахивали руками, потрясали кулаками и инстинктивно обхватывали ладонями рукояти покоящихся в ножнах кинжалов. В пылу спора никто не заметил, как ритуальная чаша с остатками королевского вина, задетая чьей-то ногой, опрокинулась и покатилась по полу, изрыгая на гранит чью-то терпкую кровь.

Ами сделал пару шагов к центру зала, пытаясь обратить на себя внимание.
— Уважаемая знать! Позвольте мне высказаться!
Гул голосов постепенно затих. Мужчины с некоторым недоумением смотрели на дерзкого библиотекаря, который раньше почти никогда не использовал право голоса, да и вряд ли что-то смыслил в военном деле и политике.
«Пусть говорит», — повелел Авведа.
— Прежде чем принимать решение относительно Сияющей, следует посоветоваться с Иммой. Грубая сила мало поможет нам в этой войне. Нужна мудрость, смекалка, осторожность… Мы доподлинно не знаем, с чем будем иметь дело, с какими трудностями нам предстоит столкнуться. Этот вопрос должны решать жрецы, а не вояки!
Притихшие спорщики бросали тревожные взгляды то на государя, то на сумасброда-мудреца.

Король некоторое время молчал, погруженный в раздумья. Он ощущал отвращение ко всем, кто его окружал. Особенно к Симу. Сейчас Авведа в очередной раз наблюдал за тем, как знать, подобная своре бешеных собак, грызется друг с другом, преследуя одну единственную цель — поближе подобраться к трону. Авведа решил не вмешиваться в спор, желая посмотреть, чем сегодня окончится этот уродливый спектакль.
«Лично я полагаюсь только на себя и на силу своего клинка!» — презрительно фыркнул Сим.
Ами даже не посмотрел в сторону трувва и невозмутимо продолжил, обращаясь исключительно к королю.
— Государь… Я не знаю, что скажет вам досточтимый Имма. Мне не приходится сомневаться в его мудрости. Однако… Я считаю… Наш люд устал от войн и кровопролития не меньше, чем народ Парии. Мы можем заключить с Оплотом мир на выгодных для себя условиях. Пока не поздно. Если начнется война — она будет очень затяжной и кровопролитной.
«Вздор! Я больше не хочу это слышать! Трус! Предатель! Да кого может интересовать твое мнение, книжный червь?! Я не возьму в толк, почему тебя до сих пор не обезглавили, а вместо этого допускают присутствовать на королевских советах!» — Сим потерял остатки самообладания. Он бешено вращал глазами и брызгал мутной слюной, как один из тех голодных цепных волков, коими он когда-то руководил.
«Я не верю своим ушам! Меня окружают безумцы! — вслед за отцом вскинулся Сальмус. — Один из них, — юноша ткнул пальцем в сторону Фохта, — собирается отсиживаться здесь и пировать, пока враг набирает силу. Второй — говорит о позорном перемирии!»

Еще немного, и они пустят друг другу кровь. Перережут друг друга, как свиней. Жадные блохи-кровопийцы, утомившие меня.

«Довольно! — Авведа, наконец, прервал словесную перепалку, грозящую перерасти в настоящую драку. — Хватит громких фраз! Мне многое нужно обдумать. Я выслушал ваши мнения, принял к сведению каждое слово. Я уважаю тебя, Ами. Ты умен и не раз выручал меня, когда мне требовалось найти дорогу к знаниям предков, но тебе не хватает силы и хватки. Варвары никогда и ни с кем не заключали мира. Так будет и впредь. В словах Сима тоже есть доля правды. Он смел и кровожаден, как истинный Варвар, но ему не хватает мудрости. Поэтому я непременно посоветуюсь с досточтимым Иммой. Однако последнее слово, как всегда, остается за мной.
* * *
На осевшем, некогда высоком холме высился остов древнего храма. Он был желтоватым от пыли и времени, как обломок слоновой кости, иссушенной палящим солнцем пустыни. Под его высокими сводами царили запустение и полевые травы. Десятки весен юркие птицы свивали в его каменных нишах свои хрупкие гнезда, а расколотый алтарь и куски обвалившегося купола служили опорой веселому вьюнку, колючему кустарнику и маленьким деревцам.
Деревня, лежавшая по другую сторону реки, в сравнении с многовековым храмом казалась потешным селением, какое строят для игр дети, используя солому, хворост и старые тряпки. Строением, которое не призвано быть долговечным, и будет смыто первыми летними ливнями.

С жадностью и наслаждением кони подминали губами сочную траву. Долгий утомительный переход через горы был позади, и здесь, в тихой вересковой заводи, путники могли освежить свои силы. Стэфан и Брэй позволили лошадям напиться. Те мягко и осторожно подошли к кромке чистейшей воды и окунули вспотевшие разгоряченные морды в прохладу зеленовато-золотого потока: длинные речные травы и изящные головки желтых кувшинок ластились к берегам, приводимые в движение тайными подводными течениями.
Местность вокруг холма была безлюдной. Вдали виднелись колосящиеся пашни и мирно пасущиеся стада коров. С подворий доносился лай собак и натужные крики запоздалых петухов. Ветер вытягивал дым из печных труб и уносил его прочь, в сторону горизонта. А здесь, у развалин храма, трава была так высока, а пение птиц столь безмятежно, будто люди не бывали тут уже много десятков лет.
Стэфан-Филин окинул взглядом селения, поля и перелески, лежавшие впереди, и задумчиво произнес: «Очевидно, люди не хотят возделывать и засевать землю, окружающую древнее святилище. Не спешат строить здесь дома. Храм еще жив. Сквозь сон он все слышит, чувствует и знает — вероотступники страшатся возмездия богов. И не зря… А нам с тобой, мой друг, опасаться нечего. Храм станет нашим временным пристанищем. Здесь мы сможем отдохнуть, не привлекая к себе внимание».

Воины оставили коней внизу, позволив им насладиться сладким разнотравьем, а сами взошли на холм. Между массивными, почти не тронутыми временем, храмовыми колоннами сияли и подрагивали колодцы света: сквозь зияющие пустоты в стенах и крыше солнце заглядывало сюда и танцевало в песке и пыли, как прекрасная юная жрица.
Своим появлением путники спугнули со сводов стайку щебечущих птиц. И воцарилась тишина, мягкая и пластичная, как глина. Тишина, способная породить тысячи прекрасных звуков. Брэй на мгновение прикрыл глаза, и ему показалось, что где-то в отдалении он слышит печальную песню служителей храма, звон ритуальных чаш и потрескивание жертвенного огня. Лунии всегда приносили в дар редкие душистые травы. Их бросали в пламя, и в тот же миг храм наполнялся ароматом чудесных благовоний.
Брэй глубоко вдохнул, в надежде почувствовать этот волшебный запах. И он ощутил его. Пряные травы сами выросли здесь, в доме вечного запустения и одиночества. Они обступили алтарь и даже взошли на него, поднимая свой побег и разворачивая лист в песке и мраморном крошеве.
Путники постелили свои плащи на щербатые, затянутые песком плиты храмового пола, и присели отдохнуть. Брэй поднял разгоряченное светом лицо к барельефам, которые некогда украшали вершины колонн, а теперь служили опорой для гнездовья птиц, и вместо широкого мраморного свода увидел неровный осколок неба, глубокий, мерцающий серебром перьевых облаков; обломок недавнего прошлого и зеркало скорого будущего, по чистой глади которого крылья птиц чертили причудливые, невидимые глазу узоры. «Небо… — мечтательно произнес Брэй. — Разве это не знак? Сводом этому храму служит теперь само небо…»
«С недавних пор я во всем вижу знаки, Брэй… Как только Верховный Жрец возвестил нам о том, что получил откровение и понял, где искать Сияющую, моя жизнь переменилась. Она наполнилась смыслом. Я обрел надежду и смысл существования…» — Стэфан говорил тихо и вкрадчиво, и в глубине его глаз была какая-то робкая радость.
Брэй достал из походной торбы увесистую флягу с водой, добытой еще в горах, у ледника Рахт, и большую ржаную лепешку. Путники поделили хлеб и в молчании начали трапезу. Каждый из них думал по-своему об одном и том же.
Невдалеке подала голос маленькая пичужка. Она сидела на осколке алтаря и с интересом разглядывала хлебные крошки, падающие с ладоней нежданных гостей, равно как и самих гостей, мирно отдыхающих там, где статичное мраморное творение, созданное людьми, слилось воедино с вечно движущейся, пластичной плотью природы.
Стэфан с наслаждением сделал пару крупных глотков из фляги: «Эта вода упала снегом на склоны гор еще в те времена, когда Зифул бродил по земле в поисках истины. А теперь мы пьем эту древнюю мудрую воду. Удивительно…» Он передал флягу Брэю и, поднявшись с земли, начал сворачивать плащ, стряхивая с него пыль и крошки: «Здесь хорошо. Я отдыхал бы тут целую вечность, но сейчас нам нельзя медлить. Пора выдвигаться в деревню. Коней оставим у храма, привяжем их к колоннам — они могут мирно пастись. Думаю, здесь им ничто не угрожает. А мы пойдем пешком. Пусть встречные люди думают, что мы простые путники, идущие своей дорогой. Получше укутайся в плащ и накинь капюшон — ни к чему селянам видеть наш доспех и оружие».
Когда раскаленное добела солнце, пережив зенит, начало свой незаметный, но неуклонный путь к закату, две серые фигуры сошли с холма, перешли реку вброд и направились к деревне.

 
* * *
Тонкие тропинки, бегущие от мостков для стирки белья и насиженных рыболовных мест, переплетаясь, постепенно слились в широкую проселочную дорогу. Желтой песчаной лентой ползла она между рыжими пашнями, ветвилась уходящими в сады и перелески стёжками. Истоком дороги была деревня Га;ттэн. Много веков она разрасталась в полях, а теперь постепенно превращалась в город.
Городской ландшафт незаметно захватывал улицу за улицей: камень заменял древесину, торговые лавки и артели вытесняли старые крестьянские подворья. В центре Гаттэна находилась мощеная крупным булыжником площадь, на которой располагались несколько двухэтажных каменных строений и добротные торговые ряды. Это место в народе так и называли — «город». В примыкавших к площади кварталах жили богатые купцы и крупные ремесленники, владевшие собственной землей — уде;льники.
Околоток Гаттэна был обширен и по-деревенски чумаз, укрыт густыми неухоженными садами и опоясан разбитыми дорогами. Он служил домом для безземельных. Тех, кто работал на земле, но не имел на нее никаких прав.

Воины продолжали свой путь. Невдалеке, над волнами цветущего вереска и клевера, показались крытые соломой крыши окраин и красные печные трубы.
Солнце уже припекало. Его нежная и робкая рассветная ласка сменилась палящим полуденным зноем. Ветер насытился теплом и пылью. Роса исчезла в мгновение ока, и полет полевой бабочки стал тяжелым и томным.

Здесь, среди плавящегося золота спелых колосьев, впервые за много дней пути, воины встретили людей. Двое мужчин и трое мальчиков-подростков брели по дороге, поднимая высокое облако пыли. В руках у них были силки и примитивные капканы. У некоторых — копья. Ни разговора, ни звонкой дорожной песни не было слышно меж них. В полном молчании дети и их отцы шли в сторону дальнего леса, с тем, чтобы добыть хоть немного дичи. Их лица были худыми и изможденными, загорелыми и обветренными. У мужчин — лица стариков, у детей — лица взрослых.
Сельчане брели тяжело и медленно: так, словно находились в пути уже не первый день. Так, будто вся их жизнь — это беспрерывная дорога к недосягаемому лесу, манящему обманчивой прохладой. И чем дольше они идут, с трудом переставляя избитые в кровь ноги, тем дальше, за горизонт, уплывают резные древесные кроны и спасительная лиственная сень.

Стэфан и Брэй уступили селянам дорогу. Ходоки не спеша прошли мимо, смерив серых пилигримов тяжелыми, недружелюбными взглядами.
«Безземельные…» — глухо сказал Стэфан, подставляя мокрое от пота лицо редкому порыву ветра.
«Кто?» — Брэй осторожно оглянулся и увидел желтое облако едкой пыли, темные мужские силуэты и сутулые спины детей.
Стэфан пояснил: «Безземельные. Люди, вынужденные работать на господ. У них нет и пригоршни собственной земли. Всю жизнь они гнут спины на удельников — тех, чьи прадеды успели когда-то отвоевать себе кусок плодородной почвы. Ведь Тунья заселялась тяжело, с боями. Эти места помнят много междоусобиц и споров. Я был здесь двадцать лет назад, и с тех пор ничего не изменилось. Эти измученные мужчины и мальчики дни напролет возделывают чужую землю, получая взамен гроши и объедки с господского стола. А их жены и сестры кипятят белье, ухаживают за скотиной, чинят господскую одежду и по утрам заплетают косы хозяйским дочерям».

Дома; поселения постепенно приближались, наползая на путников так, как туманный берег наплывает на нос рыбацкой лодки. Кучевые хлопковые облака задевали собою печные трубы и, завалившись на бок, отдыхали на горячей соломе крыш, долго оставаясь неподвижными. Раскаленный воздух покачивался, отчего очертания деревни долгое время казались бесконечно далеким миражом. Но вот дорога, наконец, вывела путников к желанной цели. Желтый колючий песок незаметно слился с камнем мощеной мостовой, и проселочная дорога умерла. Начался Гаттэн.

Здесь воинам Клана открылась мрачная и жуткая картина. Какая-то непостижимая сила расколола надвое каменную кладку центральной улицы и вывернула из грунта огромные валуны. Земля разошлась по швам, как ветхая худая рубаха, обнажив пласты рыжей глины и остатки старой деревянной мостовой. То тут, то там, словно сколотые гнилые кости, торчали из земли остовы разрушенных домов. Повсюду валялись собаки и куры, раздавленные упавшими камнями и балками. Среди вздувшихся, облепленных пылью трупов угадывались очертания детских тел, вперемешку с осколками кухонной утвари и щебнем, впитавшим кровь. В раскаленном смердящем воздухе стоял тяжелый мушиный звон. Сытые вороны нагло прохаживались в месиве смерти и грязи, то и дело выхватывая из пыли что-нибудь съестное. Заплаканная растрепанная женщина бросала в птиц камнями, пытаясь отогнать настырных падальщиков от человеческих трупов. Но вороны опять возвращались.
Люди лежали там, где их застала беда — под грудами песка и известкового крошева. А над погибшими летел по ветру протяжный вой, едва похожий на человеческий крик: матери звали и оплакивали детей, жены — мужей, братья — сестер. Чьи-то имена, искаженные и расколотые, как этот дорожный камень, выкликались и падали наземь бессильным эхом. Тем, кто выжил, выпала на долю ужасная участь — вызволять из-под завалов тела погибших родственников. Город кишел в напряженной работе, словно разбитый палкой муравейник.
Раздирая руки в кровь, вчерашние баре и барыни растаскивали увесистые кирпичи и, краснея от натуги, двигали камни и бревна. Горожане были измучены своим монотонным скорбным трудом. Безземельные не пришли на помощь, хотя в ночь трагедии они тоже ощущали, как гудела и сотрясалась земля, слышали треск и грохот рушащихся зданий. Многие рабы рано поутру явились в «город», чтобы посмотреть на просевшую, заваленную мусором и трупами, площадь. Никто из пришедших не злорадствовал и не насмехался над бессильными теперь хозяевами, но сочувствия в  глазах безземельных тоже не было.
Окраинные дома, в которых ютились семьи бесправных, стояли в целости — там, в садах, ни один лист не упал с ветки фруктового дерева. Рабы впервые за много лет ощутили свое превосходство над горожанами и невольно вздохнули с облегчением: теперь безземельные могли потратить больше времени на то, чтобы прокормить свои собственные семьи. А посему зрелые мужчины и их старшие сыновья занялись охотой, старики принялись за рыбалку, а женщины, управившись с домашними делами, брали за руки младших детей и шли в перелески за грибами и сочной ягодой.
Обезумевшие, выбившиеся из сил удельники остались один на один со своей бедой.

Не без тревоги воины вошли в это пестрое изломанное пространство, сотканное из мертвых и живых лиц, из угасающих и вопиющих голосов и беспорядочных мыслей. Было страшно затеряться в тесноте и сутолоке этих вымазанных кровью улиц. Брэй то и дело порывался помочь измученным отчаявшимся людям, чьи попытки найти близких или спасти хоть какое-то уцелевшее имущество, оставались бесплодными. Но Стэфан всякий раз останавливал юношу: «Не забывай о нашей цели».
«Но им нужна помощь!» — Брэй был в отчаянии, тогда как Филин, казалось, без труда сохранял самообладание. «Наша клятва сильнее страха и жалости! И мы должны ее исполнить», — Стэфан мягко, но настойчиво отвел Брэя в сторону. Мужчина должен был произнести эти жестокие и единственно верные слова. И пусть его сердце разрывалось от боли и жалости — он не мог поступить иначе.
Воины Клана свернули на заросшую сорными травами стежку, ведущую к нищим окраинам. Брэй шел медленно и неохотно, то и дело оглядываясь назад. Он был совершенно ошеломлен увиденной картиной. И оглушен настолько, что не слушал речей своего учителя. Наконец, юноша остановился и понурил голову: «Простите, наставник, но я так не могу. Я должен вернуться и помочь этим несчастным настолько, насколько будет в моих силах…»
Лицо Стэфана исказила мимолетная судорога: «Ты думаешь, мне не жаль осиротевших детей и молодых вдов?..– голос Филина звучал глухо. — Очень жаль… Но, Брэй, мы проделали долгий и опасный путь. И вот, благодаря проведению, мы здесь. Избранная, возможно, находится в шаге от нас. И теперь ты не хочешь идти. А что, если ей срочно нужна наша помощь? Что, если она пострадала не меньше, чем те несчастные? Клятва! Помнишь? Или ты забыл?..»
Брэй передернул плечами, словно стоял под холодным осенним дождем.
«Я верю в то, что мы делаем», — Стэфан развернулся и широкими нервными шагами направился вниз по улице. Не чувствуя в себе сил повернуть в противоположную сторону, юноша последовал за наставником.

На окраине было почти безлюдно и тихо. Осевшие под гнетом лет глинобитные хижины, окруженные кривыми заборами, служили жильем для безземельных. Свежая узорчатая листва казалась здесь неуместной. Так же, как цветы, бархатистая роскошь которых не сочеталась с нищетой этих грязных улиц.
На веревках раскачивались застиранные рубахи и простыни. Редкие тощие куры ковырялись в пыли, натужно вытягивая за червем свои костлявые шеи. На крыльце одной из хижин сидели босые чумазые мальчишки и по очереди лизали маленький сахарный леденец. А немного поодаль, на раскаленной солнцем завалинке грел свои старые кости глубокий старик, сморщенный и пожелтевший — очевидно, дед или прадед детворы.
Путники приблизились к крыльцу, изрядно напугав детей. Малыши прыснули в разные стороны, как стайка мальков, встревоженных брошенным в реку камнем. Старец остался сидеть неподвижно, будто не замечая того, что творится вокруг.
Стэфан обратился к мужчине с вопросом: «Добрый человек, не подскажешь ли нам, где живет А;рма, вдова Ха;окима? Как нам ее найти? Какой дорогой следовать?»
Изъеденное оспой, похожее на гриб-трутовик, лицо старичка пришло в движение. Он подслеповато прищурился, глазами выхватывая из пронзительной белизны дня возникшие перед ним серые силуэты. «Ась? Чего?» — хрипло прошамкал он, прикладывая к уху ладонь. Стэфан подошел ближе и снова задал тот же вопрос, но на этот раз громче. Старичок улыбнулся почти беззубым ртом и закивал: «Ага… А вы кто такие будете?»
«Мы добрые путники, вольнонаемники. Ходим по деревням и предлагаем людям свою помощь в работе», — четко и старательно Стэфан-Филин произнес заранее заготовленную фразу. «Э-э… — старичок опять закивал. Его улыбка стала еще шире и безобразнее. — Вам повезло! Вы разминулись со смертью, путники! Несколько дней назад земля содрогалась… Уж и не припомню, когда именно это случилось — давно потерял счет часам — но кара обрушилась на город глубокой ночью. Земля гудела и стонала, словно живое существо. Небо карает… Небо карает тех, кто не чист делами… А нас оно милует».
«Какой же дорогой нам следовать? — терпеливо повторил свой вопрос Стэфан. — Нам нужна Арма, вдова Хаокима. Где ее найти?»
— Арма… Она живет неподалеку. Пройдите ещё вперед, мимо кузницы, мимо колодца… Поднимитесь в горку. Там, на холме, ее дом. Большой, деревянный. Когда-то она была барыней, да… Но доброй и справедливой… А теперь…»
«Спасибо, дедушка…» — мягко прервал его Филин, выказывая нетерпение. «Я уже прадедушка…» — уточнил старичок. Он говорил торопливо и взахлеб, шамкая и проглатывая слова, давясь слюной, но при этом сияя от радости. Было видно, что с ним давно уже никто не ведет разговоров, никто уже почти не замечает его тихого существования. Поэтому он рад любому слову, любому звуку человеческой речи, обращенному в его сторону. Как живая, потрескавшаяся на солнце статуя, он сидит здесь изо дня в день и по медленной смене теней и света угадывает ход времени. Времени, которое в старости становится пыткой: однообразное и пустое, слепой улиткой ползущее к дате смерти. Бесконечное время, которого в молодости так недоставало.
Брэю стало жалко старика, в болезни и внутреннем одиночестве дожидающегося часа своей кончины. Но чем юноша мог помочь несчастному? Этот ветхий человек жил как сорная трава. Он был жив лаской солнца и теплом земли. У него не осталось обид и желаний, не осталось врагов и друзей. Сидя на этой завалинке, он словно пустил в глубину земли свои узловатые корни и заснул сном дерева: равнодушным и ровным, беспробудным и сладостным.
 
* * *
Жрец любил такие чернильно-синие, неторопливо текущие ночи. И поздними беседами с государем он особенно дорожил. При свете тусклых масляных светильников, в пространстве размеренного покоя, когда каждое окно замка было опечатано темнотой, два сильных и жестоких человека вели непраздные разговоры.
Имма стал Верховным Жрецом за пару лет до кончины Вассинга Кровавого и с первых дней правления Авведы хранил верность своему новому повелителю. Король уважал этого седовласого, не по годам крепкого старца, за преданность и мудрость.
Имма вел замкнутый образ жизни, редко удостаивая взглядом или словом кого-либо из знати. И был, пожалуй, единственным надежным человеком, которому Авведа мог доверить свои мысли и поведать о страхах или сомнениях. Именно здесь, в этой комнате, нередко принимались самые судьбоносные для империи решения.
Сегодня в полночь правитель и жрец снова сидели за общим столом и вели негромкую беседу.
— Мой государь, я вижу ту непомерную тяжесть, которую вы несете в своем сердце. Все ваши мысли сейчас  — о Сие.
— Вы правы, Владыка. Это не дает мне покоя. Служители Лунии в любой момент могут возвести ее на трон. Тогда могущество моей империи неминуемо пошатнется, если и не сейчас, то годы спустя. Как нам найти избранную или хотя бы напасть на ее след?
«Без древней магии — никак… — мрачно усмехнулся Имма. — Я мысленно присутствовал вчера на вашем военном совете. И речи некоторых самонадеянных вояк меня не столько разозлили, сколько позабавили… Между Владыкой Кимом и Избранной есть прочная духовная связь. Уверен, он уже знает, где искать Избранную… Посему и нам не стоит медлить… Благо, наши кочевые воины опутали земли Оплота тонкой, едва приметной сетью. А значит, не составит большого труда организовать поиски девушки».
— Владыка, я готов передать приказ любому из отрядов, через не;ктов  или с почтовым соколом. Но прежде нужно знать, кого именно им придется искать. Мы до сих пор ничего не знаем о Сияющей, кроме того, что она родилась в женском теле.
— Доверьте это мне. Я постараюсь выведать об Избранной все, что представится возможным.
 
* * *
Ми;я

Тишина была шершавой и липкой, как живот слепой глубоководной рыбы. По мягким извивам ее черных кишок я гадала свое будущее, но видела только неопределенность. Я блуждала в тугой темноте, выронив из ладоней время, не зная границ дня и ночи, границ часов и столетий. Иногда мое тело взывало ко мне. Тянуло назад, к моим костям и жилам, к набухшим венам, гудящим в лихорадке мутной крови. Мой дух был строптивым рабом, которого свист бича пугал и ранил больше, чем сам удар. Предчувствие боли. Оно не давало дышать. Моя плоть умирала, но дух в ней горел все неистовей. На грани жизни и небытия я бродила между двух пропастей, по тоненькой нитке сознания. И вот, в темноте, я снова обрела его голос. Как серебряный дивный камень он мерцал в ледяных мертвых водах. Он звал мою руку, и я наклонилась, чтобы с неподвижной глубины поднять этот единственный осколок надежды и света.
Белый жрец говорил со мной. Вновь открыл мне свое лицо. Я увидела его добрые мудрые глаза и длинные седые волосы. Тело мудреца было старым, а дух — древним.
Я спросила его: «Давно ли вы здесь, со мной?»
«Давно…» — его голос дрожал, как треснувший хрустальный колокольчик.
— Ваше имя — Ким?..
Я знала ответ на этот вопрос, но все равно задала его.
— Да, я — Ким, ваш вечный слуга. Старейший из ныне живущих жрецов Лунии…
Ему было тяжело удерживать линии силы. То и дело речь жреца прерывалась, а облик расходился кругами по черной глади моего беспамятства. Старец снова рассказал мне о тех, кто ищет со мною встречи. Я смогла различить вдалеке, в пространстве энергий, их подрагивающие силуэты. Мужчина и юноша. Сквозь сияющую пелену я увидела их лица и услышала имена.

Болезнь раскрыла створки моего сознания, и образы, один причудливей другого, потекли ко мне. Я уже ощущала свой череп. Как глубокая чаша, он медленно наполнялся фантомами и мыслями. Я видела древнюю волчицу Шие, разрушенный храм и свинцовое грозовое небо. Созерцала великую реку, багрово-черную от крови. Слышала протяжный стон и бессилие большой воды, неспособной покарать убийц, вторгшихся в обитель покоя. Видела мертвого ребенка. Мальчика. Его красивое лицо было пожелтевшим и тонким, как дорогой медальон из слоновой кости.
Я ощутила свои руки, которые покоились на смятых простынях. Они болели. Каждый ушиб, каждая царапина вспыхивали на теле, как тайные знаки, подталкивая меня к пробуждению. Голос старца погружался в глубину моего подсознания, все дальше и дальше, в то время как я день за днем поднималась наверх.
На моих саднящих ладонях лежал тяжелый землисто-серый ком боли. Я выкинула его прочь и попросила у Первотворца кусок белой глины. Всем сердцем пожелав исцеления, я стала скульптором собственного тела, вылепив его заново.

Когда беспамятство отступило, мои глаза открылись, и я увидела выцветший пыльный полог, скрывавший меня от целого мира, и шершавую деревянную стену знакомой с детства комнаты. Тело молчало. Оно не болело, не ныло. Не дрожало в лихорадке и не бредило. Я осмотрела свои руки, так, будто видела их впервые. Осторожно ощупала пальцами лицо¬ — словно чужое, но, в то же время, такое знакомое.
Мне вспомнились последние слова белого старца: «Ожидай посланников Оплота».


 
* * *
В доме было тихо. Не позвякивала посуда, не скрипели половицы. Только в подполе маленькая мышь изредка скреблась и шуршала сором. На предметах неслышно нарастала пыль, незаметно ветшало и старело дерево. Бесшумно двигались по комнате рваные полосы солнечного света, сочащегося сквозь стекла. За столом, у окна, сидела женщина. Еще не слишком старая, но уже седая. Ее сухие тонкие пальцы неторопливо перебирали чечевицу. Поминутно они замирали, и женщина чутко прислушивалась. За долгое время всего пару раз скрипнула кровать, Ми;я шевельнулась во сне и что-то пробормотала. Потом — опять тишина.

Временами мутный поток тревожных мыслей в сознании женщины иссякал, и восприятие снова становилось острым и ясным, как битое стекло. В такие минуты А;рма тихонько вставала из-за стола и медленными шаркающими шагами шла в дальнюю комнату, к дочери, чтобы проверить, дышит ли она. На полпути невольно замирала у входной двери, напряженно вслушиваясь в голоса непутевых стражников, вот уже третьи сутки сидевших на крыльце. Их медленные вялые разговоры гудели густо и равномерно, как сонный пчелиный улей, изредка прерываясь короткими и громкими словесными перепалками.
Мужчин было четверо. Арма за это время уже успела выучить их имена. Дежурили по двое, с рассвета до рассвета, нехотя сменяя друг друга всякий раз, как только белесое, еще сонное солнце поднималось над верхушками далекого леса. Иногда сторожа пировали вчетвером, прежде чем распрощаться до нового дня. В те минуты они почти всегда были напряженно веселы, попивая вино и отпуская в адрес Армы и ее несчастной дочери колкие, сальные шуточки. Эта нарочитая веселость подбадривала сторожей и помогала им побороть суеверный страх.
Всякий раз, стоило только Арме грузно и тяжело пройти мимо двери, скрипя половицами, или случайно громыхнуть посудой, как мужские голоса мгновенно замолкали, на крыльце воцарялось долгое опасливое молчание.

Вот и сейчас снаружи доносились знакомые звуки: нестройный, сбивчивый разговор, короткие хриплые смешки, ленивая возня.
Арма старалась не вслушиваться в пьяные голоса надсмотрщиков. Она машинально продолжала свою монотонную работу: пересыпала чечевицу в холщовые мешочки, подметала пол, распускала на нитки платок, связанный накануне. Эти однообразные действия отвлекали ее от назойливых пугающих мыслей.
Изредка Арма останавливалась в вихре домашних забот, чтобы передохнуть. В эти минуты она любила смотреть на улицу. Воспаленные усталые глаза наблюдали за потоками неба. Теперь все окна в доме были заколочены широкими досками крест-накрест, поэтому мир, лежащий снаружи, казался фрагментарным, растерзанным, разрезанным на части. На фоне статичного пейзажа небо бежало быстро и бурно, как мощная горная река, пенясь белоснежными облаками, поминутно меняющими свои очертания. Оно увлекало за собой беспорядочные мысли, уносило текущие мгновения куда-то вдаль. Вот и сейчас это мягкое, прогретое солнцем небо, сочетало в себе непостижимый покой и непрестанное движение.

За спиной раздался внезапный шорох. Арма вздрогнула и обернулась. На пороге летней комнаты, неуверенно держась за дверной косяк, стояла ее дочь: растрепанная, босая. Ночная сорочка висела мешком на ее заметно исхудавшем теле. Из сумрака коридора Мия сделала несколько осторожных шагов навстречу, и на ее осунувшееся, но при этом необъяснимо свежее лицо упали неровные пятна оконного света. Ссадины, кровоподтеки, синяки — свидетельства человеческой жестокости — все это как по волшебству исчезло, бесследно растворилось в сияющей, молочной белизне ее кожи. Так, словно не было этих ужасных увечий, не было долгих невыносимых дней, наполненных страхом и страданием.
Арма так была потрясена увиденным, что в первые минуты не могла пошевелиться. Она долго смотрела на дочь, жадно ловя глазами каждую черточку ее ожившего лица, и ощущала на своих впалых щеках обильные горячие слезы. Мия робко улыбнулась. Не говоря ни слова, она подошла к Арме, внутренне удивляясь легкости и какой-то новой крепости своего тела, и ласково обняла мать.

 
* * *
Время текло мучительно медленно, а Га;рса и Э;спена все не было. Три часа назад они ушли за вином и провизией в соседнее селение, но так и не вернулись. Кнутт мирно дремал, разморенный жарким солнышком, а Ха;мма был в ярости. «Сукины дети! И где их леший так долго носит?!» — поминутно выкрикивал он, тревожа чуткий сон Кнутта. «Где-где… — ворчливо отзывался разбуженный, — в трактире давно сидят, с бабами. В городе-то делать нечего, само собой. Наверняка они в Ти;ккэ прохлаждаются. Наверняка. Это мы с тобой, два пентюха, сторожим. А вокруг — никого. Ни одна собака мимо не пробежит. Ближайшие соседи, вон, и те собрали монатки и съехали к родственникам, в поселок. Боятся! Люди готовы в чужом хлеву спать и лапу сосать, только бы быть подальше от нечистых. А мы за здорово живешь должны здесь дежурить и подвергать свою жизнь опасности! Если б я ушел, то я бы тоже не вернулся. И пусть меня потом выпорют, плевать! Не по себе мне тут».
«И не говори! Зря мы этих подлецов отпустили. Теперь, чего доброго, придется дежурить за них. А я не смогу! У меня спина уже затекла! — огрызнулся Хамма. — Хорошо, что я принес с собой немного». Мужчина достал из-за пазухи пузатую прохладную фляжку, и сделал огромный глоток.
— Дай и мне-е!
— На, подавись!
Кнутт ловко поймал на лету брошенную Хаммой флягу.
«Вот только жрать охота — не могу…» — Хамма зычно рыгнул и потер ладонью живот.
«Может я… это… Сбе;гаю?» — оживился Кнутт.
«Я тебе сбегаю! Кожу с живого сниму, понял?! — Хамма свирепо завращал глазами. — Значит, все уйдут, а я тут останусь один куковать! А кто будет ведьм сторожить? Вдруг они на меня набросятся?!»
Кнутт прыснул от смеха: «Не набросятся! Они же заперты. Ну проклянут тебя разок-другой — всего-то делов!»
Хамма огрызнулся: «Очень смешно! Отдавай мою фляжку, остряк! Хватит с тебя дармовой выпивки».
Кнутт состроил кислую мину и снова завел свою старую шарманку: «Вообще не понимаю, зачем мы здесь торчим. Если эти ведьмы так могущественны, как говорит народ, им никакая стража не помешает улизнуть. Они могут просто превратиться в дым и вылететь через печную трубу. Если им под силу ворочать землю, то выйти из этого трухлявого дома — раз плюнуть!»
— Верно, Кнутт! Эти зажравшиеся горожане нас за идиотов держат. Который день сюда таскаемся, словно у нас и забот других нет! Ладно бы городские платили нам золотом… Вот это была бы работа, я понимаю!
Кнутт хрипло рассмеялся, обнажая гнилые зубы: «Ты бесплатно и задницу со скамьи не поднимешь!»
Хамма, наконец, вырвал из рук насмешника флягу: «А ты-то поднимешь! Уж конечно! Видел я этот общественный долг у лешего на рогах, ясно? Тем более, что я не живу в этом паршивом городишке. Если бы у меня в Тиккэ была работа и своя земля, думаешь, я ошивался  бы в Гаттэне? Вонючие удельники! Поделом им!»
«Да… — задумчиво протянул Кнутт. — Может, это сотрясение земли — кара богов, и та странная девчонка со своей старухой тут ни при чем? Кварталы безземельных беда ведь обошла стороной… Слушай! А если мы сейчас уйдем, то кто об этом узнает?»
«М-м-м… Никто, наверное», — пьяно пошатываясь, Хамма приподнялся с крыльца. — Вряд ли ведьмы пожалуются на нас за то, что мы их плохо охраняли!»
Мужики затряслись от смеха: до того им пришлась по нраву эта свежая шутка.
Кнутт оживился: «Тогда пойдем в поселок скорее, прямиком в трактир! Разыщем Гарса и Эспена и начистим им рожи! Пойдем… Пока нас ноги еще держат… Если я напьюсь в хлам раньше, чем мы дойдем до трактира, то я не успею потискать бабенок, а просто рухну и усну».
Хамма громко икнул и, подняв указательный палец к небу, многозначительно произнес: «Истинно!»
Цепляясь друг за друга и пошатываясь, сторожа сошли с крыльца и вразвалочку направились вниз по склону холма, в направлении Тиккэ.

 
* * *
Сначала за дверью гудел веселый пьяный разговор. Потом голоса постепенно отдалились и стихли. Арма вздохнула с облегчением: наконец-то можно хоть немного отдохнуть и побыть в тишине. Женщина встала из-за стола, отложив рукоделие, и направилась в дальнюю комнату, чтобы проведать Мию. Арме все еще не верилось до конца в недавнее чудесное исцеление дочери.
В комнате девушки было тихо и как-то непривычно уютно. Мия лежала в постели и дремала, прижав к груди потрепанную старую книгу. Совсем как в детстве. Арма улыбнулась. Ей на мгновение показалось, что жизнь вернулась в прежнее, спокойное русло: никаких треволнений и горестей. Впереди только мирная счастливая жизнь, наполненная привычными бытовыми заботами, приятными мелочами и добрыми воспоминаниями. Возможно, сейчас скрипнет дверь, и в дом, как ни в чем ни бывало, войдет живой и здоровый Хаоким, наскоро обнимет жену и грузно сядет на лавку, чтобы разуть уставшие за день ноги.

На крыльце раздались громкие шаги, затем — стук в дверь. Этот грубый внезапный звук отвлек Арму от мечтательных раздумий. Сердце больно уколола судорога страха.
Женщина тихонько прикрыла дверь в комнату дочери, машинально поправила на плечах тонкую накидку и торопливо направилась по темному коридору в сторону прихожей. Взяла с одной из полок увесистый кухонный нож для разделки мяса и осторожно, стараясь производить как можно меньше шума, подошла к двери.
Снаружи приглушенно переговаривались незнакомые мужские голоса:
— На двери засов… Снаружи…
— Ничего не понимаю.
— Возможно, мы ошиблись домом…
Стук раздался вновь, более громкий и настойчивый.
— Есть кто живой? — спросил один из голосов, тот что постарше и погрубее.
Арма сдавленно молчала.
«Кто там?» — наконец с трудом вымолвила она.
— Мы пилигримы с севера, служители Белой Цитадели. Я — Стэфан, а моего наперсника зовут Брэй. Будьте добры, скажите, здесь ли живет Арма, вдова Хаокима, со своей дочерью Мией?

Арма замешкалась. Поразмыслив, женщина подошла вплотную к двери и осторожно заглянула в замочную скважину. Все, что ей удалось разглядеть — серые полы добротного дорожного плаща и часть кожаного пояса, а также изящные ножны, над которыми виднелся эфес с серебряной филигранью. Эти вещи явно принадлежали путникам, пришедшим из северного края, возможно, знатным воинам. Женщина опустила кухонный нож, но все же не нашла в себе смелости вернуть его на полку. Вместо этого Арма положила свое нехитрое оружие на стол, недалеко от входной двери.
«Не бойтесь, мы пришли с миром», — это был уже другой голос, моложе и звонче. Он заметно дрожал от волнения.
«Да, это дом Хаокима, — наконец ответила Арма. — Вы не ошиблись. Я позволяю вам войти, но впустить вас не в моих силах. Мы с дочерью заперты в собственном доме. Вы не могли не заметить засов. Поэтому вам решать — ступить на порог этого дома, или нет. В любом случае, я никак не смогу вам воспрепятствовать…»


 
* * *
— Ты болен и медленно умираешь, Ким… Вместе с жизнью тебя покидает и твоя сила… Я слышу твои мысли…
Ким ощутил, как купол его сознания трещит и разваливается на части, грозясь погрести под чудовищно тяжелыми обломками того, кто некогда сам выстроил это величественное здание. Старец чувствовал, что весь его мозг изнутри словно бы испещрен глубокими кровоточащими ранами. И некто, обладающий тысячей ртов, жадно припал к каждой из них и тянет, подобно пиявкам, последние соки жизни, разума и сознания.
— Это агония, Ким. Когда я напьюсь твоей силой досыта — ты умрешь.
Ким почувствовал чью-то холодную немую улыбку. Старец попытался собрать воедино остатки истончающихся сил. «Кто ты?» — крикнул он в темноту. Она колыхнулась, как теплая гнилая утроба: «Ты еще не узнал меня?.. Я — Имма».
«Нет!» — хриплый стон жреца мгновенно был поглощен живыми черными тенями, населявшими темноту. «Да-а… — шипящий, извивающийся кольцами голос, постепенно приближался. — И ты ответишь на все мои вопросы, Ким».

Обессиленный жрец с трудом встал с колен и побрел на ощупь, в поисках источника света. Однако невидимка-преследователь не отставал: «Я повсюду, Ким. И мне смешно наблюдать за тобой. Знаешь ли ты, где мы находимся?» Жрец упал, но снова поднялся, с тем, чтобы продолжить свой неясный путь. Старец не удостоил своего мучителя ответом. «Мы находимся в глубинах твоего естества, Ким. Это твое подсознание, это недра твоего духа и разума. И, как видишь, здесь царит тьма. Поскольку хаос и тьма — это источник жизни. Прислушайся, Ким, и ты различишь где-то вдалеке, на границе слуха — дыхание Шие».
«Свет есть мой исток. Свет есть мой исток…» — Ким ухватился за первую фразу Великой молитвы, как за тоненькую путеводную нить. Он не мог вспомнить больше ни строчки, но упрямо, вновь и вновь повторял эти первые слова. «Ищешь свет внутри себя? — Имма расхохотался. — Тщетно. Мы спустились слишком глубоко».
«Здесь!» — Ким упал на колени и неистово принялся разгребать дрожащими пальцами пористую зловонную темноту, подобную кучам угольного шлака. Он ощущал, как ломаются ногти и кровоточат пальцы, как сопротивляется и твердеет черная скользкая субстанция. Но Ким мягчил ее словом, беспрестанно повторяя: «Свет есть мой исток. Свет есть мой исток…» Нехотя тьма поддавалась. Наконец в ее жирных тяжелых складках сверкнуло что-то ослепительно белое. Так пронзает шершавые горные пласты чистая золотоносная жила. Так меж свинцовыми громадами ночных облаков вспыхивает факел звезды.
Из образовавшейся расщелины подул свежий порывистый ветер. Ким обхватил израненными почерневшими ладонями тонкую и прохладную, пульсирующую токами солнца, ниточку света.

Старец сделал глубокий болезненный вдох и увидел перед собой знакомую белую комнату, кровать, дверной проем и Мирулэ;, тихо сидящего подле кровати. Послушник неспешно перебирал на серебряном блюде какие-то целебные травы.
«Мирулэ! Мирулэ!» — Ким с трудом приподнялся над подушками и до боли стиснул в своей холодной ладони тонкое запястье юноши. Тот испуганно вздрогнул. «Господин… Что случилось?» — послушник попытался осторожно высвободить свою руку из крючковатых пальцев старика, но тот не отпускал.

Еще вчера Ким выглядел иначе. Кажется, он шел на поправку. Жрец хорошо себя чувствовал, изъявил желание беседовать с монахами и даже вставал с кровати и подходил к окну. Накануне старец впервые за много дней спокойно и мирно заснул. Но сейчас на Мирулэ смотрел совершенно другой человек. Облик жреца переменился почти до неузнаваемости. Кожа на висках пожелтела, щеки ввалились, губы побледнели. Ким хрипел и неистово вращал обезумевшими глазами: «Беги! Найди Йе;ни и вели ему немедленно доставить сюда мой оберег – белый кристалл Лунии. Скорее!»
Старик разжал ладонь и позволил юноше уйти. Спустя мгновение хрупкая фигура Мирулэ исчезла в дверном проеме. Ким проводил его взглядом и ощутил, как стены комнаты, потолок, кровать и само его тело начинают медленно и мучительно плавиться, словно воск. Предметы утратили свои четкие очертания, и все, что окружало жреца, слиплось в огромный бесформенный ком. Почувствовав новый приступ дурноты, старец сделал последний отчаянный рывок вперед, к жизни, но снова провалился во тьму.

Ким очнулся в огненной пустыне. Перед ним, на красных раскаленных камнях стоял Имма в образе молодого могучего витязя. Он сжимал в мускулистой руке тяжелую плеть: «Поднимайся, старик!» Земля содрогнулась. «Обманщик… — прошептал Ким, сплевывая пыль со спекшихся губ. — Ты такой же старик, как и я. Покажи свое истинное лицо!»
Имма криво усмехнулся: «У меня нет на это времени. Лучше ответь на мои вопросы…»
«Нет! Я не вижу и не слышу тебя!» — жрец закрыл потрескавшимися ладонями свои опаленные уши, спрятал лицо в тлеющих лохмотьях своих жалких одежд. В тот же миг он ощутил, как на его спину опускается сокрушительный удар невидимого бича.
— Как ее зовут?!
Ким стонал и катался по бурой земле, в облаке песка и пепла. Мысленно он ставил замки и засовы на пути невидимой силы, разъедавшей его волю и память, душил и давил упругих червей, внедрявшихся в слабеющее сознание. С каждой минутой силы бесследно таяли, уходили, как холодная вода в недра жадного горячего песка. Старец пытался воскресить в памяти спасительные строки молитвы, но уже не мог. Только огонь и чад стояли перед его воспаленными глазами. Только собственные стоны и свист бича заполняли его слух. Горячая, огнедышащая тьма завладела рассудком жреца. Он больше не владел своими мыслями.
— Я призвал своих богов, и они наделили меня новой властью. А где твои боги, Ким?
Слова превращались в уродливых чудищ. Они кривлялись и плясали вокруг. Они плавились и снова возникали из пепла. Ким знал, что Имма лжет. Но это уже не имело значения.
— Каков ее земной облик?! Где ее можно найти?!
Мысли и образы сами текли в чужие руки. Предательски скользкие и неуловимые…


 
* * *
Незнакомцы вошли в дом, плотно затворив за собой входную дверь. Откинули мешковатые капюшоны и показали свои лица, а затем поклонились хозяйке и ее дому. Один из пилигримов был зрелым широкоплечим мужчиной, с рыжими, как медь, волосами и выразительными серыми глазами; другой — высоким русоволосым юношей, с мягкими и простыми чертами лица.
«А где же стражники?» — растерянно спросила Арма.
— Какие стражники?
— Здесь… Были двое.
— Это те пьянчужки, что валялись на крыльце?
— Да, видимо…
— Мы не хотели привлекать к себе внимание, поэтому какое-то время следили за ними, в надежде, что они попросту уйдут. Никогда бы не подумал, что эти забулдыги могут выступать в роли надсмотрщиков! Мне думалось, что это просто случайные прохожие-пьянчужки, упавшие там, где их свалил хмельной дурман. Слава богам, что они вовремя ушли. От греха подальше…»
«А если они вернутся? Что тогда?» — Арма была не на шутку встревожена.
«Тогда я им не завидую», — мрачно улыбнулся Филин.

Хозяйка с некоторой опаской посмотрела на мужчин, но жестом, все же, предложила вошедшим сесть, а сама неспешно, как во сне, принялась убирать со стола рукоделие. Кухонный нож, лежавший среди мотков воздушного кружева и стеклянных бусин, выглядел инородно. Арма, с трудом скрывая волнение, отложила нож в сторону.
Заметив это суетливое движение, Стэфан-Филин снова повторил, спокойно и вкрадчиво: «Не бойтесь. Мы не причиним вам вреда. Наш долг — защищать и оберегать Сияющую… то есть, вашу дочь». Стефан бросил на Арму вопросительный взгляд, ожидая увидеть в ее лице непонимание, или недоумение. Но женщина, казалось, совсем не была удивлена.
«Я знаю о Мие больше, чем мне полагается», — Арма слабо и грустно улыбнулась.

Брэй обвел комнату взглядом. Она была просторной и уютной. Высокие потолки и резные дверные ручки, добротная мебель — многое говорило о том, что когда-то здесь жили обеспеченные люди. В дальнем углу комнаты стояла тяжелая кровать, укрытая выцветшими шелковыми покрывалами. У стены — небольшая молельня с деревянными фигурками богов и каменными мисками для благовоний. Такой была вся нехитрая домашняя обстановка.

«Раньше мы жили богато, — словно прочтя по глазам его мысли, сказала Арма. — Мой муж был талантливым ремесленником, а позже сумел стать купцом. Все уважали нас, часто просили взаймы. Хаоким мало кому отказывал, многим помогал и деньгами, и советом. Соседи почитали за честь зайти к нам в гости. А когда Хаокима не стало — все изменилось… Мы с Мией остались совсем одни… При жизни мужа мы жили в городе, имели добротный каменный дом. Когда Хаокима не стало, его многочисленные родственники выжили нас оттуда. Пришлось нам с Мией вернуться сюда, на окраину, в старый дом, построенный еще отцом Хаокима. У нас остались кое-какие сбережения и небольшой участок земли, который кормил нас долгие годы. Мы жили бок о бок с безземельными и были с ними в хороших отношениях. Это всегда раздражало горожан. Но я никогда бы не подумала, что все зайдет так далеко…» — Арма небрежно растерла по щекам слезы и тяжело вздохнула. В ее воспаленных, заплаканных глазах мужчины увидели глубокую, бессильную тоску, которая внезапно сменилась жгучим огоньком ненависти.
— Мою девочку в Гаттэне не любят. Ей желают смерти. Обвиняют в колдовстве. Впрочем…. и меня тоже. Потому и заперли нас здесь. Измышляют для нас подходящее наказание…

Искры злобы тут же погасли в карей глубине материнских глаз, уступив место грусти и опустошенности.
— С самого рождения моя дочь была особенной. Я берегла ее, как сокровище… Для нас с мужем Мия стала желанным, единственным и очень поздним ребенком. Всю любовь я отдавала ей. Но при этом всегда чувствовала — она не мое дитя. Да, это я выносила и родила ее, чтобы любить больше жизни… Но в ней течет иная кровь… небесная… Вы знаете, о чем я…
Стэфан почтительно кивнул. Арма продолжила рассказ.
— В возрасте десяти лет у нее открылся дар целительства. Мия помогала искалеченным деревьям и засохшим пням. И после они давали сильные молодые побеги! Она прикладывала руки к разрубленному стволу, и кора постепенно сходилась под ее ладонями — я видела это своими глазами! Дочка лечила деревья и животных, но сама никогда ничем не болела. Однажды я спросила ее, как именно она исцеляет больных и увечных. И моя дочь ответила просто: «Силой любви…» А потом… Она стала лечить людей. Но разве они оказались достойны этого?..
Арма спрятала лицо в дрожащие худые ладони.
«Можем ли мы увидеть Сияющую? С ней все в порядке?» — Стэфана охватила тревога, и вместе с тем, он ощутил мерзкое холодное прикосновение страха.
«Она вне опасности, слава богам! И это настоящее чудо! Но послушайте, — не скрывая волнения, Арма продолжила свой сбивчивый рассказ. — Я должна поделиться с вами. Я кому-то должна рассказать. Чистую правду. Иначе я сойду с ума».
Женщина вновь провела по глазам ладонью, смахивая слезы.
— Люди не любят чудес. За добро они платят злом. Их сердца полны гордыни и зависти. Если в стае уродливых черных птиц появляется белая ласточка — они заклюют ее до крови.
Арма с трудом перевела дыхание.
— Чуть меньше двух недель назад моя дочь отправилась в город, на рынок. Мне нездоровилось. Пришлось остаться дома, хотя на сердце было тяжело и неспокойно. Я не люблю отпускать Мию одну. С некоторых пор люди стали коситься на нее, грязно сплетничать и шипеть за ее спиной. Кто-то когда-то, в толпе, кинул слово «ведьма», и весь Гаттэн повторил его, как тупой и жирный птичий базар. Женщины завидуют ее красоте, мужчины ненавидят ее за ум и независимость.
Продолжая свой рассказ, Арма истекала слезами, как раненый воин истекает кровью. То и дело в глубине ее глаз с новой силой вспыхивала злоба.
— Я ждала Мию целый день, а потом всю ночь, ни на миг не смыкая глаз. Ноги меня не слушались. Все, что я могла — с трудом выйти на крыльцо и выкрикивать в темноту ее имя. Я долго звала и не могла дозваться. Вернулась в дом и легла, не в силах бороться с усталостью. Под утро услышала слабый стук в дверь. Отворила. Моя Мия лежала на крыльце! Не помню, что было со мной… Кажется, я кричала. Я никогда не забуду ее лицо, ее руки… Она протягивала ко мне руки и тихо стонала! Я смотрела на дочь, но вместо нее видела кровавое месиво. Никогда им не прощу… Никогда! Они закидали ее камнями. И оставили лежать там, на площади. Оставили в пыли… Она не могла встать на ноги. Она ползла… Ползла всю ночь, не оставляя надежды добраться до дома!

Лицо Стэфана исказилось. Оно стало багровым и поистине страшным. Брэй, напротив, побледнел. Его глаза наполнились болью и тоской. Стэфан хотел было что-то сказать, но замер в молчании, напряженно вглядываясь в заплаканное женское лицо. Арма воскликнула: «Дослушайте! Дослушайте до конца!»

— Я уложила ее в постель. Все было просто ужасно. Я боялась, что дочь не проживет и дня. Она же велела мне: «Закрой мою кровать пологом. Я хочу побыть наедине с собой». Несколько дней она ничего не ела, только воду пила понемногу в те редкие минуты, когда приходила в себя. Порой мне казалось, что моя девочка уже умерла. Я подходила к кровати и прислушивалась. Дыхание… Понимаете?.. Я все-таки слышала ее дыхание. Все то время, что Мия болела, я почти не выходила из дома. Сначала не хотела ни на минуту оставлять свою дочь без присмотра. А потом попросту не смогла. Нас заперли в собственном доме, наняли отвратительных сторожей. Так мы с Мией стали ведьмами в глазах горожан. Не могу понять, в чем нас обвиняют? За что хотят казнить?!
«Город разрушен… Улицы раскололись на части… По дороге сюда мы видели много погибших и раненых. Очевидно, люди решили, что землетрясение — это ваша с Мией месть», — голос Брэя прозвучал глухо и тихо, так, словно был привален комьями земли.

Арма изменилась в лице. На мокрых щеках проступили красные пятна. Уголки рта дрожали и кривились не то в гримасе горя, не то в странной торжествующей усмешке. «Месть…» — женщина протяжно, нараспев произнесла это жуткое слово, затем тяжело вздохнула и медленно провела по лицу ладонью, словно приводя в порядок спутанные мысли. «Нет… Если кто-то или что-то решило покарать жителей Гаттэна за жестокость, то это были не мы, — устало сказала она. — Я попрошу вас только об одном: заберите мою дочь отсюда. Спасите ее…»
«А как же вы? Вам нельзя оставаться здесь, это слишком опасно! — в голосе Стэфана смешались настойчивость и тревога. — Я уверен, что Избранная не согласится уйти без вас. Кто, будучи в здравом уме, оставит свою пожилую мать на милость обезумевших от злости людей?»
— Мне не уйти далеко. Я слишком стара и слаба. Ни к чему вам такая попутчица. Проводите меня до ближайшей деревни, она называется Нмурт, это как раз по пути на север. Там живут мои родственники — двоюродная сестра и племянники, у них я наверняка смогу найти приют и помощь. Мы с Хаокимом, в свое время, очень сильно помогли Ли;те и ее семье. Когда их дом сгорел дотла, они пару месяцев жили у нас, в городе, а потом мой муж одолжил А;зосу, мужу моей сестры, деньги на строительство нового дома и ни разу не потребовал назад этот долг. У Литы нам раньше всегда были рады.

 
* * *
Мия

Праматерь моего тела — земля… Плодородная мягкая чаша, вместилище озер и теплая утроба для любого семени. Разъяренная львица с тяжелыми каменными глазами, с щетиною древних лесов на хребте.
Я вышла из ее плодородных почв, питаемая силой глубоких родников. Прочные невидимые узы энергий связуют нас. Праматерь познала то, что познала я, через мое тело и дух ощутив людскую жестокость, погрузившись в позор и страх. Приняв отверженность.
Это произошло мгновенно. Раньше, чем я успела что-либо подумать или предпринять. На землю обрушилась тяжесть камней, поднятых с земли, и круг замкнулся. Круг боли. Разъяренная твердь выгнула спину и нанесла смертельный удар.
Земля и вода, огонь и ветер не умеют прощать. Они могут только возвращать. Добру — добро, злу — зло. Стихии хранят равновесие, словно четыре столпа, на которых и держится мир. Милосердие — это гибкость. Столпы не могут быть гибкими, иначе мир пошатнется.
Я знаю, что меня обвиняют в случившемся. Люди нуждаются не в том, кто исцелит их раны, а в том, кто понесет наказание. Не помощи ищут они, но отмщения.
Если горожане уничтожат меня, исторгнут мой дух из тела… их гибель будет ужасной. Потому что я — это земля. Земля — это я. Та земля, на которой я родилась и выросла, всегда будет моим оберегом.

 
* * *
Брэй

На моем счету очень мало побед, так же, как и ран на теле, а на висках еще нет ранней проседи. Не той, что приходит от старости. А той, что за одну ночь покрывает волосы, словно пепел.
Страхи, лишения и годы борьбы растворят мою неопытность и робость в горниле горячей грязи и доблести, в обжигающей агонии схватки и остром предчувствии смерти. Я видел войну. Но так и не научился убивать. Чья-то гибель не приносит мне облегчения. Чья-то кровь не становится сладким вином… И пусть в момент удара рука не дрогнет — внутри все противится ему. Так, словно, вместе со смертью врага во мне отмирает частица чего-то важного и невосполнимого.
На войне смерть страшна, но оправдана. Здесь, среди этих мирных полей, я снова увидел смерть и вражду. Под маской ежедневных житейских забот, за спинами своих детей и других безвинных, люди продолжают бой.
«Эта женщина лишилась рассудка…» — подумалось мне. Потому что я видел: Арма не знала, радоваться ей горю горожан, или же скорбеть. И мне было жаль ее. И жаль всего того, что уже свершилось. Всего, что я не в силах был изменить.
Где-то там умирают люди, от ран и горя. А мы продолжаем жить и идем своей дорогой, мимо. Но на подошвах наших сапог навсегда останется городская пыль, смешанная с кровью…

Стэфан был рядом. Но я не мог заставить себя поднять отяжелевшие глаза и посмотреть на него. Не мог проронить ни слова, поскольку чувствовал, что мой наставник так же растерян, как и я. Мы были, словно двое безглазых, что бредут по городам и весям, размахивая перед собою острыми клинками, в надежде разведать путь. И нечаянная смерть ждет всякого, кто захочет указать слепцам дорогу.

Арма явила нам самое великое земное благо. Она словно распахнула ветхий гнилой ларец, в котором до поры был спрятан сияющий жемчуг. Я впервые увидел Мию.
С ее лица на меня смотрела сама жизнь. Та, о которой я мечтал. Жизнь, как вместилище радости и любви, как необъятное и безымянное. Я никогда не найду нужных слов, чтобы описать это. Ее взгляд упал в зияющую пропасть моей души. И как бы ни была та глубока, он коснулся каменистого и скользкого дна, дрогнул в холодной темноте и, вспыхнув светом сотен солнц, ослепил меня. В моих ушах мгновенно смолкли стоны гибнущих и крики безутешных. Вглядываясь в лицо Сияющей, я видел свою мать и младшую сестренку, умершую во младенчестве, равно как и обезумевшую от горя женщину, что бросала камнями в прожорливых птиц, слетевшихся на пир смерти. Видел нетронутую девичью красоту и строгие, тяжелые черты божественного дара.
Стэфан встал и низко поклонился. Я сделал то же самое, совершенно не чувствуя своего тела. Не осознавая, что происходит. Ее сила была огромной. Сила любви и приятия. Сила без насилия и подавления. Та, истинная, что поднимает из земли росток, заваленный грудой камней.
Я долго не мог запомнить черты лица Сияющей также как нельзя запомнить узор лепестков цветочного бутона. Было в ее облике что-то неуловимое. Вечное движение и вечный покой.

 
* * *
Стэфан-Филин

Я ожидал увидеть перед собой могущественную богиню, пронзающую взглядом земную и небесную твердь, но нам навстречу вышла невысокая хрупкая девушка, вчерашняя девочка. Она стояла, потупив взгляд, кутая тонкие руки в полы легкой накидки.
Потом Избранная медленно подняла на меня глаза…
Мгновенная вспышка — и вот я лежу на окровавленной траве, судорожно зажимая рукой глубокую рану. Из нее хлещет кровь. Сознание мутится. Я кого-то зову. Озираюсь в надежде увидеть знакомые лица, но вижу только дымящиеся, изуродованные пламенем остовы домов и мрачные, нависшие бесформенными тенями, ели. Мне двадцать лет. И это мой первый серьезный бой.
Я пытаюсь ползти, так как встать уже не в силах. Липкий пот заливает лицо, и с каждой минутой становится все труднее дышать. Вокруг меня трупы Варваров. Они лежат в неестественных страшных позах, сдавив в мертвых ладонях мечи и секиры. Некоторые сжимают в изувеченных пальцах мотыгу или топор. Это простые крестьяне. В их черных волчьих глазах застыли страх и ненависть.
Но вот я вижу ее. Девушка лежит, раскинув руки. Голова безвольно упала на бок, а по рассеченному от уха до плеча горлу уродливой алой лентой вьется загустевшая кровь. Красавица разомкнула губы, словно вот-вот запоет или что-нибудь скажет. Она смотрит на меня. И в этих бархатных карих глазах я вижу мучительный вопрос и удивление.
Это сделал я.
Как я мог не заметить ее?.. Наверное, в суматохе и давке она потеряла своих родных и металась между огнем и клинками, со свистом рассекавшими воздух. А, может быть, кинулась навстречу отцу или брату, для которого вилы стали орудием боя.
Это сделал я!
Я нанес удар. Обезумевший, распаленный страстью борьбы и жаждой мести, я словно сошел с ума. Мои руки не знали покоя и устали, они наотмашь били всякого, кто окажется рядом. Смуглые лица, черные волосы. Смуглые лица, черные волосы…
Почему она не укрылась в лесу? Зачем пыталась остановить своим криком разгоряченных воинов, оглохших от лязга щитов и клинков?..

Убийца…
Резкая боль, и потерянное было сознание вновь возвращается ко мне. Я с трудом узнаю голос Йе;нса. Чувствую, как его сильные руки приподнимают мое окаменевшее раненое тело. Мой товарищ вернулся за мной…



Откуда она знает этот взгляд?.. Откуда у Мии глаза той мертвой девушки — зовущие, кричащие? Задающие тот же вопрос.

 
* * *
— Магистр… Из Горного Жреческого Круга только что явился нарочный со срочным посланием. Он принес нам дурные вести…
Послушник стоял, судорожно сжимая в руке письмо и не осмеливаясь посмотреть в глаза седовласому старцу, сидевшему за столом в окружении свитков и книг.
«Подойди, Вар», — Магистр Тэо напряженно выпрямился в кресле.
Монах сделал вперед несколько неуклюжих шагов и поспешно протянул жрецу сложенный вчетверо кусок пергамента.
Старец выхватил письмо из дрожащей руки послушника: «Ступай…»
Юноша низко поклонился и вышел вон.
С минуту Тэо не решался открыть письмо, он долго разглядывал его и вертел в руках — так, словно пытался догадаться, какую ужасную новость оно принесло с собой. Потом осторожно надломил сургучную печать и развернул пергамент.
Едва взгляд жреца пробежал по скупым, коротким строчкам письма, на Тэо навалился целый сонм противоречивых, одинаково страшных и радостных мыслей и чувств. Письмо сообщало о безвременной кончине его старшего брата. Непоправимая, невосполнимая утрата, которая отозвалась тупой ноющей болью где-то в самой глубине души. А на поверхности бушевали и торжествующая злоба, и противоестественное ликование, и тревога о будущем.
Тэо снова прочел письмо — на этот раз более спокойно и вдумчиво, жадно впитывая глазами его последние строки: «…Мы просим вас немедленно явиться в Горный Жреческий Круг для решения вопросов дальнейшего престолонаследия…»
Это означало только одно: Тэо будет безраздельно править и Лесным, и Горным Жреческими Кругами. Он столько лет в тайне желал этого и сейчас не мог опомниться и поверить в то, что старший брат наконец-то уступил ему свое место, пусть и не по доброй воле.
Старец устало откинулся на спинку мягкого кресла и прикрыл глаза. Беспорядочные мысли, словно рой прожорливых насекомых, гудели в его мозгу. Шептали, соблазняли, науськивали.

А как же быть с Мастером Эриком? К сожалению, брат оставил молодого приемника, имеющего все права на духовный престол…
Мы что-нибудь придумаем… Оспорим порядок наследования…
Все-таки, я как-никак кровный родственник Верховного Жреца, его брат.
Мы что-нибудь придумаем…
Мы?! Кто это, мы?..

Я словно брежу… Мой брат умер, ушел навсегда. А я торжествую… Как никогда я теперь близок к исполнению всех моих сокровенных замыслов! Как страшно и мерзко… Словно я иду на сладковатый запах, который должен привлекать, манить и радовать. Жадно втягиваю его ноздрями, но в то же мгновение осознаю, что это запах разлагающейся плоти…
Что же делать?! Я не в силах отказаться… Не в силах противостоять соблазну…
Как бы то ни было, сейчас следует взять себя в руки и успокоиться.

Тэо небрежно бросил письмо на стол и потер ноющие виски сухими горячими ладонями. Машинально поправил на груди складки своего шелкового одеяния. Медленно поднялся и направился к кровати, ощущая во всем теле странную и мучительную нервную лихорадку.

Нужно отдохнуть… Все обдумать… Без спешки…

Лежа в постели, старец тяжело вздыхал и корчился, накрытый грузной лавиной эмоций и воспоминаний. Жрец задыхался от боли и радости, от стыда и восторга, а внезапно ожившие картины прошлого, ярко, как наяву, вставали перед его глазами.

 
* * *
Арма

Я в последний раз расчесывала ее душистые волосы, которые стали такими непослушными. Как всегда, ласковые и мягкие, они щекотали мои пальцы. Когда-то, много лет назад, я мечтала о том, что буду заплетать волосы дочери в строгие косы, готовя Мию к свадебному обряду. Мечтала, что у нее будет добрый богатый жених. Но я ошиблась. Потому что тогда еще не знала, кто пришел в этот мир в облике красивой задумчивой девочки. Она никогда не сможет быть матерью, не сможет найти себе ровню среди мужчин. Она никогда не будет счастлива той жизнью, которую я предрекала ей. Иные, неведомые мне заботы и ценности наполнят смыслом ее существование. И она познает ту высокую радость и любовь, ту глубочайшую боль и тоску, какие не в силах вместить слабое человеческое сердце.
Медовые пряди медленно ложились в тяжелую упругую косу. И ладоням было жарко, словно сам солнечный свет прикасался к моей коже.

Я укутаю ее хрупкие плечи в самый теплый дорожный плащ, и пусть ни холодный ветер гор, ни тяжелый туман ночных северных полей не коснутся ее. Не буду давать напутствий. Во время привала, в холщовом мешочке, вышитом белыми цветами и птицами, она найдет орехи и горсть изюма. Каждую минуту этого трудного пути я незримо буду рядом с ней, в мелочах и безделицах. В кулоне-обереге и в узоре ее косы, в складках дорожной одежды. Во всем, чего сегодня касались мои ослабевшие руки.
Одного только я не смогу сделать: пойти вместе с ней. Мия знает, что умолять и упрашивать меня бесполезно.
Впереди у дочери трудный и долгий путь, а я не хочу быть обузой.
* * *
Брэй

Мы покинули окраину Гаттэна, когда на небе появились первые звезды, и направились вниз, к реке. Наш путь лежал в сторону заброшенного храма, где было решено дожидаться полной темноты, прежде, чем двигаться дальше. По словам Армы, в детстве Мия частенько убегала в это полуразрушенное святилище, чтобы скрыться от посторонних глаз. Там она любила играть и мечтать.

Стэфан шел впереди, рассеивая быстро сгущающиеся сумерки неверным светом масляного фонаря, который нам подарила хозяйка. Девушка заботливо вела Арму под руку. Я двигался следом. На мгновение мне показалось, что волосы избранной источают нежное, едва заметное сияние. Засмотревшись, я спотыкнулся о камень и упал. Мия обернулась, что-то негромко сказала матери, а затем подошла и наклонилась, протягивая мне свою маленькую руку. Ее тонкая кисть была похожа на изящную серебряную лодочку, плывущую по темной воде. Я отказался от помощи. Мне было стыдно протягивать ей вымазанные грязью ладони. Было стыдно падать.

Наконец, мы подошли к реке. Здесь нас ждала старая переправа. Световое пятно фонаря выхватило из мрака черные прогнившие доски — остатки моста. Испуганная светом, в воду с досок с плеском упала большая золотистая лягушка.
«Будем искать брод… Вы в силах идти дальше? Можем немного передохнуть», — Стэфан обернулся, вопросительно глядя на Арму.
«Я готова продолжить путь, вот только брод нам ни к чему. Где-то здесь должна быть лодка… Кажется, там… Ее редко используют для переправы, но… Давайте поищем», — женщина указала рукой куда-то в сторону. Немного поодаль, в зарослях прибрежного кустарника, мы вскоре действительно нашли весло и небольшую лодку. Стэфан-Филин осмотрел ее: «Я не вижу пробоин или трещин. Отличная лодка. Но в ней поместятся только двое».
Мы с Армой остались на берегу, почти в кромешной темноте. Слабый огонек фонаря постепенно удалялся, отражаясь и дробясь в потревоженной воде. Ожидание было тягостным и казалось долгим. Я то и дело озирался и прислушивался, в поисках угроз или опасностей. Но все они, к счастью, оказались мнимыми. В камышах возились лягушки, потрескивали ветви деревьев, шумела листва. Ночь была мирной и тихой.
Наконец, Стэфан и Сияющая причалили к противоположному берегу. Мой учитель помог Мие выйти из лодки, затем вернулся за Армой, а после и за мной.

Эту переправу я запомнил навсегда. За спиною таял покинутый берег, вдалеке просыпались и разрастались тревожные огни покинутого нами города. Они были болезненно-желтыми и красноватыми, почти зловещими.
Жителей Гаттэна ожидала новая ночь на руинах. Возможно, именно она перечеркнет, скомкает момент «сейчас» и начнет неумолимый отсчет дней, лет и веков с того самого момента, «когда». И к утру для всех станет очевидно, что нужно учиться жить дальше. Солнце продолжит сиять, а река продолжит течь по привычному руслу. Сколько бы скорби ни было в людских сердцах, вечный бег жизни не остановить…
 
* * *
Мо;ки не спалось. Он уже около часа ворочался под горой тяжелых одеял, словно медвежонок, почуявший раннюю весну.
Каждое покрывало было, будто отдельный мир: цветастое, лоскутное, непохожее на все остальные. Мальчик в сотый раз с интересом разглядывал причудливую вязь узоров, и воображение увлекало его далеко-далеко, в неизведанные изобильные земли, прочь от унылого сельского пейзажа, от глиняных горшков, скрипучих половиц и надоедливого тиканья ходиков с кукушкой, прочь из мрачной комнаты с низким закопченным потолком.
Моки вспомнились рассказы покойной бабушки: она утверждала, что и наш мир состоит из целой череды слоев, будто праздничный ритуальный пирог. В одном слое живут боги и плавают прозрачные небесные рыбы, в другом обитают великаны и могучие герои древних легенд, в третьем ютимся мы, смертные люди, в четвертом, под нами, расположено царство мертвых, а в пятом, самом темном и нижнем, обитают гады тысячеглазые и чудовища исполинские. Мальчик попытался представить себе это сложное мироустройство, но оно с трудом умещалось в его детском сознании. Слишком бескрайним и единственно реальным ему казался слой, в котором обитал он сам и прочие люди.
Наигравшись с одеялами, Моки повернулся на бок, прикрыл глаза и попытался погрузиться в сновидения. Полежав так минут десять, он снова повернулся на спину и уставился в потолок. За занавеской раздавались неясные шорохи. Моки прислушался.
Это мама ходит по дому, тихонько звякает посудой, шаркает усталыми распухшими ногами, одетыми в тонкие вязаные носки. Мирно гудит печь. В ней стоит котелок с густым луковым супом, который должен быть готов к приходу отца. Тот всегда возвращается с работы поздней ночью: голодный, усталый и зачастую злой.
Бледно-желтый круг света, отбрасываемый лампой, дрожит на ткани занавески, отделяющей кровать Моки от общей комнаты. За стеной сопят младшие братья и сестра. К ним сейчас нельзя, они хворают. А в летней, самой отдаленной и холодной комнате, на большом сундуке, устеленном старой свалявшейся периной, спит тетя Арма. Добрая женщина, которая мало говорит, часто улыбается. Кажется, мама, папа и Моки когда-то гостили у нее. Это было давно, еще до рождения Са;вви, Та;са и Ги;льды, а потому воспоминания очень смутные, неясные, но при этом пропитанные особым уютом и теплом, вкусом сахарных петушков, которыми Моки угощали тетя с дядей, звуком бабушкиного голоса – ведь тогда она еще была жива.

В прихожей раздались тяжелые отцовские шаги. Жалобно заскрипели половицы, глухо хлопнула входная дверь. Послышался поспешный, шаркающий звук маминых ног. Загудели приглушенные голоса: низкий и сварливый — папин, тонкий и словно надтреснутый — мамин. На пол поставили что-то тяжелое. Наверное, это мешок с картофелем или мукой. Отцу очень часто платили едой — деньги в деревне были большой редкостью и даже диковинкой. Голоса и шаги приблизились. Звякнула заслонка печи, с шершавым шумом из ее горячего печного нутра вышел котелок с ужином.

Моки осторожно отодвинул краешек занавески и оглядел комнату: отец сидел за столом и толстыми неровными ломтями нарезал вчерашний хлеб. Мама тем временем ловко обхватила дымящийся котелок плотным махровым полотенцем и осторожно поставила ужин на стол, где уже красовались солонка, продолговатое глиняное блюдо с маринованными грибами, пивная кружка и пузатая стеклянная бутыль с мутной жидкостью.
В полном молчании отец откупорил спиртное и наполнил кружку до краев. Затем опрокинул ее в рот, сделал пару судорожных глотков, поморщился, довольно крякнул и со стуком поставил кружку на стол. После взял большой ломоть хлеба, густо посолил и с наслаждением откусил половину. Мама стояла рядом и с тревожностью, свойственной хлопотливой хозяйке, теребила передник, заискивающе заглядывая в хмурое и серое лицо своего мужа: «Ми;лор, может, хочешь квашеной капусты?» Отец небрежно махнул рукой: «Не надо больше ничего. Лучше садись-ка напротив, чтобы я мог видеть твои хитрые бабьи глаза. Потолкуем».
Мамино лицо моментально осунулось и как будто стало еще более изможденным. Она кротко кивнула, обошла стол и села напротив отца. Тот некоторое время продолжал неспешную трапезу и молчал, словно испытывая терпение своей жены, время от времени бросая на нее колкие злобные взгляды. Наконец, опустошив котелок с супом и выпив вторую кружку браги, он вытер ладонью мокрые усы и негромко сказал: «Ну что, доигралась, Ли;та?.. Ты даже не представляешь себе, какие вести я принес из города… Ты знаешь, что я с самого начала был против того, чтобы твоя сестрица жила у нас. Благо бы она была в силах помогать нам по хозяйству, дак нет — целыми днями лежит и дрыхнет…»
«Милор, — мамин голос был тихим и сдавленным, — она болеет… Да и в возрасте уже…»
«Не смей меня перебивать! — рявкнул отец и ударил кулаком по столу. — Знаю… Знаю, что ты скажешь мне в сотый раз: что ты ей многим обязана, что когда-то ее семья приютила тебя и дала денег для того, чтобы выстроить этот дом. Вот только это меня не касается! Лично я ничем не обязан этой полоумной старухе! А;зос умер, теперь я твой муж, законный и единственный. Я усыновил твоего ребенка! Уже много лет именно я отец и глава в этой семье, если ты еще не заметила. Так научись же, наконец, уважать меня!»
Мамины плечи мелко задрожали, она наклонила голову и приложила ладони к губам.
Лицо отца побагровело, то ли от выпитой браги, то ли от гнева: «Не смей реветь! Этим меня уже не проймешь. Один раз в жизни пошел на поводу у глупой бабы и вот что из этого вышло! Ты думаешь, мне жалко куска хлеба и стакана молока для твоей самозваной сестрицы? Жалко, конечно, но дело-то даже не в этом. Вся округа только об одном судачит: в Гаттэне ведьмы завелись. Их приговорили к смерти, но обеим удалось сбежать, не иначе как при помощи колдовства. Они порчу навели на город, земля содрогнулась и разрушила все, что построили порядочные люди. Я был там, работал на стройке, да завалы помогал разгребать. Никогда не видывал такого: почва покрылась трещинами, а кое-где и вовсе провалилась в нижние миры. Теперь из царства мертвых будут приходить злобные духи и терзать народ. Не станет там никакого житья. А все из-за них, ведьм этих. Мне и имена их известны, они там сейчас у всех на слуху. Знаешь их имена?!»
Отец крепко схватил маму за запястье, она вскрикнула от боли и поспешно замотала головой: «Нет, не знаю…»
Он еще сильнее сжал в кулаке ее руку: «Не знаешь, так я тебе скажу… Арма, вдова Хаокима и Мия, ее дочь! Ты приютила в моем доме ведьму, безмозглая баба! Слышишь? Ведьму! Теперь, по твоей милости мы все будем прокляты! Я скручу ее, слышишь? Я не боюсь этой старой чертовой куклы!»
Отец с силой ударил маму по лицу. Она вскочила и попыталась убежать, но тот вцепился в ее волосы.

За стеной жалобно заплакали разбуженные криками дети. Моки судорожно отпрянул от занавески и поглубже зарылся под душные одеяла. Их теплая, пыльная темнота и тяжесть приглушала истошные крики, звуки бьющейся посуды и еще какой-то неизъяснимый грохот. Мальчик трясся всем телом и лежал, ни жив ни мертв, вжавшись в пуховые подушки.

 
* * *
Тео

Неужели у него когда-то было детство?..
Было загорелое, стройное тело, синие ученические одежды, темно-пшеничные волосы, такие жесткие и непослушные…
Старость вошла в привычку. Забылись голоса, лица, впечатления. Стерлись из памяти страницы впервые прочитанных книг, очертания древесных крон, обрамлявших стены цитадели, причудливые формы облаков, смотревших по утрам в окна библиотеки. Стерлись из бытия…
Но сегодня, нежданно-негаданно, из глубины забвения с новой силой и ослепительной яркостью возник тот далекий, страшный и одновременно счастливый день.

Спокойная гладь озера. Нежная вода, в которой преломляются несчетные солнечные лучи. И чувство свободы. Когда тебе десять лет, нельзя проводить знойный летний день в холодной каменной библиотеке. Нельзя вдыхать тонкий запах плесени и старых чернил с ветхих шершавых страниц.
Запахи летнего мира — пряные, густые, медовые, кружат голову и пьянят сильнее вина. В ушах звенит от гомона насекомых, а, может быть, это гудит в висках твоя молодая кровь, живая и чистая…
У берега вода теплая. Она мягко распахивает свои объятья и, спустя мгновение, поглощает тело целиком, подхватывает и накрывает волной свежести. Хочется забыть обо всем и плыть как можно дальше от берега, прочь от ежедневных забот, от будущего, которое уже во многом предрешено.
Кем он станет, где проведет свою жизнь, чему посвятит ее — ответы на эти вопросы давно очевидны. Они лежат там, между книг, в стенах библиотек и учебных залов. А здесь, под палящим июльским солнцем жизнь так спонтанна и непредсказуема! И так хочется продлить эти скоротечные минуты радости. Все дальше и дальше от берега…
Тео сделал еще один глубокий вдох, уже понимая, что не в силах плыть обратно. Ногу пронзила внезапная острая боль. Мгновение – и вода сомкнулась над головой. Воздух распирал легкие, медленно выходя из ноздрей серебристыми пузырьками.
Глубина была обжигающе ледяной. Солнечный диск, застланный мутной поволокой озерной глади, теперь подрагивал где-то вверху. Стайка испуганных рыб метнулась в сторону. Подводное течение прибило к ноге спутанную, скользкую от слизи водоросль.
Тео тогда смертельно испугал не холод воды, не стремительно тающий в легких воздух, а именно это внезапное неприятное прикосновение. Словно вздувшаяся рука утопленника прикоснулась к нему, зовя за собой, в чернеющую глубину.
В тот же миг чьи-то крепкие руки резко потянули наверх его напряженное, сдавленное спазмами тело. Он вновь увидел мутное синее пятно неба, золотистые искры брызг и ощутил океан теплого воздуха. Услышал, словно издалека, показавшийся тогда нечетким, срывающийся от волнения голос старшего брата: «Тео, держись! Тео-о!»

Перед глазами пляшут белые пятна облаков. Дышать тяжело. В висках и в груди бешено колотится сердце. Горячий прибрежный песок липнет к спине и набивается в волосы. Ким склоняется над братом и осторожно поворачивает его на бок. Мальчика тошнит водой, и он заходится тяжелым глубоким кашлем. Становится легче. Тео все еще бьет крупная дрожь, но не проходит и пары минут, как страх вытесняется из груди радостью чудесного спасения и теплым чувством благодарности и любви к брату.
Бледное лицо старшего брата, в котором смешались странным образом и тревога, и радость, постепенно тает, словно солнечная рябь, оставленная брошенным в воду камнем. Реальность оттесняет воспоминание, наваливаясь всей тяжестью тишины и одиночества, сжимая границами стен.

Тот страшный и счастливый погожий день… Сколько потом еще было дней — однообразных и серых. Сколько было обид и недомолвок, зависти и сомнений.
Тэо один в темноте. Кима нет больше рядом.
Нет больше сил бороться и плыть вслед за солнцем…

 
* * *
Раскидистые остролистые ветви и тяжелые хвойные лапы раскрывали свои объятья, прикасаясь к плечам и спинам наездников, а затем величаво проплывали мимо — перед путниками медленно распахивался лес, купавшийся в лучах заходящего солнца. Уставшие кони мерно ступали по каменистой земле. Изредка хрустела раздавленная копытом шишка, высоко в кронах раздавался свист ветра, а в траве робко подавали первые голоса звонкие сверчки. Аквамарин надвигающейся ночи уже разливался по северному склону неба, а жаркий янтарь заката упрямо полыхал на юге, не желая уступать темноте свои права, словно знал: когда мрак все же окутает землю, солнце не погаснет. В далеком чертоге покоя оно заглянет в свои серебристые зеркала, и лунный свет укажет путникам дорогу.

Стэфан спешился пару часов назад и шел, ведя Эля под уздцы. Так конь мог хоть немного передохнуть. Мия осталась в седле. Брэй ехал следом и, как ни старался, не мог не любоваться ее дивными волосами и стройной, укутанной в плащ фигурой. Иногда Сияющая оборачивалась, словно ощущая на себе этот пристальный теплый взгляд, но Брэй всегда успевал отвести глаза. В сумерках лицо девушки было похоже на хрупкую маску из матового стекла, в которую мягко бились изнутри мерцающие светляки, хаотично танцуя и подрагивая. Тонкие запястья, изящные длинные пальцы сквозили странным внутренним светом, точно снег. Девушка ласково поглаживала гриву Эля и рассеянно смотрела вперед.

Внезапно конь тревожно заржал и встал, как вкопанный. Мия нервным движением скомкала складки плаща на груди и тяжело закашлялась. Упала вперед, уткнувшись лицом в лошадиную гриву. Тело Избранной обмякло — она безвольно повалилась на бок, теряя сознание. И наверняка расшиблась бы, но Стэфан успел подхватить ее. Тело девушки было неестественно тяжелым и, казалось, уже безжизненным.

В тот миг Брэй ощутил, будто весь окружающий его мир замер, а затем и вовсе исчез. Только это измученное, сияющее странным болезненным светом лицо наполняло теперь сознание Брэя. Юноша услышал знакомый голос, показавшийся таким далеким: «Скорее, помоги!» Это кричал Стэфан. Брэй поспешно спешился, расстелил на траве свой дорожный плащ и помог учителю осторожно опустить Избранную на это нехитрое ложе. Мия вздрогнула и издала слабый стон.
«Жива! — Сэфан кинулся к торбе с провизией. — Наверное, это от усталости и волнения. Пусть сделает пару глотков ги;лма , это придаст ей силы».
Трясущимися от волнения руками воин достал из сумки фляжку и заботливо поднес ее к почти обескровленным губам Мии: «Брэй, помоги-ка мне. Приподними ей голову».

Мия распахнула глаза. Широко, словно в испуге. Крупные слезы упали с ресниц на щеки. Она выбила фляжку из его руки, так резко и неистово, будто это было не питье, а кинжал, занесенный для удара. Девушка беспорядочно размахивала руками и металась, как раненый зверь в предсмертной агонии. Стэфан-Филин мягко, но настойчиво тряхнул ее за плечи, пытаясь привести в чувство. И тогда она грубо оттолкнула его, что было силы ударив в грудь. Стэфан охнул от боли и повалился в траву. Брэя охватил благоговейный ужас. Откуда в руках хрупкой девушки столько силы и ярости?
Стэфан приподнялся с земли — испуганный и ошеломленный. «Прочь! Прочь от меня!» — стенала Мия, впиваясь пальцами в клочья смятой травы.
— Делай, как она говорит!
Брэй отшатнулся в сторону: «Боги, что же это такое?.. Что происходит?..»
— Просто делай, то, что она велит! Отойдем… успокоим коней.

Бур и Эль тревожно храпели и нервно переступали с ноги на ногу. Брэй приблизился к ним и подхватил за поводья. Лошади доверчиво потянулись вспотевшими мордами к его ладоням.
Из груди Мии вырвался жуткий крик боли и отчаяния, и мужчины невольно вздрогнули. Брэй машинально отер со лба крупные капли пота.









* * *
Перед домом судьи, на маленькой круглой площади, собралась толпа зевак, для которых публичная казнь была не только столь редким в здешних краях развлечением, но и официальным поводом отложить рутинную работу. Разноликая людская масса бурлила, как волна, и громко гудела десятками голосов. Горожане с интересом разглядывали лобное место: помост и позорный столб, со всех сторон обложенный тугими вязанками хвороста. Особого внимания удостоился Йом, старший сын судьи, которому выпала честь держать в руках пылающий факел.
Шли минуты. Люди начинали уставать от бесплодного ожидания. Но, к их радости, вскоре показался судья — тучный низкорослый мужчина средних лет. Он не спеша вышел из дома и торжественно прошествовал к месту казни. Служитель закона раздул щеки и, что было силы, выкрикнул: «Суд начинается!»
Люди притихли и успокоились. И стар, и млад готовились жадно внимать судейским речам.
На площадь вывели Арму — босую и растрепанную, с заломленными за спину руками. Женщина не кричала и не сопротивлялась, чем очень озадачила и разочаровала толпу. Обвиняемую грубо втолкнули на помост. Она позволила привязать себя к столбу и положить на темя пучок соломы. Судья повернулся лицом к обвиняемой и произнес громкую пафосную речь: «Сегодня здесь собрались уважаемые мною горожане… Все, кто чудом уцелел! Оставив свои скорбные хлопоты, они пришли сюда, требуя жестокой кары для виновных! Ты, Арма, жена ныне мертвого купца Хаокима, приговариваешься к позорной смерти через прилюдное сожжение! Ты обвиняешься нами в колдовстве и в пособничестве своей богомерзкой дочери! Ведьму могла породить на свет только ведьма! То страшное событие, что унесло столько жизней — ни что иное, как ваша колдовская месть. И тем, кто накликал на нас беду, не будет прощения! Мы предадим твое тело огню и спасем этот город от ереси! И пусть твоя дочь, постыдно бежавшая из этих мест, больше никогда сюда не возвращается. И да найдет ее скорая смерть! Жалкая женщина, перед лицом нашего народа я признаю твою вину! Привести приговор в исполнение!»

Судья нервно махнул рукой. Йом, как и подобает палачу, гордо и осанисто подошел к помосту и бросил факел в пропитанный маслом хворост. В толпе раздался вздох не то испуга, не то восхищения. В спины людям ударила прохлада, которую потянул за собою внезапно поднявшийся ветер, а лицам вскоре стало жарко от всполохов жадного пламени, мгновенно охватившего вязанки. Вот огонь стремительно пополз вверх, как хищный голодный зверек…  Лизнул подол изорванного платья обреченной, подпрыгнул… И вот он уже пляшет у Армы на груди.

Судья напряженно смотрел на языки пламени. Жирный пот катился по его раскрасневшемуся лицу. Толпу сковала каменная тишина. На площади было слышно только, как потрескивает хворост и гудит на ветру огонь. Арма не издала ни звука. Она улыбалась какой-то неестественной, зловещей улыбкой. Женщина поднесла горящие руки к лицу и с интересом наблюдала, как на ладонях лопается кожа и шипит раскаленная плоть. Огонь в ее ладонях казался послушным живым существом. Арма пылала. Ее волосы таяли в огне. Обгоревшие веревки упали к черным ногам. Она сделала шаг вперед. Испуганная толпа отступила, в панике давя тех, кто стоял сзади.
Арма сошла с помоста, словно живой факел: уже не видно было ее лица и тела — только огонь. Женщина пересекла площадь и беспрепятственно вошла в судейский дом. Вскоре на окнах вспыхнули занавески, из-под крыши повалил густой удушливый дым, а по стенам и балкам принялись ходить красные всполохи пламени. Ветер, с каждой минутой набиравший силы, раздувал огонь, подобно гигантским кузнечным мехам.
В толпе раздался истошный крик.
Пламя быстро перекидывалось на соседние дома и охватывало подворья.
 
* * *
Эти минуты были, пожалуй, самыми ужасными в жизни Брэя. Прежде он ничего не боялся: ни ран, ни крови, ни тягот долгих походов и бесплодных поисков, ни смерти, которая, как он знал, маячит где-то впереди. Она всегда рядом с воином: чужая или его собственная.

Но сейчас он боялся, что Мия умрет. Не от болезни или увечья, а по каким-то своим, непостижимым причинам. Сияющая продолжала метаться в беспамятстве, истошно крича и царапая ногтями свое лицо. Она напрягала все силы, словно боролась с невидимым врагом. И каждый ее вопль холодной зазубренной сталью входил в сердце Брэя. Он не в силах был помочь Избранной, и это состояние томительного бездействия стало для него настоящей пыткой.
Минуты тянулись мучительно медленно. Брэй давно потерял счет времени и не мог бы с точностью сказать, сколь долго длилась жуткая агония, терзавшая Сияющую. В любом случае, ему казалось, что этой пытке не будет конца.

Неожиданно Мия затихла. На смятом, сбившемся в комья плаще, она тихонько свернулась клубочком, подтянув к животу колени — совсем так, как делают во сне маленькие дети. Брэй приблизился к девушке очень осторожно, словно опасался, что от громкого шороха та действительно могла бы проснуться, обернуться серебряным голубем и улететь: «Слава богам, она дышит… Жива… Просто уснула».
«Надеюсь, опасность миновала… — голос Стефана был надломленным и усталым,  — Пускай отдохнет».
Ида спала глубоким тяжелым сном. Сном смертельно уставшего человека. Ее грудь еле заметно вздымалась, впуская в измученные легкие прохладный вечерний воздух. Беспорядочно раскиданные пряди мерцающих светлых волос жадно липли к влажным вискам и ко лбу девушки, впитывая крупные капли пота. Брэй ощутил, как тяжелое, тошнотворное чувство тревоги и страха постепенно отступает, а ледяной скользкий спрут тоски отпускает его затекшее, сжатое сердце.

Юноша присел неподалеку и с минуту наблюдал, как под белоснежными тонкими веками медленно двигаются ее глаза, разглядывая сны. Брэй подметил и то, как разбуженные прохладой ночные бабочки заполняют своим изумительным танцем пространство густеющих сумерек. Эти невесомые изящные создания вели себя странным образом. Они трепетали и кружили над Мией, как будто летели на невидимый человеческому глазу свет, но при этом не касались ее плеч и волос, словно боясь опалить о прозрачный огонь свои тонкие нежные крылья.

— Развьючивай Бура, Брэй. Остановимся здесь на ночлег. Невозможно сейчас продвигаться дальше.
Просьба учителя вернула Брэя к реальности. С новой силой в сознание хлынули сырость и холод вечернего леса, предчувствие близкой ночи и редкие, тревожные голоса птиц.

Мужчины привязали коней к стволу крепкого молодого дуба, распаковали походные мешки и обустроили места для ночлега. Юноша скормил скакунам по кусочку сахара и ласково погладил их красивые напряженные шеи.

— Брэй, я отлучусь ненадолго.  Нужно собрать хворост для костра. Смотри в оба. Охраняй Избранную.
— Будем разводить костер?.. Но это рискованно.
— Как стемнеет –  здесь будут волки. Запах лошадиного пота не оставит их равнодушными. Огонь – это единственное, чего эти твари боятся.
— А Варвары? Что, если нас заметят?..
— Люди в этих краях – редкие гости. Поверь моему чутью. Потомкам Гарди здесь находиться гораздо опаснее, чем нам с тобой. Здешние волки ненавидят Варваров. И не просто видят в них добычу. Они преследуют их из мести. Это не те серые тощие твари из юго-западных лесов, которых племя Гарди травит собаками и дрессирует. Здесь обитают хищники с человеческими глазами, с душою, полной злобы к братоубийцам. Ладно, болтать нам некогда. Через час – полтора здесь уже будет непроглядная темень.
Стефан взял в руки топорик, перекинул через плечо веревку и широким уверенным шагом направился в чащу.




* * *
 Час спустя вернулся Стефан, принеся увесистую охапку сухого хвороста. Прежде чем развести огонь, мужчины осторожно перенесли Сияющую под раскидистую старую ель, создав там нехитрые удобства для походного ночлега. Девушка все еще пребывала в беспамятстве, хотя дыхание ее было ровным и спокойным, как у безмятежно спящего ребенка.
Воины приготовили место для костра, аккуратно сняв с земли слой влажного спутанного дерна. Несмотря на сильную телесную усталость, мужчины работали легко и слаженно. На сердце стало спокойнее. Какая-то непостижимая буря только что прошла стороной, оставив в их душах след смятения и мутный осадок пережитого волнения.
В руках Филина звонко фыркнуло искрами огниво. Красные колючие звездочки искр упали на трут. Он ярко вспыхнул, а потом легко передал огонь сухой древесине, которая занялась горячими янтарными всполохами. Стэфан надломил походный хлеб и вынул из торбы увесистую флягу. Брэй с удовольствием протянул к огню озябшие ладони. Ужинали неспеша и молча.

Вокруг путников сгущалась темнота, подступая все ближе и ближе к их спинам, заглядывая через плечо, шепча что-то на ухо. Но веселая пляска пламени отпугивала тень, то и дело заставляя влажную черноту отступать обратно, в глубины леса.
Мужчины смотрели в огонь, напряженно следя за узорами пламени. Каждый миг их лица неуловимо менялись и двигались, омываемые жарким неспокойным светом. Под порывами ветра хвойный лес стонал и гудел, как волны штормящего моря.

Внезапно невдалеке послышалось тихое утробное рычание. Кто-то осторожно двигался там, за деревьями, и наблюдал…
Стэфан стремительно вскочил и выхватил оружие из ножен. Отблески огня ярко заиграли на стали клинка.
Рычание смолкло. В отдалении хрустнуло несколько веток.
Брэю показалось, что между стволами на мгновение мелькнули две пары мерцающих, желто-зеленых глаз, а затем бесследно растворились в темноте.

«Волки… — напряженно произнес Стэфан-Филин. — Или не;кты. Нужно поддерживать костер до рассвета. Эти твари боятся огня. Как хорошо, что летние ночи так коротки».
— Учитель, откуда в этих краях некты? Я думал, что их давно истребили…
«Не так-то просто это сделать. Они слишком хитры, плодовиты и живучи. Как бы то ни было, с восходом солнца мы двинемся дальше. А сейчас ложись, отдыхай. Постарайся набраться сил. Я сегодня не буду спать до рассвета. После всех этих треволнений сон как рукой сняло… — Стэфан впервые за долгое время устало улыбнулся. — Кроме того, не зря же меня Филином прозвали. Ночь должна придавать мне силы. Буду сторожить ваш сон, наблюдать и слушать».

 
* * *
Маленького Йо;зефа похоронили на закате. Недалеко от молодого березняка, где Тифо; прежде так любил собирать грибы. За день на южной границе Гаттэна возникло новое кладбище. Трупы начинали смердеть и вздуваться — с погребением больше нельзя было медлить. Обряды проходили в спешке. Родственников хоронили в общих ямах, как то позволял обычай, а прочих людей — по одному. Незамужних девушек погребали в отдельных «венчальных» могилах вместе с холостыми парнями.

Тифо очень хотелось спать. Целый день он помогал отцу разгребать завалы и вытаскивать мертвых и раненых. К вечеру мальчика стало мутить от запаха крови и известки. Тифо устал. Похороны прошли, словно во сне. Как в липком и душном затяжном кошмаре. Мать совсем обезумела от горя. Она не хотела отдавать отцу тело Йозефа, безобразно распухшее и раздавленное. Прижимала к груди пропитавшийся кровью сверток и что-то кричала. Тифо не видел ее лица — оно было скрыто под прядями спутанных, мокрых от пота волос.
Позади себя мальчик слышал возмущенные глухие голоса и ощущал болезненные толчки в спину: «Чего стоишь? Помоги отцу! Успокой ее!» Тифо было очень неприятно на это смотреть, но еще неприятнее было то, что на это смотрят другие. Он сделал пару шагов вперед, но, ощутив сильное головокружение, тут же присел на землю, прикрыв затылок ладонями. Боялся, что кто-то ударит.
Отец взял широкую лопату и сам засыпал Йозефа землей. Двое сердобольных мужчин держали маму за руки и пытались успокоить. Она вырывалась, что было сил, как перепуганная раненая птица. Для всех присутствующих стало очевидно, что Мю;рья О-ти повредилась рассудком. Когда дело было сделано, ее отпустили. Отец присыпал могилу чистым белым песком. Тогда мама упала на нее и, рыдая, стала разгребать ладонями комья сырой земли. Муж схватил Мюрью за шиворот и встряхнул, пытаясь привести в чувство. Она сопротивлялась. Тогда он ударил ее по лицу.
Между людьми прокатился шепот — то ли удивления, то ли облегчения. Мама обмякла и упала отцу на грудь. Он обхватил ее за плечи.

Эти ужасные минуты были уже позади, но по-прежнему являлись Тифо во сне. Сегодня мальчик проснулся поздно. В доме тети Меде; царила тишина. Пахло хлебом и чесночной похлебкой. Мальчик сел на кровати, растирая ладонями гудящие от боли виски. За окном было ветрено и пасмурно. В доме тети царила зябкая прохлада. Меде — пожилая вдова, жила почти на окраине Гаттэна в одноэтажном маленьком домике, совсем одна. Раньше Тифо редко виделся с ней. Мюрья не очень-то любила навещать свою бедную сестру. Было как-то неловко вспоминать о своем простом происхождении. Красавице Мюрье когда-то повезло выйти замуж за купеческого сына, и она много лет не переступала порог дома, где жили ее нищие родственники. Но теперь, кроме тети Меде, ей больше некуда было пойти.
Какое-то время мальчик думал об этом, глядя в отсыревшее, законопаченное мхом окно.
В желудке кололо и потягивало. Привлеченный запахами еды, Тифо вышел на кухню. Меде, сгорбившись, сидела за столом у окна и неспешно перебирала бобы. Услышав шлепанье босых ног, она подняла глаза и посмотрела на племянника. В этом взгляде смешались любовь и жалость.
Черты ее лица оживились и потеплели: «Иди сюда, сынок. Ты, верно, голоден. Садись. Сейчас я тебя покормлю».
Тифо сел за широкий потертый стол. Какое-то время мальчик бесцельно смотрел в пустую деревянную миску, стесняясь что-либо сказать. Но тетя сама продолжила разговор: «Твой отец чуть свет уехал в Мехе;льк. Взял у соседей коня и телегу на время. Постарается продать в городке остаток сукна и пряжу. Товар немного подпорчен. Но, надеюсь, получится сбыть его не слишком дешево…» Меде тяжело вздохнула. Ловко орудуя прихватками, она поставила на стол дымящийся котелок с похлебкой. «А где мама?..» — осторожно спросил Тифо. Женщина обрадовалась звуку его голоса и робко улыбнулась, хотя ее глаза оставались грустными: «Отдыхает. Спит. Нелегко ей пришлось, бедняжке…»
— Тетя Меде… Можно, я погуляю после завтрака? У меня голова болит…
— Можно, сынок. Подыши свежим воздухом, авось, полегчает. Только далеко не уходи. Не отлучайся надолго. Если твоя мать проснется, а никого из ее мужчин не будет дома — что я ей скажу, как успокою?

Тетя проводила Тифо до порога. Обула и накинула на узкие детские плечи теплый домотканый плащ: «Нынче на улице холодно. Не застудись, сынок». Тифо принял плащ и заботу Меде с благодарностью. Но ему было как-то неловко от того, что старушка называет его «сынок». Однако мальчик не стал просить Меде обращаться к нему как-то иначе.
Укутавшись потеплее, Тифо вышел на крыльцо и зажмурился. В лицо ударил резкий порыв ветра. Он был колючим от взвитого песка и неприятно обжог ноздри холодной сыростью. Мальчик сделал глубокий вдох и закашлялся. Потом задумчиво посмотрел на далекие медово-желтые поля и изумрудные пролески. Эта красивая панорама была нарисована теплыми красками, но к каждой из них теперь примешивались мрачные, холодные оттенки.

В земле и в воздухе ощущался какой-то немой вопрос. Маленький мальчик Тифо, дом тетушки Меде, весь Гаттэн и соседние поселения, реки и горы, болота и тропы — все это словно бы лежало на развороте широкой старинной книги. Книги в каменном переплете, с бессчетным количеством глав, листы которой от начала до середины заполнены тысячами повестей, легенд и рисунков. Последующие листы — пока пустуют.
Незаметно, возможно, прямо этой ночью, кто-то перевернул страницу. И жаркий золотистый зной сменился сырым маревом, вышитым тонкими дождевыми нитями. Зеленые стрелы трав, когда-то пронзившие почву, приготовились опять погрузиться в нее.
Все соки, все силы земли снова уходят из садов, с лугов и пажитей, прячутся в глубины земли. Так же, как розовый румянец и остывающая кровь постепенно покидают лицо умершего. Из колосьев — в снег, из снега — в половодье. Из смерти — к жизни, из жизни — в смерть.

На улице было безлюдно. Тощий пес бегал вдоль заборов и просовывал морду в щели, жадно вдыхая запахи домашней кухни. Изредка поскрипывали дверные петли, в хлеву кто-то гремел ведрами и шуршал охапками сена. Тифо решил немного пройтись по околице. Идти в город ему совсем не хотелось. То, что поначалу пощадила разверзшаяся земля, позже уничтожил пожар. Искать под обломками стен и черепицы какие-то вещи — книги, одежду, утварь — было теперь бесполезно.
По склону небольшого овражка мальчик спустился к реке и присел на мостки. Медленная мутная вода отражала низкое небо, в любой момент готовое пролиться дождем. У самой поверхности то тут, то там возникали маленькие водовороты — рыбы лениво тянули губами воду и плавающих в ней насекомых. Мальчик невольно увлекся этим неспешным размеренным действом. «Жаль, удочки нет. Хорошо бы сейчас порыбачить…» — подумалось ему. Тифо немного подался вперед и наклонился над водой, чтобы получше разглядеть вальяжных раков и юрких верховок, но тут же отпрянул, услышав за спиной какой-то шорох. Тифо огляделся.
Неподалеку стояли трое мужчин. Все, как один, темноволосые и смуглые. Под складками пыльных плащей серебрились изящные ножны и широкие, вышитые незнакомым орнаментом, пояса. Один из чужаков, тот, что был одет побогаче и отличался высоким ростом, сделал плавный повелительный жест: «Поди сюда. Не бойся».
Тифо осторожно поднялся с мостков и застыл в нерешительности, не зная, что делать. Бежать? Звать на помощь? Или подойти?.. Маленькое сердце ребенка сжималось от страха. В висках гулко стучала кровь.
Мужчина настойчиво повторил свою просьбу: «Подойди! Мы не причиним тебе вреда. Просто помоги нам найти верную дорогу. Ты ведь здешний?» Мальчик робко кивнул. Медленно и неуверенно, ощущая дрожь в ногах, он приблизился к незнакомцам. Один из них был еще совсем молод. Его глаза сохранили некоторую детскую живость. Юноша с нескрываемым любопытством разглядывал Тифо и насмешливо улыбался.
«Если поможешь нам, — продолжил высокий мужчина, доставая из кисета два золотых, — получишь награду». Мальчик долго смотрел на монеты. Он думал о больной матери, о скудных припасах тетушки Меде и о том, что отец еще долго не вернется в родной город. А также о том, что незнакомцы вооружены и, если бы они хотели его убить, то уже давно бы это сделали.
«Хорошо», — согласился Тифо.
Мужчина подбросил монеты на ладони: «Деньги получишь, когда ответишь на наши вопросы».

— Это селение Гаттэн, не так ли?
— Да, господин.
— Мы ищем одну девушку… Дочь Армы и Хаокима. Она живет здесь?
— Да… То есть нет.
— Что это значит?
— Она здесь больше не живет.
Тифо все труднее было сдерживать волнение, и его речь становилась сбивчивой. Он видел, как лицо незнакомца исказила злоба. Мальчик испуганно затараторил: «Мия сбежала. Ее хотели сжечь, потому что она оказалась ведьмой. Но сожгли ее мать, а потом и дом…»
«Давно ли она сбежала?» — грубо прервал незнакомец.
— Где-то неделю назад…
— Не было ли здесь с тех пор сильных дождей?
— Нет. Было сухо и ветрено… Только сегодня погода начала портиться…
— Когда казнили Арму?
— Вскоре после того, как ее дочь сбежала. А потом, после общих похорон — сожгли ее дом…
— О каких похоронах ты толкуешь? Не пойму.
— Многие умерли… Ведьма наслала на нас страшное проклятье. Сначала было светопреставление, потом — пожар…
Мужчины обменялись тяжелыми взглядами.
Тифо мелко трясся всем телом и плакал, не в силах оторвать от земли налитых страхом глаз.
— Как добраться до того места, где жила Арма?
— Идите вперед… все время вдоль берега. И там, на холмике, увидите… то, что осталось от дома…
Мужчина кинул монеты в траву и отвернулся. Чужаки поспешили прочь. Их низкие, грудные голоса все быстрее и быстрее удалялись: «Тщательно осмотрим пепелище и береговую линию. Возможно, мы еще сможем найти какие-то следы…»

Слезы катились обильно. Соленые и горячие. Лицо стало мокрым, и ветер неприятно пощипывал кожу. Мальчик не чувствовал в себе сил нагнуться и поднять из травы тяжелые монеты. Он неподвижно стоял и рыдал, сквозь мутную пелену глядя на яркие кругляши, примявшие листья желтого осота и клевера.

 
* * *
Мир после дождя… Отдохнувший и чистый. Он обжигает прохладной свежестью дикой мяты, внемлет шороху неспешно катящегося лета, сияет и переливается. Сквозит огненно-зелеными бликами. Непрерывно кружась, растекается радужными разводами по пепельно-матовому стеклу неба.
Муравейники закрыли невидимые глазу ставни и двери. Отяжелевшие от воды бутоны склонили свои головы к земле и перешептываются с ветром. Раскаты далекого грома все еще доносятся из-за холмов и медленно тают в вышине.
Мия мирно уснула в высоких травах, укутавшись в дождевое облако. Ее веки стали почти прозрачными, как лепестки водной лилии. Я увидел за ними две мерцающие сферы — напоенные ливнями лесные озера. Они были полны скорби по всему человечеству, полны слезами каждого, кто живет и плачет под этим небом.

Брэй проснулся. Быстро и стремительно. Словно упал с высокого утеса прямо в бездонные воды океана.
Утро постепенно наливалось теплом, как наливается нектаром спеющее садовое яблоко. Сквозь хвою, преломляясь бессчетное множество раз в каплях влаги, сочился утренний свет, невыносимо белый и яркий.
«Странный сон…» — подумал Брэй, стряхивая с себя остатки ночного наваждения.
Мия спала неподалеку, до пят укутанная теплым дорожным плащом Стэфана. Теперь ее лицо было совсем не похоже на вчерашнюю белую маску боли и отчаяния. Легкий румянец тепла и безмятежности вернулся к ее щекам, словно Сияющая видела чудесные сны, или же не видела их вовсе, прибывая в спасительных объятьях пустоты и беспамятства. Это выражение покоя внушило Брэю радость. Он, незаметно для самого себя, улыбнулся. Нашел глазами Стэфана-Филина. Тот сидел у огня, на стволе погибшего палого дерева, и дремал.
Брэй поднялся и направился к учителю.

Огонь робко касался еловых веток. Потрескивая и давясь влажной древесиной, пламя все-таки постепенно набирало силу.
Почти невесомая, как узор утреннего света в листве, недосягаемая, как отражение облака в холодной реке — такой была Мия в это ранее утро. Ее тонкая фигура, укутанная в смятый дорожный плащ, возникла у костра незаметно и тихо. Словно всегда присутствовала здесь, наблюдая за происходящим, и только сейчас, в косых рассветных лучах, стала видна простому человеческому глазу. В выражении ее румяного и заспанного лица читались робость и дружелюбная стеснительность. Брэй снова не мог отвести от нее взгляд. От новой, живой Мии, расцвеченной красками этого свежего утра.
Костер вспыхнул ярче, почувствовав ее приближение. Пламя завертелось золотистой воронкой, весело фыркая искрами, и стало ластиться к ногам девушки, как щенок волкодава к ногам пастуха. Невероятно, но все это делал мятежный огонь, словно обретший в тот миг умение любить и радоваться. Мия прикоснулась кончиками пальцев к пламени, точно хотела погладить его медово-рыжую гриву. Костер вспыхнул с новой силой, взвился вверх и игриво лизнул девичью ладонь. Мия даже не вздрогнула. Пару минут она молча стояла и смотрела на огонь задумчиво и рассеянно.
Затем, едва заметно передернув плечами, словно очнувшись от сна наяву, девушка сделала шаг навстречу сидящим у костра мужчинам. Ее негромкий голос прозвучал мягко, будто звук скатившейся по листу и упавшей в траву дождевой капли.

— Простите, что оттолкнула вас вчера… Я знаю, что вы хотели помочь.
«Я вас не виню…» — с трудом подавляя волнение, пробормотал Стэфан-Филин.
— Теперь я не боюсь пламени. Оно стало частью меня…
«Огонь ведет себя странно. Он словно влюбился в вас», — Стэфан не смог сдержать улыбку.
— Не думаю. Огонь — слишком непредсказуемая стихия. Он просто сбит с толку.
Костер выбросил в небо высокие стрелы пламени и ревниво зашипел. Стэфан подбросил в его ненасытное красное чрево немного хвороста и пару душистых, облепленных смолой, шишек.
«Садитесь рядом с нами и разделите нашу скромную трапезу, госпожа…» — воин учтиво подвинулся.
— Прошу вас, называйте меня Мия. Это имя мне дороже всего. Им нарекла меня мать.
«Да… — Стэфан задумчиво вздохнул. — Что теперь станется с Армой?..»
«Ее больше нет, — грустно и ровно ответила девушка. — Маму предали. А потом сожгли заживо. Но она не чувствовала боли. Я взяла эту боль на себя… Огонь позволил мне… Я была рядом, пока все не кончилось. И прониклась природой пламени», — Мия приблизила ладонь к костру. Прядь тепла и света доверчиво потянулась к ней навстречу, как крошечный лисенок, высунувший мордочку из норы.
— Дерево, ветер, огонь или воду мне легче понять, чем любого из людей. Горожане толкнули на гибель того, кто ни в чем не повинен, и снова обрекли себя на муки… Каждый человек — причина всего происходящего. Если бы любой мог ощутить свою сопричастность… На земле стало бы гораздо меньше боли.

Стэфан был глубоко потрясен откровениями Мии и молчал. Любые слова, даже слова утешения, сейчас казались ему блеклыми, неуместными. Недостаточными. В глубине ее глаз он видел усталость и почти невыносимую боль, которую иной на ее месте не смог бы пережить.

 
* * *
Та;уси осторожно развернул желтоватый пергаментный свиток и надежно укрепил его на тонкой медной пластине. Лицо мужчины было мрачным и задумчивым. Воину предстояло точно и коротко сформулировать свои спутанные мысли. Варвары сидели в густой траве плотным полукругом, в некотором отдалении, и молча, напряженно наблюдали за действиями командира. Ждали решения Тауси. Усталые и озлобленные, они не могли сейчас думать ни о чем, кроме упущенной цели. Долгий изнуряющий поход обернулся неудачей. Было бы гораздо спокойнее ждать свою жертву в засаде, держа наготове клинки и копья, и намного легче, нежели дни и ночи напролет стремглав нестись по неясному следу конских копыт и людской молвы.

Не отрывая взгляда от письма, Тауси наконец сказал: «Нут! Подай мне карту». Пятнадцатилетний юноша спешно выполнил приказ, почтительно поклонился и отступил на пару шагов.
Острие стального пера глубоко погрузилось в а;хмэ , словно клюв стервятника в открытую рану. Оно сделало пару жадных кровавых глотков и прикоснулось к пергаменту. Красные буквы, цепляясь друг за друга, медленно складывались в слова.

«От ла;рры  Тауси — младшему брату Ми;нне.

Мы опоздали. Сия и ее провожатые покинули Гаттэн чуть более недели назад. Отправь дозорных нектов, пусть ищут их на пути к лесу Моо;р и у кромки Синих болот. Они могут выбрать любой из этих маршрутов. Если потребуется помощь, свяжись с отрядом ларры Та;на.
Помни, что Сия нужна государю живой и невредимой. Добудь ее, во что бы то ни стало. Ее провожатых также велено взять живьем и препроводить в столицу, на допрос.

Это письмо написано на закате солнца сорокового летнего дня».

Под последней строкой Тауси поставил размашистую подпись. Затем отложил перо и перечел только что созданное послание. Сердце судорожно сжималось от горечи унижения и ненависти. Тауси упустил свой шанс. Было нелегко, переступив через гордость, передать инициативу в руки младшего брата. Вверить ему охоту за Избранной и, в случае удачи, отдать Минне все награды и почести.
Чернила быстро сохли на ветру, и начертанные слова навсегда становились частью пергамента. Письмо было свернуто в маленький свиток и обильно промазано с края соком бумажного дерева .
«Гро;ги!» — мужчина поднялся и окинул свой отряд тяжелым взглядом. Нут осторожно поднес отцу ручного почтового сокола. Тауси надежно привязал свиток к когтистой птичьей лапе. Сокол с охотой пересел на предплечье любимого хозяина. Лар обратился к пернатому на странном языке цоканья, шипения и посвистывания. Красивая хищная птица ответила тонким пронзительным клекотом и поднялась на крыло.
Охотники проводили Гроги взглядом. Сокол поднимался все выше и выше, ловя изящными крыльями мощные воздушные потоки. Очень скоро он растаял в облаках.

 
* * *
Брэй

Чем дальше мы продвигались на север, тем гуще и тяжелее становился воздух. Он был пропитан испарениями великих Синих болот. Гиблое место поглотило в свою пучину многих путников, посему об этой трясине всегда ходила дурная слава. Единственной надежной переправой через Синие болота был древний лес Моо;р, что в переводе с наречия предков означает «зеленый мост».
По легенде, он был создан могущественными жрецами древности, как самый короткий путь, ведущий в земли Оплота. И, глядя на высокий, величавый лес, издали больше похожий на горный кряж, я уверился в том, что старинные предания не лгут. Только очень искусная магия смогла бы вздыбить трясину и поднять с самого ее дна каменные пласты, долгим гранитным мостом перекинувшиеся через топкое зловонье.
Моор возник на горизонте еще пару дней назад и казался поначалу таким близким! Однако первое впечатление было обманчивым. Чтобы подойти к лесу вплотную, нам понадобилось много часов пути. Должно быть, эта семья древесных исполинов корнями достигала самого центра земли, а кронами задевала луны — до того были высокими здешние дубы, осины, липы и ели.

Наконец мы приблизились к зеленым лиственным стенам и замерли в благоговейном молчании. Мия восхищенно смотрела вверх, пытаясь разглядеть верхушки деревьев, затерявшиеся в тяжелых, набухших влагой облаках. Стэфан тем временем снял с плеча дорожную торбу и достал из нее пару кусков хлеба и флягу с медовым напитком.
Затем мой учитель повернулся к нам и тихо сказал: «Этот лес дружелюбен, но очень горд. Он благоволит только тем, кто почитает его покой и силу. Прежде чем войти, нам нужно умилостивить Моор небольшим подношением. Двигаться по лесу будем осторожно и тихо, чтобы не нарушить его глубокий сон. Здесь произрастает много съедобных ягод, орехов и питательных кореньев, поэтому, надеюсь, нам удастся сэкономить часть провизии. Охотиться в Моор нельзя ни в коем случае. Каждое животное, обитающее здесь, это дитя священного леса. Разводить костер будем только из мертвых сухих веток, которые найдем на земле. Да, придется повозиться, чтобы собрать достаточно хвороста. Но иначе нельзя».
Стэфан приблизился к самому могучему дубу, словно к строгому привратнику, и положил около его узловатых корней пару ломтей хлеба; затем осторожно окропил землю несколькими каплями гилма и низко поклонился лесу. Мы с Мией, вслед за Стэфаном, совершили смиренный земной поклон.

 
* * *
«Всё! Стоять! Здесь и заночуем», — Ми;нна небрежно бросил на землю грязную походную торбу. Мужчины с удовольствием последовали его примеру, разминая и расправляя затекшие и взмокшие спины. Маленькая лесная поляна как нельзя лучше подходила для привала. Поперек нее лежала пара мертвых гнилых деревьев. Высокая трава устилала землю, давно не слышавшую звука человеческих шагов.
Фли;мр сел на скользкий, изъеденный червями ствол и крепко выругался. «Почему нам не дали коней? Сколько дней и ночей мы ходим по этим проклятым горам и лесам без отдыха! Без результата. Я истер ноги в кровь!» — поморщившись от отвращения, Флимр начал осторожно стягивать стоптанные сапоги и разматывать портянки. «Конница была бы слишком неповоротлива на такой сложной местности. К тому же, ее видно с любого высокого холма и слышно за версту, — Хо;мми смерил Флимра презрительным взглядом. — Надеюсь, хоть это ты понимаешь?.. Мы должны выследить врага и застать его врасплох. Наша цель — не спугнуть их, а перерезать им путь к Долгому Перешейку».
«Я предпочел бы, чтобы вы все заткнулись и дали мне отдохнуть! — Минна смерил притихших мужчин гневным взглядом. — Завтра утром рассредоточимся по лесу, будем снова искать. Землю будем нюхать, если понадобится. Мне следовало взять цепного волка. Он не столь свободолюбив, как нект. И он один стоит десятка таких, как вы. А еще он не умеет говорить. Это главная добродетель». Флимр опустил голову, не в силах выдержать на себе острого взгляда желтовато-янтарных, воистину, волчьих глаз предводителя.
Дождавшись, пока Минна отвернется и отойдет в сторону, Флимр тихо процедил сквозь зубы: «Трое путников. Все равно, что иголку в стогу искать! Вообще не верю я в этот бред о Сие…» Присевший рядом Рутц уловил обрывки фразы: «Твое дело не верить, а бегать по горам и лесам. Мне вообще плевать на все эти басни. Главное, чтобы платили золотом! За хорошую награду я не то, что Сию — морского демона добуду. Так что хватит ныть!»
«Мне вообще Моор не по нутру, — не унимался раздосадованный Флимр. — Мы, кажется, сбились с пути, плутая по этому вонючему лесу!»
«Ты считаешь, что болота пахнут ароматнее?» — сострил Рофф.
«Да хватит тебе, Флимр! Чего ты опасаешься? Тут безопасно. Эти леса, судя по всему, вообще никем не охраняются. Мы здесь уже не первый день, но даже издали не видели ни одного дозорного отряда», — попытался успокоить ворчливых товарищей Эо;м, самый старый и самый добродушный из Варваров.
«Очень нужно воинам Оплота ошиваться здесь! — вставил словечко Ба;ззэ. — Чего охранять-то? Старый полуразрушенный храм? Наши ребята жестко поджарили им задницы! Вот они и ринулись, как жуки из-под трухлявого пня, к границам своей дырявой империи!»
«Может, это место не нуждается в защите? Это священный лес поганых Сияющих! И он ненавидит нас!» — Флимр бросил тяжелый угрюмый взгляд в сторону Баззэ.
«Тогда я с удовольствием помочусь на каждое дерево в этом лесу!» — Рутц захохотал, довольный своей шуткой.
«Ну да, конечно! Можете мне не верить!» — огрызнулся Флимр.
«Иди-ка ты в задницу, маменькин сынок! Лучше расскажи эту бредовую побасенку ларре Минне, он живо тебя приструнит! — Рутц криво усмехнулся, глядя в покрасневшее от гнева лицо сотоварища, но тут же поморщился. — Отодвинь подальше свои вонючие ноги! Выглядят ужасно».
«Ничего, терпи, раз уж тебя принесла сюда нелегкая! С каких это пор ты стал таким неженкой, Рутц?» — Флимр ядовито улыбнулся. В словесную перепалку вмешался Гив: «С тех пор, как стал любовником одной грудастой тру;вве . Она его избаловала!»

В воздухе раздался пронзительный свист. Длинный метательный нож вожака  почти по самую рукоять вошел в гнилую древесину неподалеку от сидевшего на стволе Рутца. Мужчины замерли и замолчали. Взгляд Минны был, как всегда, холодным, но выразительным.
«Избавьте меня от этой бесцельной бабской болтовни. Иначе я вырежу вам языки. Располагайтесь, да поживее! Ночного дозорного выберем после ужина, а пока нужно зажарить добытую дичь… — ларра повернулся к широколицему сутулому мужчине, еще не старому, но почти сплошь седому. — Клэм принесет нам дров. Нам нужен огонь и ужин, да побыстрее. Пока не стемнело. В ночи я не позволю теплить костры! Если здесь все-таки есть дозорные, нас могут заметить. Ну, что стоишь?»
Клэм неуклюже поклонился, глядя в спину отвернувшемуся хозяину. Гнусная привычка, но нужно кланяться, даже если на тебя не обращают внимания. Слуга достал из вещевого мешка небольшой крепкий топорик. Руки раба мелко подрагивали, судорожно сжимая вмиг запотевшую рукоять. Так хотелось разбежаться и со всей силы всадить это тяжелое лезвие между лопаток того, кто только что отдал приказ! Сотни раз Клэм проделывал это в своем воображении, но наяву только безвольно опустил руки — он не решался совершить задуманное.

Воины вальяжно расселись на поваленных стволах. Кто-то рылся в сумке в поисках сухарей и заветревшего сыра, кто-то прикладывался к фляге с вином. Наблюдая за ними, Клэм медленно сглотнул вязкую горячую слюну.

Все эти люди были здесь по разным причинам. Знатные Варвары шли служить с великими почестями, продолжая военную династию своих дедов и прадедов. Такие, как Минна. Всегда надменные, одетые в самый богатый и прочный доспех. Они руководили и правили. Юноши из семей попроще шли воевать ради золота и красивых наложниц. Государь всегда любил победителей и платил им щедро. Мечом и секирой они зарабатывали себе право на власть и славу. Такие, как Клэм, шли воевать, потому что у них не было выбора. Очень часто в деревенских семьях, нищих и многодетных, родители рады были продать одного из своих сыновей-подростков в военное услужение. Ни чести, ни богатства такая судьба не сулила.

«В другой раз не следует брать это отродье с собой. В последнее время с ним сладу нет», — Рутц смеялся в след уходящему рабу. Варвара подбодрило то, что Минна уже не обращал внимания на чьи-либо речи. Вожак расположился поодаль, у старой исполинской сосны, и мужчины могли свободно шутить и бахвалиться.
«Зря ты так говоришь, — ехидно прищурился Ази;з. — Этот раб терпелив и хитер. Возможно, ему удастся повторить судьбу нашего тру;вва Сима». Раздался неуверенный сдавленный смех. «Смотри, остряк — дошутишься… — мрачно отозвался Флимр. — Однажды кто-нибудь донесет на тебя. И будет твоя голова украшать городские ворота. У таких влиятельных господ, как трувв Сим, нет прошлого».
Над поляной повисло тяжелое молчание. Рутц бесцельно смотрел на свои пыльные сапоги и теребил в руках резную деревянную трубку. Потом долго откашливался и, наконец, сказал: «У кого есть курительные травы?»

Клэм шел, то и дело спотыкаясь о выступающие меж камней узловатые корни и натыкаясь на ветки. Усталость клонила его к земле, ноги двигались с трудом, словно глиняные. Хотелось прилечь прямо на мох и уснуть. Но раб прекрасно понимал, что острый голод все равно не даст ему сомкнуть веки.
Какое-то время за спиной раздавались голоса и хриплый смех Варваров. Но вот раб пересек небольшой пересохший ручей — и звуки внезапно стихли. Клэм остановился и прислушался. По стволам пробежал какой-то невнятный шепот. Раб обернулся, внимательно вглядываясь в редкие просветы между деревьями. С каждой минутой их все больше заполняла густая вечерняя синева. Шепот повторился. На этот раз совсем близко. Мужчина зажмурился и затряс отяжелевшей головой, пытаясь отогнать от себя подступивший морок: «Это усталость. Я так больше не могу. Надо поскорее выполнять приказ и возвращаться. Не нравится мне этот лес… Чертовщина какая-то».
Клэм продвинулся немного дальше, вглубь чащобы. После недолгих поисков раб нашел подходящее старое, но еще живое дерево. Поплевав на ладони, он хорошенько примерился и, что было силы, ударил по стволу. Топор вошел в древесину очень легко, словно нож в масло, и вернулся назад со странным чавкающим звуком. По надрубленному стволу медленно потекло что-то черное и маслянистое. «Какая обильная смола…» — Клэм машинально провел рукою по коре и поднес ладонь к лицу, ощущая резкий запах.
Это была кровь. Густая и теплая.

 
* * *
Минна сидел в стороне, привалившись спиной к стволу дерева, и лениво, в полуха слушал разговоры своих подчиненных. Он никогда не подал бы вида, но в глубине души эти мужицкие сплетни его забавляли. И, все же, грань между любопытством и раздражением в последнее время становилась все тоньше. Как и любой из этих мужчин, он мечтал поскорее завершить поход. Мечтал добыть для государя Сияющую. Тогда все закончится. Хотя бы на время. Отдых в Зеленой долине был для Минны желанной целью. А пока оставалось довольствоваться небольшим привалом в пути и делить все тяготы похода с низкородными.
Согревшиеся вином Варвары переругивались, толкались и вырывали друг у друга кисет с ни;стой . Минна нащупал у пояса расшитый золотом мешочек и улыбнулся. Развязал тугую тесьму и положил на ладонь щепотку душистой травы. В грязных и потных ладонях неспешно растер измельченные колючие стебельки и набил трубку получившейся пылью. Затем при помощи огнива затеплил трут, прикурил от пламени и с наслаждением затянулся.
Минна жадно вдыхал приторный, горьковато-сладкий дым. Прежде ниста всегда приносила покой и расслабление, но сегодня все было иначе. Варвар ощущал какую-то неясную тревогу. Его настораживал этот лес. Чувство было нечетким и казалось необоснованным, а оттого еще более мучительным. Чертовски хотелось спать и есть. Мелкий острый сучок впивался в спину. Минна заерзал, пытаясь присесть поудобнее. Мужчина запрокинул голову к небу, в надежде освежить лицо порывом ветра. Но воздух был недвижим. А там, в вышине, на фоне темнеющих облаков, до тошноты высоко и монотонно качались черные верхушки деревьев. Минна попытался размять затекшую шею и ощутил, как постепенно виски начинает заполнять тупая, ноющая боль. Он затушил и отложил трубку. Растер ладонями отяжелевшие веки.
Где-то рядом, за плечом, послышался невнятный шепот. Минна обернулся.
Никого. Послышалось.
Силуэты деревьев постепенно растворялись в темноте. Прошло уже больше часа, а Клэм все не возвращался. Мужчины дремали сидя, изредка сонно переговариваясь. «Азиз! — Минна хрипло окликнул одного из них. — Вставай, поищи этого ублюдка!» Варвар послушно встал и вопросительно посмотрел на вожака: «Неужели сбежал?..»
«Заблудился…» — неуверенно предположил кто-то. «В любом случае, он подохнет, как собака! В одиночку ему не выжить в этом поганом лесу», — подытожил Гив.

Азиз не рискнул уходить далеко. Он то и дело окликал Клэма и после долго прислушивался. Ответом неизменно была тишина. Темнота забивала глаза словно едкая копоть, приходилось идти на ощупь. Погода была безветренной, но по коже то и дело пробегал тонкий холодок. Кто-то смотрел на Азиза из темноты. Кто-то незримый и осторожный. Но стоило остановиться и перевести дух, как это мерзкое ощущение тут же отступало. Внезапно в нос ударил сырой запах гнили. Судя по всему, поблизости было небольшое болото. Варвар считал пройденные деревья по правую руку от себя, проводя по стволам ладонью. Не хватало еще заблудиться в темноте.
Наконец, где-то в вышине ветер разогнал облака и небрежно опрокинул серебряные чаши полных лун, разливая над лесом слабые мерцающие лучи. Чащу тотчас омыли меланхоличные серые тона. И, все же, этот неверный подрагивающий свет был плохим союзником в поисках пропавшего человека. Азиз решил более не искушать судьбу и поспешил вернуться к товарищам, дабы не повторить судьбу сгинувшего без вести Клэма. «Десять, девять… пять, четыре… один…» — Азиз увидел перед собой залитую лунным светом поляну и с облегчением вздохнул.
Захмелевшие хотники уже спали, привалившись друг к другу спинами, и поплотнее укутавшись в плащи и меха. Скрючившись в три погибели, на стволе мертвого дерева сидел Флимр. Он то и дело клевал носом, поминутно вздрагивая в ознобе и растирая ладонями плечи, в тщетной попытке согреться. Азиз осторожно подошел и сел рядом: «Тебя назначили дозорным?» Мужчина не столько спросил, сколько посочувствовал, ведь ответ был очевиден.
— Да. Минна сказал: «Эта холодная ночь взбодрит тебя, и ты больше не будешь сетовать на тяготы похода».
«Хочешь, я посижу с тобой?» — предложил Азиз. «Иди спать», — огрызнулся Флимр. «Как знаешь. Спать действительно чертовски хочется, — Азиз широко зевнул. — Даже несмотря на холод. Валюсь с ног».

Не закрывать глаза. Не спать…. Да разве тут уснешь, когда Азиз так храпит! Глупости… Веки слипаются сами. Что со мной? Словно я выпил теплого свинца. Может, прилечь на минуту? Чтобы унять боль в спине… Я не усну. Нет. Буду смотреть на звезды. Что это за невнятный шепот?.. Мерещится. Убаюкивает. Может, снится? Не спать. Нельзя! Я не усну. Не усну. Не….

Лу;ны достигли своего зенита. Ныряя меж облаков, они, то освещали поляну и лица мужчин, то позволяли тьме окутать все подлунное пространство. Флимр крепко спал, неуклюже привалившись к стволу.

На поляне появился человек. Он вышел из чащи и медленно направился к спящим. Его одежда была в беспорядке: кое-где разорванная и смятая, перепачканная в земле и крови. Человек криво улыбался. Его искаженное безумием лицо было усеяно черными подсохшими брызгами.
Лунам нравилась игра в прядки. Они вновь показались из-за туч и осветили сутулые плечи раба и его взъерошенные волосы. В неясном свете тускло блеснул обух. Лезвие было замарано чем-то черным и липким. Прищурившись, мужчина оглядел лежащих. Неспешно подошел к дозорному. Поудобнее обхватив топорище своими широкими, сильными ладонями, Клэм замахнулся.

 
* * *
Сумрак неохотно уступил место свету, который теперь неспешно взбирался вверх по деревьям, цепляясь лучами за ветви. Редкие птицы подавали свои пустые голоса. За ночь земля стала седой: крупная серебристая роса сплошь покрыла стебли смятой травы, и солнечные блики яркими белыми искрами играли в каплях влаги. Бусины воды покрывали плащи и волосы мужчин, лежавших на поляне. Солнце вовсю светило в их осунувшиеся сосредоточенные лица, но Варвары и не думали просыпаться.

 
* * *
Издалека, с почтительного расстояния, цитадель Оплота все еще казалась нерушимой твердыней, источником веры и средоточием силы, но по мере приближения эта иллюзия неуклонно таяла, обнажая горестную и неприглядную действительность. Некогда живой и многолюдный город-храм, объединявший вокруг себя множество небольших и крупных поселений, теперь опустел и напоминал разбитый осенними ливнями муравейник, в котором лениво теплится слабая сонная жизнь. Словно остов древней исполинской птицы, Оплот обнажил свои изящные каменные кости перед нещадным северным ветром, тяжелыми снегами, пронзительным солнцем и равнодушными лунами.
С каждым десятилетием тонкая струйка жизни и силы, сочившаяся сквозь храм, постепенно иссякала, оставляя пустеющим библиотекам вездесущую пыль, а длинным каменным коридорам и залам — гулкое эхо ветра. Что значат стены, если в них никто не живет? Камень, из которого сложены изящные колонны, широкие лестницы и массивные своды, постепенно теряет свою прочность и красоту. Он начинает медленно разрушаться под гнетом лет и природных стихий.

Когда-то давно именно из этих стен в мир уходили могущественные потомки Лунии, неся знания, мудрость и трансформирующую силу своей веры в самые отдаленные уголки обитаемых земель.
Послушники исцеляли и просвещали простой народ и, конечно же, искали подобных себе — людей, отмеченных особым божественным даром, — тех, что десятилетия спустя придут им на смену. Тех, что в свой черед безропотно наденут дорожный плащ и возьмут в руки посох, и годы спустя, повидав мир и сотворя много добрых дел, вернутся домой, под белые своды, к своим постаревшим учителям, и придут не одни, а с молодыми наперсниками.
Так из темной глубины веков тянулась вперед прочная нить добра и знания — сияющая, и, казалось, бесконечная. Так происходила смена эпох и поколений, и древние мудрые заветы долгие годы оставались нерушимыми.
Путь пилигримов всегда был нелегким, но в прежние времена каждый монах мог рассчитывать на помощь простого люда. Горожане и крестьяне с радостью давали послушникам ночлег и пищу, а взамен получали благословение и исцеление. Люди внимали новостям, принесенным монахами из далеких земель, и маленький узкий мирок крестьян и горожан расширялся, распахивался навстречу целому миру, лежащему где-то там, за рекой или за холмами. Сто лет назад. Всего каких-нибудь сто лет назад это было так.
Пугающие перемены происходили постепенно. Набеги Варваров были поначалу редки. Но со временем непримиримая злость волчьих братьев набрала силу, а напористость выросла. Горели селения, пустели богатые пастбища, гонимые страхом беженцы разбредались по окрестным городам и деревням в надежде найти приют. То тут, то там вспыхивали кровавые стычки между воинами Оплота и Варварами. Сквозь дым пожаров, сквозь кровоточащие нарывы непримиримой вражды монахи продолжали свой путь. Но он стал опаснее прежнего. Многие, многие из них канули в лесах и болотах, получив в спину нож, или пав от бесшумной черной стрелы.
Жители поселков и деревень становились злыми и скрытными, трусливыми и суеверными. На монахов Оплота враги вели особую охоту. И крестьяне знали это. Когда-то мудрые путники приносили простому народу благо, теперь же несли с собой запах опасности. Им не открывали двери, не предлагали еду. Их подвергали гонениям. Простолюдины запасались оружием, их больше не интересовали новости и чудеса большого мира. А бесценные рукописные книги, некогда подаренные пилигримами, все чаще летели в печи.

Сорок лет назад, из пятнадцати учеников, некогда благословленных в дорогу Владыкой Да;ном, вернулись назад всего двое. Братья — старший Ким, на которого Дан возлагал особые надежды, и младший Тэо — усердный в учении, но непостоянный, подверженный порывам эмоций, всегда находившийся в тени своего талантливого брата.
Тогда Ким привел с собой наперсников: рыжеволосого бойкого мальчика лет пяти, которого после, за его пытливый ум и сердечную чуткость, окрестили Филином, и Ли — задумчивого светловолосого малыша трех лет от роду. Они были талантливыми детьми, наделенными огромной духовной силой, но, к сожалению, впоследствии не проявили способностей к жречеству.
Дан посвятил Кима в сан учителя и вскоре сделал своим приемником. А Тэо отправился к Владыке Лесного Жреческого Круга — Мо;зису, в качестве старшего помощника.

Тем временем война приняла затяжной характер: она походила на ленивый лесной пожар. То утихала, незаметно тлея где-то у самой кромки горизонта, то вспыхивала с новой силой. Ким ждал много лет, прежде чем снова решился покинуть дорогие сердцу стены цитадели. Стэфан Филин и Ли выросли, возмужали и стали учителю надежной опорой, получив посвящение в воины Оплота. Владыка Дан был тогда еще жив и пребывал в своей силе, в поре поздней осени, хрупкой, но горячей, как алые кленовые листья. Именно он благословил своего приемного сына и его учеников отправиться в путь.
Рискованный поход стал вынужденной мерой, но на этот раз Ким не решился уйти далеко. В стенах Оплота по-прежнему жили монахи, готовые усердно молиться, исполнять сложные ритуалы, вести летописи и содержать обитель в чистоте. Но этого было мало. Оплоту требовались люди, от рождения наделенные способностями к прорицанию и белой магии — будущие жрецы. Таких с каждым годом приходило на землю все меньше и меньше. В ученики брали только малышей, реже — подростков. Тех, в чьих глазах читались мудрость и память многих веков и жизней. Ким давно не встречал мудрых детей. Глаза детворы, как правило, были пустыми или безрассудно-веселыми, но не древними. Не глубокими.
На обратном пути в храм, отчаявшись и смирившись с бесплодностью поисков, Ким встретил, наконец, на одной из грязных многолюдных площадей города О;лрихт осмысленный, пронзительный детский взгляд.

 
* * *
— Государь, позвольте вам пояснить… Мия — Сияющая, но в силу ее юности и неопытности, сейчас в ней гораздо больше человеческого, нежели божественного. Она движима обычными людскими эмоциями, поэтому способна любить, ненавидеть, бояться и совершать ошибки. Думаю, ею еще можно манипулировать. Для меня, как для Верховного Жреца, это большой соблазн. Но порой, когда я пристально вглядываюсь в потоки ее энергий — мне становится страшно. Я вижу теперь гораздо больше, чем прежде, мой господин, и вынужден признать, что Мия — телесное воплощение самой великой силы, которую я когда-либо знал. Точнее, воплощение потенциала сил. Сейчас ее мощь еще не достигла своего расцвета. Сияющая балансирует между человеческим сознанием и сознанием божества, а потому уязвима. Но если эта девушка должным образом раскроет и укрепит свой светлый дар, никто из нас не сможет с нею справиться!
— Владыка Имма, что же нам следует делать? Выходит, положение безвыходное?..
— Не совсем. Я изложу вам мой план, государь. Избранную нельзя ломать — но можно умело подтолкнуть ее, заставить пойти против собственной природы. Я полагаю, что в Мие есть и тьма, и свет, как и во всяком живом творении. Свет… Тьма… Две главные составляющие силы. Они обуславливают друг друга. Энергия — это поток. Его можно направить в любое русло. Попытаться спровоцировать Сияющую… Заставить ее ненавидеть, вынудить ее бороться. Она остро чувствует чужую боль и человеческую несправедливость. Что, если Мия начнет убивать во имя праведного гнева, будет ненавидеть во имя тех, кого любит?.. Это разовьет в ней темный потенциал. Можно попытаться сделать ее нашей новой черной жрицей и покровительницей.
Авведа невольно вздрогнул.
— Да, мой государь, это может быть опасно. Поэтому я не тороплюсь с выводами. Следует сперва прочувствовать суть ее предназначения, а это не так-то просто. Но одно я знаю точно: если Мия перейдет на нашу сторону — война не потребуется. Оплот Сияющих потеряет смысл своего существования. Для него эта живая святыня — последний шанс объединить народ в единое сильное общество. И, если служители Лунии утратят этот шанс, то больше никогда не поднимутся с колен. Их люди давно живут сами по себе: сеют хлеб, издают местные законы, самостоятельно ведут торговые дела… Только две древние касты продолжают упорствовать в попытках доказать свою исключительность: белые жрецы и воины. Но люди не хотят молиться бесплотным богам. Они хотят есть! А потому последуют за тем, кто владеет правом сильнейшего. Простолюдинам ни к чему романтические бредни и обещания. Народом нужно управлять! Сейчас Оплот совершенно не способен на это.
— Истинно, Владыка, так и есть. Но все эти рассуждения, увы, не имеют смысла, пока наша цель далека. Сия все еще вне нашей власти. А, значит, война неизбежна.
— Неизбежна. Но война может быть разной… Государь, я знаю, вас тяготит то, что лучшим из ваших Варваров не удалось перехватить Избранную по дороге к Белой Цитадели – главному храму Оплота. Простите мне мою грубую правоту, но эти безмозглые вояки получили по заслугам. Они вели себя, как самые настоящие болваны, потому что посмели забыть о том, что в нашем мире существует древняя магия. И они не одиноки в своих прямолинейных воззрениях… Многие ли из ваших приближенных, государь, воспринимают жречество, точнее то, что от него осталось, всерьез? Единицы. Большинство же считает меня выжившим из ума самодуром, а мои советы — бесполезным сотрясанием воздуха. И только вы, правитель, сохраняете должную мудрость. Они кричат: мы упустили шанс! Однако, на мой взгляд, это не поражение, а большая удача. Пусть Мия увидит храм и проникнется той пустотой, что царит сейчас в его залах. Пусть ощутит тоску и стыд, поймет тщетность своего тяжелого пути. Тогда мне легче будет убедить ее в том, что путь был ошибочным. Со смертью Кима остатки здравого смысла и мудрость народа Парии рискуют уйти в небытие. Мастер Эрик стоял у меня на пути… Но сейчас он странствует. Его сила не может защитить Оплот. Кроме того, неизвестно, вернется ли он когда-нибудь из этого подвижнического похода. На шахматной доске всегда найдутся неприметные, до поры бездействующие фигуры, которыми в финале партии можно удачно сыграть. Сейчас нет возможности напрямую повлиять на Избранную, но существуют и окольные пути. Я могу манипулировать наместником Оплота. А через него — многими знатными и влиятельными людьми. Ведь это я привел Тэо к власти, освободив для него трон Владыки Кима. Теперь наместник сделает все, что я прикажу. Даже если для него это будет равносильно самоубийству.
Люди опутаны невидимыми нитями… Я дергаю за одну из них — и Тэо приходит в движение, а за ним уже десятки военных командиров, влиятельных вельмож и послов. А вслед за каждым из них — сотни и тысячи безвольных солдат, свято верящих в приказы. Люди остаются людьми: их дурманит то страх, то радость, то гордость, то стыд. И лишь единицы из них способны остаться собой и подняться над иллюзиями твердого мира. Всегда найдутся те, кто знают об истине больше других — они захотят противостоять хаосу. Но также отыщутся иные, готовые предать и струсить.
Не скрою, я хочу заполучить Мию к себе в ученицы… Хочу спасти наше жречество. Сейчас оно умирает так же стремительно, как жречество Оплота. Гибель отряда в лесу Моор многому меня научила… Защитное заклятье все еще охраняет этот, самый простой и очевидный, путь к храму. Но сила белой магии гаснет, почти так же стремительно, как людская вера и могущество жречества. Древняя энергия подобна старинной узорчатой ткани: со временем она истончается, появляются бреши и потертости. Я уверен, что в заповедном лесу безопасные тропы найдутся и для нас…

«Но как их обнаружить, Владыка? Я больше не намерен впустую рисковать своими людьми!» — взгляд Авведы был тяжелым и испытующим.
Имма хладнокровно выдержал этот суровый взгляд и продолжил, не скрывая легкую торжествующую улыбку: «Нам помогут не;кты. Наши верные слуги. Их не коснутся чары, поскольку эти твари, по сути, всего лишь животные, а защитное заклятье рассчитано на людей. В лесу Моор много лис, тетеревов и диких свиней. Почему бы там не бродить и волкам? Под моим магическим руководством некты отыщут для нас безопасные тропы. А потом… наши четвероногие слуги проведут лучших воинов через заповедный лес новыми путями, прямо к землям Оплота. Я мысленно передам Ма;рвигу и другим вожакам стай образ Мии, чтобы они всегда и всюду могли ее распознать.
В глазах Авведы на мгновение вспыхнули кровавые искры: «Ты поистине мудр, Имма…»
Жрец продолжил: «Владея разумом Тэо, я могу постепенно разрушить Оплот изнутри. Внести смуту в действия монахов и попытаться повлиять на военачальников. Но вы, государь, должны помочь мне и ослабить Оплот снаружи. Мы можем объявить войну и выступить единым фронтом. Наша задача — оттянуть внимание и силы воинов Оплота от Белой Цитадели. Отвлечь врага и ударить в спину. Так, как мы с вами любим и умеем».
Имма широко улыбнулся.
Король сидел неподвижно, в тяжелом молчании, обдумывая услышанное. Его строгое, мрачное лицо оживляли только теплые всполохи каминного пламени. Наконец Авведа поднял на старца усталые воспаленные глаза: «Пусть так и будет. Я полностью полагаюсь на твою мудрость и интуицию».

 
* * *
Привратники поприветствовали новоприбывших низким поклоном. Тяжелые высокие ворота медленно отворились, пропуская гостей во внутренний двор цитадели. Кони мягко прошли через широкую площадь, мощенную белым булыжником, и остановились неподалеку от входа в храм, позволив наездникам спешиться.
Навстречу путникам вышел Старший Магистр Тэо. Его облик был строгим, а взгляд непроницаемым. Грубая, желтоватая кожа его лица напоминала выцветший и потертый лист пергамента и сильно контрастировала с белоснежной тканью жреческого одеяния. Следом за Тэо шла немногочисленная свита, состоявшая из Младших Магистров, Мастеров, советников и слуг. Все они были одинаково бледны и молчаливы.
Путники спешились, затем обменялись с хранителями Оплота поклонами и короткими приветствиями. Стэфан сделал шаг вперед: «Братья, мы рады завершить этот трудный путь. И счастливы видеть тех, кто сегодня встречает нас. Спасибо служителям Малого Лесного Жреческого Круга и уважаемому господину Тэо. Мы не ожидали увидеть вас здесь, и тем приятнее эта встреча. Но позвольте узнать, где же досточтимый Владыка Ким и его наследник, Магистр Эрик? Надеюсь, они пребывают в добром здравии?..»
«Мне тяжело сообщать вам эту прискорбную весть, но Владыка Ким скоропостижно скончался, — голос Тэо был сухим и шелестящим. Так же, как и лицо старца, он почти не выражал никаких эмоций. — Внезапный тяжелый недуг поборол его. Мой брат буквально сгорел как свеча, всего за несколько дней… Тело Кима было предано огню в тот же день, как и велит обычай. Я даже не успел проститься с братом… Как только мне доложили о смерти Владыки, я немедля отправился сюда. Вместе со мной прибыли мои наперсники. Их поддержка была мне жизненно необходима в эти черные, скорбные дни… А вот Магистр Эрик… О нем пока нет никаких сведений. Наследник должен был вернуться из своего подвижнического похода еще в июне, но… бесследно исчез. Мы пытались его разыскать — тщетно. Однако я полагаю, что расстояния не могут помешать преемнику Владыки ощутить наступившую утрату. Утверждают, что между ними есть особая духовная связь… Посмотрим, насколько она крепка. Если Магистр Эрик жив — он поспешит вернуться. А пока я, на правах Старшего Магистра и кровного брата Владыки, возьму на себя все обязанности руководителя».

Стэфан с тревогой вглядывался в лица Мастеров и Младших Магистров, прибывших с Тэо — они не выражали ни сочувствия, ни скорби и были совершенно незнакомы воину. Из Лесного Жреческого Круга и раньше редко поступали вести, а посланники пребывали не чаще раза в год. Лесная братия давно уже жила своей отдельной, замкнутой и тихой жизнью.
Монахи из числа послушников Белой Цитадели выглядели растерянными и напуганными. Их глаза были красны от слез и бессонницы.
Встреча оказалась сухой и официальной. Ни счастливых лиц, ни улыбок или взаимных объятий. Радость от прибытия была омрачена. Путники долго еще молчали, потрясенные страшной вестью. Тишина была столь полной, что можно было услышать, как с деревьев стремительно падают в траву первые осенние листья.
Наконец в воздухе зазвенел тихий и ласковый голос Мии. Он тек, словно теплый ручей, пронзая холодные воды этого остывающего дня на исходе лета. Он стремился к сердцам тех, кто желал слушать и все еще был открыт для слов истины.
— Незадолго до своего ухода Владыка говорил со мной… Он явился мне во сне, в самый тяжелый миг моей жизни. Досточтимый Ким велел мне ждать двух сильных и храбрых воинов. «Они придут за тобой и препроводят в обитель любви и света, где ты сможешь возжечь новый огонь нашей общей души, живое пламя в сердцах нашего народа», — так он говорил. Владыка называл меня Сияющей, своей вечной матерью и сестрой. Но его слова были тихими. Он слабел. Как жаль, что тогда я была не в силах ему помочь. Все, что я могла — последовать его совету и ждать. Я доверилась воинам Оплота, как своим родным братьям, и проделала с ними долгий и трудный путь. И вот мы здесь, у ваших дверей. Примите мое приветствие! Через всю вашу усталость и скорбь ощутите мою любовь, ощутите присутствие Вечного. Того, чьей частью является Владыка Ким. И все мы.

По щекам некоторых монахов потекли крупные слезы, волнение невозможно было скрыть. В этот миг людские сердца смягчились, под коростой льда они забились сильнее и жарче, растапливая холодный панцирь страха и неверия.
И только лицо Тэо сохраняло невозмутимость и равнодушие.

 
* * *
Звук промозглого, пахнущего дождем ветра, скулившего за стенами, иногда заставлял Сима вздрогнуть и опасливо оглянуться. Свет факела теснил липкую ночную мглу. Многочисленные тени подрагивали, ползли по стенам и шевелились, словно живые существа, отчего, казалось, каменные своды узкой галереи тоже приходили в движение. Они напоминали замшелое брюхо старого больного дракона.
Сим подошел к окну, по привычке скрестив за спиною руки, и сквозь мутные разводы дождя посмотрел в пустоту ненастной ночи. На лицо трувва упали размытые уродливые тени колючего, изломанного бурей кустарника. Верховная луна, водянистая и пестрая, как лягушачий глаз, то и дело выкатывалась из болотной тины облаков, чтобы через миг снова вернуться в небытие. Маленькая луна-пастушок, точно верный раб, всюду следовала за ней.
Минуты текли медленно и мучительно. Угрюмый пейзаж за окном постепенно втягивал в себя, как в глубокую воронку, сознание и помыслы Сима, нагонял тоску, вселял отвращение и страх.

За спиной послышался звук открывающейся двери — пронзительный и острый, как свист пролетающей в ночи летучей мыши. В галерее появилась морщинистая толстая старуха. Кривой горб мешал ей идти, поэтому она почти ползла, согнувшись в три погибели, и волокла за собой увесистую связку ключей.
— Вы звали меня, повелитель…
Сим нехотя отвел от окна липкий взгляд и повернулся лицом к вошедшей.
— Ты заставила меня долго ждать, старая ключница!
Маленькое желтоватое лицо служанки болезненно сморщилось: «Мне тяжело теперь быстро ходить, повелитель… Вы же видите мой горб. В нем все ваши грехи. И чем больше их становится, тем невыносимее моя ноша…»
— Не мели чепуху, старуха! Не причитай, не то я велю отрубить тебе горб! Вот тогда ты и сможешь избавиться от тяжкого бремени.
Мужчина раздраженно передернул плечами.
— Когда-то вы называли меня матерью… А я называла вас сыном.
Трувв страшно изменился в лице, побагровел и мелко затрясся: «Заткни свой поганый рот, старуха, или я прикажу набить его гнильем!»
Он с нескрываемым отвращением смотрел на искалеченное, покрывшееся телесными наростами, существо, стоявшее перед ним.
— Я не всегда была такой уродливой. В молодости я слыла красавицей. И ваш отец любил и ненавидел меня за эту красоту. Хорошо это, или плохо, но менно я выносила под сердцем вас и вашего брата…
— Не напоминай мне про Но;ма!
Трувв окончательно потерял самообладание и уже почти забыл о цели, которая среди ночи привела его в эту тайную галерею.
— Я простила вас. Давно простила, Сим… Мать всегда будет любить свое дитя, даже если оно — чудовище. И я исполню все, что вы прикажете. Только…
Ключница замялась в нерешительности.
— Только позвольте мне побывать на свадьбе внука. Посмотреть хоть одним глазком…
«Ты еще смеешь ставить мне условия!? — Сим лихорадочно дергал головой. — Скажи спасибо, что я до сих пор не вырезал твой поганый язык! Если ты кому-нибудь проболтаешься… то больше никогда не увидишь Сальмуса, даже издалека».
Старая женщина тихо заплакала.
Сим брезгливо отвернулся: «А теперь расскажи мне, как исполняется мой приказ».
— Сделано все, что вы велели…
— И действует ли средство?
— Скоро подействует. Яд очень медленный. Все будет так, словно мальчик захворал.
— Ты уверена, что средство надежное?
— Уверена. Ребенок умрет незаметно и тихо, постепенно теряя силы. Никто не заподозрит истинную причину недуга.
— Отлично. Продолжай добавлять отраву в питье и еду.
Сим указал на дверь: «Теперь ступай. И больше никогда не называй меня по имени».

 
* * *
Стройные девушки, облаченные в темные одежды, окуривали еловым маслом просторную комнату, окна которой были затянуты тяжелыми черными тканями. В углу, тихо шурша травами, плели венки пожилые подслеповатые женщины. Для работы им не требовался яркий свет. Ловкие морщинистые пальцы отлично знали свое дело. Под потолком, в изящных золоченых клетях, пылали ароматические свечные лампы. Их неровный подрагивающий свет выхватывал из душного сумрака ладони и пряди волос наложниц, их скорбные усталые лица, узорчатую вязь пыльных настенных ковров, а еще — краешек маленькой кровати. Там, утопая в огромных пуховых подушках, безвольно уронив на бок кудрявую голову, лежал ребенок. Он был мертв. Последние капли тепла покинули тело мальчика еще вчера, на рассвете.

Близился час погребения. Флаги и знамена были приспущены. В саду накрапывал мелкий холодный дождь.

Вереницею молчаливых теней служанки покинули комнату. Час до похорон — особое время. Усопший остается наедине с самыми близкими ему людьми. В пустой комнате он дожидается последнего визита.
Авведа задержался на пороге, вдыхая скорбную горечь елового аромата. Светом тусклых, догорающих свечей мерцал теплый воздух. Слабо сияло белое пламя, воск бесшумно капал с оплывших огарков. Тишина была шершавой. Она жестоко играла с воспаленным воображением короля. На миг Авведе показалось, что он слышит дыхание сына. «Яков!» — Жестокий кинулся к смертному ложу, как свирепый барс, спешащий защитить свое еще живое дитя. Но враг не показывал лица, а значит, был неуязвим. Врагом была сама смерть. Она пряталась в смятых агонией простынях, в складке детских губ, нервно сжатых и посиневших, в спутанной пряди сальных волос. Она печатью лежала на холодном челе. Сладковатый гнилостный смрад, все еще еле уловимый, уже расползался по покоям, побеждая силу терпких благовоний. Ощутив запах смерти, Авведа, как подкошенный упал подле кровати усопшего сына. Болезненная судорога сдавила горло короля. Нестерпимо хотелось выть, царапать когтями землю, лязгать зубами, ощетинив густую свалявшуюся шерсть.
Когда первая волна страха и отчаяния схлынула, Авведа ощутил, что плачет. Лицо в мгновение ока стало соленым и мокрым, так, словно в него ударили брызги морского прибоя.
Скольких своих сыновей хоронил и терял Авведа! Сколько гробов, больших и малых пронесли мимо него в заповедную чащу. Клыки взбешенного вепря, отравленные стрелы, вражеские клинки, язвы и хвори — все эти напасти принимали его сыны, и всех их, одного за другим, принимала в объятия А;охэнь . Лишь к Авведе не торопилась она приходить.
Сколько детей — плоть от плоти, кровь от крови своей — похоронил он без слез, без горя! Авведа прежде никогда не жалел о сыновьях, а дочерей и вовсе не признавал своими отпрысками. Король был молод и не боялся того, что его род может однажды прерваться.

Теперь Жестокий учился плакать. Именно теперь, когда со смертью его последнего, любимого сына, угасла всякая радость и надежда. Забытое проклятие поднялось из глубины веков и все-таки настигло династию Гарди, первого братоубийцы, который предал и погубил немало своих четвероногих родичей — волков.
Авведа хотел прочесть молитву, но не мог. В этот скорбный час не было ни одного божества, на милость которого Жестокий мог бы уповать. Боги войны и власти, боги побед и охоты — Авведе казалось, что все они, незримые и могучие, стоят между ним и сыном, в багровых огненных доспехах, с раскаленным оружием в руках. Стоят и ухмыляются.
Авведа судорожно смял в кулаках грязные от пота и боли простыни: «Я чтил вас. Вы получали золото, мясо… Реки свежей крови текли на алтари. Так где же ваше милосердие?! Почему вы отняли у меня единственного, последнего сына?! Вы ненасытны. Я отрекаюсь от вас, вероломные идолы! Вашей мести я не боюсь! Пускай воздаяние богов будет скорым, но сегодня… Оставьте меня наедине с сыном… Пусть моя скорбь будет чистой, без примеси гнева и отчаяния. Пусть…»
Авведа осторожно взял тело Якова на руки и прижал к своей широкой груди. Он нежно прикоснулся губами к тоненьким и синеватым, как фиалковые лепестки, векам, за которыми навсегда уснули ежевично-черные, любопытные, подвижные глаза.
И в памяти короля снова возник образ той, чье имя уже много лет не звучало вслух, чья могила давно сровнялась с землей и поросла дикими цветами и травами. Той, о которой в чаду боев и пиршеств, в объятиях многочисленных рабынь Авведа пытался забыть, но не смог.

 
* * *
Каменные русла коридоров вывели воинов к покоям Старшего Магистра. Слуга-провожатый низко поклонился и удалился прочь, оставив мужчин у входа в комнату. Стефан-Филин осторожно постучал в дверь. Из жреческих покоев донесся негромкий голос: «Войдите…» Воины переступили порог и оказались в просторном, хорошо освещенном помещении. Тэо сидел в высоком кресле, за столом. Жестом он пригласил гостей присесть подле себя.
Стэфану почему-то не нравилась эта комната, а старик, расположившийся здесь на правах хозяина, вызывал недоверие. В каждом его слове, в каждом жесте было что-то фальшивое, напускное. Воин, обманутый в лучших своих чувствах и ожиданиях, с трудом скрывал неприязнь и раздражение. Было сложно поверить, что перед ним — родной брат Владыки Кима, столь они были несхожи. Тэо не обладал той истинной кротостью и мягкостью, что всегда были присущи его старшему брату. Даже черты лица были острее.

Как бы там ни было, этот разговор казался неизбежным.
Выдержав небольшую торжественную паузу, Тэо обратился к гостям:
«Не я отправлял вас в этот опасный поход, но, волею судьбы, именно я — встречаю. Мой любимый брат был бы счастлив видеть вас сегодня в этих священных стенах. Но его желанию уже не суждено исполниться… Так позвольте же мне от лица покойного Владыки Кима и от всего Священного Оплота Сияющих выразить вам глубокую благодарность».
Тэо сдержанно улыбнулся, но лица Брэя и Стэфана оставались напряженными и мрачными.
— Я вижу, вы смертельно устали с дороги. Поверьте, я не намерен утомлять вас долгими беседами. Вы можете провести в храме еще пару дней. Как только наберетесь новых сил, немедля отправляйтесь в Норн. Там идут масштабные военные учения и сборы. Армии нужны опытные воины и командиры. Такие, как вы, Стэфан. Наперсник Брэй отправится с вами…
— Магистр Тэо, разрешите мне остаться здесь.
Медовая пелена, окутывавшая глаза жреца, мгновенно сменилась ледяным блеском. Старец с легкой неприязнью и удивлением посмотрел на Брэя: «Позвольте спросить, с какой целью вы намерены остаться, юноша?»
Брэй молчал. Горячая краска смущения заливала его щеки.
— Я сделаю вид, что не слышал этих дерзких речей. Вы исполнили то, что до;лжно. И за это получите достойную награду. Но отныне все, что происходит за стенами цитадели, имеет отношение только к Служителям Оплота. Мы больше не нуждаемся в ваших услугах. Я сам назначаю воинов, отвечающих за охрану храма, все отряды давно сформированы. А вам следует направиться в Норн, там ваше место. Пора готовиться к надвигающейся войне. Если же вы будете упорствовать в подобного рода просьбах, мне придется усомниться в вашем благоразумии.

Брэю на миг показалось, что старик тянет к его груди невидимые костлявые руки, силясь прочесть в сердце юноши самые сокровенные тайны.

Магистр медленно поднял на Стэфана иссиня-черные, навыкате, глаза: «Ваш наперсник рискует разочаровать меня».
Стэфан с трудом перевел дыхание. С каждой минутой он все явственнее ощущал на себе тяжесть этого гневного мутного взгляда.
— Магистр Тэо… Полагаю, Брэй беспокоится о том, что вам и Сияющей может потребоваться какая-то помощь. Поэтому и предлагает свое участие… Я и сам склоняюсь к тому, чтобы все-таки остаться здесь и дождаться возвращения Магистра Эрика…
Тэо нервно поджал тонкие губы.
«Теперь вы тоже упорствуете, уважаемый Стэфан-Филин! Я бы мог простить подобного рода самонадеянность малоопытному юнцу, но не вам! Мне известно, как вам был дорог мой брат, но его больше нет! Теперь я отдаю приказы. И ваш долг — повиноваться, нравится вам это, или нет! Мне не нужна ваша помощь, — дыхание и речь старика стали напряженными и сбивчивыми. — Уверяю, мне хватит опыта и сил для выполнения своих обязанностей! Как младший брат досточтимого Кима, я смогу позаботиться об Избранной не хуже, чем он. И, как уже было мною сказано, не вам решать, когда уходить, а когда оставаться. Это решаю я!»
«Надеюсь, вы помните, что вам придется сложить свои полномочия, как только Магистр Эрик вернется», — Стэфан не мог не сказать этих слов.
«Если Магистр Эрик вернется», — раздраженно парировал Тэо.
Стэфан не поверил своим ушам: «У вас возникают сомнения?!»
— Сомнению всегда есть место там, где живет благоразумие.
Лицо старика исказилось и стало, поистине, уродливым и злым: «И вообще, это не ваше дело, Стэфан-Филин! Не суйте свой нос в чужие дела! Все, что происходит за священными стенами цитадели, касается только служителей Лунии!»
Стэфан побагровел и сжал кулаки: «Любые изменения в порядке наследования Священного Престола касаются военной знати. Это на воинах держится страна. Пока еще держится. Это мы проливаем нашу кровь! И мы должны знать, за кого мы ее проливаем!»
— Как бы там ни было, я кровный брат покойного Владыки. Я старше годами и мудрее, чем Магистр Эрик.
— Пусть так, но не вас Владыка Ким назначил своим преемником!
Тэо окончательно лишился своего напускного благообразия. Он мелко трясся всем телом и дышал тяжело, как пес, который хочет укусить, но боится быть побитым: «Я не желаю сидеть здесь и выслушивать оскорбления! Я встретил вас как должно, воздал вам честь и хвалу, приютил в этих стенах, а вы… ведете себя возмутительно! Зарвавшиеся вояки! Покуда Магистр Эрик не явится сюда, я имею полное право на титул Верховного Владыки. И не вам его оспаривать!»
— Я ничего не собираюсь оспаривать. Время само рассудит.
Стэфан порывисто встал и вышел вон, больше не проронив ни слова. Брэй последовал за учителем.

Пару минут Магистр сидел неподвижно и переводил дыхание. Затем медленно приподнялся в кресле, ощущая приближение уже знакомого приступа дурноты. Старик встал, подошел к окну, с трудом передвигая ноги, и распахнул одну из створок. Прохладный воздух немного освежил его горячее лицо, но не смог отогнать гнетущее чувство чьего-то постороннего присутствия.
Из окна открывался чудесный вид на внутренний двор цитадели. Несколько мгновений спустя внизу показались высокие и крепкие фигуры двух воинов, и сердце Тэо забилось больно и часто.
«Пусть идут, — чужой отвратительный голос прозвучал так близко и внятно, что старец отшатнулся от окна и едва не потерял равновесие. — Сейчас мы ничего не можем с ними сделать. Да это и не требуется. У них нет доказательств и права голоса. По закону власть теперь твоя, кто бы что ни говорил. Ты ведь этого хотел?»
Тэо застонал и закрыл ладонями уши, пытаясь заглушить надоедливый голос: «Кто ты, и что тебе нужно?..»
Острая головная боль пронзила виски. «К чему тебе это знать?.. — зашипел голос. — Главное, что я помог тебе прийти к власти, а сейчас по праву требую только одного — повиновения. Делай так, как я скажу, и ты не будешь страдать. У тебя был выбор: можно было отказаться от сделки и предпочесть честь и любовь к брату. Но ты никогда не любил его истинно. Ты всегда завидовал Киму… Да-да… Вы плохо ладили…»
«Я не знаю, о чем ты говоришь… Я ничего не выбирал…» — голос Тэо становился все слабее, равно как и его сознание. Оно постепенно отмирало, уступая место чьей-то тяжелой воле.
— Выбирал! Помнишь голос своей тихой ненависти? То был мой голос. Это я подстрекал тебя. И ты был рад согласиться со мной. Уязвимым местом Кима стала старческая болезнь, твоим — зависть и гордыня. У Эрика нет слабых сторон. Если он явится — все пойдет прахом. Нужно действовать быстро… Знаешь, что я делаю с теми, кем не в силах манипулировать? Я их устраняю. Это может произойти и с тобой, если решишься на бунт. У меня очень длинные руки, потому что я делаю все чужими руками и могу дотянуться куда угодно. Так что не вздумай предпринимать каких-либо шагов без моего одобрения! Ты жалок, Тэо. Без меня ты погибнешь. Отныне я решаю, долго ли тебе осталось жить. Надеюсь, ты правильно понял?..

Словно червь-паразит, чужеродный голос неприятно шевелился между извилинами, пируя в еще живом мозгу. Тэо лежал на полу, заливаясь слезами: «Да, я понял тебя, голос. Я все понял… Дай мне передохнуть…»
Ужасная головная боль тут же отступила, голос замолк, и старик мгновенно провалился в глубокое беспамятство.


 
* * *
Стэфан-Филин

Надежды Брэя тщетны. Любые попытки что-либо изменить лишь продлевают его страдания. Неужели он не понимает?.. А вместе с ним страдаю и я. Эта боль, словно трупный яд, проникает и в мое сердце. Потому что мы тесно связаны. Теснее, чем сами могли бы предположить. Не дружбой и не долгом, но чем-то несоизмеримо бо;льшим, как отец и сын.
В Брэе так много мягкости и доброты! Пожалуй, он мог бы стать хорошим послушником, монахом, несущим людям свет Лунии…
Нет, не смог бы. Для служения нужно смирение, а дух этого юноши слишком мечтателен и мятежен.
В воины Брэй тоже не годится, хоть я и обучил его всему, что умею сам. Он никогда не предаст. Не струсит. Но этого мало. Тот, кто слишком еще любит жизнь… Тот, кто сам не свой и всегда чего-то ищет… Разве может он слепо идти вперед, подчиняясь чужим приказам, порой бездарным и жестоким?..
Я бы не пожелал родному сыну той судьбы, которую сам отведал.

Но у меня нет сына.
Нет дома.
Нет семьи.
Нет ничего.

Потому что я — воин.

 
* * *
«Учитель, речи Магистра Тэо встревожили меня… Неужели он замышляет недоброе?» — в голосе Брэя читались тревога и смятение.
— Не знаю, мой друг. Мне самому не по себе после нашего с ним разговора…
— Должно быть, вам вдвойне было больно и обидно слышать столь странные речи в стенах храма. Ведь эта цитадель когда-то была вашим домом...
Стэфан грустно и задумчиво улыбнулся: «Да, в юности моя духовная связь с Оплотом была весьма тесной, пока ее не притупили постоянные тяготы войны и те лишения, о которых тебе пока не следует знать. Я до сих сомневаюсь в том, правильный ли сделал выбор, отдав предпочтение ратному делу… Сложно описать, но тогда, много лет назад, в годы моего послушничества, цитадель была совсем другой. И я был иным: летами моложе нынешнего тебя, чище и наивнее нынешнего себя. Здесь я учился у досточтимого Кима. Тогда он только готовился принять высший сан из рук своего наставника — Владыки Дана.
Отсюда мы с Магистром Кимом когда-то вместе отправились в дальний опасный путь, чтобы нести людям свет великого знания, слово веры. Тогда мы прошли через много трудностей, увидели достаточно страха и злобы в сердцах людей. В одном из городов мы наши маленького мальчика-сироту, истощенного голодом и страданиями. Однако лишения не смогли сломить его дух. Я говорю об Эрике.
Из этого странствия я вернулся другим. Во мне было слишком много эмоций, жажда действовать и бороться. Магистр Ким принял эти перемены благосклонно. Он не был разгневан. Просто сказал, что право выбора своего пути — священно. Однако предупредил, что, однажды приняв решение, я больше не смогу его поменять. Тогда я выбрал путь воина…»

Стэфан осекся и замолчал. Он долго еще сидел в безмолвии, задумчиво глядя на длинные капли дождя, косо бегущие по оконному стеклу. Брэй не стал тревожить учителя новыми вопросами.

 
* * *
В начале лета в резиденцию отца доставили новых наложниц, из лесных поселений, плативших Варварам ежегодную дань. Самая юная и робкая пленница, пятнадцатилетняя Миле;на, была стройной, как стебель осоки. Она выделялась роскошью черных густых волос и редкой красоты глазами: темно-синими, как спокойная морская гладь. А еще она дивно пела. Ее тихий и ласковый голос то и дело звучал то в саду среди зарослей сирени, то в душной глубине дворцовых покоев.

Милена часто прислуживала в трапезной, поднося хозяевам вино и фрукты, чинила и шила одежду, нянчила господских детей, работала в саду. Но никогда не вела себя, как рабыня. Не пресмыкалась, не заискивала. Ни в одной другой девушке не было такого, почти королевского достоинства, изящества и несгибаемой воли к внутренней свободе.
Молодой Авведа всякий раз вспыхивал, принимая из ее тонких рук ароматные яства или кубок с перебродившим ягодным соком, и всякий раз уже бывал пьян прежде, чем прикасался к напитку губами. Авведе едва исполнилось семнадцать, и юноша еще не успел вкусить все коварные плоды королевской власти. Его еще не называли «жестоким». Он бредил охотой и непреодолимым желанием испытать свою доблесть в бою. Бредил восхитительным женским телом, таким незнакомым и притягательным.

Это было так давно! Тогда наследник Вассинга, достигший телесного расцвета, получил право стать мужчиной.
На праздничном пиру отец наклонился к Авведе и тихо сказал: «Выбирай себе первую жену».
«Я давно уже выбрал, отец…» — сердце Авведы забилось гулко и часто. Среди множества слуг и наложниц он мгновенно отыскал глазами Милену. Она, и только она, будет его женой, и не первой, а единственной! И ему плевать на обычаи! Он влюблен.
Девушка поймала на себе этот горячий счастливый взгляд. В ее глазах Авведа заметил испуг и необъяснимую тоску. Милена отвернулась и выбежала прочь.
Смущенный и сбитый с толку Авведа долил себе немного вина. Отец скупо похлопал юношу по плечу: «Будь по-твоему. Только голову не теряй — это всего лишь женщина».

Рабыни не скрывали досады и зависти. Каждая из них, придя на праздничный пир, надеялась стать избранницей наследника. Ведь это давало пусть недолгую и непрочную, но, все-таки, власть над другими наложницами, сулило золото и дорогие подарки. К тому же Авведа был молодым и очень красивым мужчиной.
Женщины и девушки шикали на Милену. Всякий раз, якобы невзначай, старались толкнуть ее на лестнице или выбить из рук поднос. Соседство с желчными товарками очень скоро стало невыносимым, и Милене позволили поселиться в отдельных покоях.
Здесь она проводила в одиночестве многие дни и плакала, отвергая щедрые подарки Авведы. Сидя у раскрытого окна, долго о чем-то раздумывала. Ни золото, ни дорогие такни не могли смягчить ее сердце и заставить по доброй воле пойти за наследника.
Авведа мешкал. Его огорчали возвращаемые дары. Сердце ныло. Сердце мечтало о взаимности.
«Скоро ли ты будешь жить с женой? — строго говорил Вассинг. — Чего дожидаешься? Настала пора подарить мне внука! Может, ты передумал, хочешь взамен получить другую рабыню?»
«Нет, государь…» — Авведа отводил глаза. Впервые в жизни он не мог принять решение. И решение за него принял отец.

«Когда к вечеру Авведа вернется с охоты, то будет приятно удивлен», — подумал Вассинг и повелел запереть Милену в покоях сына.

Ее тело, разбившееся о камни, нашли ближе к ночи, в глубоком овраге под окнами замка. Бог не даровал отчаянной беглянке крыльев, она и не молила о них. Шаг в пустоту подарил ей избавление от неизбежного позора.

Когда-то король навсегда прощался с мертвой пленницей столь же мучительно и долго, как теперь с сыном.
Авведа тоже что-то шептал над телом Милены и исступленно гладил ее непослушные волосы, с которыми не сравнились бы даже великолепные шелка юга. Юноша плакал. Не вслух, а украдкой, боясь быть услышанным. В тишине его крупные тяжелые слезы нерешительно и медленно капали на мраморно-бледное, прекрасное девичье лицо.
В тот далекий вечер Вассинг повелел одному из слуг скормить тело девушки ручным волкам. Так всегда поступали с рабами и пленниками. Но наследник щедро заплатил слуге золотом, и Милену тайно погребли под зеленым склоном, там, где начинается лес. Дорога, ведущая туда, с годами заросла высокой травой и молодыми деревьями.
Сегодня Авведа снова подойдет к воротам леса, чтобы предать земле того, кого по-настоящему любит. Милена и Яков будут покоиться рядом. И никому, кроме Авведы, не до;лжно знать об этом.

Король поднял тяжелую голову и посмотрел на догорающие огоньки лампад. Время прощания истекало. Над ложем скорби плотнее сгустился мрак, но древние злобные боги исчезли. Теперь только серебристая девичья тень стояла у изголовья кровати, но и она, мгновение спустя, растаяла в воздухе.

 
* * *
Мия

Долгие дни проходили однообразно, в полном одиночестве.
Рано поутру я видела скромного молчаливого слугу. Он приносил мне завтрак, новые свечи и чистое белье, но даже не глядел в мою сторону. Проведя пару суетливых минут в моей комнате, он удалялся.
Я долго смотрела в узкое окно, наблюдая за метаморфозами облаков. Потом медленно доедала остывший завтрак и спускалась в центральные залы.

Люди здесь были так же далеки друг от друга, как звезды, разбросанные по Вселенной, а мимолетные встречи с ними так же редки, как крупицы золота в речном песке. Этот храм был слишком велик для горстки замкнутых служителей.
Трудно представить, в каких делах и заботах час за часом монахи провожали дни от рассвета к закату, каким смыслом наделяли отпущенное им время.
Здание храма по-прежнему выглядело весьма величественно, и только тонкие сорные травы, росшие на стыках каменных плит, и бархатистые темные мхи, облепившие колонны и стены, напоминали о том, как долго находилось в забвении и запустении это великолепное строение.
Сейчас здесь царили холод и мертвенный покой. Словно исполинская остывшая лампада, этот, некогда светлый храм, теперь навевал тоску. Я стала искрой, брошенной с высоты, с тем, чтобы воскресить былой огонь. Но лампада оказалась пуста. А без благоуханного масла, ни одна, даже самая яркая искра, не в состоянии дать жизнь новому пламени.

Поначалу я пыталась добиться у Советников аудиенции с Тэо, но никто из них не мог дать мне внятного ответа. Магистр был то слишком занят, то нездоров. Люди говорили со мной вполголоса, иногда почти шепотом, словно боялись потревожить сон какого-то древнего чудовища. И при первой же возможности каждый из них укрывался в своей келье, чтобы не выходить оттуда целый день.
Часто, стоя у окна, я подолгу наблюдала за воинами, охранявшими Белую Цитадель. Они слаженно двигались по крепостным стенами, совершали обход внутренних дворов и помещений, но их лица и глаза были пустыми и безжизненными, а действия казались лишенными смысла. Воины походили на сухие опавшие листья, покорно плывущие по течению реки. Безвольные, спящие наяву, как и весь этот каменный храм, больше похожий на склеп.

Однажды, в одном из коридоров замка я случайно услышала разговор двух монахов. Они встревожено обсуждали последние новости: к Магистру Тэо приезжал военачальник из Норн и требовал отпустить с ним около трех сотен солдат, все еще живших при храме. Набеги Варваров участились, и в воздухе витали слухи о неминуемо надвигающейся с юга угрозе. Военная знать больше не считала охрану Белой Цитадели приоритетной задачей. Ко всеобщему удивлению, Магистр Тэо без возражений и колебаний позволил солдатам выдвинуться в Норн.
По ночам я нередко слышала странные, гортанные звуки. Сначала они раздавались в отдалении, где-то в лесах, но постепенно день за днем словно приближались. Какие-то жуткие невидимые существа подавали свои голоса, в которых смешивались крики человека и волчий вой.

Иногда я ощущала, что стены, пол, окна и двери — все покрыто невидимой липкой паутиной, темной и вязкой, как смола. Меня не отпускало чувство чьего-то постороннего присутствия. Кто-то всегда наблюдал за мной и за всем, что происходило здесь. Кто-то незримый и достаточно могущественный.
Чтобы избавиться от этого навязчивого состояния, я уходила в сад. Здесь энергии земли встречали меня благосклонно, рассеивая морок и страх. Цветы и деревья снова казались мне самыми близкими существами. Но куда бы я ни шла, рано или поздно сквозь листву начинала проступать белая кладка высоких шершавых стен.
Печальное место… Здесь камень слился с деревом — корни прочно вросли в известняк, опутали валуны своими крепкими узловатыми петлями. То тут, то там, лежали старые могучие деревья, поваленные бурей. Надломленные и искалеченные, они продолжали расти параллельно земле. Стремились жить, жадно втягивая в себя грунтовые соки через часть неповрежденного ствола, через чудом уцелевшие в земле корни. И некоторые из этих деревьев даже цвели. Два-три небольших соцветия — победа над смертью. Как два или три мгновения надежды и любви, хранимые моей памятью.
Люди редко берегут мгновения, предпочитая бежать к горизонту, навсегда оставляя за спиной близкие сердцу дороги. Но, возможно, именно в «здесь и сейчас», в этом мимолетном состоянии и находится ключ к бессмертию.

Я уже бывала в этом саду. Давно… Под иными звездами, в иных телах. Я так долго стремилась возвратиться в этот остывающий мир… И вот, наконец, вернулась, но, чем дольше я пребываю здесь, тем меньше радости остается в моей душе.
От чего же здесь так тоскливо?..

Ветер не тоскует… Он волен быть повсюду. Птица не тоскует — она может свободно летать. Дерево не тоскует — оно не умеет ходить, а потому прочно любит свой кусочек земли.
Человек же тоскует всегда. Он волен уйти, или остаться. И зачастую не знает, что лучше: первое или второе.

 
* * *
Стэфан и Брэй прибыли в Норн на рассвете. Столица военной знати встретила их равнодушно, как и любых других путников, чья дорога пролегала сквозь лабиринты ее красноватых стен; чьи надежды и чаянья были всего лишь пылью на ее древних каменных мостовых; чьи жизни были разменной монетой в руках власть имущих.
Этот город, всегда тревожный, не знающий отдыха и сна, погруженный в лязг и чад многочисленных кузниц, усыпанный огнями костров и факелов, не был предназначен для мирной жизни. За долгие века он пропустил через свои ворота несчетное количество людских судеб, многие из которых оборвались на самом взлете. По его широким и ровным улицам не раз торжественно шествовали воины, уходившие на поля брани; не раз с поражением или с победой возвращались некоторые из них, покалеченные, раненые, изможденные, в надежде обрести здесь временный зыбкий покой.

В Норн пришла первая предосенняя непогода — город накрыла мутная кисея холодного и влажного тумана. Третий день подряд, почти не переставая, здесь шел монотонный, изматывающий дождь. Он проникал повсюду: пропитывал ткани одежды, крупными каплями оседал на оконных стеклах и стали орудий, превращал сор дворов и площадей в раскисшую серую грязь.
Стэфан и Брэй шли по центральной улице, пряча лица под капюшонами, а им навстречу текли потоки угрюмых людей, чьи плащи были темными от сырости; со скрипом катились неповоротливые повозки, груженные увесистыми тюками, впереди которых медленно плелись взъерошенные усталые ослики, из последних сил тянувшие грузы. С ушей и хвостов животных тонкими нитками стекала дождевая вода. Мокрые каменные плиты мостовой отражали хмурое пасмурное небо и черные силуэты прохожих.
Тем временем в окнах домов жарко горели свечные и масляные лампы, словно силились прогнать непогоду, а из печных труб валил густой ароматный дым.
В трактирах кипела жизнь: с кухонь доносился аппетитный запах жареного мяса и пряных тушеных овощей, гремела посуда, гудели голоса, звучала нестройная, но бойкая музыка и надрывное пение пьяных менестрелей. Пожалуй, ни в одном другом городе радости простой мирной жизни не казались столь яркими и желанными: близость войны и смерти придавала им особую глубину и остроту.
Воинам ужасно хотелось есть, но они берегли время, обходя трактиры стороной, и упрямо шли вперед, в сторону центральной площади. В сердце города Стэфан надеялся найти кого-то из военного начальства: своего старого знакомого Э;дмунда Старшего, ныне входившего в Навигационный Совет, или же Ли, лучшего друга детства, который теперь был правой рукой знаменитого военного стратега Лу;каса Пытливого. Филину было просто необходимо обсудить с кем-то из них возникшие сомнения и страхи, а также постараться получить ответы на некоторые важные вопросы.

Улица постепенно расширялась и спускалась вниз. Мутные потоки воды лениво текли по склону и, следуя за ними, путники вскоре вышли на большую городскую площадь, пересекли ее и, обогнув высокое здание ратуши, свернули в узкий переулок, по правую сторону которого располагался двухэтажный кирпичный дом.
На высоком каменном крыльце, под навесом, пережидали дождь уличные мальчишки-беспризорники. Они безуспешно кутали свои бледные озябшие руки в полы прохудившихся тонких плащей, переминались с ноги на ногу и то и дело шмыгали носами. При виде двух взрослых вооруженных мужчин, детвора кинулась врассыпную. Воины поднялись по скользким ступеням, остановились у массивной входной двери, переглянулись и сняли капюшоны.
Стэфан настойчиво и громко постучал в дверь.
Ожидание тянулось пару минут. Брэй успел рассмотреть дома, облепившие по бокам этот грязный и узкий переулок. Здесь были и трехэтажные особняки, украшенные дорогими барельефами (очевидно, принадлежащие зажиточной военной знати), и скромные одноэтажные приземистые домики, в которых, пожалуй, жили и трудились писари, счетоводы и книжники — представители самых престижных для Норн профессий, которыми, как правило, зарабатывали на жизнь люди второго сословия . Выцветшие деревянные доски соседствовали здесь с благородным мрамором, ржавчина — с позолотой, а оружейные склады с маленькими ремесленными артелями и мастерскими.
Между двумя старинными каменными домами ютилась небольшая булочная. Над входом красовался большой деревянный калач, покрытый изрядно облупившейся и выцветшей желтой краской. Из приоткрытой двери сочился теплый и нежный аромат свежеиспеченного хлеба, который буквально сводил с ума голодных уличных мальчишек.
Они спрятались в соседнем дворе, а теперь с опаской выглядывали из-за угла, очевидно, дожидаясь момента, когда рыжеволосый мужчина и его молодой наперсник, наконец, войдут в кирпичный дом, и можно будет снова спрятаться от дождя под навесом, совсем недалеко от такой желанной, но недоступной булочной.
Ребятишки толкали друг друга локтями, о чем-то взволнованно и сбивчиво говорили и то и дело жадно принюхивались, втягивая ноздрями аппетитный воздух, так, словно, могли им насытиться.
Брэй с грустной улыбкой наблюдал за этой мальчишеской возней и невольно вспоминал свое собственное детство — голодное, трудное, но, все-таки, счастливое. Как-никак ему повезло гораздо больше, нежели этим беспризорным сиротам, ведь когда-то у Брэя была настоящая семья, которую, однако, ему пришлось покинуть в возрасте тринадцати лет с тем, чтобы посвятить свою жизнь военному делу. Семья, от нищеты и безысходности продавшая его в солдаты.

Входная дверь со скрипом отворилась. На пороге стоял невысокий, опрятно одетый слуга. Он привычно смерил путников быстрым, оценивающим взглядом и вежливо спросил: «Чем могу быть полезен господам военным?»
— Меня зовут Стэфан-Филин, а это Брэй, мой ученик. Мы пришли, чтобы увидеться с Эдмундом Старшим. Я его старый знакомый. Уверен, ваш хозяин будет не прочь побеседовать со мной. Пожалуйста, доложите ему о нашем визите.
— Господин Эдмунд сейчас немного занят… Однако, учитывая обстоятельства и беря во внимание скверную погоду… Полагаю, вы можете пройти в гостиную. Я доложу хозяину о вас и вскоре сообщу его ответ. Следуйте за мной.
Слуга неспешно проводил путников до просторной, хорошо меблированной комнаты, в которой полыхал огромный камин, и было светло и уютно, а, главное, тепло. Затем, не скрывая некоторой брезгливости, лакей намекнул: «Грязная вода может запачкать пол и мебель, надеюсь, вы понимаете…» Воины послушно сняли и свернули мокрые плащи.
— Пожалуйста, постарайтесь не ходить по коврам и не садиться в кресла. Я сейчас же пришлю к вам Э;тну, нашу горничную, она заберет у вас дорожные плащи и просушит их у огня, в бельевой комнате. Но, прежде всего, нужно оповестить господина Эдмунда о вашем визите. Видите ли, хозяин совершенно не ждал гостей… Итак, я удаляюсь, а вы располагайтесь, чувствуйте себя, как дома.
Худощавая фигура лакея скрылась за дверью.

Стэфан-Филин негромко выругался, прошел по ковру к одному из глубоких мягких кресел, пододвинул его поближе к камину, повесил сырой плащ на каминную решетку и демонстративно уселся лицом к огню.
Некоторое время Брэй в нерешительности стоял поодаль и с изумлением разглядывал невероятное по красоте убранство богатого дома. Юноше раньше даже в голову не приходило, что представители военного сословия могут жить в такой роскоши. За все время военной службы Брэй не видел ничего, кроме походных палаток, солдатских бараков и дешевых трактиров. Он впервые удостоился чести посетить особняк знатного господина, а посему чувствовал себя крайне скованно. Но усталость брала свое, поэтому вскоре юноша последовал примеру своего учителя и расположился у огня.

Через четверть часа в комнату явилась румяная миловидная Этна. Не проронив ни слова, она прошествовала к камину, собрала плащи в большой мокрый ком и, с осуждением посмотрев на бесцеремонных гостей, удалилась.
«В этом доме слуги ведут себя, словно господа», — Стэфан-Филин не мог удержаться от смеха.
«Верно, они у меня строптивые», — послышался сзади чей-то веселый голос.
Воины обернулись. В дверях стоял богато одетый мужчина средних лет, широкоплечий и очень крепкий на вид. Его лицо было исполосовано глубокими старыми шрамами, а на левой руке не хватало указательного и среднего пальцев. Широкими уверенными шагами он направился к гостям. Те встали и почтительно поклонились хозяину дома.
«Здравствуй, друг мой! — Эдмунд радушно обнял Стэфана и по-братски похлопал его по плечу. — Вот это сюрприз! Не знал, что ты уже добрался до Норн. Нам сейчас позарез нужны такие умелые воины, как ты! Я вижу, ты пришел не один. Прошу, представь мне своего попутчика».
«Это Брэй, мой товарищ и ученик, — Стэфан с гордостью посмотрел на юношу, так, словно представлял влиятельному военачальнику своего родного сына. — Мы вместе выполняли поручение Оплота, а сейчас прибыли в Норн, чтобы получить распределение для прохождения дальнейшей военной службы. Но, признаюсь, не только для этого. Я давно хотел навестить тебя, Эдмунд, и кое о чем потолковать».
«Я весьма этому рад, — улыбнулся хозяин дома. — Но, прежде любого разговора, дорогих гостей полагается досыта накормить. Вы, должно быть, ужасно проголодались».
«Что верно, то верно», — согласился Стэфан.

 
* * *
Мия

Август был моим ровесником. Невысоким, стройным юношей с лицом воина и мягким, замкнутым характером монаха. Его сутулая фигура, облаченная в синие ученические одежды, частенько мелькала на высоких лестницах и в пустующих залах. Зеленые глаза послушника всегда наполняла полынная горечь бессонных ночных бдений и монотонных раздумий.
В обязанности Августа входил ежедневный осмотр этажей и залов, а также проверка дверей: некоторым из них всегда следовало быть закрытыми. Долгое время я наблюдала за ним издалека и не без улыбки. Во время обхода Август частенько поправлял мигающие свечи, избавляя фитиль от излишков расплавленного воска. А еще он любил выпускать из окон случайно залетавших в помещение маленьких птиц или бабочек. На спасение этих прекрасных созданий он тратил порой по несколько часов к ряду. Кроме всего прочего Август заведовал библиотекой. Хотя эта обязанность сводилась всего лишь к хранению ключей, протиранию пыли, а также к открыванию и закрыванию библиотечных дверей.
Встречая меня на своем пути, он всякий раз низко кланялся и в молчании проходил мимо, глядя себе под ноги. Но я знала — он не мог однажды не заговорить со мной. Это было вопросом времени.

Как бы то ни было, Август оказался самым лучшим человеком из всех, кого мне довелось встретить по эту строну крепостной стены. Я поняла это в тот день, когда узнала его имя. В нем словно горели и вспыхивали образы спелых медовых плодов, нагибающих пышные ветви до самой земли, желтые стога в полях и птицы, грезящие южными ветрами.
Есть имена, которые откликаются в сердце, иные — оставляют нас равнодушными. Его имя было теплым и ярким. Оно трепетало, как хрупкая бабочка, готовая доверчиво сесть на мою ладонь.

 
* * *
Послушник часто бывал в саду. Этот тихий зеленый уголок создавал иллюзию свободы, был крошечным отражением того бескрайнего мира, что скрывался за высокими стенами храма. Здесь так же безмятежно зрели душистые ягоды, а бутоны цветов наливались прозрачными соками; так же сладко пели птицы, а после дождя жуки и муравьи возобновляли в мокрой земле свой бескорыстный труд.

Ветер с самого утра был по-осеннему холодным. Угрюмые тяжелые тучи висели низко над землей, грозя обильными ливнями. Но всякое, даже ненастное небо, прекраснее статичных высоких потолков, которые приходится видеть каждый день, едва открыв глаза. Под этими каменными сводами люди бродят, неся свою одинокую службу, а вечером засыпают, ожидая начала нового, ничем не примечательного дня. Иногда люди умирают под ними, забывая цвет травы и запахи лета. Забывая собственное имя.
Короткая холодная осень и долгая зима были впереди. Зимы — это самое страшное время. Многие месяцы наедине с собой, один на один с пустотой, когда окна превращаются в безжизненные глаза, затянутые бельмами снега. И время тянется невыносимо долго. Так долго, что даже семнадцатилетний юноша может почувствовать себя стариком, уставшим от жизни, уставшим от самого себя.

Август неспешно занимался сбором лекарственных трав и наслаждался возможностью поработать на свежем воздухе. Монах любил трудиться в саду даже в такую погоду, несмотря на то, что руки сводило от холода, а скользкие влажные стебли растений выскальзывали из онемевших пальцев. Но разве стоило обращать на это внимание, если наградой служил свежий воздух?
Юноша начал тихонько напевать, почему-то решив, что это поможет немного согреться. Он плохо помнил мотив и слова. Эту мелодию когда-то пела ему перед сном красивая длинноволосая женщина, чье лицо всегда было грустным. Это все, что Август помнил о ней. Кажется, та женщина была его матерью. Сколько лет прошло с тех пор…

Негромкое пение монаха прервал еле слышный шорох чьих-то шагов. Август замолчал и напряженно поджал губы. Послушникам нельзя было петь, и юноша знал об этом. Корень зверобоя выпал из его холодной ладони, а в сердце ударила ледяная волна стыда и страха. Август осторожно обернулся, ожидая увидеть разгневанное лицо одного из наставников. Но перед ним была Сияющая, кроткая и мирная, как продолжение этого сада.
Август смутился, неловко собрал травы в тугой пучок, поднялся с колен и низко поклонился. Несколько мгновений Мия глядела на юношу в полном молчании, в то время как он смотрел себе под ноги. Наконец, его тонкие бледные губы пришли в движение: «Госпожа… Погода портится. Вам лучше укрыться в цитадели». В голосе монаха читались волнение, страх, но вместе с тем и дружелюбие.
Мия мягко улыбнулась в ответ.

— Как тебя зовут, святой брат?
— Август…
— Мое имя Мия. Будем знакомы.
— Госпожа, вам действительно лучше вернуться в храм. Если нас увидят вдвоем, я буду наказан.
— Но почему?..
— Мне нельзя говорить с вами. Во-первых, вы — женщина. А, во-вторых… Вы — Избранная. А я — всего лишь послушник. Мне следует знать свое место.
— Ты назвал меня госпожой… Но если я госпожа, тогда почему никто не внемлет мне, никто не считается со мной?! Я не могу управлять даже собственной судьбой! Я прибыла сюда в надежде возродить былое величие Оплота. Но теперь сомневаюсь, что это возможно. Какая же я госпожа… Я так же, как и ты, всего лишь перо на ветру.
— Но, госпожа…
— Прошу, называй меня по имени.
Монах задумался.

Сильный порыв колючего ветра ударил по облакам. Они помчались быстрее, словно бешеные кони, меняя цвет и очертания. Деревья глухо зашептались и ощетинили свои пышные кроны. Где-то вдали, над лесами, зарождалась гроза.
— Август, ты можешь меня не бояться. Никто не узнает о нашем разговоре. Во всяком случае, не из моих уст. Я понимаю, что ты чувствуешь… Одиночество. Этим мы с тобой похожи. А еще… я вижу твое сердце. В нем много добра и печали. Иначе я не решилась бы к тебе подойти.
Ресницы монаха еле заметно дрогнули. Он поднял на Мию широко распахнутые, испуганные глаза: «Вы правда это видите?»
— Да. Хотя… Этот дар то проявляется, то неожиданно покидает меня… Но здесь и сейчас я вижу твое духовное сердце. Оно похоже на чашечку цветка, сотканного из белого пламени.

Они стояли в молчании еще некоторое время. Август продолжал рассеянно разминать в руках собранные цветы и травы. Воздух постепенно наполнялся их терпкими ароматами. Мия ощущала, что монах тяготится ее присутствием. Не потому, что испытывает неприятие, а из чувства неловкости.
— Прости, что пришла сюда и потревожила твое уединение… Я хотела только… спросить у тебя кое-что. Этот вопрос уже давно меня мучит. С самого первого дня, как я оказалась здесь.
— Буду рад вам помочь… Но я не могу похвастаться большими знаниями или мудростью…
— Сейчас мне нужна только искренность. Скажи мне, святой брат, как сильно ты любишь свою обитель? Нашел ли ты здесь счастье или отдохновение? Мне важно знать… Я хочу понять… Я оставила родной моему сердцу край, потеряла всех, кто был мне дорог, всех, кто любил меня! И ради чего, святой брат? Ответь! Чтобы видеть день за днем эти холодные белые стены? Чтобы покорно ждать решения моей участи? Посмотри на меня!
Он медленно поднял глаза — две изумрудные льдинки, что с каждой минутой все больше наполнялись теплом доверия и болью. Они таяли и медленно скатывались слезами по гладким, едва тронутым первым пушком, щекам. Глаза ожили, как два пересохших родника, в которых снова забурлила жизнь.
— Я живу в этом храме с раннего детства. Прежде для меня здесь бывало много светлых дней. Я верил в то, что путь, уготованный мне судьбой, единственно верный. Владыка Ким был для меня, как отец. Он являлся добрым наставником для всей нашей братии. Я усердно учился, чтобы оправдать его ожидания и однажды стать одним из достойнейших наперсников. Я праздновал каждый день своего бытия, с радостным трепетом ожидая вашего прибытия, так же, как и возвращения Магистра Эрика… Но внезапная смерть Владыки перечеркнула все мои несмелые надежды.

Юноша поджал дрожащие губы. Вероятно, так он пытался сдержать обильные слезы, которые обжигали холодные щеки, словно укусы крапивы.
Август поднес ладони к лицу, и его губы снова пришли в движение.
— Теперь… Я думаю, что в смерти больше жизни, чем в моем нынешнем унылом и бесцельном существовании. Но лучше не думать об этом. Иначе можно сойти с ума. Я ничего не решаю здесь, и у меня нет будущего. Но вы… Вы еще многое можете изменить!

Мия сокрушенно покачала головой. Ее легкие желтые волосы танцевали на ветру, словно осенняя степная трава. Девушка накинула на голову плотный капюшон, пытаясь усмирить непокорные пряди.
— Я не уверена в своих силах… Чувствую себя беспомощным ребенком, который бредет на ощупь в темноте. Словно кожей ощущаю все, что творится вокруг, но пока не могу дать этому объяснение. Точно знаю лишь одно: Сияющий есть в каждом из нас! И если бы люди знали об этом… если бы они могли постичь свою истинную духовную силу и взять за нее ответственность… Они перестали бы убивать, сражаться и ломать свою судьбу. Но как мне донести до людей это послание?..

На этот вопрос не было ответа. Девушка и монах еще долго стояли в саду под неспокойным небом, в полном молчании, и даже невыносимый холод не мог сдвинуть их с места.
Так застывают и замерзают в скованной льдом воде резные кленовые листья.

 
* * *
Мия

Сотни глухонемых мудрецов окружали нас. Это были книги по врачеванию и астрономии, труды по магии и минералогии. Десятки лет понадобилось бы простому смертному, чтобы прочесть их все. Я подошла к одной из полок и наугад взяла тонкую книгу в темно-синем переплете.
Все то время, что мы находились в библиотеке, Август очень сильно нервничал. Он с напряжением наблюдал за моими действиями и поминутно бросал тревожные взгляды на входную дверь. Но в коридорах все было тихо.
Я поднесла книгу к лицу и с наслаждением вдохнула аромат старой бумаги. Моя ладонь легла на переплет. Я закрыла глаза и сконцентрировалась. Вначале было сложно удерживать внимание: обрывки фраз, цифры и формулы неслись в моей голове нестройным бешеным хороводом. Но не прошло и минуты, как я получила над ними полную власть.
Мне нравилось читать книги насквозь. В каждую главу, в каждую повесть я входила, словно в новую комнату. Так я в полной мере постигала всю суть написанного. Но, вместе с тем, я и чувствовала острее. Любая история, изложенная на бумаге, становилась частью меня. Я понимала, что такое чтение может быть опасно. У меня не было возможности захлопнуть книгу, не было сил остановиться на полпути. Приходилось идти до конца.
Эта книга была посвящена естествознанию. Ничего сложного. Просто свод наблюдений и законов, которыми древние ученые пытались объяснить природные явления. Боюсь, им не удалось хоть сколько-нибудь приблизиться к пониманию сути.
— Сестра… Вы хотели бы взять эту книгу с собой?
Тихий голос Августа отвлек меня от раздумий.
— Нет… Я уже прочла ее.
«Прочли? — Август был в недоумении. — Но вы ее даже не открыли…»
Я невольно улыбнулась: «Святой брат, если хочешь, я могу научить тебя подобному чтению. Это не так сложно, как кажется на первый взгляд. Поначалу немного утомляет. Но потом…»

И тут мое внимание привлек увесистый фолиант, стоявший на самой нижней полке. Эта книга словно пряталась здесь, сторонясь чьего бы то ни было внимания. Она была особенной. Широкий темно-коричневый переплет украшала затейливая белая тесьма. Название, когда-то нанесенное на матовую кожаную поверхность, было съедено временем. Тысячи желтоватых страниц плотно прилегали друг к другу, источая тонкий, ни на что не похожий аромат.
— Сестра… Нам пора уходить. Боюсь, что…
Я с мольбой посмотрела на Августа: «Знаю. Но позволь мне взглянуть на эту книгу. Одним глазком. Обещаю, мы скоро уйдем».
Получив его молчаливое согласие, я осторожно взяла в руки заветный фолиант и стерла с корешка белесый слой пыли. Ладонь сама легла на переплет, глаза невольно закрылись. И в ту же минуту мир вокруг меня перестал существовать. Мой мозг обожгли неясные видения. С каждым вдохом они становились все четче. Пестрые и бессвязные, до боли знакомые образы постепенно охватывали меня. И время во мне то останавливалось, то откатывалось вспять, то стремительно мчалось вперед. Эта книга была особенной: она заключала в себе хаос и гармонию, тишину и музыку, глубину озер и высоту горных кряжей. Сквозь дым тысяч погасших костров, сквозь чье-то неясное бормотание проступали звуки и образы тех далеких событий, что лежали в основе непостижимого мира, в котором мне довелось родиться.

И это было так…

«…В незапамятные времена, когда мир был юн, и древние боги лепили его в своих ладонях, и не был окончен великий их замысел, земля, еще не знавшая солнца, породила дочь. Из грязи и в грязи родилась Ши;е — исполинская черная волчица. Была она свирепа и голодна.
Голыми оставались пустоши и равнины неокрепшего мира, мертвыми — моря: не на кого было охотиться. И жадно поглощала ненасытная Шие жирную черную землю — свою мать — и бух живот волчицы. Когда пришел срок, из ее чрева вышли несметные полчища волков, таких же злых и черных, как и она сама. Однако были те хищники гораздо меньше и слабее своей ужасной родительницы.
Неслись века. Многих детей своих съела Шие, но черными шерстистыми реками все же расползлись внуки земли от востока — к западу, от суши — к океанам. Своими глубокими норами изрыли они пески и почву, почти до днища вылакали пресные водоемы и вплавь перебрались на новые, дотоле пустовавшие земли. Случилось так, что волки стали первыми и до поры единственными обитателями мира.

За истекшие эпохи многих прекрасных существ замыслили боги, и сердца творцов горели желанием украсить мир своими созданиями. И воплотили они диковинных четвероногих существ, больших и малых. Но едва те сошли на землю, как волки пожрали их всех до единого. Разгневались боги. Посовещавшись, породили они ветра и углубили моря, вновь наполнив их, на этот раз соленой водою. А затем творцы создали новых, еще более чудесных существ: птиц и донных рыб; и населили ими воздух и морскую воду — стихии, волкам не доступные. Быстро множились птицы и рыбы, нежась в лучах спокойствия.

В ту самую эпоху случилось то, чего боги не смогли предугадать.
Давно не плодила волков Шие, ибо была уже стара. Но вот снова разбух ее живот. Волчица укрылась в одной из самых глубоких пещер, почти у самого земного основания, и родила там двоих сыновей: Зи;фула и Га;рди. Вылизав детей, Шие увидела, что щенята ее — не волки, а существа иного склада: бесшерстные и двуногие. Не выли они по-волчьи и не рычали, но дан им был от рождения дар человеческой речи. Вскоре, вслед за Шие, стали волчицы всего мира воспроизводить на свет людей.

Зифул и Гарди отличались особой силой и крепостью, с рождения им самой землей была дарована долгая, многовековая жизнь. На молоке матери росли они быстро и, возмужав, покинули Шие, выйдя из недр земных на поверхность. Дабы не страдать от наготы и голода, Гарди убил волка и сшил из шкуры своего четвероногого брата удобную одежду, а мясо съел. Зифул же побрел к берегу моря, подальше от кровожадного Гарди. Морские рыбы сами покорно приплыли к Зифулу в руки, дабы стать его пищей, а мягкие прочные водоросли обвили его тело, заменив собой одежду. Такова была благодарность праматери земли к самому мудрому и доброму из своих потомков.
Шие же вскоре испустила дух от старости и немощи, и земля забрала свою дочь в ту утробу, из которой некогда ее исторгла.

Зифул и Гарди, хотя и являлись кровными братьями, но уже с первых минут своей жизни очень рознились. Зифул был благообразен, русоволос и статен. Его душу переполняли доброта и смелость. Гарди был сутул и приземист. Его жесткие черные волосы очень напоминали волчью шерсть, а смуглая кожа цветом походила на глину. Душа Гарди была темной и несовершенной, в ней клокотали жестокость и жажда власти.
Зифул хотел украсить и осветить мрачный мир. Для этого он измышлял слова, с которыми мог бы обратиться за помощью к милостивым богам. Гарди завидовал брату, ибо бессилен был в искусстве легкой мысли и стройной речи. Все больше разрасталась пропасть между сынами Шие, все больше возникало непонимания и неприязни. Очень скоро каждый из братьев выбрал свою судьбу.
Зифул стал жрецом. Его мирный путь лежал на север, к границам неба. Там, познав дорогой тайну каждого земного камня, хотел Зифул встретиться с богами. Гарди выбрал путь кровожадного завоевателя природы и весьма преуспел в своем хищном деле.

В течение долгих лет люди множились. Мужчины и женщины стали заключать меж собою браки и рожать детей вдали от волчьих нор. Волки же измельчали и ослабли. Полностью признав человеческое могущество, стали они верными рабами своих потомков. Этому немало поспособствовал Гарди, несколько веков ведший войны со строптивыми волками. Наконец, хищники покорились жестокому воину. Они поползли за ним на брюхе и стали скулить, как бездомные псы.

Но были еще и не;кты. Крупные волки, немногим уступавшие людям в разумности. Они являлись удивительными созданиями, застывшими в своем развитии между волком и человеком. Некты чтили людей и тянулись к ним, желая стать частью нового общества. Бесцельная жизнь тяготила их разум. Мудрые существа, запертые в теле хищника, они не моги ни говорить, ни строить города, ни осваивать ремесла. Будучи кровными братьями, некты и Варвары (так люди, подобные Гарди, отныне именовали себя) могли слышать мысли друг друга и общаться без слов, даже на большом расстоянии. Гарди позволил нектам спокойно жить бок о бок с людьми, но только в качестве слуг.
Постепенно Гарди удалось создать на захваченных землях крепкое государство. Те же, кто не захотел подчиняться Гарди, были вынуждены уйти глубоко в пещеры или высоко в горы, чтобы там до поры продолжать свою тихую, мирную жизнь.

Путь Зифула не был устлан телами врагов и не был омыт слезами. Пламень духа горел в груди жреца и вел его долгими тропами познания и созидания. Темный мир разворачивался перед путником, удивляя своей странной красотой и бескрайностью. Одно лишь печалило Зифула — вода морей была мутной, а суша пустынной. Волчьи тропы сплетались с дорогами, по которым шел мудрый сын Шие, но ни один из его четвероногих братьев не смел причинить избраннику судьбы никакого вреда.
Сколь ни долги могут быть дороги, у каждой из них есть конец. Однажды каменистый путь привел жреца к исполинскому, неприступному горному кряжу, пик которого упирался в само небо. Зифул восхитился величием горы. Он понял, что поход, на который потрачено столько лет, близок к завершению. Пренебрегая смертельной опасностью, жрец начал свое трудное восхождение к небесам. Сквозь мрак и туманы, сквозь грохот обвалов и стоны ветров, медленно, но верно, шаг за шагом приближался он к заветной цели.
Вершина встретила Зифула холодным величественным молчанием. В том месте, где суша встречалась с небом, жрец мог окунуть ладони в облака и увидеть колыбель северного ветра.
Воздев руки к небесам, Зифул воскликнул: «Мудрые боги, молю вас, подарите этому миру тепло и яркие краски!» Голос его, как гром, пролетел над планетой. И гора содрогнулась от эха. Огромные каменные глыбы покатились с грохотом в бездонные ущелья и пропасти.
Разверзлось небо и вспыхнул свет. Он хлынул единым потоком тепла и объял всю землю. В тот же миг весь мир заиграл новыми цветами: лазоревыми стали небеса, зелеными стали травы. То тут, то там на лугах и в полях стали распускаться диковинные цветы. Влекомые сияющей рекой ароматов, звуков и форм, на землю сошли новые чудесные создания: насекомые, звери, амфибии. В единое мгновенье целый мир засиял, подобно самоцветному камню.
Увы, Зифулу не было суждено увидеть это великолепие. Он мгновенно ослеп, пораженный волною тепла и небесного света, поскольку стоял у самого истока. Жрец упал на колени, защищая руками лицо — боль и счастье разрывали на части его душу.
Видя страдания жреца, боги смилостивились над ним и превратили тело Зифула в могучее бессмертное дерево, а душу — в радугу. Из семян того дерева на обновленной земле возникли леса, а радуга всякий раз ликовала в небе после пролитого дождя, радуясь дневному свету.

На солнечных лучах спустились в долины диковинные посланники богов — Сияющие. Они были подобны людям, но тела их мерцали, словно утренняя роса. Эти чудесные существа были призваны принести с собой любовь, созидание и благодать. И первой Избранной, сошедшей с небес, стала Лу;ния. Когда время было поделено на ночь и день, именно она подарила земле две изящные луны, чтобы даже в те часы, когда солнце отдыхает, земля не оставалась без света.
Сияющие принесли людям, бежавшим от жестокости Гарди, красивую письменность, музыку и знания о строении мира. Посланники богов смогли преобразить человеческую природу, наделив внуков земли талантами детей неба. Сияющие призвали свободные народы к единению и добру, к справедливости и гармонии. И многие откликнулись на этот призыв.
Но были среди людей и те, кто возненавидел новый миропорядок, самих Избранных и их последователей — это были Варвары…»

Я почувствовала себя нехорошо. Книга была слишком большой и сложной. Я утомилась и хотела только одного — остановиться. Это было похоже на страшное наваждение: мне казалось, что книга пишет себя сама. И чем дальше проникал мой мысленный взор, чем быстрее я неслась через слои слипшихся ветхих страниц, тем больше новых и новых глав возникало впереди. В фолианте было изложено все, что только можно было себе представить. Все века и эпохи схлопнулись до размеров этой книги и попали под переплет. Я знала, чувствовала, что через пару мгновений на бумаге проступит мое лицо. И я увижу свой жизненный путь, своих случайных врагов и неслучайных друзей, свое недавнее прошлое. Не успею оглянуться, как смогу прочесть о том, что еще не случилось. И что будет там, на последней странице? Счастливый финал или гибель?.. Я не хотела знать. Не могла. Не имела права. Но волны страниц все стремительнее уносили меня в открытое море будущего. А за горизонтом была вечность…
Не знаю, какие силы пришли мне на помощь в тот миг. Но книга отпустила меня, как только я увидела раскол бытия на два полюса, едва передо мной за считанные мгновения пронеслись эпохи, полные войн и картин мирной жизни: годы запустения и отдаления людей друг от друга. Века, в течение которых каждый из сынов Гарди и последователей Зифула шел по своей тропе, все дальше уходя от изначального великого замысла.
Да, их дороги сильно разнились. Но обе вели во тьму. И так длилось долгие лета.
А потом… Потом в одной из глав я увидела себя, читающую эту книгу. Бесконечный зеркальный лабиринт повлек меня вперед, показывая множество вариантов моей судьбы, множество вариантов развития мира, его конец и новое рождение…

Мое тело сотрясала мелкая дрожь. Я с трудом открыла глаза. Книжные полки смазанной пестрой вереницей текли вдоль стен куда-то вдаль… Кто-то взял меня под руку. «Сестра, вам плохо? — это был встревоженный голос Августа, — Умоляю вас… Пойдемте отсюда. Скорей!

* * *
Стол ломился от изысканных яств, но по старой военной привычке Стэфан ел только простую и грубую пищу: ржаной хлеб, картофельные лепешки, кусок отварного мяса, да кружка пива — вот все, что ему было нужно для подкрепления сил.
«Узнаю; моего аскетичного друга. Ты все тот же Стэфан, каким был и двадцать лет назад — гордый и упрямый в своих убеждениях. Ничуть не изменился, по-прежнему верен идеалам юности. Я восхищаюсь тобой, хотя до сих пор так и не смог понять, какие внутренние силы тобою движут. Пью за самого зоркого Филина, за надежного боевого товарища, который не раз выручал меня на поле брани», — Эдмунд высоко поднял изящный бокал, до краев полный темного вина, а затем быстро осушил его.

Этот жест показался Брэю напыщенным и театральным.
За столом воцарилось неловкое молчание. Стэфан казался напряженным и несколько растерянным, так, словно не знал, как дальше вести беседу. Он продолжал жевать хлеб и прихлебывать из кружки пенное пиво, изредка поглядывая то на Брэя, то на своего знатного друга. Наконец Филин произнес: «Право, Эдмунд, я не знаю, как вести все эти застольные светские беседы. Я привык общаться так, запросто, без лишних церемоний и изысканных речей. Твои слова и льстят мне, и ранят одновременно. Помнишь, как мы, бывало, ночевали в степи, у костра, и пекли на углях картошку? Ты еще однажды уронил котелок с похлебкой и чуть не обварил мне ноги! Ох и зол же я был на тебя! Мне кажется, что именно тогда, в те далекие годы, мы были особенно дружны и лучше понимали друг друга. Нам нечего было делить, не о чем было сожалеть и мечтать. Все, что принадлежало нам — это бездонное звездное небо и десяток картошин».
Эдмунд усмехнулся: «Это было в юности, Стэфан. Те времена давно прошли, многое с тех пор изменилось. Не мог же я все эти годы печь на углях картошку! Не серчай: ты предпочел служение Оплоту, а я — государству, которым правят, по сути, вояки и знать. Кстати, Ли тоже выбрал эту дорогу и не прогадал. И не моя вина, что у руля власти стоят не мудрые монахи и не великие жрецы. Есть то, что есть, и это ни хорошо, ни плохо. Я понимаю, что ты чувствуешь. Сложилось так, что я выбрал карьеру, а ты слепую веру в Оплот… Ты же всегда был смел, умен и талантлив! Стэфан, тебе не составило бы большого труда дослужиться до командира, получить приличный титул и высокое положение в обществе. Но ты избрал другой путь! И я твой выбор уважаю. Так уважай и ты мой выбор. Умоляю, избавь меня от упреков и нравоучений».

Брэй с тревогой посмотрел на своего учителя. Его взгляд был тяжелым, на лицо упала мрачная тень ни то тоски, ни то разочарования. Эдмунд подлил в пустую кружку Стэфана немного вина: «Эй, дружище, давай выпьем мировую, а иначе мы с тобою опять поссоримся! Я не могу этого допустить».
Стэфан устало покачал головой: «Нет, мой друг, я уже достаточно выпил. Вспомни, когда я хмелею, то становлюсь сам не свой. Прости… Лучше сейчас прекратим этот странный спор…»
«Как хочешь, — в голосе Эдмунда звучала с трудом сдерживаемая обида. — Но, все-таки, скажи, ты же пришел ко мне не только за тем, чтобы вспоминать нашу юность? У тебя ко мне был какой-то срочный и серьезный разговор?»
«Да… — нехотя отозвался Стэфан, — Но теперь и не знаю, стоит ли его затевать».
«Стоит, — Эдмунд немного смягчился. — Вижу, тебя беспокоит что-то. Расскажи. Возможно, я смогу помочь…»
— Ты прав. Душа у меня не на месте от тревог и сомнений. Я уже упоминал, что мы с Брэем выполняли особое поручение ныне покойного Владыки Кима. Мы нашли Сияющую и доставили ее в Белую Цитадель…

— Избранная? Так это не сказки?! — удивленно воскликнул Эдмунд.
«Нет, не сказки, — сухо ответил Стэфан. — Древнее пророчество действительно сбылось. Теперь я верю в то, что у империи есть еще шанс снова стать единой и могущественной, как в прежние незапамятные времена, когда дети богов правили народом на нашей земле. То был век красоты, процветания, изобилия! И все это можно вернуть, возродить — ты только представь! Жаль, что Владыка Ким не успел повидать Сияющую. А Старший Магистр Тэо…» — Филин осёкся.
«Что Магистр Тэо?» — Эдмунд напряженно и пристально смотрел на старого боевого товарища.
— Я ему не доверяю, а еще уверен, что Оплот недостаточно защищен и укреплен. Я тревожусь за судьбу и безопасность Избранной…
«И с этим ты пришел ко мне, — задумчиво произнес Эдмунд. — Хорошо. Я выслушал тебя. А теперь позволь и мне высказать свое мнение. Только прошу, прими мои слова спокойно, с достоинством. Допустим, ты не доверяешь Магистру Тэо… У тебя есть на то какие-то веские, четкие основания?»
«Нет», — сдавленно ответил Филин.
— Мой друг, я не сомневаюсь в том, что твоя неприязнь к брату Владыки Кима может быть вполне обоснованной. Мне кажется, она связана с тем, что ты до сих пор не можешь пережить утрату наставника и смириться с ней. Владыка когда-то заменил тебе погибшего отца, он воспитал тебя… Твои чувства естественны и понятны. Но этого недостаточно для того, чтобы выдвигать в адрес Магистра Тэо какие бы то ни было обвинения.

«Мне кажется, он хочет незаконным путем захватить власть и самолично объявить себя Верховным Жрецом Оплота. И это при том, что Владыка Ким уже избрал себе достойного приемника — досточтимого Магистра Эрика», — Стэфану было все труднее и труднее сдерживать свои эмоции.
«Тебе кажется?.. Друг мой, очнись! — Эдмунд терял остатки терпения и начинал повышать голос. — Эти интриги совершенно не интересуют Высший военный совет! Для знати главное, чтобы новый Верховный Жрец, кем бы он ни был, не вмешивался в вопросы управления страной и ограничивался своей местной, духовной властью, если от нее, конечно, что-то осталось! Все твои мечты о возрождении старых порядков, о мудром и справедливом правителе в лице Сияющей — это прекрасно, но практически не осуществимо. Ты думаешь, что знатные вельможи и командиры захотят делиться властью с монахами и жрецами? Мы давно не видим от Оплота реальной помощи. То, что страна не развалилась окончательно, исключительно заслуга военного сословия! Я бы рад поверить в сказку о возвращении великой белой магии, которая нас в одночасье спасет, но не могу. Потому что вижу реалии. Вижу, что назревает большая война и нам нужны новые солдаты. Сотни, тысячи солдат! Чтобы защитить наши земли! Здесь и сейчас! Мы бросили на это бо;льшую часть казны, ведь люди не хотят воевать за идею. Они требуют оплаты, ждут от нас золота.
А этих болванов новобранцев нужно не только доставить в военно-полевые лагеря, но и в кратчайшие сроки обучить ратному делу. Мы сейчас напрягаем все силы, чтобы сформировать огромную армию, потому что намерены идти до конца, до победы! Растоптать поганых Варваров, сровнять их с землей! И в этом не помогут молитвы и заклинания. У нас наконец-то появился реальный шанс разгромить врага, благодаря коалиции срединных, северных и западных земель, в которую мы успешно вступили. Варвары нажили себе слишком много врагов! Это их и погубит. А до Оплота и его безопасности сейчас никому нет дела. Наши плодородные южные земли горят, урожаи гибнут! Поганые Варвары испепеляют деревни, грабят склады с продовольствием, а ты недоумеваешь, почему военная знать не пошлет к стенам Белой Цитадели великие отряды защитников, чтобы охранять северные камни и мхи, уверовав в древнюю магию!»

Брэй с ужасом слушал речи знатного военного советника и ощущал, как в груди разрастаются холодные, удушающие корни бессильного негодования и отчаянья.
Голос Эдмунда сорвался на крик, мужчина закашлялся и сделал пару глотков вина.
Стэфан был страшнее грозовой тучи, он сдавленно и тихо произнес: «Я пойду к Ли. Он сможет помочь…»
«Упрямый безумец! — Эдмунд, казалось, пришел в злобное исступление. — Ли давно нет в городе, он сейчас в провинции Ту;ан, помогает командиру А;рзусу рекрутировать новобранцев! Но, даже если бы ты и добился аудиенции, он ничем не смог бы тебе помочь, так же, как и я. Миром правит большинство, Стэфан, и большинство решает. Мы все — лишь часть огромного часового механизма, и чем раньше ты это поймешь, тем лучше! Поэтому остынь немного и взгляни на ситуации здраво. Завтра утром я отправляюсь в военно-учебный лагерь при долине Хет. И ты поедешь со мной. Мне нужны толковые сильные воины, искусно владеющие оружием. Ты сможешь передать свое мастерство десяткам новобранцев — это ли не лучшее служение своему народу и своей земле? Ученика возьми с собой. Сейчас у нас каждый клинок на счету. Заночуете здесь, у меня. Отдохнете, а завтра — в путь! Война не ждет. Враг уже идет по нашим землям…»

«Мы не поедем с тобой», — упрямо процедил сквозь зубы Стэфан и стремительно встал из-за стола, с грохотом отодвинув тяжелое кресло.
Эдмунд смерил Филина мрачным, стальным взглядом: «Теперь я тебе не друг, а старший по званию. И это не просьба, Стэфан-Филин. Это приказ!»

 
* * *
Бессонные ночи случались у Августа все чаще. Вот и сегодня юноша не мог заснуть и вместо долгожданного отдыха предавался тяжелым, тоскливым мыслям. Он лежал в постели и рассеянно разглядывал неровный щербатый потолок, по которому медленно плавало круглое световое пятно фонаря. Оно мягко выхватывало из сумрака то рваные лохмотья старой паутины, то сонных насекомых. За окнами медленно текли тишина и бесконечное время безлунной, пасмурной ночи.
Слюна во рту была горячей и отдавала полынной горечью. Невыносимо хотелось пить, но Август боялся подняться с кровати. Как будто она была маленькой утлой лодочкой посреди большого бездонного озера полумрака. Монах отчетливо ощущал под собой, над собой, вокруг себя этажи и стены, каменную кладку коридоров и потолков. И всюду сейчас была пугающая чернота. Цитадель казалась юноше мумией древнего исполинского существа. Его каменные шипы-наросты — башни — впускали в свои окна промозглый порывистый ветер и заунывно гудели. Пусто;ты его брюха — темные глубокие подвалы — были заполнены ледяной водой и кишели скользкой, слепой жизнью. Центральный Священный Зал — полость его истлевшей груди, в которой раньше находилось давно погибшее сердце. Все мертво и все тихо. Угрюмые монахи, лепечущие бессвязные речи, сидящие по холодным кельям, ждущие указаний Владыки — бледные могильные черви, нашедшие уютные щели в остове некогда великой и яркой жизни… И он, Август, один из них. А Тэо — источник гниения.
Как Август раньше не замечал эти жуткие метаморфозы?.. Все больны, все одиноки и безвольны. Все, словно плесенью, покрыты тонкой пленкой нерешительности и страха.
Но вот в этом странном мертвом организме появилась живая клетка. Свежая, пульсирующая… Мия. Должно быть, она задыхается здесь, не находя чистого воздуха, окруженная трупными ядами. Ким был такой же живой клеткой, Эрик был ею… Где же он теперь?.. Стоит ли ждать его возвращения?..

 
* * *
— Владыка Тэо желает вас видеть.
На пороге кельи стоял невысокий, болезненно-бледный молодой мужчина. Мия не знала его имени, как и имен большинства монахов, обитавших в стенах цитадели. Изредка она встречала служителей храма в гулких пустых коридорах, но те почти всегда проходили мимо в молчании, опустив глаза к полу. Они бесшумно разбредались по своим кельям или, тихо шурша одеяниями, стекались тонкими ручьями в общую залу, для редких собраний и обрядов. Если бы Цитадель была телом, а монахи — кровью, то тело это, хоть и не было бы еще полностью мертво, но больше походило бы на дряхлого, глубоко больного старца, в ком жизненные соки текут медленно и вяло, как в тысячелетнем замшелом дереве. Иногда Избранной даже казалось, что все послушники носят одно лицо. Все, кроме Августа.

Мужчина проводил Мию к покоям Тэо, больше не проронив ни слова. Монах услужливо открыл перед Сияющей дверь, ведущую в покои Владыки, после чего исчез так же тихо и незаметно, как и появился.
Девушка сделала несколько робких, нерешительных шагов вперед. В ней боролись противоречивые чувства: желание лицом к лицу встретиться с братом Владыки Кима и стремление убежать отсюда, забыть, как страшный сон, и эти стены, и этого человека, что был сейчас перед ней. Она не ждала откровений и глубокомысленных речей. Давно перестала ждать. В Тэо Избранная никогда не видела своего учителя, не ощущала в нем той мудрости и достоинства, коими обладал покойный Владыка Ким.
— Закрой дверь… Здесь кругом сквозняки…
Шершавый голос жреца заставил Мию очнуться от размышлений.
Тэо сидел в глубоком удобном кресле и смотрел в окно. На улице было пасмурно, по стеклу бежали струи холодного дождя.
— Проходи и садись рядом со мной, дитя…
Мия окинула комнату взглядом. Несмотря на богатое убранство, здесь было пыльно, сумрачно и неуютно, как в логове старой совы. Отвратительно пахло какими-то прогоркшими благовониями. А еще – немощью и болезнью.
Сам Тэо больше походил на птичий скелет, застрявший между прутьев ржавой клетки, нежели на мудрого Владыку, отдыхающего в своих роскошных покоях. Один его вид уже вызывал и тревогу, и брезгливость.
Сияющая осторожно присела в небольшое гостевое кресло, несколько поодаль от своего странного собеседника. Подходить ближе она не решалась, да и не хотела.
«Можешь чувствовать себя вполне свободно, — Тэо слабо и как-то криво улыбнулся. — От своих подданных я не требую соблюдения каких-либо особых правил этикета. Вы все для меня — неразумные малые дети, коих я должен оберегать и наставлять своими советами.
— Я не вхожу в круг ваших подданных. Я стремилась сюда только затем, чтобы получить благословение и поддержку Владыки Кима. Чтобы стать его ученицей и в полной мере раскрыть свой дар. Как долго я ждала этой аудиенции… А теперь даже не знаю, что сказать. Вы действительно так долго не могли меня принять? Или не хотели? Может, просто испытывали мое терпение?..
Тэо мелко затрясся, то ли готовясь раскашляться, то ли подавляя смех: «Стремилась… Ждала… Похвально. Ну, вот ты здесь. И ты разочарована. Я вижу это в твоих глазах. Владыка Ким покинул этот мир. Теперь я Владыка, нравится это людям, или нет. А большинству не нравится! — казалось, что в голосе Тэо сквозит нескрываемая издевка. — Бедная девочка…. Столько лишений, испытаний, сомнений… И все для того, чтобы попасть в гости к немощному старику. Стоило ли оно того?! …. Как бы там ни было, я не в силах тебе помочь, пока ты не поверишь в меня и в то, что я многому смогу тебя обучить…»
— Разве вы сами в это верите?
Старик метнул в Мию быстрый и колкий взгляд. Но глаза его тут же потухли. Лицо жреца было и безжизненным, и беспокойным одновременно. Будто что-то глодало, снедало его изнутри, мучило, комкало. Веки Тэо то бессильно опускались, словно под тяжестью сна, то мгновенно вздрагивали, обнажая выпуклые, водянистые, горящие едким огнем, глаза.

Избранная ощутила легкую дурноту и тошноту, подкатившую к горлу. Мрачная душная комната, казалось, начала свое медленное круговое вращение. Предметы затеяли странную статичную пляску: они пульсировали, перетекали друг в друга и ощетинивались. Мия зажмурила глаза, чтобы отогнать странный морок, и сквозь сомкнутые веки четко увидела в кресле Тео незнакомого ей старца. Высокого, крепкого, смуглолицего. Он был облачен в темно-красные, богато вышитые золотом, жреческие одежды. Пальцы его рук были унизаны дорогими массивными перстнями. В длинные, некогда черные волосы, теперь изъеденные сединой, были вплетены тяжелые темные бусины.
Прошло меньше мгновения, и вот перед Сияющей снова Тэо — сутулый немощный старик. Жалкий, но при этом пугающий.
«Кто ты?..» — Мия не узнавала свой собственный голос. Он стал ломким и тихим. По спине девушки побежал неприятный предательский холодок. Происходящее все больше напоминало ей затянувшийся кошмарный сон. С новой силой к Избранной вернулось то смутное чувство, которое мучило ее все эти месяцы — ощущение, что за ней следят, наблюдают. Только теперь в упор.
— Я знал… Знал, что тебя будет трудно обмануть, — Тэо оживился. — Тот, кого ты сейчас видишь перед собой — не более, чем оболочка. Слабый, никчемный человек… Его брат предпочел борьбу и поэтому умер. А Тэо захотел жить и властвовать, поэтому стал моим слугой. Но можно ли назвать его сумеречное существование жизнью?

Тело жреца пришло в движение. Его руки и голова неестественно шевелились, словно у марионетки, двигаясь то резко, то замедленно. Он выпрямился в кресле и обхватил ладонями резные подлокотники. Голова, прежде безвольно склоненная к груди, поднялась и внезапно перестала подрагивать.
— Меня зовут Имма, я жрец, такой же сильный и упрямый, каким был и Ким. Я из народа, который называет себя Варварами. Мое истинное тело сейчас далеко, но разум здесь… затем, чтобы наблюдать за тобой… и восхищаться. Для этого мне не всегда нужны глаза. Я могу часами сидеть в темноте этой комнаты, затворив ставни, и любоваться лучами твоей силы. Такой всеохватной, такой необузданной и бесконтрольной. Такой давящей и тяготящей твое юное хрупкое тело… Твоей ношей. Как важно направить этот могучий поток в ровное широкое русло! Как важно помочь этому бутону силы раскрыться и явить миру великолепные плоды! Твой дар… Он прорастает медленно и мучительно, как первая весенняя трава. Чтобы обрести свободу, ей нужно пробиться наверх, через слои мертвых листьев, веток и камней. Для этого стеблю необходима недюжинная сила, и она в тебе есть… Но нежную, неокрепшую траву все же так легко вырвать с корнем! Парадокс, верно?.. Беззащитная сила…

Мия слушала внимательно, не в состоянии отвести взгляд от этого странного лица. В душе Сияющей поднимались смешанные чувства и ощущения, на языке горели несказанные слова, в горле комом застряли невыплаканные слезы.
— Я знаю, как ты одинока здесь. Понимаю и вижу твою тоску… Ради чего ты страдаешь? Разве эти люди достойны такой высокой жертвы? Я задаюсь вопросом, чего ради ты покинула свою любящую мать?.. Подумай сейчас: готов ли народ Парии вновь приобщиться к дарам Сияющих? Люди не верят, не помнят. Они не хотят меняться. Ты же видишь, во что превратился Оплот. Он подобен мертвецу. А все эти монахи — не более, чем опарыши. Такие же бледные, слепые и бестолковые. Они сами помогут разложить на тлен и слизь это, могучее некогда тело. Время Оплота ушло. Он почти разрушен! И разрушил его не я, и не род Варваров. Вы сами это сделали! Твой народ, за который ты готова отдать свою жизнь, это он отрекся от древних святынь! Не боролся за них, не сопротивлялся! И мы просто пришли и взяли то, что могли беспрепятственно заполучить.

Горячие слезы обожгли ее лицо. Сияющая всеми силами пыталась их сдержать, но не могла. Губы девушки побледнели, а на щеках, напротив, проступил лихорадочный румянец. В глубине души Мия знала, что жрец прав. Пусть не во всем, но…
— Скажи мне, Избранная, на чем основана наша многовековая вражда? Варваров считают полу-зверями, головорезами. Мы беспощадны к врагам, это правда. Мы не уступим и пяди своей земли, сокрушим и раздавим любого, кто посягнет на нашу свободу. За это нас и ненавидят. Хочешь понять, за что мы ненавидим Оплот?! Духовная гордыня — вот их слабое место. Они возомнили себя святыми, мудрыми, более образованными и цивилизованными, нежели мы. Варвары — нечестивая грязь под их белоснежными стопами. Как знать, если бы много веков назад они поделились бы с нами своей мудростью, показали нам ту красоту, ради которой стоит жить… все могло бы сложиться иначе.
Мы прежде всегда завидовали народу Парии, его былой сплоченности и той гармонии, в которой ваши люди умели жить. Чем Варвары хуже них?! Все люди есть внуки земли, дети Шие. Все они вышли из ее единой утробы. Всех снедают одни и те же страхи и страсти. Так почему же Сияющие, посланники высших сфер, отвергли род Варваров, не попытались донести до подданных Гарди свои светлые истины? Небеса не дали нам дар — тонко чувствовать и созидать. Только Шие, дочь земли, дала нам ярость, отвагу и силу, чтобы выжить. Разве не все живущие под единым небом, в равной степени достойны его света и благословения? Да, мы жестоки! Но как знать, остались бы мы такими, протяни нам Сияющие руку помощи, поясни они нам суть небесных созидающих посланий…

По телу разливалась жгучая тяжесть. Ноги словно налились свинцом. Мия хотела подняться и уйти, но не могла. Она с отвращением и жалостью наблюдала за неестественными движениями, конвульсиями, в которых корчилось тело Тэо, а из его уродливо скривившихся губ лился чей-то чужой и далекий голос. Он нарушал пространство, он обнажал чужеродное злое присутствие. Он жужжал и свистел, гудел и скрипел, этот монотонный неприятный голос, холодной змеею полз по ее рукам и коленям, подбираясь к горлу…
— Ты можешь все изменить! Устранить эту страшную несправедливость! Я давно ищу ученика и преемника, достойного моих знаний. Я многому мог бы научить тебя, раскрыть твой дар… В Оплоте ты так и останешься растерянной одинокой девочкой. Я же сделаю тебя королевой, могущественной и сильной. Такой великой, что солнце и луны померкнут при виде тебя! Ты достойна большего! Достойна народа, который будет уважать и чтить тебя. Род наших королей угасает. Скоро на троне не останется достойного правителя, я предчувствую это… Ты можешь занять престол Варваров и править справедливо и милостиво! Так, как сама посчитаешь нужным.
«Это ложь… Я не верю ни единому твоему слову!» — на лицо Мии упала тяжелая тень.
«Будь осторожна, девочка, будь осторожна… — Имма усмехнулся губами Тэо. — Здесь тебя не ждет ничего, кроме боли и одиночества. Ким — мертв, Тэо — послушная кукла в моих руках. Через него я сделал все для того, чтобы окончательно ослабить Оплот. Теперь эта цитадель практически беззащитна. Магистр Эрик — ваша последняя надежда — не вернется никогда, я позабочусь об этом.»
«Уходи!» — самые тяжелые, самые болезненные видения поднялись в сознании Мии. В мгновение ока перед ее внутренним взором пронеслось обожженное лицо матери, окровавленный Брэй, навзничь падающий в траву, картины масштабных сражений, обуглившиеся остовы сожженных деревень…
А Имма словно тоже мог видеть все эти страшные образы. Он внимательно наблюдал за тем, как Сияющая теряет контроль над собой.
— Мия, ты понимаешь, что в эти минуты сотни воинов идут на верную смерть?.. Они умрут за тебя. Значит, их гибель на твоей совести. Так же, как и смерть Армы. Смерть всех тех, кто верит тебе и любит тебя. Ты — причина новой войны!

«Уходи! — судорога злобы исказила красивое девичье лицо. — Я заставлю тебя уйти. Прочь!»
Мия вскинула руки. Невидимые, холодные змеи с недовольным шипением отползли прочь, поближе к креслу своего хозяина. Воздух комнаты накалился и задрожал.
Кресло, в котором сидел, а точнее, безвольно корчился Тэо, скрипело и сотрясалось. Он хрипел: «Мерзкая, дрянная девчонка! Оказывается, ты умеешь ненавидеть! Чем же ты лучше меня? Такая же жестокая, такая же слепая в гневе! Давно ли ты открыла в себе этот темный дар? Может, это я научил тебя? Пока ты спала, пока ты часами бродила по залам и лестницам этого забытого богами лабиринта… я пробудил в тебе новые силы…»
— Замолчи! Ты уйдешь, по своей воле или нет — неважно! Но ты оставишь в покое Магистра Тэо…
«Он того не стоит! — Имма хохотал, а из глаз Тэо тем временем обильно лились слезы, перекошенный рот влажно блестел, глаза налились кровью, как при сильном удушье. — Тэо всего лишь жалкий слизняк, недостойный своего титула! Предатель, ненавидевший своего брата! А тебя я не боюсь! Меня не так-то просто изгнать!»
Из ладоней девушки вырывались потоки, похожие на свинцовое пламя. Странные, тяжелые, доселе невиданные. Они проникали в тело Тэо и вступали там в противоборство с сотнями упругих змей, тугим клубком шевелившихся под этой морщинистой старческой кожей. Ползучие гады шипели и лопались.
Тело Тэо била крупная дрожь, изо рта вырывался не то надрывный смех, не то глухие хрипы. Он вцепился в подлокотники кресла, пальцы старца сводило судорогой, и они бесконтрольно шевелились, изгибаясь, как белесые могильные черви.

— И это все, на что ты способна?!

Напряжение достигло предела. Мия больше не могла терпеть невыносимую боль в руках. С усилием она вытолкнула новую волну свинцового пламени и увидела ослепительную вспышку. Как взрыв маленького солнца. В последний раз прозвучал отвратительный смех жреца и внезапно оборвался на тонкой пронзительной ноте.
Волна холодного света отбросила Мию назад, вместе с креслом.
В тот же миг Избранная провалилась во мглу беспамятства.

 
* * *
Имма услышал страшный протяжный звук и вздрогнул, очнувшись от наваждения. В то же мгновение он понял, что этим звуком был его собственный стон. Тело казалось немощным, тонким и невесомым. Его словно вынесло из душной давящей глубины, подняло горячими волнами воспаленного моря и бросило на острую режущую гальку. Старец с трудом открыл отяжелевшие глаза. Как два каменных шара, они глубоко ввалились в глазницы, и каждое движение зрачков отдавалось в висках тупой болью.
Жрец лежал в своих покоях, на широкой кровати, устланной дорогими шелковыми покрывалами. В высокие окна покоев заглядывали первые звезды. Их невесомый свет смешивался с последними отблесками умирающего за горизонтом солнца. Камин еще источал густое мягкое тепло, мерцая угольками, похожими на самоцветные камни. Во всей обстановке сквозила какая-то непривычная, почти мертвенная тишина. Имме стало не по себе. Казалось, что комната молчаливо и отстраненно наблюдает за ним, безучастная к любым страданиям и мольбам о помощи.
Старец долго лежал, не в силах пошевелиться, ибо каждое движение приносило резкую ноющую боль. Он был неподвижен, словно камень, обретший живые глаза: следил за течением времени и молился о том, чтобы его потоки принесли долгожданное облегчение.

Проемы окон совсем потемнели. В них причудливыми россыпями мерцали созвездия и планеты. Лунный свет бледным, тонким лучом проник в покои, словно скромный незваный гость. Камин потух. Его черная, хищно разверзнутая пасть угрожающе скалилась на Имму из темноты.
Постепенно физическая боль утихла, уступив место слабости и ознобу.
Внешне неподвижный, внутри старец был полон борьбы и напряжения. Он пытался вытолкнуть из себя тяжелые видения и воспоминания о своем падении. Вихрь образов проносился в его искаженном сознании: Имма снова видел себя, сидящим в покоях Тэо, вглядывался в лицо молодой хрупкой девушки, слышал ее чистый голос и покрывался струпьями страха.

— Уходи! Я заставлю тебя уйти. Прочь!
Жрец содрогнулся — тело снова пронзила леденящая боль воспоминания. Она была похожа на корневище огромного дерева: стремительно разрастаясь, проникала отростками в каждую клетку его существа, порабощала и сводила с ума.
Этот мучительный образ мгновенно промчался сквозь Имму, уступая место новому кошмару.
Теперь старец видел свинцовое пламя: в нем читались пугающие образы неведомой доселе, разрушительной силы, которая извивалась хищными плотоядными цветами, ползла ядовитыми многоножками, гремела смертоносным камнепадом. Это пламя текло через Мию, стирая ее лицо, превращая ее саму в черный опаленный остов.

Темный аспект силы. Какой страшный и беспощадный. Неуправляемый.
Нет, она не будет служить Варварам. Не станет его ученицей. Если Мия свернет с пути света, то перестанет быть собой, исчезнет. И кто придет ей на смену?..
Что-то холодное, древнее, реликтовое шевелилось там, в глубине свинцового пламени. Еще не рожденное, не оформленное… Но такое ужасное. Это нужно остановить! Развоплотить! Собрать свои последние силы и… Убить ее…


 
* * *
Мия очнулась на полу. Ладони рук саднило. Голова гудела, перед глазами медленно расходились красные круги. В комнате царила мертвая тишина. Ощущение чужого гнетущего присутствия бесследно исчезло.

Что случилось?! Темный жрец ушел?.. Она справилась?..

Холод каменных плит постепенно приводил ее в чувство. Когда восстановилось зрение, и ломота в суставах утихла, девушка попыталась подняться. Она словно очнулась от жуткого ночного кошмара. Однако это внезапное пробуждение не сулило покоя или облегчения. Мысли Мии хаотично метались и бились друг о друга, словно мотыльки, опаленные пламенем тревоги и боли. Девушка приподнялась на дрожащих руках, медленно села и осмотрелась. Комната по-прежнему тонула в полумраке, однако он заметно сгустился. Блики света на предметах потускнели, за окнами разрастались сумерки.
Выходит, она пролежала без сознания не меньше часа.
Фигура Тэо была еще различима в кресле. Он сидел неподвижно, уронив голову на грудь.
«Магистр Тэо…» — Мия осторожно окликнула его.
Молчание.
Превозмогая головокружение, Сияющая встала на ноги и приблизилась к старцу.
— Магистр Тэо, вы свободны. Он ушел. Я прогнала его! Слышите?

Молчание.
Холодная игла страха вонзилась в ее сердце.
«Магистр… — Мия дотронулась до его плеча. Тело жреца было безжизненным и обмякшим. Оно напоминало липкий полый кокон, который только что покинула бабочка.
Тэо не мог больше жить отдельно от Иммы. Тот медленно выпил все его силы, рассудок, память, оставив только безвольную оболочку. Но и она стала стремительно разрушаться под гнетом чужеродного воздействия. А теперь и вовсе опустела.
— Я не спасла его…
В сознании яркой багровой вспышкой вновь пронеслись слова: «Мерзкая, дрянная девчонка! Оказывается, ты умеешь ненавидеть! Чем же ты лучше меня? Такая же жестокая, такая же слепая в гневе! Давно ли ты открыла в себе этот темный дар? Может, это я научил тебя? Пока ты спала, пока ты часами бродила по залам и лестницам этого забытого богами лабиринта… я пробудил в тебе новые силы…»

Мия хотела кричать и плакать, но не могла. Она неподвижно стояла и смотрела на то, что некогда было человеком по имени Тэо. Все ее существо было скованно страшной болезненной судорогой: «Я не спасла его…»

Она не помнила, как вышла из покоев Тэо. Не помнила, как, пошатываясь, брела вдоль стены, по пустому гулкому коридору и на непослушных ногах спускалась по лестнице, пугаясь эха собственных шагов. Пару раз девушка чуть не упала, до того сильно кружилась голова. С трудом добравшись до кельи Августа, Мия слабо постучала в дверь и, окончательно обессилев, упала без чувств.


 
* * *
Август все утро работал в озябшем саду, внутри оранжереи, хранившей слепок ушедшего лета. Ближе к полудню, на одной из садовых дорожек, юноше случайно встретился старший послушник То;бос, он нес в озябших руках пучок лекарственных трав. Август спросил у него, не видал ли тот Мию сегодня. Тобос ответил, что сейчас она, должно быть, на аудиенции у Тэо, поскольку Владыка наконец-то изъявил высочайшую волю принять у себя Сияющую. И, дескать, самому Тобосу крайне любопытно, к какому соглашению они придут. Но об этом Владыка особо объявит завтра.
И снова волна тревоги окатила юношу с головы до ног, как ледяной прибой штормящего моря.
Поначалу немного оживленный этой случайной беседой, Тобос очень скоро потерял к ней интерес и поспешил по своим делам, оставив Августа в одиночестве, а тот еще долго бродил вдоль стены, поросшей увядающим плющом, прислушиваясь к внутренним предчувствиям, пытаясь понять их тайный смысл. Силясь постичь истинную причину той муторной тоски, которая охватывала его всякий раз при мысли о Владыке Тэо. Наконец монах порядком озяб и решил вернуться в свою келью, с тем, чтобы немного отдохнуть и помолиться.

Его уединение длилось несколько часов. Он, как мог, пытался отогнать тревожные мысли, занимая свой ум чтением, переписыванием священных текстов и заучиванием новых псалмов. Время текло неспешно, словно в огромных песочных часах, в верхней чаше которых боги поместили великую пустыню.
Небо за окнами постепенно темнело. Август зажег свечу. Ее слабый блеск окрасил мрачную келью в теплые ласковые тона и немного успокоил монаха. Глядя в живое пламя, так похожее на лепесток рудбекии, юноша думал о том, как проведет отведенные ему годы, замкнутый в этих глухих стенах, медленно умирающий, разъедаемый тоской. Чем будут наполнены бессчетные блеклые дни, которые однажды опалят его волосы сединой и наполнят колодцы зеленых глаз белым молоком слепоты?
Август незаметно для себя впал в странное забытье и долго пребывал между сном и явью, а в его воспаленном сознании медленной вереницей проплывали пестрые картины какой-то далекой, фантастической жизни, наполненной музыкой, смехом, чудесами и смелыми путешествиями.

В дверь постучали. Этот резкий, внезапный звук вырвал Августа из оцепенения. Монах открыл глаза и прислушался. Все стихло. Юноша поднялся, сбрасывая с плеч остатки дремоты, и, ощущая внутри все то же странное волнение, поспешно подошел к двери. Открыв ее, он с ужасом увидел на полу коридора Избранную, недвижимую и, как ему показалось, бездыханную. Август бросился к Мие и приложил ладонь к запястью девушки — туда, где тихо и слабо пульсировала кровь. Сияющая была еще жива, но, похоже, находилась при смерти, поскольку бледностью напоминала фигуру, искусно выточенную из промерзшего снега. Не помня себя от горя и ужаса, Август поднял на руки ее безвольное тело, невероятно легкое, как пустой сосуд, из которого до последней капли выпили не только жизнь и радость, но и всю душу.
Монах осторожно перенес Мию в келью и уложил на кровать, укутал девушку теплыми одеялами, а затем поспешно вернулся к двери и выглянул в мрачный, залитый тенями коридор — тот казался полностью безлюдным, а оттого еще более зловещим. Безотчетное ощущение близкой опасности не покидало монаха ни на минуту. Плотно захлопнув дверь, он торопливо снял с шеи медальон в форме ключа и попытался запереть келью изнутри. Дрожащие, влажные от пота пальцы не слушались. Ключ выпал из рук и с глухим звоном ударился о каменный пол. Наконец, после нескольких поспешных попыток, дверной замок щелкнул. Август с облегчением вздохнул: так, словно в последний момент успел оградить себя и Мию от какого-то губительного внешнего воздействия.

Юноша подошел к кровати, чтобы взглянуть на Сияющую, но тут же вздрогнул и попятился назад, чуть не потеряв равновесие. На мгновение монаху показалось, что у Мии жуткие, морщинистые руки, сплошь покрытые пигментными пятнами. Ее крючковатые пальцы комкали край одеяла, а седые взлохмаченные волосы шевелились на подушке, словно черви, и тонкой паутиной ниспадали на абсолютно чужое, страшное старческое лицо, искаженное гримасой невыразимого страдания. В этом месиве из морщин, волос и кожных складок, Август успел угадать черты Владыки Тэо.

Монах на мгновенье зажмурился — наваждение исчезло.
Перед юношей снова была все та же Мия, но уже не болезненно бледная, а свежая, как прекрасный розовый бутон. По ее щекам разливался нежный здоровый румянец, темные тени под глазами бесследно растворились, заострившиеся было черты лица смягчились и приобрели природную плавность. Грудь девушки спокойно вздымалась и опускалась, словно волны безмятежного моря, пушистые ресницы легонько подрагивали, на губах блуждала едва уловимая улыбка. Казалось, девушка была погружена в глубокий, мирный сон.
Август сделал вперед два осторожных шага. Страх, сдавивший было горло, постепенно отступал, тревога сменилась напряженным ожиданием. Монах тихонько, стараясь не нарушить покой спящей, развернул кресло и пододвинул его поближе к кровати. Затем взял со стола деревянные четки и сел, ощущая в ногах и во всем теле неизъяснимую усталость.

Из окна в келью текла густая, черная патока ночи. Слабое подвижное сияние, исходившее от свечного огарка, причудливо смешивалось с тенями и окутывало комнату какой-то зыбкой, обманчивой пеленой. Август утер со лба крупные капли холодного пота — страшная картина, недавно представшая перед ним, вполне могла быть плодом воспаленного тревогами воображения, или же иллюзией, которую породила изменчивая светотень. Но внезапное исцеление девушки, свидетелем которого только что стал монах, было поистине необъяснимо. Август не сводил с Мии глаз и неспешно перебирал твердые бусины четок, пытаясь привести в порядок мысли и успокоить все еще дрожащие руки. Губы монаха мягко и беззвучно шевелились — он повторял молитвы, призванные укрепить дух и защитить от вредоносного влияния неведомых сил.

Кажется, прошло немногим больше часа, когда Сияющая открыла глаза. Они были яркими и лучистыми, как самоцветные камни. Где-то там, в их непостижимой глубине отражалась вся эта сумеречная комната, фигурка Августа, сидевшего в кресле, и слабая теплая точка догорающей свечи.
«Где я?» — тихо и ровно произнесла Мия, вопросительно глядя на Августа.
«В моей келье…» — монах был растерян и не понимал, какое чувство сейчас наполняет его сердце в большей степени: радость или удивление.
«Ах, да… — глаза Мии испуганно расширились. — Я помню… Я помню!»
Она резко села на кровати. Взгляд девушки какое-то время бесцельно блуждал по комнате.
«Что с вами? Что случилось? — Августу снова было не по себе. — Я нашел вас лежащей на полу, рядом с моей кельей. Вы были без чувств».
Звук его голоса вырвал Мию из задумчивого оцепенения: «Я точно не знаю, что произошло… Помню только, что вышла из покоев Тэо, а потом… Темнота… Странные лица и голоса… Боль…»
— Он причинил вам вред?! Что произошло в покоях Владыки?
Ида какое-то время молчала. Ее губы кривились и мелко подрагивали. По щекам текли крупные, обильные слезы. Она обхватила руками плечи, словно хотела обнять или защитить саму себя и, наконец, произнесла сдавленным шепотом: «Я убила его…»

 
* * *
Свеча, одиноко горевшая на столе, с едким шипением погасла, захлебнувшись собственным воском. Юноша, ошарашенный рассказом Мии, еще не успел прийти в себя, а его дрожащие руки уже жадно искали  источник света. Оставаться в темноте было невыносимо страшно.
На полке стоял небольшой фонарь, рядом лежала пара свечей, кусочки пакли, трутовница, в которой хранилась жженая домоткань, и огниво. Привычным выверенным движением пальцы обхватили камень, умеющий рождать огонь. Во мраке возник слабый мерцающий огонек. Попав в лампу, он ловко ухватился за фитиль, побежал вниз, к загустевшему холодному маслу, и в мгновение ока вспыхнул ярким пестрым цветком.

Взяв фонарь и оставив спящую Мию отдыхать и набираться сил, Август вышел из кельи, запер дверь и сразу же оказался один на один с холодной пустотой ночных коридоров, длинных и узких, как полые кости. Цитадель давно погрузилась в сон. Монахи рано ложились спать, сразу же после вечерней службы, но даже во время дневного бодрствования братии, в комнатах, залах и на лестницах почти всегда царила тишина. А в ночные часы Белая Цитадель больше всего напоминала склеп, в котором заживо были замурованы люди, живущие на самом краю умирающей великой эпохи, непостижимо далекие от знаний древности, уставшие, несвободные, бесцветные, словно засохшие трупики насекомых, застрявшие в старой паутине.
В голове монаха до сих пор звучал голос Мии: он снова и снова повторял жуткую историю, в которую было страшно поверить. А еще, сквозь потоки неспокойных мыслей, Август отчетливо слышал свои тихие осторожные шаги, и они казались ему сейчас ужасающе громкими, впрочем, как и иные звуки: собственное тяжелое, сбивчивое дыхание, легкий стук оконных ставень, в которые бился порывистый ночной ветер, шуршание тканей одежды. Монах нес фонарь перед собой, разгоняя липкие сумрачные тени, но заслонял его неровное сияние полой плаща всякий раз, когда проходил мимо окон. Огонек робко выхватывал из чернильной темноты щербатые ступени каменных лестниц и вереницы давно заброшенных келий, ключи к которым были потеряны десятки лет назад. Со сводов и стен на одинокого юношу смотрели немые лица забытых богов — в отсветах огня древние барельефы будто оживали, шевелились и гримасничали. То и дело где-то над головой проносились неясные, почти бесшумные тени — это метались под потолком случайно залетевшие сюда летучие мыши.

Наконец, монах свернул в коридор, ведущий к покоям Владыки Тэо. Август остановился и снова прислушался — ни шагов, ни голосов, никакой суматохи. «Они еще не знают…» — подумалось монаху, и он поспешил вперед. Тяжелая дверь, украшенная причудливой резьбой, была прикрыта. Прежде Август никогда не входил в нее. Комнату Владыки можно было посетить лишь по особому приглашению. Сюда беспрепятственно входили только ученики Верховного Жреца, в часы, отведенные для аудиенций, или его личный слуга, выполнявший те или иные поручения.
Август надавил на дверь ладонью — не заперто. Собрав в кулак все свое мужество, монах шагнул в пугающую темноту жреческих покоев. Комната была похожа на глубокую пещеру: в полумраке очертания мебели казались причудливыми минеральными наростами, а окна — черными глубокими провалами, ведущими под землю. Тягостные ощущения усилились. Казалось, что тоска и тревога буквально сочатся из стен, как холодные грунтовые воды. Пребывание здесь было почти невыносимым, но Август заставил себя задержаться в покоях еще на некоторое время. Он помнил о том, что сейчас от его решимости зависит жизнь и судьба Избранной.
Каждое движение казалось медленным и тягостным — монах ощущал себя жуком, застрявшим в густой смоле. Превозмогая страх и отвращение, юноша прошел вглубь комнаты и в минутном оцепенении замер у кресла, в котором находилось тело Владыки. Зрелище было ужасающим: глядя в лицо мертвеца, Август невольно вспомнил тот жуткий образ Мии, который померещился ему в полутьме собственной кельи.
На поясе покойного что-то мутно поблескивало — это была связка ключей. Как раз то, что монах надеялся здесь найти. Огонек фонаря начинал подрагивать все сильнее и сильнее: руки юноши сводила болезненная судорога напряжения. Август поставил фонарь на пол, подле себя, и наклонился вперед, чтобы отцепить от жреческого пояса увесистое медное кольцо, на которое были нанизаны ключи разной длины и формы. Несколько минут прошло в безуспешных попытках унять дрожь в непослушных пальцах и развязать тугой узел на кожаном ремешке, которым связка крепилась к поясу.
Наконец, монаху удалось завладеть ключами. Одним из них Август надеялся открыть путь в глубокие коридоры цитадели. Немногие знали, но это исполинское древнее здание было буквально пронизано системой потайных ходов и тоннелей, которые соединяли между собой отдельные залы и кельи, а также различные части строения. Юноша не раз подолгу сидел в библиотеке и внимательно разглядывал схемы древних подземных коммуникаций.
Некоторые ходы были замурованы самими монахами многие десятилетия назад, иные сами обвалились под действием неведомых природных сил. Но главный и самый широкий тоннель, который, если верить старинным картам, под землей уходил за стены храма, в сторону леса, долгое время поддерживался в хорошем состоянии. В случае осады Белой Цитадели именно он мог тайно вывести жрецов и монахов далеко за пределы вражеского кольца.

 
* * *
Август то и дело оглядывался. С того самого момента, как Мия постучала в дверь его кельи, юношу ни на минуту не покидало изматывающее чувство тревоги и уверенность в том, что за ними кто-то наблюдает, преследует. Идет по пятам. Некто невидимый, вездесущий и очень злой.
Однако, всякий раз, обернувшись, монах не видел и не слышал ничего подозрительного. Все та же шершавая полутьма, тихий звук воды, капающей со сводов, жирный блеск странной желтоватой слизи, покрывающей стены туннеля, едва уловимое шуршание многочисленных червей, слизней, мокриц и прочих слепых тварей, обитающих здесь, в этом странном и затхлом подземном мире. Глядя в пустоту туннеля, Август тяжело вздыхал, с трудом переводил дух и двигался дальше, крепче сжимая в руке маленький фонарь.

Сияющая шла впереди, осторожно ступая по мокрому каменному полу подземелья, обходя неглубокие лужи и острые обломки то ли чьих-то костей, то ли разбитой вдребезги посуды. Девушка несла в руке большую масляную лампу, некогда принадлежавшую Владыке Киму. Мягкий сноп света на десяток шагов обгонял путников, выхватывая из темноты, простиравшейся впереди, сколотые, неровные стены, пол и потолок, сложенные из крупных каменных блоков.
Фитили горели неровно, мигали и шипели, поскольку, как и люди, почти задыхались в здешнем затхлом отсыревшем воздухе. В изменчивом свете огней казалось, что стены тоннеля сами проплывают мимо путников, медленно и величественно, обнажая их взглядам то глубокие шрамы трещин, то причудливую седину белесых мхов, то множество наглухо заваленных камнями проходов.
«Это кельи-могилы… — внезапно сказала Избранная. — В них спят те, чьи души призваны охранять Цитадель и этот подземный путь».
«Откуда… Вы знаете?..» — Августу стало совсем не по себе.
— Я слышу их голоса. Тихий шепот. Они пропускают нас. Но им не нравится кто-то или что-то, что идет вместе с нами.
Монах ощутил, как вдоль позвоночника медленно ползет холодная волна неизъяснимого, почти животного ужаса, похожая на мерзкую, скользкую многоножку. К горлу подкатила тошнота, голова закружилась. Всему виной был затхлый воздух, или…
— Они говорят, что здесь небезопасно. Многие монахи, века назад, спускались сюда, в подземные ходы, движимые глупым любопытством, а потом не могли найти дорогу назад. Их кости до сих пор покоятся здесь. Но наша участь будет иной. Духи шепчут, что скоро мы отыщем верный путь.
И, словно в доказательство этих слов, спустя всего несколько сотен шагов, Мия и Август наткнулись на невысокие частые ступени, которые снова вели в темноту, но на этот раз наверх. Подъем был плавным и очень долгим. Каменная кладка стен постепенно смешивалась с утрамбованной землей и разноцветными пластами глины. В них причудливыми узлами сплетались глубокие корни деревьев, кое-где свисая с потолка и стелясь вдоль стен. Здесь творение человеческих рук медленно, но неуклонно сдавалось во власть природных сил.
Откуда-то сверху потянуло тонкой струей прохладного воздуха. Он приятно обжигал кожу своей свежестью. Наконец, ступени закончились. Они упирались в массивную горизонтально расположенную дверь, которая, судя по весу, сверху была привалена камнями и затянута слоем земли и дерна, но после нескольких напряженных попыток приподнять ее, все-таки нехотя поддалась.

Из дверного проема на измученных путников прохладной пестрой громадой обрушился утренний лес, со всеми его запахами, звуками, красками. Он еле слышно гудел тысячами стволов, словно гигантский орга;н, и качался тысячами лиственных мачт, будто исполинский корабль. Подобно огромному осеннему лукошку, лес был полон грибов, ягод, орехов и съедобных подземных плодов. Точно заботливая мать, он досыта кормил своих детей; словно злобная мачеха, он кутал их в сырое одеяло промозглых остывающих ветров.
Рассветное солнце жидким холодным золотом сочилось меж ветвей и поредевших крон, с новой силой зажигая первые осенние краски: роскошный пурпур, охру, платину и красный коралл, совершенно неведомые и непостижимые для маленьких слепых существ, которым было суждено веками рождаться и умирать в темноте подземелий.

 
* * *
Древний сигнальный холм возвышался над лесом, будто рукотворный каменный муравейник, за многие века запустения утонувший в мягком покрове мхов и низкорослых ягодных кустарников. Деревья росли здесь неохотно: маленькие и кривые, открытые всем ветрам, лишенные питательной почвы, они быстро погибали. Таким образом, лес нерешительно и медленно, то подступал к подножью холма, словно морской прибой, то уходил, не в силах до конца подчинить своей власти созданное людьми сооружение.
Мия и Август медленно взошли на вершину по полуразрушенной, затерянной в траве каменной лестнице. Внезапный порыв ветра обдал их спины почти ледяным холодом. Так сейчас дышало суровое северное море, раскинувшееся где-то далеко позади, зачеркнутое туманной линией горизонта.
С высоты холма мир казался совсем иным: понятным, манящим и бескрайним. Могучие древесные кроны и стволы уже не загораживали обзор, и можно было видеть широкую небесную реку, грязный хлопок дождевых облаков, неровную рваную черту, за которой заканчивался лес, уступая место желтоватым луговым травам, и легкие печные дымки небольшой деревни. Еще нехоженая путниками дорога манила туда, где в горнилах горел живительный огонь, прирученный человеком, где ветра бились в ставни и гудели в печных трубах, но не могли проникнуть внутрь, где холодный дождь барабанил в крыши, а затем послушно стекал по желобам, наполняя пузатые бочки чистейшей водой.
«Мы совсем близко, — в голосе Августа звучали нотки радости. — В дне пути, не больше».
— Как называется эта деревня?
— Амме;рт.
— Ты бывал там раньше?
— Да… Я родился там и жил в доме родителей до семи лет. Потом вся моя семья умерла от какой-то внезапной болезни. Других родственников у меня не было, поэтому община решила, что будет лучше отдать меня в монашеское услужение, чтобы боги смилостивились и больше не насылали на деревню хворь.
— Ты думаешь, сейчас тебе там будут рады?
— Нет… Меня вряд ли узна;ют. Столько лет прошло… Но в деревнях всегда можно найти какую-нибудь работу, пищу и кров. Нельзя же вечно блуждать по лесам, тем более, что зима не за горами. Попытаем счастья в Аммерт. Потом можно будет двинуться дальше, на юго-запад, и остановиться на зимовку, например, в Та;тли-Лу. Насколько я помню, раньше туда вела неплохая проселочная дорога. Мой отец частенько там подрабатывал и брал меня с собой. А весной я бы направился в сторону За;водей . Говорят, где-то в тех краях есть большой и красивый город — Ратт. Он стоит на берегу большого, богатого рыбой озера. У этой рыбы нежное розовое мясо и серебристые плавники. Люди ловят ее, солят или маринуют в дубовых бочках, а потом продают. Оттого и живут безбедно.
«Хорошие мечты…» — на губах Сияющей появилась еле заметная грустная улыбка.
— Я бы хотел навсегда позабыть о Белой Цитадели. И о том, что мы с вами пережили.
— Вряд ли это возможно…
— Отчего нет? Мне стало гораздо легче, как только мы вышли из подземелья. Будто со спины свалился невидимый груз. Помните, в туннеле Вы говорили, что за нами кто-то идет, некий бесплотный преследователь? Так вот, я тоже долго ощущал его присутствие. А сейчас, как мне кажется, он остался позади. Как вы думаете?
— Я… словно потеряла себя и до сих пор не могу найти. Мне нет покоя ни в стенах Белой Цитадели, ни за ее пределами. Во мне будто море бушует: то накроет приливом сил и кажется, что я могу сдвинуть горы, то затянет в глубокую пучину безволия и страха. Словно я покинула дом, чтобы взойти на огромный корабль, который привезет меня к новым великим берегам, доверилась капитану и попутным ветрам, не испугавшись штормов и качки. А меня, едва корабль покинул порт, попросту столкнули в море.


 
* * *
Мия разворошила палочкой остывающую золу. Земляные яблоки и трюфели отлично пропеклись и издавали тонкий аппетитный аромат.
«Это наш последний ужин у костра, — уверенно сказал Август. — Завтра в это время мы будем уже в деревне. У нас достаточно орехов и съедобных клубней — думаю, мы сможем без особого труда обменять их на хлеб и молоко».
— А вдруг нам опять придется ночевать на улице?
— Не придется. На первое время найдем какой-нибудь старый заброшенный дом. В Аммерт полно таких покинутых жилищ. Эпидемия выкосила немало семей, а кто-то из жителей просто уехал на заработки, да так и осел в Татли-Лу, ведь богатые поселки проглатывают мелкие деревушки, точно крупные рыбы — червя. Мой отец, помнится, тоже хотел выкупить в городе небольшой угол, чтобы торговать медом и воском в продуктовой лавке какого-то мелкого купца. Но не успел.
Август положил на колени котомку, открыл ее и, немного пошарив рукой внутри, извлек маленький пузырек матово-синего цвета.
«Что это?» — с интересом спросила девушка.
Август улыбнулся: «Хорошо бы это был альми;н ! Но, увы — обычная соль!»
«Все равно очень кстати! Пора начинать нашу королевскую трапезу! — Мия улыбнулась в ответ. — Вот только с костром нужно что-то решить».
— О чем вы?
— Пока солнце не село, нужно собрать еще старого дерна и сухих веток, как можно больше. Это позволит нам по очереди поддерживать костер до утра.
— Чтобы не замерзнуть?
— Не только. По пути в Белую Цитадель меня сопровождали два отважных человека, воины Оплота, Стэфан-Филин и Брэй. Так вот, когда мы ночевали в лесу, они всегда поддерживали огонь. Пламя отпугивает волков и прочих диких тварей, которые любят темноту и с восходом лун начинают свою охоту. Огонь — наместник солнца на земле, он сможет нас надежно защитить. Главное не отходить далеко от костра.
— Можно окропить хворост фонарным маслом. Тогда пламя будет гореть ярче и дольше.
— Верно. А еще наберем еловых веток. Они достаточно мягкие и хорошо хранят тепло. На них можно спать, завернувшись в плащ.

Путники наскоро поужинали и принялись за сбор хвороста. Вскоре рядом с кострищем выросла большая охапка еловых, кленовых и дубовых веток. Осенний лес без сожаления расставался с умирающей древесиной и беспечно сорил стремительно желтеющими листьями.
Яркое пламя разгорелось с новой силой и потянулось к небу, осыпая воздух колючими красными искрами. Темнота постепенно густела и медленно подступала к поляне, осторожно тянулась к теплу и свету длинными синими тенями, с любопытством заглядывала в костер, но тут же обжигалась и таяла.
В небе над лесом мигали первые яркие звезды. Море листвы шумело, разбивая свои волны о черные скалы ночного неба. Воздух остывал. В траве негромко звенели последние сверчки, нежно переговариваясь с бутонами поздних осенних цветов.
Сидя у огня, путники молчали, кутались в плащи и смотрели на вечно изменчивое пламя. Разговор не клеился. Очень хотелось спать.
«Мия, — Август растер лицо руками, в попытке прогнать дремоту, — ложитесь, отдыхайте. А я пока присмотрю за костром».
— Хорошо. Только обязательно разбуди меня, если начнешь клевать носом. Ты тоже должен хоть немного отдохнуть. Будем дежурить по очереди.
С этими словами Мия легла на душистую еловую подстилку и почти мгновенно провалилась в сон.
Монах подбросил в костер пару веток. Они затрещали и мгновенно покрылись жаркими огненными нитями. В янтарные угли с шипением капала смола. Ночные насекомые доверчиво летели на свет и мгновенно сгорали, поглощаемые языками пламени.
Время от времени где-то под покровом леса слышался странный, леденящий душу звук: это был то ли крик, то ли вой. Непостижимым образом в нем тесно сплелись голоса волков и людей, стоны и рычание, бормотание и поскуливание. Звук то отдалялся, то приближался, скользя между черными тенями стволов. Смертельная опасность таилась в темноте, и только огонь, плоть от плоти солнца, мог стать единственным защитником уязвимых, уставших людей. Во всяком случае, до тех пор, пока у них под рукою был хворост. Однако вскоре пугающий вой, подобный человеческому голосу, сам собой прекратился. Странные шорохи стихли, утонув в ровном шуме лесного прибоя.
Какое-то время Август продолжал напряженно прислушиваться, вглядывался в мутную болотную тину ночи и пытался повторять молитвы, но они то и дело обрывались на полуслове, а мысли путались. Сознание юноши постепенно затягивалось грязной пленкой дурноты, становилось хрупким и тонким, точно стекло. Оно медленно покрывалось сетью длинных глубоких трещин. Голова наливалась свинцовой тяжестью, руки слабели.
Монах хотел было разбудить Мию, позвать на помощь, но уже не мог управлять своим собственным голосом, был не в силах пошевелиться. Веки юноши сомкнулись, тело обмякло и вскоре оказалось на земле, безвольное и податливое, как теплый розовый воск, из которого можно вылепить все, что угодно. Августом овладел черный морок, так непохожий на сон.

 
* * *
Тело было холодной пустынной степью, сознание — небом над ней. Мысли — огромными лохматыми воронами, беспорядочно кружившими где-то посередине. Они истошно гоготали, сталкивались в полете, падали камнем вниз и снова взмывали в небо. До крови расклевывали мозг. Мысли были неуправляемыми и противоречивыми. Как бесформенные черные кляксы, они возникали, меняли очертания, поглощали друг друга, исторгали вовне себе подобных. Кошмарным вереницам уродливых образов не было конца.
Чей-то каменный клюв нашел в душе монаха самое мягкое, слабое место и наносил туда выверенные, меткие удары, торопясь добраться до уязвимой плоти чувств и эмоций.
— Убей ее…
Навязчивый шепот повторялся снова и снова. Еле уловимый, лживо нежный и приторный. Как сладковатый запах гнили в глубине каземата, как тонкий налет плесени на ломте ржаного хлеба.
Темнота беспамятства становилась невыносимой. Она была пособницей чьих-то злых умыслов и намерений, служила широкой сценой для странного театра, где отсутствует свет, и черные персонажи не видны встревоженному глазу зрителя.
— Убей…

Август широко распахнул глаза и резко сел, упершись ладонями в шершавую лесную почву. Сердце бешено колотилось. Тело знобило и лихорадило. Юноша часто и тяжело дышал, с трудом пытаясь перевести дух. Сейчас он не чувствовал ничего, кроме бездонной внутренней пустоты и жажды. Словно что-то испепелило его изнутри, превратило все мысли и чувства в расплавленную пеструю массу.
Вокруг было тихо. Предрассветные сумерки окрашивали мир в нежные, фиолетово-синие тона. Мия мирно спала неподалеку. Костер медленно умирал, доедая остатки обуглившейся древесины.
«Это всего лишь ночной кошмар… Дурной сон… Сейчас все пройдет», — еле слышно бормотал Август, подбрасывая хворост в голодное чрево кострища. Пламя осторожно лизнуло сухие ветки и вновь принялось за горячую трапезу. Ореол света, окружавший костер, постепенно разрастался и становился все ярче и ярче.
Во всем теле Август ощущал ломоту и непомерную усталость. Он осторожно лег на еловый лапник. То, что мучило, душило его и мутило чистую воду сознания, сейчас будто отступило на шаг, создав иллюзию облегчения. Оно спряталось, дожидаясь подходящего часа, но не ушло.
Ветер мягко шелестел в кронах деревьев, травы медленно покачивались и секретничали с лесом на своем древнем, непонятном для людей языке. Где-то в глубине чащи изредка подавала голос сова. Август лежал и слушал весь этот необъятный дремлющий мир, глядя на пламя. Нет, он больше не уснет. Ни за что не вернется во власть кошмарного сна.

Тому, кто умеет смотреть и слушать, огонь может показать множество причудливых картин и поведать сотни интересных старинных легенд. В языках пламени то и дело распускаются и тут же вянут фантастические хищные цветы, из раскаленных углей поднимаются великие города, чтобы разрушиться в мгновение ока. Диковинные золотые птицы вьют из хвороста свои горящие гнезда; лица тех, кто давно погиб, и тех, кто еще не родился, сквозь снопы обжигающих искр всматриваются в темноту. Древесина шипит и потрескивает, ведя свой неспешный рассказ о подвигах и предательствах, богах и смертных королях, несметных сокровищах и бесценных днях человеческой жизни. О том, что огонь согревает и сжигает, очищает и испепеляет, освещает и ослепляет.

«Убей ее…» — шепнул огонь.
«Убей…» — как эхо, повторил за ним ветер.
«Это не сон… — чей-то мерзкий хриплый голос снова зазвучал в голове Августа. — Нельзя проснуться… Нельзя уйти… от меня…»
Внезапная судорога скрутила тело монаха. Он хотел закричать, но издал только тихий стон, словно чья-то властная сильная рука сдавила его горло и легкие. Чужие мысли и веления медленно вползали в расколотое сознание Августа, подобно липкому ядовитому червю, который извивался, принося своей жертве мучительную боль.
— Встань… Возьми тяжелый камень и ударь ее… Размозжи голову этой мерзкой, жестокой девчонке…
Август сквозь серую поволоку дурноты с ужасом наблюдал за тем, как его собственное тело действует и движется, помимо его воли. Оно медленно, неуклюже встает и, покачиваясь, делает несколько шаркающих шагов в сторону Мии.
«Нет!» — этот истошный немой крик звучал где-то глубоко внутри его растерзанного естества, на дне порабощаемого сознания. В жгучем приступе отчаяния, монах все еще пытался вернуть контроль над своим безвольным телом.
Реальность трескалась по швам, как гнилая мокрая ткань. То, что раньше казалось цельным полотном бытия, превратилось в мешанину из грязных выцветших лоскутов. Мутное небо сползло вниз, теряя последние звезды, словно сухие блестки; ветвистый узорчатый лес вывернулся наизнанку, земная твердь теряла прочность и расползалась, словно распускаемый на нитки вязаный платок.
«Свет есть мой исток… Свет сесть мой исток…» — Август ощутил, как его губы беззвучно двигаются, а израненный разум силится вспомнить слова молитвы.
«Ему не помогли эти глупые слова… Не помогут и тебе…» — казалось, что монотонный, лишенный интонации голос звучит со всех сторон, как эхо внутри колодца, дробится на множество одинаковых гудящих подголосков, а затем кругами расходится из центра мироздания, поглощая все на своем пути.
«Свет есть мой исток…» — упрямо твердил монах. Он откуда-то знал, что эти слова мешают невидимому внутреннему мучителю, приносят ему дискомфорт, вытесняют его из захваченного тела. Но также Август понимал, что сам в любую минуту может оступиться и навсегда отдать себя во власть вероломному захватчику, когда сила воли окончательно угаснет под натиском пыток, а внимание притупится от боли.
«Быстрей! Подними с земли камень… Сделай это! Убей убийцу! — голос фантома стал напряженным и сбивчивым. — Я заставлю тебя подчиниться!»
Тяжелая невидимая плеть, словно сотканная из огня и льда, одинаково беспощадных и обжигающих, полоснула Августа по спине. Он скорчился от боли и согнулся в три погибели под тяжестью удара. Рука сама нашарила в траве увесистый камень и судорожно сжала его в безвольных пальцах.
«Луния… Луния…» — это было последнее слово, которое помнил Август. Собрав остатки воли и последние крупицы сознания в маленькую, но яркую световую точку, юноша с трудом разогнул надломленную болью спину и побежал, отбросив поднятый камень в сторону. Ноги несли его измученное тело через заросли дикой малины и папоротника, сквозь тяжелые ветки и колючую хвою.

Бежать… Как можно дольше, как можно дальше, пока сердце не остановится. Бежать!
Размытые силуэты деревьев проносились мимо. С крон срывались испуганные шумом птицы. Хруст веток и порывы ветра свистели в ушах, сливаясь то в протяжный вой, то в утробное рычание. Казалось, что земля и небеса, точно синий ультрамарин и алхимический грюн на картине сумасшедшего художника, перетекали друг в друга, и смешивались, рождая грязные оттенки.
Страшная, черная сила то и дело бросала монаха наземь, затем поднимала и пыталась развернуть вспять. Но он сопротивлялся, боролся с собственным телом, с трудом побеждал и вновь продолжал свое одинокое бегство.
Наконец, Август совсем обессилел и упал на прохладный мох и росистую траву. Бесплотный преследователь, казалось, тоже был утомлен и измучен неожиданно затянувшейся борьбой. Юноша слышал за своей спиной хриплое, тяжелое дыхание. Внезапно оно стихло.
Фантом опять отступил, но он вернется. Обязательно вернется. И будет мучить, пытать, пока не добьется своего.

— Август!
В отдалении послышался встревоженный голос Мии. Он блуждал где-то там, за деревьями, словно потерявшийся в лесу ребенок.
Юноша молчал. Он с трудом открыл глаза и увидел перед собой мягкий ковер изумрудного мха, опавшие листья и шишки, опутанные прядями травы. Все это тихое великолепие покрывала хрустальная, мягко мерцающая роса. Слезы земли. А впереди, на камнях, плотно поросших дерном, пышно росла и полыхала кроваво-красными спелыми плодами волчья ягода. Кровь Шие.
— Август, где ты?
Подобно шершавой и липкой змее, словно из-под земли, вновь возник леденящий сознание шепот. Он медленно полз по листве, огибая травинки и камни, утопая во мхах.
— Позови ее…
Упругие кольца невидимого ползучего гада проникали в горло, раздражали нёбо и легкие, пытаясь выдавить из измученной души монаха противоестественный крик.
Август кусал губы в кровь, с трудом подавляя стенания, вызванные внутренней жгучей болью. Юноша ощущал, как последние силы покидают его. Еще минута — и он не сможет сопротивляться приказам своего бесплотного мучителя.
— Позови ее…
Превозмогая сильную боль в ногах и спине, монах подполз к раскидистому кустарнику, который боги наделили невероятной красотой и способностью убивать.
«Август!» — такой родной и знакомый голос отдалялся, таял вместе с последними сумерками, превращался в рассветный туман.
Монах беззвучно плакал. Жадными горстями он срывал сочные упругие ягоды и ел их, захлебываясь горькой и вязкой слюной.

Сердце юноши сделало несколько болезненных судорожных ударов. Остановилось. Змеиный шепот со злобным свистом и бессильным шипением в то же мгновение вышел вон, словно черный ядовитый дым.
И Август ощутил, что поднимается вверх, свободный и невесомый, словно белое птичье перо, влекомое северным ветром.

 
* * *
Первая листва и первый снег одинаково прекрасны.
Снег приходит к нам чистым и свежим каждый год. И всякий раз, по весне, грязный и свалявшийся, медленно умирает у нас под ногами, уступая дорогу веселой зеленой листве. Она тоже умрет этой осенью. Жухлая и безжизненная, упадет с ветвей, подготовив уставшую землю к приходу снегов.

 
* * *
Сотни глаз смотрели на него все эти годы. Глаза рабов и наложниц, глаза смертельно раненых врагов и военнопленных. В них неизменно читались ненависть, страх, тревога…
Но эти глаза были новыми. Их взгляд — бесстрастный, спокойный, как лесное озеро, говорил королю: «Ты одинок и смертен».
Пусть лучше кричат, молят о пощаде, пусть лучше горят от ненависти эти глаза! Пусть беззвучно стенают! Так, как стенают пугливые чайки, накрытые штормом. Пусть сверкают! Так, как сверкает клинок, жаля тело соперника.
Но они молчат. И никому не дано постичь и сотой доли того, что эта девушка знает с рождения.

Мия обвела глазами залу. У тронного кресла, по правую руку от нее, стояли пятеро. Сутулый человек, похожий на кляксу: уродливо сложенное, но сильное тело затянуто в черный бархат. Рядом с ним — высокий юноша с похожими чертами лица, острыми и злыми. Двое угрюмых мужчин, столь же богатые и знатные, но с выправкой и статью воинов. В некотором отдалении от остальных стоял скромно одетый человек средних лет. У него были глаза старика и ранняя седина. Плечи незнакомца укрывал пыльный плащ, закапанный воском.
И здесь находился еще кто-то. Незримый и очень могущественный. Сияющая ощущала на себе его пристальный, ненавидящий взгляд.
Имма…

Варвары долго ждали этого дня, всеми своими силами приближали его. И вот он настал. Но Авведа не чувствовал радости. Он ощущал себя путником, ценой неимоверных усилий доставшим со дна самой глубокой пещеры волшебный драгоценный перстень, и не знавшим, что теперь делать с ним в краю одиночества и голода. Иссякли запасы провизии, фляга с водою пуста. Впереди путь домой. Песчаные рыжие равнины разбегаются от пещеры во все стороны света, до самого горизонта. И только вожделенный перстень ядовито слепит глаза своим золотым блеском — бесполезным и пугающим здесь, в этой пустыне.

Король Варваров должен быть жесток. Но я не могу. Слуги бы предали меня огню, если бы узнали, что я разочарован во всем, что совершил когда-то. Слуги предали бы меня воде, если бы поняли, что я стар и одинок. У короля не должно быть возраста. Не должно быть души. Не должно быть прошлого. Но что бы я ни сказал, что бы ни посулил, эти беспощадные глаза ответят отказом. О, драгоценный перстень! Никто не даст мне в обмен на тебя воды или пищи, никто не укажет сумасшедшему скитальцу обратной дороги домой. И я бросаю тебя на дно той самой проклятой пещеры. И ложусь на песок, чтобы умереть во сне, повторив судьбу сотен и сотен глупцов, приходивших сюда до меня в надежде разбогатеть…

Авведа был совсем другим. Не таким, как те, что стояли у его трона, влекомые своими целями. Услужить, польстить, обогатиться, потешить свое самолюбие… Мало ли достойных целей у слуг? Но у осунувшегося, усталого человека с тяжелым взглядом утопленника нет больше целей. Мия ясно увидела это, прочла по глубоким морщинам и в тусклых глазах мужчины, занимавшего трон. В нем давно уже умер король, а сейчас постепенно, с неизъяснимой тоской и покорностью, умирал человек с его последними мечтами и желаниями. Пришла судьба и взяла у него все, что было ей нужно, ничего не оставив взамен.
«Ты похоронил сына…» — Мия испугалась звуков своего собственного голоса, надтреснутого и слабого. Эти слова, сказанные шепотом, оглушили Авведу, как грохот горного обвала, сдавили ослабевшее сердце ледяными беспощадными тисками.
Невыносимая боль.
Советники встревожились и завозились, как стая намокших ворон.
Авведа, напротив, ни жестом, ни вздохом не выразил своего удивления. Он сидел неподвижно, казалось, даже не дышал. Костяшки пальцев, сжимавших подлокотники тронного кресла, стали белыми.
«Откуда тебе… известно?» — глухим и бесцветным голосом спросил Авведа. Эти слова, тяжелые, как камни, упали с его побледневших губ. «Я прочла это в твоих глазах», — честно ответила Мия.
Ее голос окреп. Чужая боль, открывшаяся ей, заставила Сияющую позабыть о своей собственной.
«Что еще ты видишь?..» — король боялся этого вопроса, но задал его. Подобную смесь любопытства и страха он испытал лишь однажды, еще ребенком, когда намеренно опустил незащищенную руку в огонь. В юности он снова сделал это, но лишь затем, чтобы телесная боль помогла ему забыть и забыться…
«Я вижу… Твой сын — не единственный, кого ты потерял. Давно… Это было очень давно. Ты по-прежнему ее любишь… Любишь их обоих. А остальных ненавидишь!» — Мия ощутила, как в ее душе поднимаются два противоположных чувства: жалость и торжествующая жестокость. Но месть не была приятной — напротив, казалась противоестественной. Гнилое мясо бывает сладким лишь для того, кто любит падаль. Мия не могла наслаждаться чужими страданиями. Такою она родилась.
«Оставьте нас… — Авведа вскинул руку в повелительном жесте, но даже не посмотрел в сторону подданных. — Только ты, Ами, не уходи».
Мия обратила внимание на ладонь государя. Она была изуродована шрамами от глубоких ожогов.
Вельможи и вояки притихли. Они оборвали свои сбивчивые перешептывания и глупо уставились на государя, словно испуганные дети, не осознающие, за что отец наказывает их. Особенно был обескуражен и зол неказистый мужчина в черном. Он теребил своего сына за плечо и что-то поспешно шептал ему на ухо.
Авведе пришлось повторить приказ.
Король впервые плакал при подданных. И ненавидел их за это. Ненавидел почти так же сильно, как самого себя.

Знать нехотя покинула тронную залу и, несомненно, разбрелась бы по покоям, не зная, куда идти и чего дожидаться, если бы не Сим. Он созвал растерянных господ и воинов в пустую гостевую комнату, расположенную неподалеку. «Ну, что я говорил?.. — Сим шептал, хищно сверкал глазами. — Вы видели слезы Авведы? Они катились по щекам! Вы не станете этого отрицать…»
Нестройный рой взволнованных голосов загудел над ухом Сима.
Трувв улыбнулся.
— Авведа слаб. Похоже, он выживает из ума. Король уже не тот. Не тот беспощадный и могущественный государь, что всегда вел нас к победе. Где его былое величие? С этой плененной девкой он ведет себя, словно с почетной гостьей! Следовало бы допросить ее…
«Возможно, король хочет уговорить ее по доброй воле стать нашей союзницей, — Сима неучтиво прервал Ла;мс. — Посулить ей богатство и власть, умаслить лестью… Это мудрый подход! Пусть думает, что она здесь королева и хозяйка, а мы тем временем…»
«Ты, кажется, чего-то не понимаешь, Ламс… — ядовито зашипел Сим. — Вечно ты во мне сомневаешься. А, между тем, я все чаще оказываюсь прав! Вспомни лицо Авведы: он был похож на сбитого с толку юнца…»
«Но девчонка угадала его горе! Откуда ей было знать о гибели Якова?» — не сдавался упрямый вельможа.
— А разве мало в наших стенах болтливых языков?.. Это всего лишь дешевый трюк, но король на него купился!
«Да, Сим прав. Прав…» — согласилось большинство присутствующих.
«Пора брать власть в свои руки, друзья. Иначе всем нам вскоре придется очень туго, — Сим выразительно оскалил желтоватые острые зубы. — Так вы в деле?..»

В тронном зале тяжелый золоченый посох трижды ударил о каменный пол — король приглашал подданных вернуться. Сим и стоящие подле него заговорщики вздрогнули.
«Пора!» — Ламс окинул присутствующих тяжелым взглядом.
Удивительно, как преобразился Сим, едва перешагнув порог королевской залы. Куда делись желчная злоба и трусливый страх разоблачения?.. Лицо трувва стало кротким и льстивым, каким ему и подобало быть в столь ответственный момент. Прочие подданные не имели столь же сильной воли и самообладания. Они выглядели встревоженными и подавленными. Их глаза беспокойно бегали, а руки суетливо прятались в полы плащей. Мия сразу заметила это. Впрочем, как и то, что король не обратил на поведение вошедших должного внимания.

Сим бросил в Избранную пытливый колючий взгляд и приблизился к трону Авведы, театрально склонив голову и сложив на груди руки: «Мой господин, позвольте нам, вашим ничтожным рабам, узнать о принятом вами решении…»
«Да, я принял решение, — новая интонация в голосе правителя удивила наблюдательного льстеца: Авведа говорил спокойно и ровно, в его речи снова читались сила и уверенность. Лицо короля также немыслимым образом преобразилось, как пыльный заброшенный сад, омытый весенним ливнем. — И моя воля такова: приказываю отпустить эту девушку. Она свободна! Следует немедля выдать ей новое дорожное платье и запас провизии. Сияющая может беспрепятственно покинуть земли моего народа и идти туда, куда зовет ее чувство долга».
Стоявшие подле трона не смогли сдержать вздох удивления и негодования. Сима передернуло. Он вскинул голову и метнул в сторону союзников красноречивый торжествующий взгляд. Теперь детоубийца не сомневался, что рядом с ним находятся союзники.

 
* * *
Ночь была неспокойной. Королевская резиденция давно погрузилась во мрак, но внутри нее затаилась бессонная жизнь. Окна замка были черными и бездонными, как прогнившие насквозь глазницы мертвеца. Люди тихонько лежали в своих постелях, с тревогой прислушиваясь даже к звукам собственного дыхания, и притворялись, что спят. На самом же деле, всеми этими воспаленными душами и умами владел безотчетный страх. Что-то было не ладно. Не так, как всегда. То ли ночные птицы перестали петь, то ли луны закатились за пласт земли слишком рано… А может, ночной южный ветер, сочащийся в комнаты из сотен щелей и трещин, казался чересчур холодным и влажным.

В одном из окон затеплился робкий огонек свечи.
«Не могу больше лежать в темноте. Не спится», — молодая женщина села на грязном соломенном тюфяке.
«Мама… Что происходит?» — темноволосый заспанный мальчуган заворочался под одеялом.
«Ты заснул, сынок? Извини, что разбудила, — женщина ласково улыбнулась и усталой рукой убрала прядь слежавшихся волос со лба ребенка. — Все хорошо. Ты засыпай опять, если сможешь. А я, пожалуй, дошью господскую рубашку. Остался воротничок. Самое сложное, — портниха потянулась за тканью. — Мать всегда учила меня так: работа — лучшее средство от бессонницы…»
За дверью послышались чьи-то торопливые шаги. А за ними еще и еще… Десятки пар ног бежали по лестницам. Звучали грубые голоса и позвякивал металл орудий.
Женщина поспешно загасила свечу и прижала к себе сына, прикрыв его удивленный рот своей широкой шершавой ладонью: «Тише… Тише, Лим. Все хорошо, мой мальчик. О, боги… Все хорошо».
Крики становились все громче и неразборчивей. Очевидно, что замок пришел в какое-то страшное, лихорадочное движение.

Воины Сима долго сидели в темноте своих покоев, ожидая особого сигнала и тяготясь бездействием. Но желанный час настал, и теперь они сновали по коридорам и лестницам замка, словно обезумевшие насекомые в подпаленном термитнике.
Горстка верных королю воинов была застигнута врасплох. Разбуженные шумом люди вскакивали с постели, хватали оружие и кидались на предателей, даже если ими были их братья и сыновья. Белоснежные рубахи этих доблестных мужей быстро покрывались причудливым кровавым узором. Заговорщиков было слишком много. Они теснили остатки перебитой стражи к лестнице, ведущей в покои короля. Последние из оборонявшихся умерли от ран у дверей своего правителя.
Бунтари ворвались в королевские покои.

Авведа сидел у окна в резном деревянном кресле и смотрел на ночной тенистый сад с такой безмятежностью, словно за стенами этой комнаты ничего не происходило. Король был облачен в свое лучшее одеяние и в роскошный плащ, что некогда укрывал его плечи в тот далекий торжественный день, когда нареченного Жестоким короновал последний жрец бога Ба;рра .
На столе ярко горела масляная лампа, освещая сосредоточенное лицо государя и искаженные злобой лица убийц и предателей. Авведа повернулся к вошедшим, окинув их почти равнодушным взором. От этого взгляда у многих бунтарей защемило в груди. На миг показалось, что все происходящее — кошмарный уродливый сон, роковая ошибка. Но что-то менять было уже слишком поздно.
«Я ждал тебя. Потому и не ложился спать, — Авведа холодно улыбнулся, обращаясь к Симу. — Знал, что ты придешь. Мне жаль тебя, Сим. Ты так ничему и не научился… Мне же удалось понять главное: конец неотвратим. И большее, что мы можем сделать — встретить его достойно».
Король не торопясь поднялся из кресла. Он был по-прежнему статен, высок и силен. Когда-то казалось, что потери и горести окончательно сломили его, но сейчас государь воспрял и обрел былое присутствие духа.

Сим невольно попятился. Даже теперь, загнанный в угол, Авведа был очень опасен. Особенно теперь. Король был одинок в свой последний час, но не безоружен. Сверкающий, искусной работы меч, сразивший когда-то немало достойных врагов, покоился в позолоченных ножнах, ожидая последней битвы.
— Я счастлив, что в этот скорбный час нашлись люди, сдержавшие клятву верности — воины, умершие за меня. Значит, я был неплохим королем. Знаешь, Сим, в чем между нами разница? Ты боишься смерти, а я — нет. Я готов умереть. Вот только намерен отдать свою жизнь подороже…

 
* * *
Мастер Эрик

Я не помню своих родителей. Они умерли в год большого голода, когда засуха и обширные пожары обрушились на пашни и леса нашей земли.
Тогда неясный круговорот событий стремительно захватил меня: десятки незнакомых голосов и рук, ветхие дома, грязные пустые подворья, лохматые цепные псы, пугавшие меня до смерти. Ночлег то тут, то там.
Смутно помню, как ночевал в хлеву, на соломе. Темнота и близкое присутствие животных неимоверно пугали меня, и я плакал до тех пор, пока не выбился из сил. Одна толстая и агрессивная свинья чуть не отдавила мне ногу. И, все-таки, благодаря многочисленным животным, которые казались мне тогда непомерно огромными и страшными, в хлеву было гораздо теплее, чем на улице. Это помогло мне уснуть в тот далекий вечер.

Кто-то согласился приютить меня на день, кто-то на пару недель. Видимо, мои немногочисленные, терпящие бедствие родственники, все-таки, пытались помочь мне. И за это я им безмерно благодарен, хотя и не помню их лиц. Мое самое яркое воспоминание из раннего детства — похороны родителей. Тогда я плохо понимал, что происходит. Помню, моросил мелкий холодный дождь, невысокий холм был усыпан людьми, чьи лица были серыми, а одежды — черными. Помню чье-то неясное бормотание у себя над ухом. Кто-то держал меня за плечи и постоянно встряхивал, потому что я клевал носом. Утро было промозглое и раннее, я ужасно замерз и был голоден. Мне дали большой кусок поминального хлеба, а я вцепился в него, словно дикий лисенок. Давясь слезами и крупными крошками, я в мгновение ока съел весь ломоть. Да, тот странный пасмурный день и тот черствый ржаной хлеб навсегда остались в моей памяти.

А еще я помню, как просил на площади милостыню. Высокая женщина, с длинными спутанными волосами и изможденным лицом, каждое утро поднимала меня чуть свет, давала неизменный стакан молока и корку хлеба, после чего, убедившись, что у меня достаточно измученный и жалостливый вид, выводила на улицу. А дальше я шел сам, поскольку дорогу до площади запомнил твердо.
Таких блеклых, измазанных сажей дней, было очень много. Большинство из них потускнели и стерлись из памяти, но один, так же, как и день родительских похорон, останется со мной до последнего вздоха.

Я сидел на студеной каменной лестнице и тихонько, не в голос плакал. Какой-то подлый оборванец отобрал у меня всю собранную за день мелочь и надавал оплеух. Я не знал, как мне быть, и боялся ни с чем возвращаться домой. Точнее, в то место, которое временно служило мне домом.
Внезапно я почувствовал чье-то мягкое близкое присутствие. Я поднял заплаканные глаза и увидел высокого худощавого мужчину, облаченного в светлые красивые одежды. Его лицо отличалось от всех прочих лиц, которые я видел прежде: в нем сквозили мудрость и спокойствие. Глаза сияли из-под густых бровей добрым и ровным светом. И даже кусочек неба над головой незнакомца, как мне показалось тогда, был светлее и чище, чем прочее пространство вокруг. Мужчина был в летах, но еще не стар. Подле него стояли два молодых человека. Они смотрели то на меня, то на своего старшего товарища. На меня — с неподдельным интересом, на него — с почтением. Я сам не заметил, как перестал плакать. Мужчина осторожно подошел ко мне и присел рядом. В тот миг я был очень удивлен, но не испытал страха. От незнакомца исходило глубокое ощущение покоя и тепла.

«Как тебя зовут, малыш?» — тихо и ласково спросил он.
Я тяжело вздохнул и промолчал. Отчасти от того, что был смущен, отчасти потому, что не знал ответа на заданный вопрос. Слишком долгое время я был просто мальчиком-сиротой, и никто из моих опекунов никогда не называл меня по имени.
«Ты не знаешь своего имени?» — в голосе незнакомца все ярче проступали нотки сострадания.
Кажется, я отрицательно покачал головой.
— Где же ты живешь? У тебя есть семья?
«Нет. Я сирота… — в это момент я ощутил целый сонм противоречивых эмоций: и волнение, и стыд, и необъяснимую тихую радость. Наверное, в моем, испуганном кражей детском мозгу, возникла мысль о том, что чудесный незнакомец может одарить меня деньгами, и так я восполню свою потерю, а значит, смогу вернуться домой и не бояться ругани и побоев. Поэтому, после короткой паузы, я, набравшись смелости, продолжил, повторяя вслух накрепко заученный текст. — Добрые люди, я сирота, живу вашей милостью и подаянием. Добрые люди, подайте бездомному сироте, сколько сумеете, и боги вас не оставят…»

Я с надеждой заглянул в лицо незнакомца. В его глазах отразились глубокая скорбь и печаль. Он ласково погладил меня по грязной взъерошенной голове и обратился к своим попутчикам: «Сыны мои, ответьте, почему я подошел к этому обездоленному ребенку?»
Рыжеволосый юноша с крупными и строгими чертами лица, не раздумывая, ответил: «В нем есть искра». Тогда эти слова показались мне странными и непонятными. Второй молодой человек добавил: «В этом мальчике есть нечто большее, чем искра. В нем есть сила нести ее миру».
Мужчина мягко улыбнулся: «Сыны мои, я рад, что дорога привела нас сюда, к этим ступеням. Только прозорливость сердца могла указать нам верный путь. Разум никогда не осмелился бы направить нас в эти несчастные разоренные земли. А сердце знало… что именно здесь я найду своего нового сына, вашего юного брата. Я дам ему имя Эрик».

Так я впервые увидел Владыку Кима и его учеников, ощутил тепло и заботу моей новой духовной семьи. В тот памятный день я не вернулся назад, знакомой дорогой, через овраги и старое кладбище, в дом, где меня ждала суровая усталая женщина со спутанными волосами. Именно тогда, еще сам того не осознавая, я ощутил, что означает путь духовного искания, которым заняты все молодые Мастера. Это не только дорога, которую каждый из них проходит по бессчетным лесам, горам и селеньям, но путь, лежащий в их сердцах. Сеять повсюду знание о нашей истинной светлой природе, воскрешать в людях память о Лунии и искать пробудившихся духом — вот основная цель нашего служения.

Не скрою, много лет спустя, мне было тяжело покидать моего духовного учителя, как и всякому из его приемных сынов. Я знал, что Владыка Ким нуждается в моей заботе и поддержке. Знал, какие надежды он на меня возлагает. Владыка всегда отличался особой силой и мудростью, но года постепенно начинали брать свое. Наши тела не могут служить земле вечно, в отличие от душ. Поэтому Ким уже давно не покидал стен Белой Цитадели, проводя часы в молитвах и чистых ритуалах. Мне же предстояло отправиться в путь вместе с младшими учениками Владыки, чтобы сделать свое духовное служение полным.

Только дорога, все ее тяготы и лишения, все ее радости и откровения закалят меня и моих спутников, испытают наши силы, помогут лучше узнать мир и страну, в которой мы живем. Позволят увидеть нужды народа, понять его чаяния. И непрестанные усердные молитвы о каждом обездоленном, которого мы встретим на пути, постепенно сольются в единую стройную песнь, растворяющую боль и сумрак вокруг. «Если хочешь как можно лучше себя узнать — отправляйся в путь», — так говорил мне Владыка Ким.

Лесные и горные тропы всегда таят в себе опасность. Дорога выявляет все наши страхи и привязанности, все то, что до поры до времени таилось внутри наших душ, убаюканное тишиной и уютом домашних комнат. Какой бы размеренной и благочестивой ни была наша жизнь, без движения и перемен она рано или поздно превратится в рутину.
Именно поэтому бо;льшую часть своей жизни монахи проводят вне обители.
Защищенный стенами храма, я никогда не научился бы отличать ядовитые ягоды от целебных, следы собаки от следов лисы, облака, несущие снег, от облаков, несущих дожди. Все тяготы и лишения похода с лихвой окупались теми знаниями и жизненным опытом, которые я получал в странствиях.
Иногда нам приходилось ночевать в пещерах, в открытом поле, и даже в лесу, на дереве, спасаясь от снующих поблизости волков. Но чаще всего мы находили приют в деревнях и селах. За еду и ночлег мы платили хозяевам честным трудом, оказывая крестьянам ту помощь, которая была им необходима. Нам доводилось чинить крышу, колоть дрова и выхаживать больных детей. Многое пришлось испытать, многому пришлось научиться.
Открывавшиеся нам пейзажи, поселения, дома, люди — все были разными. Кто-то не желал вступать с нами в разговор, кто-то раздраженно отмахивался или молча скрывался за дверью. А кто-то тянулся к знаниям и той истине, весть о которой мы несли.

Особенно мне запомнился молодой парнишка, сын кузнеца. С детства он помогал отцу в работе, пока по воле несчастного случая не стал хромым калекой. Целыми днями он лежал у печи и грелся. Ходил с трудом. Мне было больно видеть, что мать и отец в глубине души тяготятся немощным сыном. Им было жаль его, но содержать члена семьи, который не может работать, было им почти не под силу. В этой семье мы задержались чуть дольше обычного, помогая хозяевам запасти на зиму сено, утеплить дом и крышу, а также собрать некоторые целебные травы.
С собой у нас было несколько книг, и мальчик-калека заинтересовался одной из них. Она ему очень сильно полюбилась. Парнишка клал эту книгу под голову, когда ложился спать, а наутро утверждал, что книга спасает его от боли в ногах. Особенно ему нравилось разглядывать картинки. Так он мог увидеть прекрасную Лунию, карты древнего мира, изображения диковинных цветов и минералов, которыми была богата земля в незапамятные времена.
Уходя, мы сделали вид, что забыли о книге, а мальчик не решился напомнить нам о ней. Мы знали, что этот несчастный юноша никогда не сможет понять, что изложено в этом чудесном трактате, поскольку ни он, никто-либо из его семьи не умеют читать. Но порой желание постичь бывает важнее и сильнее возможности постичь.
Я не знаю, как сложилась судьба этого удивительного мальчика, но никогда не забываю помянуть его в своих молитвах.

 
* * *
В это холодное раннее утро на площади, у королевского замка, царила толчея и полусонная сумятица. Женщины и дети, мужчины и старики ожидали чего-то, зябко кутаясь в старые плащи и тонкие шали. В воздухе пахло дождем. Разбухшее пасмурное небо медленно оседало на замок, как липкое грязное тесто. В то время как плотники, повара и садовники, портнихи и прачки, посыльные и конюхи зевали на промозглом ветру, солдаты за высокой крепостной стеной сваливали в земляные рвы трупы тех, кто погиб этой ночью.

Наконец на балконе появился трясущийся в ознобе глашатай, тонкий и хрупкий, как гороховый стручок. Голоса на площади постепенно замолкли. Пляшущими от дрожи руками глашатай развернул желтый пергаментный свиток и набрал в легкие побольше воздуха.
— Королевские подданные! Этой ночью властитель Авведа Жестокий, девятый король Третьей династии, покинул наш мир. В припадке безумия наш государь лишил жизни своих верных стражей, а затем закололся сам!
Чтец остановился, чтобы перевести дух. Над площадью повисла долгая и тяжелая тишина. Внезапно ее прервал одинокий, отчаянный женский вопль, полный горя.
Глашатай выронил свиток из рук и на мгновение исчез за перилами балкона. Белый и болезненно-бледный, как скисшее молоко, чтец поднялся и окинул собравшихся стеклянным бессмысленным взглядом: «Читаю далее…»
Его голос предательски дрожал и срывался на писк.
— Авведа Жестокий не оставил миру наследника. Посему, покуда не установится должный порядок правления… по решению Высокого совета знати… Наместником правителя становится его ближайший соратник, храбрый и доблестный трувв Сим! Торжественные похороны короля состоятся завтра на рассвете!
Толпа пришла в движение. Испуганно озираясь, глашатай попятился назад.
— Пусть Сим выйдет к нам! Хотим видеть нового правителя!

По каменным плитам площади начал накрапывать дождь.

Чтец крикнул сдавленным визгливым голосом: «Наместник очень болен! Он опечален безвременной позорной кончиной нашего государя! Расходитесь по домам! Об аудиенции господин Сим объявит особо и заблаговременно!»
— Проваливай отсюда!
В чтеца полетели мокрые камешки и яблочные огрызки.
На стенах замка появились лучники. Люди молча разошлись кто куда.

Сим наблюдал за площадью из окна своей спальни, с безопасного расстояния. Победу узурпатора омрачала только тяжелая травма руки — прощальный подарок Авведы.
В комнату вошел Сальмус.
«Решил проведать вас, отец… — юноша почтительно поклонился и поцеловал перстень на руке Сима. — Мой повелитель, народ, кажется, недоволен».
«Народ всегда недоволен, — ворчливо ответил Сим. Ужасная боль в руке не давала ему покоя. — Вели снарядить гонцов. Пусть отправятся во все, даже самые удаленные провинции империи. Пусть возвестят о приходе нового короля…»
— Но, отец… Вы пока находитесь в должности наместника…
— Это условность! Меня коронуют сразу же после похорон Авведы… Как жаль, что он умер достойно! Я бы хотел, чтоб он сдох где-нибудь в сточной канаве!..
— Успокойтесь, прошу… Вам нельзя волноваться.
— Ничего. Я устрою Жестокому поистине царское прощание. Чем роскошнее и пышнее будут похороны Авведы, тем сговорчивей будет народ… Кстати. Что там с Избранной?
— Она под надзором, отец.

 
* * *
Брэй

Тяжелые тени печали легли на ее лоб и щеки. Увидев в живых и вечно подвижных глазах холодные отблески стали, я впервые за много дней обратил внимание на то, как она несчастна.
— Мне казалось, это будет невыносимо сложно — попрощаться. Но я ошиблась. Здесь меня ничто не держит.
Эти жестокие слова легли мне на сердце глубокими ледяными ожогами.
Я по-прежнему посторонний для нее и навсегда останусь всего лишь провожатым, делившим с Мией тщетные скитания. Этот путь мог бы длиться вечно, покуда она шла рядом. И я не спросил бы, что там — за поворотом… Я бы растворился в бесконечной смене дня и ночи; ослеп, глядя в ее сияющее лицо.
— Мне пора, Брэй. Я спешу туда, где смогу набраться сил. Обещаю, что никогда не забуду день нашей встречи.
— Ваша воля — закон для меня. Но я не могу понять… Почему Вы покидаете нас?
Ее глаза наполнились тоской: «Не понимаешь?..»
— Нет…
— Разве дерево растет не само по себе? Разве ему помогают мудрые книги и слова? Оно тянется к солнцу и воде. Движется вверх и вниз, потому что так задумано природой. Теперь мне не нужны учителя. Был один мудрец, чьей опеке я могла бы вверить свой дух. Но этот наставник безвременно ушел. Я скорблю о Владыке Киме. Моя боль не знает границ. Она, как огромное черное озеро, которое ничего не отражает. Пора отречься от ритуалов и любых земных учений — отныне я доверяю только потоку бытия.
Ее лицо озарила мимолетная грустная улыбка.
— Брэй, ты будешь обо мне вспоминать?..
— Разве вам это небезразлично?..
Она заметила, как дрожит мой голос.
— Нет. Я хотела бы остаться в твоей памяти… Потому что знаю — мы больше никогда не увидимся. Чувствую это.
Немного помедлив, Мия добавила: «Один из нас очень скоро умрет».
— Тогда пусть это буду я.
Она обхватила мое запястье своими тонкими, прохладными ладонями: «Не нам решать. Как бы там ни было, мы слишком похожи… Поэтому расстанемся».
Сияющая заплакала.
Я обнял ее. Это было сиюминутным порывом, недозволенной дерзостью.
Мия не оттолкнула меня. Мешковатый капюшон ее дорожного плаща мягко скатился на хрупкие плечи по золоту теплых волос. Я осторожно провел по ним рукой и уткнулся лицом в шелковистые пряди, вдыхая их нежный, неповторимый аромат.
— И все же, позвольте мне хотя бы немного проводить вас… Наши пути разойдутся. Обещаю. Куда бы вы ни направились, я отпущу вас…
— Ты не можешь последовать за мной… Я отправляюсь к священному озеру О;орос, в котором утонуло время. Там на камнях растут золотой василек и жемчужный волос , а в лугах благоухает шелковая трава. Там небо останавливает свой бег, а ветра сочиняют песни. Вот где меня ждут покой и уединение. Однажды я вернусь, спустя века. Так же, как ты. И, возможно, мы снова встретимся и вспомним наши забытые имена.
«Озеро Оорос?.. Травяные луга?.. — я ощутил неизъяснимое волнение и тревогу. — Но их больше нет! Те земли сковал ледник, много веков назад».
«Больше нет, или еще нет?» — Мия загадочно улыбнулась.
Где-то вдалеке послышались раскаты грома…
— Брэй. Мой милый Брэй… А что, если я скажу тебе, что оставалась в этих скованных льдами землях на протяжении многих эпох? Думаю, я и сейчас еще там — провожу века в одиночестве, молюсь и жду, когда солнце наберет свою силу.
Мия сделала шаг назад и отпустила мои руки.
— Брэй… Счастлив тот, кто умеет вовремя уйти.

Небо словно раскололось надо мной, и я проснулся с новым раскатом грома. Неистовый ветер трепал стены палатки. Вспышки молний то и дело выхватывали из темноты мутные очертания предметов. Я ощущал разбитость и слабость во всем теле. Последние мгновения тревожного и прекрасного сна таяли перед глазами.
То была ночь накануне битвы.

 
* * *
— Вам шах, государь…
Маури;к виновато улыбнулся.
Сим окинул игральную доску недовольным взглядом: «Ты уверен?.. Впрочем, вздор. Я уже сыт по горло этою игрой. Ни о чем другом, кроме как о битве у Галли;у, не могу размышлять».
«Понимаю, повелитель… — казначей не без сожаления прервал неоконченную игру. — Но пусть ваши помыслы будут ясными и чистыми, как воды Галлиу… Наши первые доблестные победы дают надежду на благоприятный исход войны».
«Да, засады сработали. Но надолго ли этой хитрости хватит? — Сим заерзал в кресле. — Еще и за сына беспокоюсь… Неужели его участие в этом походе было столь необходимым?.. Я предпочел бы видеть его здесь, рядом со мной, в полной безопасности».
Даже сдержанный Маурик не смог скрыть некоторого удивления: «Но… Государь, кто-то из членов венценосной семьи должен вести войска к победе. Таков обычай…»
— Обычай! Не забывай, что Сальмус мой единственный наследник! Я дорожу им больше всего на свете. Когда-нибудь он продолжит начатое мною дело и закрепит на троне новую великую династию!
Вот все, что было произнесено Симом вслух. Мысли и предчувствия, с некоторых пор тяготившие узурпатора, на самом деле были гораздо мрачнее.

Накануне Сим посетил покои толкователя Иммы, в надежде узнать тайный смысл своих пугающих сновидений. Третью ночь подряд Симу снился один и тот же сон, мучительный и необъяснимый. Черствое сердце бывшего раба впервые за много лет дрогнуло от страха, мутный поток ожиданий и сомнений, не поддающийся приказам разума, становился все шире, неукротимее.
Желая немедленно получить ответы на все свои вопросы, Сим бесцеремонно ворвался в комнаты жреца, не дожидаясь особого приглашения или разрешения. Благоговение перед магическими силами или уважение к летам кудесника были узурпатору совершенно чужды.
Имма сидел спиной к вошедшему. Он не встал с тем, чтобы поклоном поприветствовать государя, как того требует обычай. Старец даже не обернулся. Он застыл в безвременье этой комнаты, словно насекомое в янтаре. Сим все еще сомневался, стоит ли вообще доверять свои страхи выжившему из ума жрецу.

— Проходи, сын раба Каттчи;бы…
Сухой и шуршащий, как ворох осенних листьев, голос провидца почему-то заставил Сима вздрогнуть.
«Что ты сказал? — с вызовом ответил Сим, повышая голос. — Как ты смеешь обращаться ко мне подобным образом? Перед тобой государь!»
«Прежде всего, не предо мной, а за моей спиной… — Имма тяжело вздохнул и закашлялся. — И разве твоего отца звали не Каттчиба? Он родился и умер рабом. Разве не так?» — голос старца был по-прежнему холодным и бесстрастным.
— Я пришел к тебе за советом, старая крыса, а ты смеешь мне дерзить!
— Не трясись от гнева. Я действительно стар. Пусть… Пусть я старая крыса, но я не по зубам такой слепой сове, как ты. Тот, кто приходит ко мне за советом и помощью, должен снять с себя все маски. Ты не король… И никогда им не будешь. Мой король далеко теперь, в чертогах предков. Ему можно только позавидовать.
Имма снова затрясся от мучительного приступа кашля.

Сима охватили гнев, суеверный страх и отвращение, а еще желание заколоть ненавистного старика. И узурпатор не знал, какому из чувств отдать предпочтение.
Переведя дух, толкователь продолжил: «Я знаю, что привело тебя ко мне. И знаю также, о чем твой сон…»
Сим содрогнулся и разжал ладонь, сжимавшую рукоять кинжала.
— Говори! Что тебе известно?
— Ты совершил большую ошибку… Ты нарушил великую волю своего хозяина.
— Не понимаю… Говори толком!
— Запомни, Сим, сын раба Каттчибы, мне приказывают только боги. Дерзость и гордыня еще никому не приносили добра. Уходи. Я отказываюсь что-либо объяснять. Того, что я сказал, вполне достаточно. Жди беды, Сим. Жди беды…
— Ты умрешь страшной смертью, старик! Клянусь, так и будет!
— Не беспокойся, Сим. Я сам себя отпою и сам себя погребу…

 
* * *
Эрик стоял посреди бескрайнего леса и падал в его мутную зеленую глубину — туда, где глухо билось огромное бесформенное сердце, облепленное мхами, грибами-паразитами и кривыми уродливыми корнями. Размытые силуэты деревьев лениво шевелились за пеленою тумана, маня и сбивая с толку. Сырой холод медленно тек по земле и обнимал Эрика за щиколотки, постепенно поднимаясь все выше и выше, к животу и груди. Ступни утопали в мягкой лесной подстилке, черной от прелых листьев и жирной земли.
В этом бесформенном пространстве густые краски и странные звуки сменяли друг друга, то проступая из темноты, то снова проваливаясь в нее без остатка. Во всем своем теле Эрик ощущал озноб и легкую судорогу безотчетного страха. Это чувство усиливалось с каждой минутой, сдавливало горло и легкие, впивалось в мозг. Мужчина беспомощно озирался вокруг, но не видел ничего, кроме неестественных форм причудливого леса. Опасность была рядом, однако понять ее природу и угадать, откуда она придет, было просто невозможно. Эрик хотел бежать, и в то же мгновение понял, что не может тронуться с места. Его ноги словно вросли в топкую лесную почву.
И тогда он увидел ее. Из-за деревьев, а, казалось, прямо из пустоты, на него неслась крупная черная волчица. Она приближалась стремительно. Шерсть на загривке хищника вздыбилась, глаза горели в полумраке желтовато-красным светом. Утробное низкое рычание заставило Эрика содрогнуться. Едва он успел осознать, что происходит, как черная тварь кинулась ему на грудь, вложив все силы в этот бросок.

Сбитый с ног, Эрик упал навзничь и ощутил, как кривые древесные корни впиваются ему в спину и колют под ребра, а волчица рвет в клочки материю одежды, добираясь до плоти. Монах хотел закричать, но не мог. Было трудно дышать: тяжелые лапы давили на грудь, словно могильная плита. Эрик ощутил, как хищница вонзает длинные клыки в его трепещущий живот и начинает беспощадно вырывать оттуда куски мяса и внутренности. Боль была невыносимой, сердце надрывно клокотало в груди, а во рту появился тошнотворный солоноватый привкус крови.
А еще монах слышал жадное чавканье и наблюдал, как с окровавленных клыков чудовища капает желтая пена. Все глубже и глубже тварь погружала свою пасть в месиво из мяса и внутренностей. В сознании Эрика, словно вспышка света, пронеслась острая мысль: «Еще минута — и все будет кончено». Собрав последние силы и превозмогая нечеловеческую боль, он обхватил руками шею чудовища и сдавил ее так крепко, как только мог.
Волчица подняла вверх мокрую от крови морду и зло зарычала. Эрик увидел ее глаза: пустые и холодные. Сильнее сжал пальцы. Хищница начала вырываться, неистово разбрасывая задними лапами комки земли и мотая огромной головой. Монах не сдавался. Он не знал, откуда появились силы, но, казалось, что чем настойчивее он сдавливал шею мерзкой твари, тем большей мощью наливались его руки и пальцы. Волчица продолжала свои попытки вырваться, но все было тщетно. Злобное рычание постепенно перешло в странный утробный звук — это слюна клокотала в горле.
Хищница задыхалась. Эрик истекал кровью, но продолжал душить волчицу, и, казалось, в пылу этой борьбы уже перестал ощущать боль. А, может быть, он уже умер. Ему все равно. Он хочет только одного — задушить эту, невесть откуда взявшуюся, тварь. Волчица глухо скулила и у нее из глаз уже катились крупные, почти человеческие слезы. Наконец, она издала последний протяжный хрип, упала и перестала двигаться. Эрик ощутил на себе тяжесть ее обмякшего мертвого тела и открыл глаза…

Боль в правом боку была почти нестерпимой. Зрачки распахнувшихся глаз судорожно сжались, как только по ним ударил яркий дневной свет. За мутной пеленой слез, где-то там, вверху, Эрик увидел бескрайнее синее пространство. Через пару минут он понял, что это небо. Сознание постепенно возвращалось в измученный, воспаленный мозг. Спиной Эрик ощущал шершавые теплые доски. Сначала он подумал, что лежит на палубе корабля, поскольку чувствовал, что его тело покачивается, словно на волнах. Пахло соломой и древесиной. А еще он чувствовал запах запекшейся крови. Ужасно болела голова, губы пересохли и слиплись. Жажда. Он нестерпимо хотел пить. Эрик, насколько мог, оглядел себя и пространство вокруг.
Он лежал на дне деревянной повозки, среди тюков сена и десятка глиняных горшков, которые то и дело глухо позвякивали друг о друга. Одежда была в крови, грязная и порванная в нескольких местах. Монах осторожно поднес ладонь к той части живота, где ощущалась тупая тянущая боль. Волчица… В мозгу пронесся отвратительный смазанный образ.

Нет… Видимо, это был бред беспамятства. С трудом на ум приходят обрывки недавних событий. Лихорадочно-яркими картинами в сознании запечатлелись темный лес, желтоватая пыльная дорога… Вооруженные люди, которые бесшумно появились сзади… Крики товарищей… Снова дорога… Дорога, падающая куда-то в пустоту… Лицо незнакомца, искаженное злобой… Нож, вонзившийся в тело… Боль… Снова крики…

На нас напали. Кто и зачем?.. Все произошло так стремительно… Как же я остался жив? Возможно, что-то спугнуло убийц.

Повозку тряхнуло на ухабе, и Эрик в голос застонал от жгучей боли. Она вернула его в страшное настоящее, где он тяжело ранен, слаб и не знает, что стало с его товарищами. Не знает, куда едет эта таинственная повозка. Эрик машинально пошарил рукой в клочках сена, разметанных по дну телеги, и нащупал какой-то гладкий  прохладный  предмет. Фляга. Тяжелая, а значит, полная. Мужчина медленно и осторожно повернулся на здоровый бок и поспешно откупорил ее, заметив, что пальцы и кисти покрыты глубокими ссадинами. Руки мелко тряслись и плохо слушались. Во фляге была вода. Правда, Эрик выпил гораздо меньше, чем расплескал. Сделав пару глотков, монах снова лег на спину и старательно закрыл флягу, боясь потерять оставшуюся воду.
И тут он услышал слабый стон. Эрик только сейчас заметил, что за одним из тюков соломы лежит человек. Он был укрыт потрепанным плащом, забрызганным кровью. На бледное худое лицо ниспадал капюшон. Эрик узнал в человеке Смэ — своего товарища, семнадцатилетнего юношу.

«Смэ… Смэ-э», — хрипло и тихо позвал Эрик. Громче говорить он не мог — мешала постоянная боль в боку.
Через некоторое время тело послушника пришло в движение. Он пошевелил пальцами разбитой руки и издал слабый стон. «Смэ, — снова позвал Эрик, — ты меня слышишь?»
Из-под складки капюшона заблестел карий слезящийся глаз.
— Смэ, это я, Эрик. Ты меня узнаёшь?
Пальцы окровавленной руки снова дрогнули. Юноша медленно приходил в себя.
— Смэ, держись. Сейчас я брошу тебе фляжку с водой.
Прошло около четверти часа, пока юноша смог собраться с силами и дотянуться до питья. Он сделал несколько жадных глотков и закашлялся.
— Где мы, учитель?..
— Я не знаю, откуда и куда держит путь эта повозка.
— Те вооруженные люди… Что, если мы в плену?..
— Вряд ли. Окажись мы в их власти, нас уже давно не было бы в живых.
— Учитель, кажется у меня сломана рука…
— Лежи тихо, Смэ. Постарайся как можно меньше двигаться. А еще попробуй уснуть. Это придаст тебе сил.
Послушника не пришлось уговаривать. Он был так измотан, что вскоре провалился в сон, а, возможно, просто снова потерял сознание от нестерпимой боли.
Эрик закрыл глаза. Но в мозгу тут же замелькали уродливые жуткие образы. Нет. Сейчас он не уснет.
Небо. Он будет смотреть на небо.

Мягкое дневное тепло постепенно сменялось прохладой. Огромные кучевые облака медленно проплывали мимо, в вышине то и дело проносились изящные птичьи силуэты. Колеса телеги мерно поскрипывали, отмеряя мили пройденного пути. Дорога казалась бесконечной. Неторопливо текли минуты, еще неторопливее они складывались в часы.
Небосвод неспешно темнел, наливаясь предзакатными красками. Время от времени Эрик поглядывал на Смэ. Убедившись, что тот дышит, снова обращал глаза к небу. Хотелось пить. Но до фляжки с водой было теперь не добраться. Будить несчастного Смэ Эрик не решился.
Птицы в вышине исчезли. Им на смену пришли первые робкие звезды, чей тусклый свет все четче и четче проступал сквозь темные полотнища облаков. И когда сияние созвездий стало насыщенным и хрустально-ярким, телега внезапно остановилась.

 
* * *
«Повелитель…» — Маурик позволил себе прервать тяжелые думы наместника.
«А?.. Что?..» — Сим рассеянно и почти испуганно посмотрел на казначея. Так, словно видел его впервые в жизни.
— Вам нездоровится, повелитель? Я могу позвать лекаря.
— С чего ты взял? Просто я глубоко задумался…
И, словно прочтя тайные помыслы Сима, Маурик сказал: «Государь… Простите за назойливость… Но мне любопытно. Во дворце все только об этом и говорят…»
«О чем — об этом?» — сварливо отозвался Сим.
— О странном происшествии с Владыкой Иммой. Будто бы он ушел от нас неким чудесным образом…
На Сима вновь нахлынули воспоминания.

В тот злополучный день, выйдя из комнаты сумасбродного жреца, Сим поднялся к себе в покои с тем, чтобы выпить немного вина и привести в порядок мысли. «Жди беды…» — эти слова, как отрава, уже текли по венам узурпатора, обжигая его чувства и разум. Сим даже ощущал во рту странный привкус горечи. Едва успокоив бешеное сердцебиение, наместник призвал к себе начальника стражи и отдал приказ о казни толкователя Иммы. Сим уже успел измыслить способ, коим следовало лишить жизни зарвавшегося кудесника. Четвертование.
За старцем послали четырех стражников. Эта мера показалась бы стороннему наблюдателю излишней — вряд ли дряхлый больной старик мог оказать сопротивление хотя бы одному из своих конвоиров. Однако наместника охватил такой суеверный страх, что правитель решил перестраховаться. Каково же было изумление Сима, когда, полчаса спустя, один из стражников, бледный и смущенный попросил государя лично спуститься в комнаты приговоренного.

Имма был мертв. Он покоился на своем широком ложе, заботливо укрытый шелковой красной тканью. Руки, лежавшие поверх нее, были сведены в особом ритуальном жесте. Рядом с кроватью курилась праздничная лампада, предназначенная для торжественных обрядов. В ней мягко булькало ароматное и густое розовое масло. Лицо усопшего было спокойным и невозмутимым. Он почти улыбался: загадочно и торжествующе. Наместнику вспомнились последние слова прорицателя: «Не беспокойся, Сим. Я сам себя отпою и сам себя погребу…»
* * *
Галли;у — пожалуй, самая свирепая и могучая река, когда-либо существовавшая на свете, но при этом и самая прекрасная. Ее живописные берега и серебристые воды — лучшее тому доказательство. Она берет свое начало у границ Северного моря, высоко в горах, и древние ледники питают ее силой, так, как мать питает грудью свое дитя. Память первых дождей и снегов этого мира течет в ее водах. Перекатывая и обтачивая массивные камни, год за годом лепит она очертания своего извилистого русла, подобно самому искусному гончару. Низвергаясь с гор чередой пышных водопадов, река стремительно несется по дну скалистых ущелий, огибает холмы и крутит смертельные водовороты в глубинах невидимых глазу гротов. Воды Галлиу всегда неспокойны. Мятежный дух по праву рождения дарован ей самими богами.

Но есть небольшой равнинный участок реки, где вода замедляет свой бег, отдыхает, прежде чем вновь превратиться в череду опасных порогов и водопадов. Здесь крупные птицы без страха пролетают над волнами, а лисы и кабаны часто приходят на пологий берег, чтобы утолить жажду. Величавые исполины-лоси уверенно переходят Галлиу вброд. Великая река милостиво принимает эти кроткие знаки внимания со стороны всего живого, прислушивается к шелесту деревьев и свисту ветра, более не оглушенная собственным ревом.

Равнинному покою Галлиу пришел конец, когда на берегах появились люди. Река стала свидетельницей жестокой схватки. Несколько дней черными ручьями в ее потоки втекала людская и лошадиная кровь. Берега были усеяны изуродованными телами. Мертвые воины падали в воду, и вскоре убитых стало так много, что река с трудом преодолевала такую кровоточащую преграду. Варвары кинули все силы на то, чтобы отстоять этот клочок воды и суши, единственный путь, открывавший воинам Парии быструю и легкую дорогу к вражеской столице.

 
* * *
Гонец прискакал на рассвете. Он принес дурные новости. Армия Варваров смята и отброшена от реки в глубину лесов. Воины Парии переходят Галлиу вброд, и этому уже никак нельзя помешать. Страшное известие ошеломило Сима, лишило его дара речи. Когда же гонец сообщил, что тяжело раненного Сальмуса на днях доставят в столицу, если он, конечно, переживет обратную дорогу, наместник ощутил, как земля уходит у него из-под ног.
«Помогите! — завопил слуга, подхватывая обмякшего Сима. — Государю плохо! Скорее, лекаря!»


 
* * *
Чем владеешь ты, сын раба, не построивший город, не возделавший пашню, не принесший людям лунных рыб и звезд в сетях поэзии, не сложивший молитв и песен?.. Что есть у тебя и что ты оставишь людям в качестве своего предсмертного подарка?..
Нет созданных королями законов и правил, которые не тлели бы в потоках времени. Нет слов, чтобы описать тот гложущий душу страх, что вытекает из уст позолоченных статуй божков, в которых ты не веришь. Что с того, если смерть бежит за тобой по пятам — это вполне естественно. Страшно, когда смерть бежит впереди тебя.
Что есть у тебя? Ты не лекарь, не жрец, не трубадур, не скульптор, не крестьянин. Где горсть возделанной тобою земли, твой алтарь, твоя лютня?.. У тебя есть лишь сын, плоть от плоти твоей, по праву родства укравший у своей несчастной униженной матери малую частицу красоты, которую та прокляла, как источник всех своих бед и позора. Этот кусочек плоти — твой сын — единственное, что пришло с тобой в этот мир.
Но что, если он погибнет, сгниет в могиле раньше срока, сгинет в расколовшемся зеркале твоих дерзких планов и чаяний? Что тогда?..

 
* * *
Мастер Эрик

В сгущавшихся сумерках я с трудом различал окружавшее нас пространство. Силуэт Смэ с каждой минутой все глубже погружался в темноту и становился почти неразличимым. Я хотел было тихонько окликнуть послушника, но замер, услышав чью-то поступь. Звук шаркающих шагов постепенно отдалялся. Заскрипели ступени, с шумом отворилась и захлопнулась дверь. Раздался неясный гул людских голосов. Остывающий ветер доносил до слуха обрывки далекого собачьего лая и редкое протяжное мычание коров. Кони нетерпеливо храпели, позвякивала сбруя. В воздухе пахло печным дымом.
Снова открылась дверь. Какие-то люди тихо переговаривались и сходили с крыльца. Голоса и шаги приближались.

— Это долгая история… Позже расскажу.
— Сколько их там?..
— Двое…
— Ты уверен, что это монахи?
— Да. Сам взгляни.

В лицо ударил яркий свет большого фонаря. Я зажмурился и рефлекторно закрыл ладонями лицо.
«Эй, оба живы?» — раздался хриплый мужской голос.
«Какие они низкорослые… Смотри-ка, этот, вроде, шевелится… А второй где?..» — пробормотал другой голос, помоложе.
Желтый круг фонарного света метнулся в сторону, выхватывая из темноты тюки с соломой. Некоторое время он скользил по дну телеги, пока не наткнулся на тело Смэ.
— А вот и второй. Не могу понять, дышит ли… Надо его потормошить. Дун, подержи-ка фонарь…
Раздался слабый стон.
— Живой. Слава богам, довез. Торопился, Дун. Устал, как собака…
— Что будем делать, отец?
— Позови брата. И скажи Иола;нте — пусть воды подогреет в котле. Надо перенести их в дом и обработать раны.

Я ощутил себя больным беспомощным ребенком, когда двое рослых и сильных мужчин вынули меня из повозки и перенесли в дом. Мое сознание было словно расщеплено на отдельные фрагменты — я не мог осознать, где заканчиваюсь я и моя мысль, а где начинаются моя рана, боль, голод, жажда, капли пота, обильно текущие по вискам. Тело отчаянно лихорадило и бросало то в холод, то в жар. Я понимал, что нахожусь в плохо освещенном теплом помещении с низкими потолками. Лежу на мягкой подстилке, в углу. Рядом Смэ. Черты его лица плохо различимы, но я вижу, как он беззвучно шевелит губами — бредит. Где-то поодаль, на грани моего слуха и восприятия есть какие-то люди. Они оживленно беседуют, спорят и ходят из комнаты в комнату. Иногда в густой басовитый гул мужских голосов вплетается нежный женский. За печью звенят сверчки, в клети тихонько попискивают цыплята, укрытые заботливыми хозяевами от наступающих холодов.

Я часто терял сознание и всякий раз, приходя в себя, был вынужден заново вспоминать все события прожитого дня, чтобы понять, где нахожусь, и что со мной происходит.
Окна серебрил растущий месяц Верховной луны. Время было позднее, но в доме еще не спали. Я, то погружался в дремоту, то выныривал из нее, и чужие голоса, ставшие более отчетливыми, тоже, то проникали в мой слух, то постепенно таяли, чтобы появиться вновь.

— Да… Чудом остались живы. Хотя, еще рано говорить, уж больно они оба плохи. Может, кого-то из них боги еще приберут к себе, как знать…
— Иоланта, ты готовишь отвар?
— Да, отец.
— Обработаешь раны, а там видно будет.
— Отец, а как все было? Расскажите…
— Как-как… Обыкновенно. Ехал тихо-мирно домой, знакомой дорогой. Вдруг лошади стали храпеть, упрямиться. Я думаю — что такое?.. Глядь, а на дороге лежат четыре перехожих монаха, кровью истекают. Вокруг больше никого, тихо. Слезаю с седел, подхожу к одному — вроде, дышит. Значит, и второй тоже… А те два… уже отдали богам свои души. Оттащил я мертвецов с дороги так далеко, как мог, накрыл еловыми ветками. Тут уже не до похорон, какое там! Так и оставил. Природа сама их упокоит, как положено. Ну вот, значит, битый час я с ранеными монахами промучился, кое-как в телегу заволок. Делал все, не торопясь — боялся, как бы не навредить. Весь в крови перемазался. Флягу с водой на дно телеги положил. Опосля уже поехал. Вот еду я всю дорогу и думаю: живых везу, или уже покойников?..
— Что же такое с ними стряслось?..
— Не знаю, Э;стейн… Не знаю… Но я думаю, что это дело рук каких-нибудь разбойников.
— Сдались им нищие монахи! Чего у них взять-то?..
— Иные люди такое зло не из корысти делают, а из ненависти. Не всем по душе перехожие монахи. Особенно тем, кто на побегушках у Варваров, от волчьего отродья подачки получает. Да-а… мельчает наш народ… Сегодня безвинно монахи пострадали, а завтра и на нашего брата крестьянина какой-нибудь зимогор станет рыпаться. Надо бы собрать ребят покрепче, да прочистить тот лесок от всякой погани. Чтобы знали, что мы начеку, и не лезли! Слава богам, наше село без гнильцы пока… Не хватало нам еще волкам двуногим налог платить, да в ножки кланяться!
— Ладно, отец, успокойтесь…

Так я узнал, что Дуэ;йна и Ро нет в живых.

Когда я вновь очнулся, за окнами брезжил тусклый, молочно-розовый рассвет. Где-то за стеною надсадно горланил петух, ворчали куры. Дом постепенно наполняло тепло. Еле слышно гудело пламя в печи, позвякивала кухонная утварь. Смэ еще спал. Я заметил, что теперь его рука перевязана. Осторожно откинув тонкое шерстяное одеяло и прикоснувшись ладонью к своему животу, я почувствовал, что моя рана аккуратно обработана и обвязана куском чистой мягкой ткани.

В комнату тихо вошла опрятно одетая светловолосая девушка. В руках она держала небольшой поднос и полотенца. Заметив, что я не сплю, незнакомка остановилась и смущенно потупила взгляд: «Святой брат, я принесла вам поесть…»
— Спасибо, я не хочу. Если можно, принесите воды… А вот для моего друга оставьте еду, пожалуйста.
Девушка аккуратно поставила поднос подле Смэ и ласково прикоснулась к его плечу: «Святой брат, просыпайтесь. Вам нужно поесть…» Он вздрогнул и медленно открыл мутные воспаленные глаза.
А мои веки сомкнулись в то же мгновение.

Я ощущал, что вишу над пропастью небытия, и хотел нащупать ту нить, которая все еще чудом держала меня на земле, стремился понять, насколько она прочна. Мое сознание скользнуло вниз, вдоль позвоночника, и остановилось в районе сердца. Слух умирал, и до меня едва различимо доносились теперь голоса Иоланты и Смэ, шум наливающейся в стакан воды, гулкие удары шагов. Вскоре и они пропали. Время остановилось. И тогда, внутренним взором, аккуратно и медленно я осмотрел свое тело, кости и внутренности.
Все мое естество лихорадочно билось внутри, то сжимаясь в горячем спазме, то безвольно распадаясь. Рана казалась ужасной. Она была смертельной. Я сразу понял это, увидев кровь, которая медленно сочилась из моих поврежденных органов, заметив зарождающиеся гнойные нарывы и опухоли. От таких увечий люди умирают обычно через несколько минут или пару часов. Но я до сих пор жив. Мое тело истратило запас любых жизненных сил и теперь тянуло соки из души.

Рана представлялась мне красно-черной непрерывно вращающейся воронкой, поглощающей золотисто-молочный свет моих молитв… Чувство долга все еще заставляло меня бороться за жизнь. Я мечтал поскорее вернуться домой и увидеть лицо своего наставника, услышать его речь, получить от него новые уроки. Но, тем ни менее, было очевидно, что силы на исходе. Очень скоро мой дух устанет бороться, он больше не сможет заполнять ненасытную брешь недуга и вылетит вон. Неужели я уйду здесь и сейчас, вдалеке от Оплота, на глазах моего дорогого попутчика, в доме незнакомых сердобольных хозяев, которые даже не знают моего имени?..

Владыка Ким, ты учил меня этому. Учил, как следует исцелять тела и души людей. Многие уроки не пройдены, потому что им нет числа. Но есть то великое знание, что уже стало частью меня, проросло из того малого золотистого зернышка, что ты вложил в мои сердце и разум. Я дарил свою мудрость людям, лечил больных и утешал неизлечимых. Но о себе я не думал никогда.
Мысли путались. Словно серебристые рыбы в мутной воде, они, то поблескивали своими плавниками и спинами, то снова терялись в ряске и тине. Но я неустанно ловил их, погружая руки в ледяную воду беспамятства. Я должен был совладать со своим умом, собраться с силами, сложить из множества разрозненных слов строки молитвы. Она укрепит мой дух и поможет стойко посмотреть в глаза неизбежности. Я не могу исцелить себя. Я растрачен. Помолюсь за этот мир и за здравие дорогих мне людей в последний раз.

Молитва потекла теплой неспешной рекой, из самого сердца; робко заструилась, постепенно набирая силу. А уродливая и бесформенная рана, похожая на смешанную с грязью кровь, начала пульсировать и вращаться все быстрее и быстрее; оскалилась, словно слюнявая пасть черной волчицы, готовая сожрать меня изнутри.

Я упал в темноту.
Долго ли мне пришлось бродить в ее черных бесформенных лабиринтах — не знаю. Я не ведал ни сомнений, ни надежд, ни усталости, а просто шел, и каждый мой шаг был то короче толщины человеческого волоса, то длиннее, чем расстояние до звезд. В чернильной темноте надо мной постепенно стали проступать бледные мерцающие пятна, похожие на заплутавшие в тумане бусины планет и галактик. Потом они сменились яркими вспышками света, что проносились надо мной, подобно кометам. Лабиринт темноты истончался и таял. С каждой новой вспышкой таинственных звезд, он распадался на части все стремительнее. И вот, какая-то неведомая сила подхватила меня и в мгновение ока вытолкнула из этого странного сумрачного пространства, придав моему почти невесомому телу невиданное доселе ускорение. Я был метеором, несущимся не вверх и не вперед, а словно бы во все направления сразу. Я горел, но не чувствовал боли. И тут мне подумалось, что те таинственные сполохи в ночи, которые я видел в небе над лабиринтом, были такими же, как и я, безымянными странниками, ищущими свой путь и силы его пройти.

Стремительный полет прекратился. Я замер в бесконечном сияющем пространстве. Здесь не было границ или опор, некуда было падать.
Спустя еще мгновение я ощутил, что лежу на руках у великого безмерного существа, местоположение и природу которого я не в состоянии был постичь. Словно младенец, я легко помещался в мягких ладонях, источавших сияние. И ладони эти были шире самых бескрайних полей и крепче самых высоких гор. Столько тепла и заботы, столько любви было в этом прикосновении!
Я ощущал близкое присутствие прекрасных световых существ. Они обступили меня плотным дружественным кругом, и их лица, которые я не сумел запомнить, выражали нежность, сочувствие и непостижимую любовь.
Ко мне потекли реки света. Он был нестерпимо чистым и белым. Я бы мог сказать, что он был ослепительным. Но в этом бескрайнем и вечном пространстве у меня не было глаз, я видел иначе. Все мое тело стало единым зрением. Откликаясь на свет и тепло, оно впитывало белоснежные потоки, которые лились отовсюду и звучали невыразимо простой и великой музыкой.
Многомерность охватила меня живыми узорами всех цветов и оттенков радуги, она танцевала и двигалась в мягких потоках энергий, где цвет порождал цвет и бесконечное многообразие живых картин. И вся эта бездонная красота была подобна великому вечному дереву, корни и ветви которого пронзают и небо, и землю, и дух, и плоть. Пронзают все, что только существует в безмерном пространстве творимого и сотворенного. И я был одной из миллионов живых, пульсирующих клеток этого дерева; сквозь меня стремительно текли соки вечного развития, памяти, роста, познания.

Я помнил и знал все, что знает и помнит каждая клетка, был неразрывно связан со всеми своими собратьями, которые не раз приходили ко мне в образах врагов, друзей, учителей и случайных попутчиков. Мы жили в несчетных кольцах исполинского могучего дерева. И каждое кольцо было целой эпохой. Танцующей сияющей клеткой я двигался так от корней, по стволу, к самой кроне. Мое восхождение, казалось, продолжалось целую вечность. Но, наконец, я проник в одну из стремительно растущих ветвей и вызрел на ней листом. Раскрылся и долго подрагивал в потоках тепла, пока не пришел мой черед лететь.
В нитях энергий я безвольно кружился, точь-в-точь как осенний лист, и во мне не было ни малейшего сопротивления. Все, чего я хотел — продолжать падение, равнозначное взлету, поскольку я, то падал вверх, то взлетал вниз. И новая сила входила в меня. Чистая энергия жизни и знаний.
Рядом был Ким. Я не мог не узнать в хитросплетении сияющих потоков его мягкого тепла, не мог не услышать его напутствия. Он отдавал мне то, что успел спасти, а сам уходил все дальше и дальше, к Истоку. Я смотрел ему вслед, пока очертания белой фигуры наставника не растворились в изменчивом пространстве. Но его голос еще долго звучал в моем сознании…

Я не спас свое тело, но спас от тьмы свой дар. Мое сознание разрушено, но это было лишь сознание человека. Мудрого, сильного, но, все-таки, человека. И кто упрекнет меня в том, что я умер?.. Враг торжествует, но он не знает, что я обладаю силой, которую нельзя потерять или отнять. Ее можно только подарить… И сделать это искренне, из пространства моей любви. Я продолжу жить в твоей памяти, Эрик, продолжу через тебя свои земные дела, любуясь плодами твоей добродетели…

Сила распирала меня изнутри, свет трансформировал мое сознание так стремительно, что я забыл, могу ли дышать. Казалось, еще миг и я не выдержу столько любви, столько могущества, а просто перестану существовать, сам стану светом.
Что-то кричало во мне: «Я не смогу! Я не выдержу!» Но меня обнимали все те же великие ладони, и вкрадчивый нежный голос звучал во мне: «Ты сможешь…»

Мягкая волна вынесла меня на теплый песчаный берег. Я с трудом открыл глаза, слипшиеся от морской соли, и увидел темно-синюю полосу океана и большой торговый корабль, стремительно уходящий вдаль, за зеленый мыс. Надо мною кружили говорливые чайки. Свежий ветер холодил мое мокрое лицо и волосы. Берег был пуст и чист.
Я понял, что это сон. Как невесомый мост, он снова приведет меня в тело.
Вскоре и океан, и песок подернулись тонкой серою дымкой. Пошел мелкий холодный дождь, и я долго и бесцельно бродил по пустынному берегу вдоль штормящего моря, пока не услышал за пеленой дождя тихий женский голос.
— Он плачет…
Я пошел вперед быстрее, преследуя этот неясный шепот.
Серый безлюдный пейзаж качнулся и лопнул, как мыльный пузырь. Я вынырнул где-то по ту сторону далекого мыса, за линией горизонта, и мои веки дрогнули.
Я ощутил на лице обильную влагу, так, словно вынес ее из сновидения. Но это была не морская вода. Я действительно плакал во сне.

 
* * *
Бесформенной липкой массой темнота привалилась к стеклу и заглядывала в дом. На пасмурном небе яркая одинокая звезда казалась настоящей роскошью, как огромный бриллиант в волосах нищенки.
Сверчки молчали. Мирно потрескивала печь, и сила огня отдавалась в трубе монотонным гудением. За стеной натужно тикали и скрипели пружиной часы. Масляная лампа тускло освещала небольшую кухню, шершавую поверхность стола и лица домочадцев, мутно мерцала в небольшом надтреснутом зеркальце, украшавшем уголок с посудой. По стенам металась огромная мохнатая тень: над лампой кружился случайно залетевший в дом бражник.
 За столом шел тихий разговор. Уставшие мужские голоса сплетались в нестройную ленивую мелодию. Позвякивали кружки, шипело свежее пиво. Женские руки проворно летали в полумраке, словно бабочки. Тонкая иголка, как искорка, сновала то вверх, то вниз. Иногда было слышно, как по ткани шуршит нитка. Порванные монашеские одеяния на глазах затягивали свои раны, покрываясь аккуратными швами и заплатками. И только с трудом застиранные пятна крови, проступая на материи, напоминали о печальной участи этих одежд.

Позади был долгий и трудный день, полный хлопот и тягот. А завтра снова будет день, такой же непростой и долгий. Эти тихие вечерние часы дарили покой. Хорошо было после скромной семейной трапезы сидеть вот так, всем вместе, в теплых отсветах лампы и думать о чем-то своем или говорить о насущном. Дела всегда приятнее обсуждать, нежели делать их. Веки беседующих смыкались, головы тяжелели от дремы, но никто не хотел уходить из-за стола раньше времени.

Из комнаты донесся странный шорох. Голоса на мгновение замерли.
— Иоланта, пойди погляди, что там. Может, помощь какая нужна…
— Хорошо, отец.
Девушка аккуратно положила шитье на стол и поднялась, поправляя передник. Привычным движением взяла с полки свечу и затеплила ее от лампы. Шорох повторился.
— Чего застыла? Ступай скорей!
Не мешкая больше ни минуты, девушка направилась к приоткрытой двери и шагнула в темноту комнаты.
— Боюсь, отец, как бы святой брат не помер. Вторые сутки лежит без сознания…
— Не каркай, Дун. Плохая примета. Ничего не могу сказать, тяжелая рана ему досталась.
— Второй на поправку идет, а за этого трудно ручаться…
— Да, Эстейн, все так.
Скрипнула половица, и мужчины обернулись на звук. На пороге кухни стояла Иоланта. Губы девушки были бледными, зато щеки и глаза лихорадочно горели. Свеча в ее руке мелко подрагивала.
— Отец… Это чудо… Святой брат… его раны затянулись! Взгляните сами!

 
* * *
В замок доставили Сальмуса. Рана была смертельной, агония долгой. Любое вмешательство лекарей приносило только вред. Сим велел закурить в жреческих покоях лампады с горьким маслом и принести в жертву всем мыслимым и немыслимым богам золото, быков, людей. Он бы бросил на жертвенный алтарь всю империю, если бы мог. Если бы знал, что это спасет Сальмуса или облегчит страдания дорогого сына.
Перепуганные слуги беспрекословно исполняли любые, даже самые странные приказания своего господина, но он оставался недовольным. Весь день и всю ночь Сим провел у постели Сальмуса, отказываясь от еды и питья. Лицо узурпатора стало черным от горя. Страх за жизнь наследника и бессильная злоба до предела ожесточили Сима. Он велел казнить лекарей, отказавшихся что-либо предпринимать в силу тщетности самого лечения. Под горячую руку попали и доблестные воины, с риском для собственной жизни доставившие умирающего Сальмуса в замок.

До ушей короля дошел слух о позорном поступке сына. Сальмус был ранен не в честном бою с врагом, а застигнут врасплох при попытке бежать, бросив у реки погибающую армию. Наследник получил удар не от воина Парии, а от одного из Варваров, взбешенных подобной трусостью. Память о доблестном Авведе, любимце и опоре солдат, была еще очень свежа в сердце народа, равно как и память о кровавом перевороте. К Симу и его отпрыску многие относились с едва скрываемой злобой, подозрением и недоверием. Теперь это стало слишком очевидным.

В комнате с зашторенными окнами пахло липкой от крови тканью бинтов, курящимся маслом и потом. Сим полусидел-полулежал в глубоком кресле, подле кровати сына. Собравшиеся здесь подданные с ужасом и некоторым отвращением наблюдали эту статическую картину умирания. «Я собрал вас в последний раз… — Сим с трудом разлепил сухие белесые губы; присутствующим пришлось осторожно приблизиться к креслу с тем, чтобы услышать глухой голос своего повелителя. — Мой сын умирает, — Сим с ненавистью посмотрел на окружавших его людей. — Вам всем это известно. Час за часом вы наблюдаете это… И ничем не можете помочь. Лучше бы вы все умерли. Но не он! Лучше бы я…»
«Как бы то ни было… — после долгой паузы продолжил он, — если кому-либо из вас известен способ… рецепт… Не молчите. Тот, кто спасет моего сына, получит столько золота, сколько пожелает. Деньги, власть… Я ничего не пожалею!»
Предложение было заманчивым. Но задача казалась невыполнимой. Поэтому присутствующие скорбно молчали, потупив глаза в пол. И лишь один человек не отвел взгляд и нашел в себе смелость сказать то, о чем другие не отважились бы даже подумать: «Смиритесь, государь. Такова воля рока. Оставьте в покое ваших людей… Прекратите кровавые казни. Это не доведет до добра и не вернет вашего сына к жизни».

Говорившим был Ами. При звуке его голоса, все, стоявшие рядом, вздрогнули. Гримаса злобы, подобно камню упавшая на лицо Сима, была столь ужасна, словно с лица некоронованного короля сошла вся кожа, обваренная гневом, и теперь только уродливый череп скалил зубы и скрипел суставами челюстей. Но эту гримасу осмелился увидеть лишь Ами, остальные подданные смиренно смотрели себе под ноги, почтительно склонив головы. Книжник же держался уверенно и решительно смотрел в перекошенное ненавистью лицо узурпатора. Сим пытался кричать, но из горла, сведенного судорогой, вырвался только хрип: «Убить! Уб-и-ить!» На висках Сима уродливо вздулись сосуды. «За что, мой господин? — спокойно ответил Ами. — Моя смерть не принесет вам покоя и выгоды. Вы это знаете. Для империи настал трудный час. Но разве все мы не разделяем с вами его горечь?»
«Вон! Прочь! Все… Все убирайтесь прочь!» — Сим был зол и слаб. При этом почти жалок. Он плохо владел своим телом и мыслями. Он задыхался. Внезапное горе подкосило его, вырвав из сердца гордыню.

Люди покинули комнату в спешке, дрожа от пережитого потрясения, с недоумением и страхом косясь на Ами. И среди них был один, столь же суетливый и напуганный, но в глубине души ликующий человек. По его губам блуждала странная нервная улыбка. Им был Евста;хий, ученик Ами, и по сей день помогавший ему в библиотеках. С недавних пор Евстахий снискал доверие государя и уже ощутил его щедрость. В Ами этот зарвавшийся, небрежный в учении юноша, видел теперь лишь соперника. В старинных апокрифах, трудах по магии и врачеванию, Евстахий, пожалуй, мог бы отыскать рецепт исцеления Сальмуса. Трудность состояла лишь в том, что упрямый смотритель библиотек никому не позволял прикасаться к священным таинственным фолиантам.
«Это может быть опасно», — подобной сухой фразой Ами неизменно пресекал любые попытки Евстахия разузнать что-либо о содержании древних научных трудов. Упрямство Ами было не случайным. Он очень скоро опознал в своем ученике-сиротке человека с гнильцой, оперирующего поверхностными знаниями, желающего нажиться на них, не прилагая особых усилий. Отношения между библиотекарями с давних пор были холодными и натянутыми, но после того, как юноша набился узурпатору в советники, они переросли в открытую неприязнь. Евстахий знал, чувствовал, что Сим ненавидит, но при этом, словно бы побаивается Ами, равно как и все обитатели замка. Узурпатор не раз угрожал книжнику расправой, но так и не решился осуществить задуманное. Сила духа бывшего учителя, его мистическая неуязвимость и мудрость оставались для Евстахия вожделенной, но недостижимой мечтой.

Слуги поспешно разошлись по своим покоям, в полголоса обсуждая слова повелителя и непростительную дерзость Ами. Тот, в свою очередь, твердым, уверенным шагом прошел по лестнице мимо своих недоброжелателей, чтобы снова укрыться в спасительном душном сумраке библиотеки. Евстахий замешкался, не зная, за кем последовать. Он остановился у окна, делая вид, что смотрит на улицу. Когда все шаги на лестницах стихли, юноша осторожно, стараясь быть незамеченным, вернулся в покои Сальмуса.

— Государь… Позвольте дать вам один совет. Я не решился говорить это при всех, но… Уверен, что Ами скрывает в подвалах библиотеки очень ценные старинные книги. Ваш покорный слуга не раз просил, даже умолял его показать священные фолианты, пояснить их суть. Но Ами упрям и скрытен. Он прячет от меня литературные труды древности. Я уверен, что в них можно найти рецепт исцеления вашего сына… Велите пленить Ами, запереть его в верхних покоях! Дайте мне в помощники пару надежных людей, и я найду все, что нужно. Именно преданный Евстахий исполнит вашу волю, государь… Я подарю наследнику жизнь, а, возможно, и бессмертие!

 
* * *
Стэфан-Филин

Брэй погиб в первом же бою.
Так погибают многие.
Грань между мирной жизнью и войной непросто пересечь. До нее — ты тот, кем был когда-то рожден на свет. Ты сын своей матери. Ты брат своим сестрам. Ты помнишь рассветы над рекой, короткие ночевки в поле, разговоры у костра. Ты помнишь запахи трав и цвет неба. После нее — ты просто учишься жить дальше. Учишься забывать. Ты оттачиваешь свое мастерство, ты каменеешь. Отныне запах крови всегда будет преследовать тебя, а сны утратят свою безмятежность.

Он умер на моих руках.
Я оплакивал Брэя, как сына, которого у меня никогда не было. И благодарил богов за то, что они до сих пор не отняли у меня способность плакать. Невыносимая боль утраты разрывала меня изнутри, и только две вещи приносили мне кратковременное облегчение: слезы и сон.

Моя дорогая госпожа! Знаете ли вы о том, что его больше нет? Ощутили ли вы в своем сердце рваную заснеженную рану, сквозь которую пытается пробиться живая, теплая кровь? Ту рану, что ощущаю я… Суждено ли нам свидеться вновь и помянуть Брэя в душевном разговоре? Суждено ли нам дожить до мирных дней?..
Я уверен только в одном, моя госпожа. Брэй навсегда останется в моей памяти таким, каким был создан жить на земле: немногословным, добрым, задумчивым юношей. Гримаса ненависти никогда не исказит его лицо. И грустная тайна, которую он прятал в глубине своих глаз, так и останется неразгаданной. Она не исчезнет, не умрет, но будет вечно гореть над землей, словно звезда, и славить ту, чье имя могло бы послужить разгадкой.

Мне хочется верить, что после смерти мы уходим далеко за пределы того мира, который окружает нас при жизни; продолжаемся где-то там, за горизонтом горизонтов. Мы течем водами рек и моросим дождями. Мы одновременно идем разными тропами, при этом оставаясь собой. И весь наш мир — это словно огромное зеркало, отраженное в себе самом бессчетное множество раз. И я вижу себя, Мию и Брэя в миллиардах таких зеркал. Именно здесь и сейчас, где-то далеко, в отраженных мирах, мы делаем правильный выбор. Мы идем навстречу друг другу, но иными путями. И облака над нами каждый раз немного отличаются очертаниями.
Я вижу себя то вольным хлеборобом, то рассудительным рыбаком. Созерцаю свой дом у озера и дерево у калитки, свою жену и детей. А еще вижу Мию и Брэя. Они поднимаются на холм, нежно держась за руки, и тихо о чем-то беседуют. Я знаю, все это реально, пусть и не в здешнем мире. Это то, что я видел в своих беспокойных снах, множество раз…

 
* * *
Сим снова был в своих роскошных покоях, но уже почти не чувствовал себя государем. Между первыми утренними часами, когда он встал с постели отдохнувшим и бодрым, и полуденным часом тоски и смятения лежала теперь целая пропасть.
«Я должен посоветоваться с Евстахием…» — как-то мучительно медленно подумал Сим. Мысли превратились в вязкое гниющее болото. Ломило виски, кружилась голова. На столе перед узурпатором беспорядочно был раскинут ворох писем, карт и свитков. Затянувшаяся война с защитниками Парии и позорная капитуляция Варваров в битве при Галлиу требовали немедленных решений. Все ждали от Сима приказа, какого-то плана действий. Еще несколько дней промедления — и столица империи падет. Варвары сдают города и крепости одну за другой. Многие дезертируют и уходят в леса, больше не желая подчиняться власти фальшивого государя. Рабы бунтуют и встают на сторону врага.
Увы, узурпатор не был одаренным стратегом и только теперь понял это. Верили ли Симу его собственные подданные, видели ли в нем короля?.. Теперь этот вопрос не казался философским и праздным.
Как бы то ни было, Сим не мог ответить ни на один из вопросов. Он сидел в одиночестве, в окружении золота, мрамора, красного дерева, и бессильная злоба черной гадюкой сдавливала его горло. Жалкий король-раб бормотал про себя чужие слова, едва шевеля бескровными губами: «Вы не знаете, с чем имеете дело…»

 
* * *
Накануне вечером новоиспеченный король пребывал в крайне бодром расположении духа. Он навестил своего сына и даже поужинал в его комнате. Сальмус был все еще слаб, но уже сидел в кровати, утопая в больших пуховых подушках. У юноши появился отменный аппетит, за трапезой наследник много шутил и улыбался. Отец и сын снова вернулись к обсуждению планов на будущее: разгром войск Парии и уничтожение самого Оплота, освоение захваченных земель и возможная скорая свадьба Сальмуса. Удачный и выгодный брак, который принесет дополнительные деньги и связи. В разговоре еще раз прозвучали слова о том, что Мию необходимо использовать в этой войне: как союзницу или как заложницу.
«Используем, сын, — уверенно заявил тогда Сим. — Я сделаю все, что от меня зависит. Я найду к ней подход! Мия будет нам служить… Если последняя Сия уничтожит свой собственный народ, то эта красивая трагическая история войдет в легенды!»

«Вы не знаете, с чем имеете дело…» — Сим вздрогнул и прервал свою речь, услышав за спиной сиплый, почти лишенный интонации голос Ами. Узурпатор обернулся — хищно и стремительно, как стервятник, напуганный шумом: «Опять ты?! Не встревай! Вечно ты пугаешь меня, колдун! Возникаешь за моею спиной, словно из воздуха. Давно пора порубить тебя на куски и бросить собакам!»
Сохраняя завидное самообладание, Ами продолжил: «Есть еще время одуматься. Я мог бы вам помочь…»
«Да чем угодно, только не своими занудными речами! — огрызнулся Сим. — Я не нуждаюсь в твоих наставлениях! Не набивайся мне в советники, у меня есть Евстахий. Уходи обратно, в подвалы своих библиотек, и сдохни там, сделай милость!»
«И много ли пользы принес вам Евстахий? — Ами не собирался так быстро отступать. — Сдается мне, что вы, государь, не понимаете, с чем столкнулись. Вы совершили огромную ошибку, последовав совету самоучки. Это не пройдет бесследно! Неужели вы не понимаете?.. Нельзя безнаказанно глумиться над древними законами мироздания. Нельзя по своей прихоти искажать и коверкать природу явлений, ниспосланных нам богами».
«Я ничего не боюсь! Ничего и никого, слышишь?! Я рад, что Евстахий дал мне дельный совет! Только благодаря его мудрости мой сын сейчас идет на поправку! Волшебный жилет из волос Избранной исцелил его!» — Сим брызгал слюной, словно бешеный пес.
«Благодаря его мудрости?» — Ами презрительно усмехнулся.
«Отец, вели его повесить!» — подал голос наследник.
«Да, мой сын, я так и сделаю», — сквозь зубовный скрежет процедил Сим.
«Если ваша воля такова, я, конечно, полезу в петлю, — Ами почти в открытую глумился над Симом. — Но кто же тогда найдет ответы в старинных книгах и манускриптах? Кто прочтет химические формулы и астрологические символы? У меня до сих пор нет достойного приемника…»
— Тебя заменит Евстахий…
— Нет! Ему не по силам моя работа! Евстахий давно отказался от моих уроков по причине лености и природного скудоумия…
— Хватит, Ами! Довольно! Долой с глаз моих!..

 
* * *
Мастер Эрик

«Вот, — А;ксель поставил на лавку тугой тюк с бельем. — Это вам в дорогу. Здесь старая теплая одежда моих сыновей, чистая. Дочь стирала, хлопотала. Уж вы не обессудьте, чем богаты… А то ваши одеяния совсем никуда не годятся. Слишком изношены. Хоть моя Иоланта и покорпела над ними изрядно, не хотела выбрасывать. Она у меня искусно шьет… Но одежды ваши… Их проще сжечь. Это мое мнение. Такую кровь и грязь уже до конца не отстираешь… Да и небезопасно это — ходить по нашим краям в монашеском одеянии. Сами видите, что может приключиться».
Крестьянская забота была простоватой, немного неловкой, зато исходила от чистого сердца. Эти люди старались помочь. Они не подыскивали правильных фраз, говорили напрямик. Зато всегда по делу. Я немало повидал таких с виду угрюмых и неотесанных людей, пока странствовал по нашим широким землям. При всей простоте и приземленности их поведения и бытового уклада, многие из них были надежными, порядочными людьми, умеющими сострадать. Теми, кто поддержит в трудный час и поделится последним куском хлеба.
Мы со Смэ учтиво поклонились и с великой благодарностью приняли эту одежду в дар. Хозяин был тронут нашей признательностью и заметно смутился: «Ну что вы, полно… полно. Будто я вам лошадь подарил или еще чего. Это всего лишь старая одежда… Пара шерстяных плащей еще, а то погода портится… Моль их немного подъела, ну да ничего… Переодевайтесь». Аксель рассеянно махнул рукой и вышел из комнаты.

Потом нас ждала нехитрая крестьянская трапеза: пара ломтей ржаного хлеба, квашеный лук, вареный картофель и острый пахучий сыр из козьего молока. Все это казалось невероятно вкусным. Ведь последние несколько дней мы со Смэ совсем не могли есть, только пили легкий травяной отвар, до того было дурно от жара и беспрестанной тошноты. «Ешьте-ешьте, –подбадривал хозяин. — Аппетит — это добрый знак, стало быть, идете на поправку. Я, пожалуй, дам вам с собой в дорогу немного провизии, — он окликнул Иоланту, которая хлопотала у печи. — Дочка, посмотри, что там у нас есть съестного, чем можно поделиться со святыми братьями. Кажется, были сухари, поздние яблоки и рыба вяленая…»
Я кивал и ел, то и дело прихлебывая из кружки горячий ягодный отвар. Смэ не отставал.
За окном робко поблескивало раннее утро. Уже почти по-осеннему хмурое, угрюмое и прохладное. Солнечные лучи, словно стальные спицы, разрезали тяжелые свинцовые облака и покалывали мелкими искрами света воду в реке и пожухшие листья росшей под окном смородины.
— Куда же вы теперь направитесь, святые братья?
Мы со Смэ невольно переглянулись. Наверное, и сами не знали, куда держать путь.
— По правде говоря, мы сбились с дороги… Нам нужно как можно скорее попасть на Кроличий тракт…
— Ух… Приличный крюк придется сделать…
Аксель на минуту задумался.
— Давайте поступим так: послезавтра я поеду по делам в поселок Хамп, это в полудне езды отсюда. И вам примерно в ту же сторону… В том поселке живет мой младший брат, Тро;мос. Семья у него зажиточная, не нам чета… И с зятем ему шибко повезло. Тот владеет небольшой кожевенной мастерской. Вот бы и мою Иоланту за кого выгодно замуж выдать… Ну да ладно, отвлекся я. Мой брат, как и я, уважительно относится к служителям Оплота. Так уж мы с ним были воспитаны. Уверен, он согласится вам помочь, приютит на несколько дней. Вам нужно окрепнуть и собраться с силами, ведь дорога до Кроличьего тракта все равно неблизкая. Я в те дальние края редко забираюсь, а вот Тромос со своим зятем время от времени бывают недалеко от тракта, ездят туда по торговым делам. Вот, ежели Тромосу будет по пути, он вас подвезет. Ведь, сдается мне, своими ногами вы вряд ли дотопаете…

 
* * *
— Вы не знаете, с чем имеете дело…

Эти слова, брошенные Ами, отравили удовольствие от изысканных яств и общения с сыном. Весь день прошел сумбурно и скомкано, омраченный дурным настроением.
Ложась спать, Сим ощущал предательскую дрожь в самых кончиках пальцев рук. Он долго ворочался, прилагая все силы для того, чтобы отвлечься от легкого озноба страха и сомнения, который снова побежал по телу.
Все попытки взять себя в руки были тщетны. Ночь прошла беспокойно, в неясных обрывочных снах. Утро наместник встретил в разбитом, почти болезненном состоянии. Умывшись, потребовал у слуги бокал вина. Выпил залпом. Знакомое приятное тепло окутало грудь и голову, стало немного легче. «Надо с этим что-то решать…» — устало сказал Сим своему отражению в мутном зеркале.


 
* * *
Мастер Эрик

Дорога была нелегкой: ухабистой и раскисшей от прошедших накануне дождей. Даже сидя в повозке, мы ощущали все ее тяготы. Аксель был прав: пешком, обессиленные и полуголодные мы не прошли бы и половину такого пути. Погода становилась по-осеннему капризной, точь-в-точь, как богатая старая вдова, помыкающая своими молодыми служанками. Ветра то гнали тучи с гор, то несли их с моря; небо то нависало серыми отеками над линией горизонта, то очищалось на пару дней. Время от времени шли мелкие холодные дожди, монотонные и тихие, как рассказы уставших путников.
Мы со Смэ сидели в повозке, привалившись друг к другу, съежившись под тонким шерстяным одеялом, которое услужливо накинул на нас Аксель, и мелко стучали зубами от холода и промозглой сырости. Вокруг лежали небольшие сундуки и тюки с нехитрым товаром, который хозяин надеялся сбыть на поселковой ярмарке. Нас мотало и потряхивало на кочках. Смэ слегка мутило, а я, на удивление, чувствовал себя достаточно хорошо, если не считать легкого озноба.

Аксель правил повозкой, рядом сидел его старший сын, Эстейн. Они в полголоса переговаривались, изредка оглядываясь на нас и проверяя, не выпали ли мы из повозки вместе с товаром на одном из ухабов.
Местность медленно ползла мимо нас, поля сменялись болотцами и перелесками. Деревня давно скрылась из виду: ее заслонили покатые холмы и редеющие желтоватые рощи. Смэ дремал у меня на плече, а я думал, как быстро меняется мир, но при этом каким неизменным и незыблемым он нам порою кажется. А еще размышлял о том, как от былого величия и красоты может не остаться и следа и, напротив, как из грязи убогой повседневности порой берут свое начало чистые, яркие ростки новой, лучшей жизни.

Так и прошла моя дорога, в неспешных размышлениях. Я говорю «моя», потому что у каждого из нас она была своя: для кого-то будничная деловая поездка, для кого-то путь домой, а для кого-то нелегкое испытание.
Мы прибыли в Хамп задолго до первых сумерек и нашли там радушный прием. Младший брат Акселя был крепко сложенным, румяным и упитанным мужчиной средних лет. Он жил в просторном двухэтажном доме со своей многочисленной семьей. Посмотреть на странствующих монахов сбежались и малые дети, и подростки, Аксель же стал настоящим королем этого вечера. Его дважды просили во всех подробностях рассказать историю нашего со Смэ чудесного спасения и моего не менее чудесного исцеления. Для всех этих простых и добрых людей, чья жизнь сводилась к нехитрому бытовому укладу, появление в доме путников было самым настоящим событием.

Несмотря на усталость, мы со Смэ засиделись за столом допоздна. Нас неустанно угощали и потчевали, подливали в кружки пенный квас, задавали вопросы и с жадным интересом слушали ответы. Дети наперебой протягивали нам пряники и кусочки вяленой свеклы, старики одобрительно кивали, внемля нам, а потом просили повторить только что сказанное как можно громче. Девушки скромно сидели поодаль, склонясь над рукоделием, но каждое наше слово отражалось на их прекрасных лицах удивлением, сомнением, набожным благоговением или улыбкой.
Мы закончили беседу заполночь, когда Смэ уснул, привалившись к стене, прямо с ложкой в руке.


 
* * *
…После минуты вечности твое тело тяжелеет и содрогается, словно проснувшийся вулкан. Твое сознание ясно, как кусочек горного хрусталя и остро, как идеально отточенный клинок. Это невыносимо. Ты знаешь обо всем, но не в силах повелевать даже своим собственным телом.
Вспышка… Боль… Тебе позволяют сделать отчаянный вдох. И в то же мгновение все твое существо пронзено миллиардами жизней и сознаний; так, словно внутри тебя разрастается корень могучего дерева. Ты во всем и всё в тебе. Ты — камень, ты — лист, упавший в воду, сама вода, насекомое, почва, ребенок, старик, полуразложившийся труп в могиле, еще бесформенное дитя в утробе матери…
И все стонет, кричит, зовет, мыслит! Все хочет умереть и хочет жить!..
Но разве король-раб что-нибудь знает об этом?..

Мия сидела на полу и устало смотрела на низкого, дурно сложенного мужчину, стоявшего перед ней. Она хотела бы, очень хотела навсегда забыть его лицо. Никогда не знать его и не видеть. Даже во сне. Даже в кошмаре.
«Мне больше нечего вам сказать. Уходите», — Мия рассеянно шарит глазами по стенам, желая отвлечься. Этот человек слишком ее утомил. Она изучила все его повадки, мимические маски и фигуры речи. Он больше не способен внушить ничего, кроме скуки.
Девушка осторожно проводит ладонью по налысо остриженной голове, от затылка — к бровям. На тонкой, нежной коже уже появился первый несмелый пушок.
«И не подумаю», — ответ мучителя звучит с опозданием, словно эхо из бездонного колодца.

Он медлит, подбирает слова? С чего бы это?..
— Ты устала, признай. Такое истощение ведет тебя к могиле…
— Я уже в могиле.
«Правда?» — Сим хотел усмехнуться, но улыбка почему-то получилась кривой и испуганной. Он не любил себя в эти минуты. Не любил и не умел разговаривать с этой девчонкой. С отвращением принимал на себя те волны безотчетного страха и сомнения, что накатывали на него каждый раз, когда он видел это худое измученное лицо.
— Думаю, ты хочешь умереть… Но кто же тебе позволит? Сия нужна нам живой. Ты больше не можешь есть человеческую пищу… Отказываешься… Я знаю, тебя с нее рвет.
— Это по вашей милости…
Мия содрогнулась, словно насекомое, которому отрывают крылья. Она подтянула к груди остро торчащие колени. Ступни от худобы казались неестественно длинными и почти прозрачными. В этих грязных лохмотьях она напоминала тающую сахарную куколку, забытую ребенком у камина.
— Однако, мне известно, что ты можешь питаться иначе.
Из пыльного угла Мия метнула в Сима взгляд, подобный отравленному кинжалу.
— Не могу. Ошибаетесь. Вам придется либо убить меня, либо оставить в покое.
Сим обожал, когда все идет, как по маслу, соответственно заранее продуманному сценарию. Реплика Мии ничуть не смутила его.
— Знаю, ты свысока смотришь на нас. Для тебя мы всего лишь волчьи недоноски, подонки, убийцы. Ты чувствуешь свое превосходство. Еще бы, Сияющая!
Мия отвела мутные, слезящиеся глаза в сторону, повернулась к стене, чтобы спрятать лицо. Это не помогло. Она ощущала, что Сим впивается в нее взглядом, как ненасытный клещ.

— Ты когда-нибудь убивала?..
Болезненная судорога прошла по телу девушки. В памяти возникло лицо Магистра Тэо, искаженное предсмертной мукой. Мия молчала.
Не дожидаясь ответа, узурпатор продолжил: «Я впервые убил в девять лет. Своего младшего брата. Мы играли в раба и хозяина. Он слишком плохо выполнял мои приказы…»
Сим расхохотался. Самообладание и уверенность снова вернулись к нему. Теперь он держал в своих руках скользкую нить разговора.
— Ты презираешь меня. Я этому очень рад. Я доволен. Скоро ты сможешь с такою же легкостью презирать и себя. Тогда нам будет гораздо проще  найти общий язык, уверен.
«Чего вы хотите от меня? Говорите прямо», — Мия едва владела собственным голосом, он ломался и подрагивал.
«Сейчас узнаешь. Я приготовил для тебя сюрприз. Ты сможешь восстановить свои силы. И никто не упрекнет меня в том, что я о тебе не забочусь… Слуги!» — Сим хлопнул в ладоши.
Дверь отворилась, и в комнату вошли вооруженные мужчины. Они вели с собой чумазых, заплаканных детей. Здесь были малыши разного возраста: грудные (слуги несли их в корзинах), едва научившиеся ходить и говорить, а еще был мальчик лет шести с тяжелым осмысленным взглядом.
Мия с ужасом оглядела вошедших.

— При чем здесь дети?!
Сим подошел к трепещущей от страха трехлетней девочке и с силой сдавил ее маленькое плечо: «Сейчас объясню, — он сжал пальцы сильнее, и ребенок заплакал. — Видишь, ей больно, — спокойно и медленно сказал Сим. — Она страдает. Но ты можешь прекратить ее мучения…»
«Отпустите детей!» — взгляд Мии стал поистине свирепым. Девушка попыталась встать, но не смогла. Непослушные ноги предательски подкосились. Сияющая упала на пол и беззвучно заплакала от ощущения собственного бессилия. Внутри ее естества поднимались злоба, ярость, ненависть. Эти противоестественные темные чувства причиняли Мие невыносимые страдания.
— Вы отняли мои волосы, украли мою силу!
Сим с улыбкой кивнул: «Она поможет моему сыну-наследнику оправиться от раны, полученной в бою. Пусть это тебя утешит. А волосы… Они отрастут. Жилет, сплетенный из них, поистине творит чудеса: мой сын стремительно идет на поправку. Его смертельная рана на глазах затягивается. Скоро я и мой мальчик поднимем войска и расправимся с твоими сородичами — благочестивыми выродками, пытающимися завоевать мое государство!»
— Давно ли это государство стало вашим?!
Сим на мгновение вспыхнул от гнева, но тут же осекся, подумав: «Я не должен терять самообладание. Она провоцирует меня… Мерзкая тварь… Нужно довести задуманное до конца, во что бы то ни стало».

«Мы, кажется, отвлеклись, — голос мучителя снова стал ровным и холодным. — Я думаю, достаточно на сегодня сантиментов. Эти дети все равно обречены. Отпрыски неграмотных тупых крестьян, рабов и военнопленных — их жизнь совсем ничего не стоит. Это мусор, шлаки земли… Я велю изрубить их на куски, если ты откажешься исполнить мою вежливую просьбу.»
Сим хищно осклабился.
Болезненной судорогой к Мие снова пришло ощущение тела, как вместилища всего сущего: горы, былинки, муравейники, планеты, лица мужчин, детей и женщин говорили в ней, разрывая на части. Кружились смазанным красочным вихрем где-то за глазницами, распирая голову изнутри… Разъяснения Сима, как и любые другие слова, как и плач приведенных детей, утрачивали ясность и значение. Они то всплывали в сознании, то снова исчезали в никуда.
— … можешь им помочь. В любом случае, они умрут по твоей вине.

Видя, что девушка не смотрит в его сторону, Сим на миг оборвал свою речь, но тут же продолжил, повысив голос: «Я вижу, что ты меня не слушаешь! Не советую тебе упрямиться, потому что я не привык шутить. Гвэн!»
«Да, господин», — отозвался крепкий широкоплечий слуга, державший в мускулистой руке корзинку с грудным младенцем. Ребенок, разбуженный криками, тревожно возился и попискивал.
— Гвэн, разрежь этого ребенка на части…
Жуткий приказ вырвал сознание Мии из вихря голосов и образов. С трудом подавляя все новые приступы дурноты, она приподнялась на руках и села, заставив себя поднять голову.
Слуга небрежно поставил корзинку на пол и выхватил из ножен огромный кинжал. Запустил широкую пятерню в комок сбившихся пеленок и извлек из них задыхающегося от крика ребенка.
«Нет!» — Мия хотела кинуться вперед, но лишь упала, поцарапав ладони о грубый дощатый пол.
«Ты передумала?» — Сим смотрел выжидающе.
— Оставьте меня с детьми. Наедине.
«Хорошо. Как скажешь», — Сим слепил из серой глины своего лица снисходительную гримасу. Удовольствие от победы трудно было скрыть. Кивнул слугам. Те молча поняли приказ и вышли вслед за господином.

Едва захлопнулась дверь, злоба на лице Сияющей сменилась кроткой нежностью. Она мягко и ласково посмотрела на детей. Попыталась улыбнуться. Поймала на себе взгляд того самого шестилетнего мальчика, который, единственный из всех, не плакал. Его глаза были темно-зелеными, почти изумрудными, совсем, как у Августа…
— Как тебя зовут, дорогой? Ты самый старший…
— Тан.
— Тан, подойди ко мне. Я хочу тебе кое-что рассказать…
Мия не спускала с него глаз. Она боялась потерять детский взгляд, направленный в глубину ее души, боялась упустить эти волшебные зеленые нити. Девушка мысленно наматывала их на руку, внушая ребенку покой и доверие.
Мальчик неспешно подошел к Избранной.
— Сядь рядом со мной и положи голову ко мне на колени. Вот так. Сейчас ты уснешь.
Остальные детишки один за другим притихли и с любопытством наблюдали за Таном. Странно, но все они успели забыть о тех грубых людях, что вырвали их из объятий матери и привели сюда. Забыли о своих родителях. Они ощущали только тепло и спокойствие. Грудничков неожиданно охватил сладкий мирный сон.
«Я всех вас люблю, больше, чем кто бы то ни было. Я пришла в этот мир, чтобы любить», — Мия осторожно перебирала пальцами русые волосы Тана. Он закрыл глаза, по губам ребенка скользнула улыбка. Все блаженнее и нежнее она была, все более далеким казалось детям его лицо. Мальчик обмяк и перестал дышать. Мия продолжала ласкать ладонью его волосы, когда подняла глаза на трехлетнюю девочку с покалеченным плечом.
— Как тебя зовут, моя милая?
— А;тна.
— Иди ко мне, Атна…

 
* * *
Мастер Эрик

Сколь ни радушен был прием в доме Тро;маса, мы спешили покинуть Хамп, чтобы продолжить путь на север. Туда, где все еще жили наши надежды и лучшие воспоминания.
Природа тоже торопила нас, хотя и подарила небольшую отсрочку, изредка балуя солнечными, почти по-летнему теплыми днями. Но они становились все реже и таяли, как стаи перелетных птиц в небе.
Мысль о том, что мы можем надолго застрять где-нибудь на полпути, в заваленной снегами горной деревушке, была невыносимой. В этих краях осень предательски короткая и обманчивая, а бабье лето может в одночасье резко смениться суровой непогодой. О неминуемо грядущей зиме напоминали пока еще нечастые ночные заморозки, внезапные холодные ливни, постепенно редеющая листва лесов.

Тромос любезно согласился подвезти нас до городка Со;ор, что всего в дне пешего пути от Кроличьего тракта, и мы терпеливо и благодарно ждали. Три дня купец улаживал дела и собирался в дорогу.
«Я бы и раньше вас отвез туда, но не могу ехать порожняком, — говорил Тромос. — Сами видите, семья у меня большая, надо ее кормить. Выберу товары, упакуем, погрузим и отправимся в путь».

День отъезда выдался ясным и безветренным. На рассвете мы со Смэ встали, позавтракали, оделись потеплее и собрали в дорогу свой нехитрый скарб: У;вэ, младший сын Тромаса, подарил нам походный котелок, огниво и фляжку, а За;фра, хозяйка дома, приготовила для нас два увесистых узелка с провизией и уложила их в старые подлатанные торбы.
Меня внезапно охватило волнение, предчувствие скорой дороги. Новые встречи и расставания, новые испытания и лишения ждали меня впереди.
Как часто в минуты сильнейшего душевного напряжения, когда вся твоя жизнь делает крутой поворот в неизвестность, ты на миг замираешь в потоке суеты и начинаешь замечать самые неприметные вещи! Тебя занимает изгиб ивовой ветви, необычной формы облако, шум звенящей на ветру осоки, причудливый узор линий на твоей собственной ладони. И глухие удары сердца в глубине твоего естества. Словно все происходит во сне.

Я стоял у окна и по форме облаков хотел угадать погоду грядущих дней, пытаясь собраться с мыслями и успокоить расстроенные чувства, как вдруг за моей спиной раздались чьи-то громкие шаги. Я обернулся и увидел Увэ. Следом за ним в комнату тихо вошла невысокая молодая женщина. У нее на руках мирно спал грудной ребенок.
Увэ был, как мне показалось, в некотором смятении и сбивчиво произнес: «Досточтимый Эрик, прошу вас… Моя жена, Тео;на… У нее есть к вам просьба…»
Я тут же позабыл о своих тревогах. Что-то теплое и родное шевельнулось в моей душе: «Я стольким вам обязан. Чем могу помочь?»
Теона бросила робкий взгляд на мужа и, получив его молчаливое согласие, сделала шаг мне навстречу. Несколько мгновений она стояла, потупив глаза, словно подбирая в уме слова. Наконец тихо, с нескрываемым волнением, произнесла: «Святой брат, прошу вас, благословите нашего сына…»

Я подошел ближе. Ребенок улыбался во сне. Его голову и все крохотное тельце омывали чистые, сияющие потоки невероятной по силе энергии. Они текли мне навстречу золотистыми и жемчужными узорами, как великий дар.
Это не я должен был благословить ребенка. Он сам благословлял меня.
Было сложно сдержать нахлынувшие чувства: сердцу стало тесно в груди. Мне хотелось плакать и смеяться, хотелось кинуться в ноги к матери этого спящего мальчика. Он был прекрасен, как девственно чистый древний мир, спящий на руках богов, но готовый вот-вот проснуться для новой жизни. По моим щекам катились горячие слезы, я был уже не в силах их остановить.
Женщина встревоженно спросила: «Что-то не так, святой брат?»
— Нет-нет… Все хорошо. Какой у вас чудесный малыш… Я могу взять его на руки? На минуту…
Муж обнял Теону за плечи: «Не бойся… Святой брат поделится благодатью с нашим мальчиком». Потом Увэ обратился ко мне: «Мастер Эрик, пожалуйста, благословите его, чтобы наш малыш был жив и здоров. Мы уже потеряли двоих детей… Пусть боги сохранят для нас хотя бы третьего… О большем мы не просим…»

Теона осторожно передала мне ребенка. Я прикоснулся к нему, как к самому великому сокровищу на свете. Как к лучу надежды, ведущему за собою другие лучи, зовущему за собою в этот мир новое солнце. Я обнял его и тихонько поцеловал в лоб, а потом долго молчал, потрясенный, не в силах больше проронить хоть слово.
Младенец, которого я в то утро держал на руках, без сомнения, был Сияющим.
 
* * *
Это больше всего похоже на взрыв изнутри: так, если бы ваше тело было глубоким каменистым ущельем, в котором под натиском грома и огня происходит обвал. Сначала вы видите на дне пропасти маленькую яркую точку, затем беспорядочно мятущиеся внизу клубы пыли и мелкой каменной крошки. Тем временем точка растет, превращается в огненный цветок. Стены ущелья сотрясаются, утробный гул пламени и скрежет камней заполняют ваши уши, подобно расплавленному свинцу. Алый цветок огня распускается вам навстречу, и тут вы видите, что его чашечка превратилась в окровавленную клыкастую пасть, алчущую новой добычи. Вы хотите крикнуть, отшатнуться или упасть в плотоядное жерло цветка, чтобы раз и навсегда покончить с этим… Но не можете. Вы и есть ущелье. А взрыв происходит внутри вас.

Тело лихорадило. Оно билось в конвульсиях. Кости, жилы, внутренности — их словно кто-то выворачивал наизнанку. Руки выходили из плечевых суставов, плясали сами по себе и снова возвращались назад. Долго ли это длилось? Бесполезно гадать, потому что времени не было места в этом кромешном аду.
Она знала, что не умрет. Знала, что выйдет из этого ада. Но кем?..
Пойти против своей природы… Мыслимо ли это? Зная, что совершаешь ошибку, совершить ее. Заглушить в себе сердечную боль и хрипы души. Забыть свое имя, забыть себя. Не по своей воле. По воле других. Тех, кому не ведом смысл слова «предназначение». Заставить змею вернуться в старую кожу, заставить бабочку вновь стать личинкой, заставить распустившийся цветок пить кровь вместо влаги…
Истощенное слабое тело трещало по швам, словно иссушенный солнцем тростник, внезапно брошенный кем-то в воду. Энергия жизни была чужой, ее было слишком много.

В комнате стало совсем одиноко и тихо. Никто не мог видеть Мию в течение этих, самых страшных ее минут. А если бы увидел — сошел бы с ума.
Девушка скрючившись сидела у стены. Подле нее лежали мертвые дети. В их телах больше не было гибкости, не было ни капли тепла. Но их общий сон казался непостижимо торжественным.
Боль постепенно ушла, оставив тело Мии обновленным. Девушка что-то еле слышно шептала, склонив на грудь безвольную голову. Ее лицо ежеминутно менялось, так, словно было бесформенным комком мягкой живой глины в руках невидимого скульптора. Вот оно приняло черты задумчивого мальчика Тана… Но тут же трансформировалось, став точной копией лица малышки Атны. Потом ее аккуратный вздернутый носик, тонкие губы и покатый лоб превратились в одну уродливую складку и скомкались, давая начало очередному облику. Все, что еще оставалось от некогда живой индивидуальности погибших детей выразило себя в последний раз и покинуло этот мир навеки.

Лицо Мии снова стало лицом Мии. Но теперь оно было здоровым и свежим. По щекам разливался румянец, мягкие ресницы прикрытых глаз едва заметно трепетали. Тяжелые пряди длинных сияющих волос легли на плечи. Мия осознавала, что сидит в комнате, в окружении мертвых детей, но открыть глаза не решалась. Так прошла еще пара не менее тягостных часов.

В витражи серебряной птицей бился ранний рассвет. С ним был ветер, тугой и напряженный, как тетива охотничьего лука, готового выстрелить. Несколько минут спустя краски мертвого витражного стекла зажглись таинственным внутренним светом — в окна ударили первые лучики солнца.
Мия медленно встала, испытывая на прочность новое, упругое, пружинящее тело и подошла к окну, чтобы встретить тревожный незнакомый день. Девушка увидела новое солнце. Солнце увидело новую Мию. Лицо Сияющей было прекрасным и строгим, но неуловимо изменчивым, как пламя свечи, как гладь осеннего озера. Через него едва заметно проступало что-то иное.
Иное приближалось бесконечно, оживало, касалось и сквозило через бреши в пространстве и времени. Так бывает, когда новая фреска блекнет и смывается дождями, но сквозь нее проступает старая, нанесенная более стойкими и темными красками.

 
* * *
Когда в замке; пару раз повернулся ключ, Мия даже не шелохнулась. Не ощутила тоски или ненависти — ничего из того шквала чувств, что еще вчера так терзали ее.
Странно… Но теперь она была уверена, что весь мир лежит у нее на ладони. Когда-то она являлась частью всего и всех, захлебываясь в омуте видений и звуков. Теперь она владела всем. Во всяком случае, ей так казалось.
В первые минуты было страшно. Теперь — нет.

Правильно, родная. Забудь все, что когда-то тебя беспокоило. Я научу тебя повелевать… Чувствуешь новую силу, игру внутреннего огня?.. Это — я. То есть, ты…

И снова перед ней был этот человек. Мия обернулась и смело посмотрела ему в глаза, точнее, сквозь них. Но думала не о нем. Ей хотелось поиграть с одной из лун. Снять с небесной оси этот прохладный, приятно шершавый на ощупь шар и поднести к лицу. Рассмотреть, подкинуть луну высоко-высоко и рассмеяться. Потому что дозволено все!
Происходило что-то непостижимое. Память покидала Мию, оставляя внутри все больше пустоты, уходила песком сквозь невидимые трещины в душе.
Слова… Как их было много. Сим опять говорил, точнее, удивленно бормотал. Что-то про длинные волосы… Почему его голос звучал так глухо, словно издали? Мие казалось, что она возвысилась и разрослась до размеров башни. Облака липли к плечам, птицы испуганно метались рядом и путались в прядях волос. Земля простиралась далеко внизу, так похожая на потертую старую карту…

Так и есть. Ты можешь нанести на эту карту все, что захочешь… Или сжечь ее. Теперь я всегда буду рядом…

Но вот Мия очнулась от минутного наваждения и снова оказалась здесь, в комнате. Все было на своих местах.
Сим озирался. Его маленькие опухшие глазки, полные страха и недоумения, бегали полевыми мышами по стенам и трупам детей.
Мия застыла у окна. Острые солнечные лучи били ей в спину, ослепляя наместника иглами света.

«Как прошла эта ночь?» — голос Сима предательски подрагивал, не в силах выразить издевку, но обнажая только трусость и сомнение.
Девушка сдержанно ответила: «Ты никогда не узнаешь об этом».
Мие было смешно наблюдать, как сбитый с толку узурпатор корчится в муках слова.
— Я вижу, тебе стало лучше… Мой совет оказался полезен…
Сим натужно улыбнулся.
Если бы не дюжина вооруженных слуг за стеной, он сбежал бы. Мия была в этом уверена.
— Да, я здорова. Вели своим слугам забрать тела детей и предать их земле, как подобает. Малыши разделили со мной горечь этой ночи.
Мужчина вновь скривил рот в неуверенной, слабой усмешке. Сияющая слишком хорошо изучила его уродливый облик: каждую морщину, каждый шрам. Она должна была ненавидеть Сима. Но ничего не чувствовала…

Не беспокойся, Мия. Зачем ненавидеть червя или вошь? Они ничего не значат.

«Я рассмотрю твою просьбу…» — почти пролепетал Сим.

Не терпи возражений! Мы не терпим возражений. Я не терплю…

— Это не просьба, раб. Я приказываю!

В комнату один за другим вошли слуги наместника. Не ожидая указаний своего господина, они осторожно подняли на руки тела детей и вынесли их прочь. Все это воины сделали в полной тишине, со статично застывшими  лицами, словно безвольные куклы.

Ну, наконец-то он понял…

Сим был не на шутку напуган.

Заставь его уважать нас!

«Твое сердце бьется, как кроличье», — Мия подошла ближе, мягко и бесшумно, словно кошка, гордо и холодно улыбаясь. Сим хотел позвать на помощь, но мог только сдавленно, тихо стенать и смотреть на Избранную. В воспаленном мозгу наместника металась сейчас только одна лихорадочная мысль: «О, боги, что стало с ее лицом?!»

Она рассмеялась хрипло и глухо, как сова, пронзающая жутким криком ночной лес.
Лицо Мии стало беспокойным. Оно то мерцало, то гасло. Вот оно напряглось, словно испугалось этого неестественного смеха. Снова осунулось, побледнело. Кротко поджало губы. По щеке покатилась слеза.
«Что происходит?.. Я… Где я?.. — Мия стояла, пошатываясь. — Голова… раскалывается…»

Это он виноват! Он!

Лицо девушки снова стало румяным и чистым. По губам поползла усмешка.

— Это страх раба. Ты боишься меня, Сим. Повелеваю: бойся сильнее!

Сим мелко трясся всем телом и медленно пятился назад.

— Ты слышал, раб, что она сказала?

«Кто?..» — Сим выглядел беспомощным и жалким. Он не мог уйти по собственной воле, но и оставаться здесь, рядом с ней, было выше его сил.

— Она… То есть, я.

Правый глаз Мии стал черным и маслянистым, словно точка зрачка разрослась до масштабов бездны. Белка и нежной, сияющей радужки больше не было. Ресниц тоже.

— Всегда, с самого первого дня моего пребывания в этом проклятом замке мне хотелось лишь одного — уйти. Мне всегда была нужна свобода. И только. Но ты преграждал мне путь!

Левый глаз, как прежде, был чистым, нежно-голубым, прекрасным и мокрым от слез.
А волосы… Откуда в них столько черных прядей?

— Наместник, неужели ты думал, что я буду служить тебе? Я была рождена любить.

Это он виноват! Он!

— Конечно, он. Теперь я и сама вижу…

«Что она такое говорит? Сумасшедшая…» — Сим нервно тряс головой, словно сам был близок к припадку и помешательству.

— Ты меня изуродовал, зверь.

— Ее изуродовал ты, мерзкий потомок Шие… Только я древнее, чем Шие… Наконец-то я снова здесь…

— Я была рождена любить.

— Точнее, Мия была рождена… А я…

— Где я? Что… Не помню… Мия? Кто это?..

Ее побледневшее лицо опять исказилось в тисках болезненной судороги. Мия сдавленно прошептала: «Мне плохо…»

Нет, тебе хорошо…

Сим ощущал, что еще минута — и он потеряет сознание. «Отпусти…» — с трудом выдавил он из себя.
«Ступай!» — легко и весело ответило румяное, залитое смехом лицо.

На непослушных, предательски слабых ногах, напоминавших размокшую вату, Сим вышел из комнаты, всем телом навалился на дверь, закрыл ее и, не помня себя от ужаса, опустил увесистый засов. Пошатываясь, узурпатор медленно спустился по лестнице и обмяк, привалившись к колонне. Его сознание словно провалилось в пустоту.

Очнувшись, наместник не сразу вспомнил, как оказался здесь. Хрипло откашлялся и позвал слуг. Те немедленно явились. Руки и одежда некоторых из них были вымазаны жирной от дождей почвой.
«Где вы были все это время?!» — голос Сима треснул на самой высокой ноте, и вместо угрожающего крика получился визг.
Слуги тупо пялились на осунувшегося растрепанного хозяина, так похожего в эту минуту на полоумного старика. Некоторые с удивлением разглядывали свои грязные ладони, иные просто тревожно перешептывались и переглядывались, явно не понимая, о чем идет речь. Но все они, как один, ничего не могли припомнить или объяснить.

На следующий день садовник обнаружил у стены замка шесть аккуратных маленьких могил.

 
* * *
То;биа помог обессилевшему Симу добраться до спальни.
— Вы больны, повелитель? Позвать лекаря?
«Нет! Оставь меня в покое!» — Сим грузно сел на край кровати, стянул с ноги сапог и с ненавистью швырнул им в слугу.
Дверь за Тобиа стремительно закрылась, сапог глухо ударился о нее.
«Предатели… Вокруг одни предатели…» — тяжело дыша, наместник прилег на кровать.

Нужно немного перевести дух, восстановить силы. Все образуется. Отдохну с полчаса, поем и велю позвать Евстахия. Пусть идет к Сияющей и сам с ней говорит… Я не верю… Не верю, что она способна причинить нам хоть какой-то ощутимый вред… Это просто запугивания. Да… Мне нечего опасаться. … А, может, она сошла с ума? Тогда придется от нее избавиться. Но сначала… пусть Евстахий решит…

В дверь аккуратно и коротко постучали.
«Кто там?» — надломленный голос Сима был больше похож на воронье карканье.
— Это Ме;деус, ваш покорный слуга… Тобиа доложил мне, что вам нездоровится…
— Заходи!
В комнату вошел невысокий плюгавый мужчина. Он беспрестанно кланялся и мелко трясся от страха.
— Я здоров, просто утомился, не более того! Не смей распускать по замку слухи о моей болезни!
Лекарь согласно закивал, подобно игрушечному болванчику.

С минуту подумав, Сим спросил: «Мой сын уже требовал завтрак?»
— Нет, господин…
— Немедленно распорядись, чтобы Тобиа отнес яства в комнату Сальмуса, я хочу позавтракать вместе с наследником.
Медеус склонился в глубоком поклоне, а затем поспешно удалился.

Мысль о сыне придала Симу уверенности. Веселая беседа с ним, вкусная трапеза, чаша с хорошим вином — и все пойдет как прежде, бодрость и силы вернутся к своему хозяину.
Сим неспешно встал, подобрал сапог, все еще валявшийся у двери, обулся и подошел к зеркалу. Застыл, напряженно вглядываясь в перевернутый мир зазеркалья. Так, словно его мутная глубина могла таить в себе какую-то скрытую опасность.
Позади себя, в отражении, он увидел размытую фигуру Тобиа. Тот стоял в дверях, не решаясь войти. Его лицо было искажено отчаянием и страхом. Сим обернулся.
— Все готово?
— …………..
— Языка лишился?! Я, кажется, спросил тебя, все ли готово к завтраку!
— Господин… Ваш сын…

 
* * *
Мастер Эрик

Мир, каким мы его знаем, скоро исчезнет — вот что открылось мне потом. Не будет ни этих лиц, ни улиц, ни грязи, по которой мы со Смэ идем в сторону дома. Реальность тускнеет и крошится, распадается на тысячи мелких осколков. Под древней холодной скорлупой уже бьется зародыш нового бытия. Сияющая пришла сюда, чтобы спасти этот мир, или разрушить его до основания.
Она пришла не одна. И те, кто идут вслед за ней, вселяют в меня надежду.
Спасти этот мир, или уничтожить. Выбор был за нами. И мы его сделали, осознанно, или нет — не важно. Я не знаю, что проще: исцелить и собрать по осколкам прежний мир, покрытый струпьями войн, или, разрушив старые декорации, создать новый, выносить его в своих сердцах и душах, дать ему жизнь.
Глядя в глаза прохожих, я понимаю, я чувствую, что предел боли, усталости и страха уже достигнут. И за ним нет ничего.
Скоро все, что нам знакомо и по-своему дорого, растворится без остатка. Но не исчезнет. Вернется в новых формах и красках, в новых телах и ландшафтах. И камни будут дышать, и цветы будут петь, и мы вспомним о том, что мы едины.
Я готов крепко уснуть, чтобы через мгновение, пролетев сквозь вечность, открыть свои глаза под новым небом.


 
* * *
Сальмуса хоронили в закрытом гробу.
Порывистый беспощадный ветер, обжигающе-холодный, пронизывал до костей горстку людей, стоявших у небольшого, наспех сложенного из камней кургана. «Эти камни я берег для себя, — думал Сим, — но под ними покоится мой сын…»
Мысли стали какими-то спутанными и бледными, как нити паутины. Сим шуршал ими, перебирал их, сминал, давя в прах. Похоронная процессия была скромной: если не считать могильщиков, здесь были только Сим, пара знатных воинов и… Ами.
О том, что Евстахий сбежал, стало известно тем страшным утром. Крыса раньше всех чует беду и спешно покидает тонущее судно.
Наместник поминутно вздрагивал. Воины тяжело молчали. Но их мысли не были секретом: единственный наследник умер в расцвете лет, а Сим уже стар и, кажется, повредился рассудком. Ясно было еще и то, что почти разоренная казна не пополнится щедрым приданым невесты Сальмуса. Бывшей невесты.

Эта смерть была самой страшной из всех, что ему доводилось видеть. А Сим на своем кровавом веку повидал многое. Смерть от раны, от яда — уродлива, но объяснима. Эта смерть была противоестественной.
Узурпатор снова вспомнил остывшую постель, на которой покоился его сын. Смятые одеяла, продавленные подушки в изголовье. Сальмус лежал в неестественной позе. На нем был тот самый жилет, сплетенный из волос Избранной по совету Евстахия. Посиневшие руки сына закоченели на груди.
«Он пытался сорвать жилет…» — глухо сказал тогда Ами.

Я не узнал Сальмуса. Не узнал моего мальчика! Что с ним?! Это уже не его лицо, красивое и гордое. Это месиво из лиц. Борьба обличий. Словно что-то… Рвалось сквозь него изнутри, наружу.
Не чувствуя собственных ног, я подошел к смертному ложу сына. Я плакал.
«Что стряслось с моим мальчиком, Ами?!» — я стенал и не помнил себя от горя.
«Он захлебнулся… силой…» — таков был ответ мудреца.
Кажется, я упал. Кажется, со мной был удар. Я помню только, как Ами подхватил меня и позвал на помощь. Никто из слуг не хотел заходить в эту комнату. Трусливые твари… Они решили позволить мне умереть! И если бы не Ами…
Нет, лучше бы я умер.
Я не мог не узнать черты, почти целиком поглотившее лицо моего сына.
Мия.

Сим тщетно отгонял от себя это жуткое воспоминание. Оно стояло перед его внутренним взором — не важно, смотрели глаза наместника в облака или на кладку кургана, не важно, были ли они закрыты.

 
* * *
— Почему вы не посылали за мной?..
— Ами… Я ждал, что ты сам придешь. Намерен ли ты помогать мне?..
— Что, если я скажу — нет?
— Вижу, ты не в духе. Я был к тебе несправедлив…
— Давайте обойдемся без долгих преамбул. Ситуация вышла из-под контроля. И что же вы намерены делать?
— Хочу спросить у тебя совета.
— Лучше послушайте мой рассказ. Час назад я беседовал с ней. В библиотеке.
— С ней?..
— Вы знаете, о ком идет речь!
— Это ложь! Девчонка все еще в башне, под замком. Охрана…
— Жива ли ваша охрана?..
— …..
— Кто-то пьет воду и ест хлеб, как мы с вами. Кто-то постепенно умирает, будучи живым, как мы с вами. А кто-то питается жизнями людей и не подвержен смерти.
— ….
— Она сама пришла ко мне и говорила со мной.
— … О чем же?!
— Умоляла убить ее. Если это еще возможно.
— ?!…
— То существо, с которым я говорил в библиотеке, с трудом пыталось сохранить осколки былого сознания. В нем уже мало осталось от Мии.
— Что… ты… сказал ей?
— Я сказал, что ничем не могу помочь. Боги бессмертны. Она с рождения была богочеловеком, но сейчас… человеческого в ней почти не осталось. Я наткнулся совсем не на то божество, какое ожидал увидеть… Словно кто-то вселился в ее измученное тело и сознание, найдя в них глубокую червоточину. Сила Мии не знает границ. Самое страшное в том, что девушка с трудом контролирует эту силу.
— О, боги! Ами… О, боги! Умоляю, сделай хоть что-нибудь!
— Нет. Я умываю руки. Не единожды я предупреждал вас о катастрофе, но вы были глухи! Когда-то Авведа велел отпустить Избранную… Он был мудрым правителем.
— Авведа мертв! И я — государь!
— Не скрипите зубами! Вы не государь и никогда им не были. Вы всегда был сыном раба, Сим. Трусливым и жалким.
— Я сию же минуту велю тебя казнить!
— Давайте! Убивайте чужими руками! Это вам удается лучше всего. Авось вы избегните кары. А я не боюсь смерти. Потому что уже не верю в спасение…

 
* * *
Мия

Дети и я — мы уснули вместе. И смерть явилась к нам. Я видела ее лицо: тусклые лампадки желтых глаз, безгубый рот и шершавые волосы. Знаю, у нее нет лица, она выглядит никак, но для любого, кого посещает, всегда подберет интересную маску, за которой — пустота, свистящая и глухая, холодная, как тысячи зим.
Она приняла детей, дав в руки каждому из них по фонарику. И, повинуясь бегущему впереди лучу света, они ушли в туманные складки ее плаща, растаяв навеки. Их образы съела вечность, живущая за пазухой у смерти. Бездонная вечность…
А меня смерть отринула. Вытолкнула вон, как недоношенного ребенка.
И я проснулась во сне. То, что я называла реальностью, стало поверхностью озера — бескрайней, неясной, меняющейся. Я лежала на самом дне и смотрела наверх. Я поняла, что больна. Мучительный странный сон повторялся бессчетное множество раз: я теряла нить мысли, то и дело забывая свое имя. Песок подо мной проседал, и озеро становилось все глубже и глубже. Очень скоро я сама стала сном, минутным наваждением.
Сквозь мутный поток сновидения я видела до боли знакомое мне лицо, но не могла вспомнить имя этого уродливого человека. Старый нескладный мужчина испуганно смотрел на меня и беззвучно открывал рот. Кажется, это была та самая комната.
Я гасну, тону. Я кричу ему: «Что происходит?! Где я?!» Но едва ли он слышит мой шепот.

Это он виноват! Он!

Кто виноват?.. И в чем?..
Когда-то я знала, откуда доносится этот беспощадный голос. Теперь — не помню.
Я тону….

 
* * *
— Владыка, у меня для вас важные новости…
Сим нехотя поднял на вошедшего воспаленные, мутные глаза.
Это был Рова;р. Смелый, решительный воин. Командир резервных войск. В его лице читались тревога и немое ожидание.
«Чего тебе?» — Сим раздраженно зашипел и заерзал в кресле. Перед наместником, по столу, вперемешку с рукописями и свитками, были разбросаны объедки и осколки битой посуды. Жилет и ворот смятой рубахи Сима были заляпаны старыми, засохшими кровоподтеками пролитого вина и коростами застывшего свечного воска.
— Войска неприятеля совсем близко. Столица и замок скоро будут окружены. Война проиграна.
Ровар выжидающе смотрел на Сима. В повисшей между ними тишине было слышно, как над грязным столом летают разжиревшие мухи. Узурпатор с интересом наблюдал за одной из них.
— Вы слышали меня, государь? Война проиграна! Каковы будут ваши указания?
Сим пялился на Ровара, как слабоумный ребенок, криво открыв рот и бесцельно вращая глазами.
— Прикажете собрать остатки войск для последней битвы?
«Всё…» — после долгой паузы промямлил Сим и тихонько захихикал.
* * *
Полумертвый город второй месяц держал осаду. За стенами крепости, в мирных домах и на улицах не было слышно ни голосов, ни криков. Мия шла по пустынной мостовой, засыпанной обломками камней и комьями грязи.
«Они приближаются… — Мия опустилась на крыльцо одного из домов, почувствовав холод в ногах и слабость. «Брэй…» — не зная зачем, неожиданно для самой себя произнесла Сияющая и вздрогнула.
Звуки этого имени огненным мечом полоснули по распавшейся душе. Девушка не могла даже вспомнить, кто это — Брэй, при этом зная наверняка, что помнила когда-то. Мия до боли стиснула ладонями виски. Ей захотелось упасть в забытье, в ту самую вспышку, под лавину чужих голосов и судеб, ощутить еще раз то мучительное единство со всем живым и сущим. Но это было невозможно. Внутри Мии медленно разрасталась пустота. Та, которую нельзя заглушить или чем-то наполнить. Какое блаженство — разрываться на части, вмещая в себя всю вселенную! Только бы не эта пустота, что вначале казалась спасительной, но теперь была просто невыносима.
Руки девушки безвольно упали на колени, голова стала неимоверно тяжелой… Мия с интересом обреченности рассматривала свои ладони и пальцы. Они были чужими. Кожа стала золотистой и полупрозрачной. И не кровь бежала под ней, а странное голубоватое сияние. Мия медленно поднесла ладони к лицу — на них не было линий.
«Они идут… — вновь повторила девушка, но каждое слово теперь давалось ей с трудом. — Я — Мия. Пусть все меня так называют. Таково мое имя, и я помню его…»

— Я голодна!

— Я…

— Все эти души — мои!

— Была рождена…

— Изыйди!!!

— Любить!

Мия с неистовой силой сжала кулаки и закричала от боли, глубоко вонзив в ладони длинные и острые, как у ястреба, ногти.
Эта боль помогла ненадолго прийти в себя и опомниться. Избранная снова, на короткий миг, была собой — изможденной и бледной девушкой. Это последняя битва. И для нее тоже.
Нужно встать. Заставить свои ноги передвигаться. Нужно выйти отсюда.

С трудом поборов головокружение, Мия поднялась с крыльца и направилась было вверх по улице, но, не пройдя и десятка шагов, упала, как подкошенная.


 
* * *
Мия

Силы оставили меня. И я решилась на отчаянный шаг.
Я заставила себя мысленно оказаться на дне того самого странного озера. Мое разбитое измученное тело лежало на мостовой, но истинная я была именно здесь, под водой. И стремилась опуститься еще глубже.
Песок сопротивлялся, но силой мысли я толкала его перед собой. Он оседал. Все ниже, ниже… Я оглянулась. Поверхность воды растворилась в темноте. Пески расступились. Мне удалось достичь пределов пустоты, что беззвучно кричала, как живое существо, пытаясь вытолкнуть меня, но я упрямо продвигалась вперед.
Кисти моих рук стали похожи на лохмотья… Пустота разъедала их, но я снова усилием воли лепила себе руки, еще длинней и сильнее прежних. Наконец, впереди вспыхнул широкий луч. Он лился где-то подо мной, подобно пламенеющему белому водопаду, и делил сумрак пополам.

Она возникла впереди, ужасная и пугающая, слабо мерцая в темноте, как древесная гнилушка. Но луч не был повязан на ней.
Она вскинула худую уродливую руку, похожую на воронью лапу, и велела мне остановиться.
Но я не подчинилась. Я сделала шаг вперед и упала в огненные струи творящего луча.
Ее истошный крик разорвал мир на части. Но я уже завладела потоком. Сила была на моей стороне. Пусть и ненадолго.

 
* * *
Мия очнулась на вершине сигнального холма, в хлопьях холодной золы. Неподалеку лежали трупы Варваров. Из их окровавленных тел торчали стрелы с белым оперением. Позади дымился полуразрушенный осажденный город, впереди простирался фантастический пейзаж, прекрасный и ужасный одновременно.

Как красива земля с высоты! Как хороши очертания гор, словно лица каменных великанов. Как блистают на солнце их снега и ледники — застывшие дожди былых эпох. Узоры лесов, серебряные нитки рек… Синяя лента моря у самого горизонта… Земля, ты прекрасна. Я люблю тебя! Но, то тут, то там, на твоем терпеливом теле возникают язвы пепелищ и нарывы пожаров. В этот миг умирают сотни людей, снедаемые ненавистью, яростью, страхом и жаждой мести.

Довольно!
Мия поднялась с колен.
Пусть люди увидят меня, пусть внемлют мне…
Земля содрогнулась. Голос, громкий и раскатистый, точно грохот сходящей лавины, упал с небес. Поле сражения замерло. Стихли звоны мечей и крики. Над долиною нависла тишина, такая же резкая и оглушительная, как и голос, ее породивший. Тысячи воинов, все, как один, обернулись на зов и замерли.
На вершине высокого холма стояла маленькая хрупкая фигурка. Она сияла изнутри: то вспыхивала яркой белой точкой, то неровно мерцала, словно фонарь, забитый осенними листьями.
Она подняла руки к небу. И небо ответило ей.

 
* * *
— Я здес-сссь…

Змеиное шипение наполнило воздух, и холм заходил ходуном.
Невидимка нанес неожиданный удар в спину и сбил Мию с ног. Она упала и покатилась по золе, скребя ногтями землю, в отчаянной попытке удержать в руках тот самый огненный поток, что вынес ее за каменные стены замка. Он ускользал из ладоней, как червь, и жалил, словно гадюка. Он менял цвет.
Небо вздулось и заклокотало, подобно морю, охваченному штормом. Огромная синяя молния в мгновение ока расколола пополам затянутый тучами свод.
Поток стал невыносимо обжигающим, фиолетово-черным. Мия не могла удержать его. Свистящей воронкой энергия уходила в разлом пустоты. Сияющая ощущала, как что-то пытается вытолкнуть ее из тела.

При первых оглушительных раскатах грома людьми овладела паника. Как насекомые, застигнутые дождем врасплох, воины метались, сбивая друг друга с ног. Почва пришла в движение. Казалось, что громады холмов и далекие горы ожили и двинулись друг другу навстречу.

Мия пыталась подняться, собирая остатки сил, но ноги не могли найти надежную опору. Холм гудел и шатался. Песок набивался в глаза и ноздри, мешал дышать и кричать.

— Отдай-й его мне… Этот мир — мой-й!

«Нет… — хрипела Мия. — Ты умрешь вместе со мной…»

Оставив попытки подняться на ноги, Сияющая встала на колени и в отчаянной мольбе протянула руки к небу. Их свело острой судорогой, словно кто-то силой старался их опустить. Или сломать.

— Небо не с-с-слышит, не с-с-слышит!

Мия ощутила, что падает на дно собственного тела, сжимаясь в точку. Еще миг — и ее сознание схлопнется до размеров песчинки, а потом — она перестанет существовать.

Войска в спешке покидали равнину, оставляя за собой шлейф из убитых и тяжело раненых. В этот ужасный миг были забыты все имена и клятвы, цвета знамен и лица любимых. Не было ничего, кроме хаоса, и смертельной страстной пляски земли и неба. Обезумев от страха, люди бежали прочь. Они не видели, как фигурка на холме медленно поднялась и вскинула руки в повелительном жесте. Столб темно-фиолетового пламени ударил по небесам.
Черная богиня смеялась. Нет, она хохотала. И этот оглушительный хохот сливался с шумами стихии. Теперь она владела этим телом. Безраздельно. Но плоть была изношена и разрушена почти до основ многодневной борьбой.
Тело?.. Скоро оно ей не понадобится!
Она возвестила небу о своем приходе, играючи метнув в облака разрушительный столб энергии.

Но что-то пошло не так. Поток стал менять свой цвет: огненно-белые и фиолетово-черные всполохи теснили, душили друг друга. Столб энергии превратился в уродливую гидру, беспорядочно раскинувшую извивающиеся разноцветные щупальца.
Черная богиня пыталась остановить поток, но уже не могла. Он продолжал бить в небо со все возрастающей силой.
По горам и земле поползли исполинские трещины. В разломах клокотала раскаленная кровь земли. Горы и холмы, равнины и леса — сколь хватало глазу — проваливались вниз, вытесняя из берегов моря и глубоководные озера. Обезумевшие птицы, пытаясь спастись в воздухе, беспорядочно метались в потоках окрепшего ветра. Небо провисло и напряглось, словно гнойный нарыв, готовый в любой момент лопнуть.

Черная богиня была в центре потока, была его источником. И горела в нем.
Внезапно, что-то изнутри с неимоверной силой толкнуло ее в грудь, заставив склонить голову и вылететь вон из завоеванного было тела.

— Я
— была
— рождена
— ЛЮБИТЬ!!!

Пустота взорвалась, как состарившаяся звезда, и схлопнулась…

Вспышка… Боль… Тебе позволяют сделать отчаянный вдох. И в то же мгновение все твое существо пронзено миллиардами жизней и сознаний; так, словно внутри тебя разрастается корень могучего дерева. Ты во всем и всё в тебе. Ты — камень, ты — лист, упавший в воду, сама вода, насекомое, почва, ребенок, старик, полуразложившийся труп в могиле, еще бесформенное дитя в утробе матери.
И все стонет, кричит, зовет, мыслит! Все хочет умереть и хочет жить!..



ПРИМЕЧАНИЯ:

Ревез – бог ветров.
Луния – высокое духовное существо. Согласно легенде, она являлась первой Белой Птицей (то есть богочеловеком), сошедшей на землю с небес.
Третья эпоха – двадцатое тысячелетие от начала времен
Зифул и Гарди – братья, чье рождение ознаменовало собой начало людского рода. Сыновья древней мифической волчицы Шие, которая являлась первым живым существом на земле. Зифул был жрецом и духовным праотцом народа Парии, а Гарди – первым королем народа Охотников.
Трувв – старший военный советник короля
Некты – разумные волки; существа, которых Охотники называют «старшими братьями волков и младшими братьями людей».
Гилм – слабоалкогольный напиток, сваренный на травах, ягодах, меде и специях. Обладает укрепляющим и согревающим эффектом.
Ахмэ – разновидность чернил кроваво-красного цвета.
Лар – военный чин. Под командованием ларры, как правило, находятся военные отряды малой и средней величины.
Сок бумажного дерева по свойствам напоминает клей, а потому широко используется в быту, в частности, для запечатывания писем.
Трувве – богатая и знатная женщина (жена, сестра, дочь или племянница мужчины, носящего звание «трувв»).
Мисса -  пряная трава, используемая для приготовления благовоний, снадобий, а также для курения.
Аохэнь – сумрачная богиня, хозяйка мира мертвых, дочь самой смерти.
Система сословий: Первое – благородные дворяне и военная знать, получившая высокие титулы либо по праву рождения, либо за особые боевые заслуги; Второе – люди среднего круга, обедневшие дворяне, имеющие право получить достойное образование и денежную профессию (как правило, находятся на службе у первого сословия); Третье – купцы и богатые ремесленники, владеющие собственными артелями; Четвертое – мелкие ремесленники и крестьяне, владеющие собственной землей; Пятое – вольные наемные работники; Шестое – рабы (безземельные).
Заводи – живописный озерный край.
Альмин – легендарный алхимический состав, дарующий исцеление любых душевных и телесных ран.
Барра – бог войны и победы, которому с древних времен поклонялись Охотники.
Золотой василек, жемчужный волос – вымершие лекарственные растения древнего мира.