Дело Пушкина12. Досье. Я не писал бы ей стихов

       И тогда же к общему столу допустили Пушкина.
       В сентябре 1826 г. закончилась его ссылка, а в октябре-декабре он пишет стихотворение «Ты богоматерь, нет сомненья», в котором насмехается не столько над объектом стихов, сколько над самим собой и своими надеждами. Его богоматерь не одного святого духа пленила своей красотой, она всем мила без исключенья. Мадонна, гений чистой красоты, оказалась матерью Амура, блудницей.
       Он иронизирует и ревнует. То первое, прекрасное впечатление отравлено навсегда. Вот он высказывает Соболевскому, который по отъезду в Москву строчит генеральше цидульку за цидулькой:
       «Безалаберный! Полно тебе писать глупости Анне Петровне; напиши мне слово путное. Где „Онегина“ 2–я часть?..»
       Анна Петровна вспоминала, как говорили они о безвременно ушедшем Веневитинове, и Пушкин не смог не съязвить:
       «Отчего вы позволили ему умереть? Он ведь тоже был влюблён в вас, не правда ли?..»
       Презренная, мерзкая – никого, кроме нее, он не награждал эпитетами столь хлесткими и обидными. Надо сказать, она с кротостью терпела его выходки. Анна Петровна вообще была добродушной бабенкой. Раз только упрекнула: стыдно вам обижать меня, такую безобидную. Он извинялся…
       Но не простил. В Петербурге они часто встречались. Никитенко вспоминал, как генеральша, безмерно радостная, сияла и была возбуждена, когда Пушкин объявился в столице. Однако Александр не сделал ни малейшей попытки к сближению - быть в хороводе любовников ему не хотелось. Они виделись только на людях; на свадьбе сестры поэта им пришлось отправиться вдвоем в старой фамильной карете Пушкиных. После долгого молчания он сказал: «А ведь мы с вами в первый раз одни, сударыня». Она пошутила: и по этому случаю сильный мороз. «Да, 27 градусов», - не принял шутку Пушкин и плотнее запахнулся в шубу.
       Через две недели он написал Соболевскому:
       «Безалаберный! Ты ничего не пишешь мне о 2 100 р. мною тебе должных, а пишешь о M–de Керн, которую – язвительно добавляет он, - с помощию Божией я на днях уеб».
       Сим актом, от которого, как любой мужчина, он не смог отказаться, Пушкин закрыл гештальт. Та беглость и та откровенность, с которой сообщал он о событии приятелю, говорит не только об его отношении к Анне Петровне, но и отношении к ней Соболевского (о даме Керне, у которой ноги скверны, мы помним). И упрекнуть бы мужчин... да язык не поворачивается.

       Продолжения он не захотел. В «Воспоминаниях» Анна Петровна подробно останавливается на сугубой ветрености поэта, как ценил он внешнее и наносное. Истинные чувства же у него не находили отклика: «…он был более способен увлечься блеском, заняться кокетливым старанием ему нравиться, чем истинным глубоким чувством любви».
       Надо думать, под теми, кто питал «истинное» и «глубокое», Анна Петровна имела в виду себя.
       Их отношения постепенно сошли на нет, только божественной красоты профиль иногда мелькнет на полях его рукописей – зачастую рядом с изображением Вульфа. После женитьбы поэт порвал со многими своими приятельницами, в том числе с Керн – по соображениям безопасности: ревность Натальи Николаевны была общеизвестна. Ею же объясняется нелестный отзыв Пушкина о «гении чистой красоты» в письме жене от 1835 года:
       «Ты мне переслала записку от m-me Керн; дура вздумала переводить Занда и просит, чтоб я сосводничал ее со Смирдиным. Черт побери их обоих! Я поручил Анне Николаевне [Вульф] отвечать ей за меня, что если перевод ее будет так же верен, как она сама верный список с m-me Sand, то успех ее несомнителен…»
       Разумеется, он не желал скандала: не знать адресатку знаменитого стихотворения его истинная мадонна не могла, - однако в его письме чувствуется и презрение - мужское, махровое - к блуднице и женщине многих.
       Вообще, человеческой природе присуща некоторая доля иронии по отношению к неумеренной сексуальности. Зависть к казанове редко бывает превалирующей, если это единственный его талант. Как ни крути, но чтоб иметь детей, кому ума не доставало.
       Вместе с тем, когда умерла мать Керн, Пушкин бросил дела, разыскал Анну Петровну («бегал, со свойственною ему живостью, по всем соседним дворам»), и был крайне участлив:
       «В этот приезд он употребил всё своё красноречие, чтобы утешить меня, и я увидела его таким же, каким он бывал прежде».
       Некоторое участие принимал поэт и в хлопотах Анны Петровны по имению, будучи посредником между истицей и Елизаветой Хитрово; впрочем, особо в эти дрязги он не влезал или же не имел возможности оказать помощь, и окончил переписку все в том же ироническом ключе: «Раз вы не могли ничего добиться, вы, хорошенькая женщина, то что уж делать мне – ведь я даже и не красивый малый…» Она с досадой разорвала записку.

       Часто удивляются, как мог Александр Сергеевич отзываться о женщине, ему небезразличной, одновременно и дурно, и хорошо. «Гибкий ум» и «дура», «гений чистой красоты» и «вавилонская блудница». Но если изучить внимательно документы и хронологию событий, можно заметить, что оценка его не скакала хаотично в зависимости от вожжей в подхвостье, а менялась со временем – от восторженной до остро пренебрежительной. Надо сказать, настоящая Анна Петровна мало соответствовала тому образу, который набросал поэт в своем бессмертном стихотворении, и который она сама пыталась впарить в мемуарах читателю. Вульф отмечал: вся ее жизнь в любви. Она же писала:
       «Течение жизни нашей есть только скучный и унылый переход, если не дышишь в нем сладким воздухом любви», - понимая под оной исключительно плотские отношения с мужчиной.
       К детям была равнодушна – кроме младшего сына, рожденного от второго мужа. Другой ребенок от этого брака скончался в младенчестве - как-то не заживались у нее дети. Дочерей от Керна оставила отцу, девочки воспитывались в Смольном, младшие умерли в раннем детстве; каких-то детей, о которых ничего неизвестно, она, если верить дневнику Вульфа, производила, уже разъехавшись с Ермолаем. Супруг нудно пытался вернуть беглянку, она подавала прошения, силясь выцарапать хоть какое-то содержание, он подавал встречные иски. О деспотизме отца Полторацкого, равно как об ужасном характере престарелого мужа, известно в основном со слов самой Анны, генеральша охотно делилась своими несчастьями с первым встречным. Пушкин временами позволял себе усомниться: да так ли страшен волк, как его малюет овечка?.. Папенька Полторацкий хоть и цапнул у деток имение и вытолкал Аннушку взамуж, однако ничего не смог предпринять, когда дщерь ускакала от благоверного и вступила на стезю матери Амура, при том, что длительное время проживал с дочерью на одной жилплощади. Не являлись ли россказни о деспотизме отца и о невыносимой тяжести бытия со старым (ох, старым! нет-нет, неравный брак – вещь гиблая) мужем попыткой оправдаться в собственных пороках? Анна Петровна, ау!
       Полжизни она искала любовь, однако сладкое чувство путала с сексом. Как и прекрасной Гончаровой, Анне Керн нужны были сильные раздражители. Потребность в ярких ощущениях вызывает зависимость. Но если Наталья Николаевна тешила самолюбие, скрупулезно подсчитывая поклонников, то «гений чистой красоты», с ее решительностью и легкомыслием, шла до конца и в сердечный реестр заносила уже любовников.
       Любопытную характеристику дал Керн цензор Никитенко:
       «Женщина эта очень тщеславна и своенравна. Первое есть плод лести, которую,;—;она сама признавалась,;—;беспрестанно расточали ее красоте, ее чему-то божественному, чему-то неизъяснимо в ней прекрасному,;—;а второе есть плод первого, соединенного с небрежным воспитанием и беспорядочным чтением».
       Об увлечении романтической литературой того времени, которой так же, как и нынешнему масслиту, свойственен был эскапизм, Никитенко отозвался так:
       «Мечтательность, неопределенность и сбивчивость понятий считаются ныне как бы достоинствами, и люди с благородными наклонностями, но увлекаемые духом времени, располагают свое поведение по примеру героев нынешней романтической поэзии. Не знаю, пересилит ли философия сию болезнь века… Надо заставить себя мыслить: это единственный способ сбить мечтательность и неопределенность понятий, в которых ныне видят что-то высокое, что-то прекрасное, но в которых на самом деле нет ничего, кроме треска и дыму разгоряченного воображения».
       Эта мечтательность – она так хотела быть музой, моделью и прототипом, что всерьез уговаривала Никитенко списать с нее героиню романа. Через всю жизнь пронесла Анна Петровна чувство, что она – «та самая Керн», «гений чистой красоты». Будучи уже старухой, женщина вздрагивала, как полковая лошадь, заслышав музыку, и то дело требовала, чтобы ей спели «ее романс». Иногда это приводило к комичным ситуациям: замордованный певец начинал кривляться, безбожно детонируя, гости давились от смеха, и только старенькая мадам Керн, ставшая к тому времени Марковой-Виноградской, прослезившись, обнимала шутника…

       Безденежье внесло свои коррективы. Анна Петровна понемногу скатилась к тому, к чему часто приходят матери Амура: стала выпрашивать деньги у любовников, по сути пав до положения кокотки. В 1836 году Анна Вульф сообщала сестре Евпраксии, что некогда любимая подруга без конца занимает у нее самой и вытягивает у ее брата:
       «Я право, не знаю, что будет с этой несчастной женщиной и куда она зайдёт в своих поступках?»
       В свой черед Евпраксия Вревская сетовала, что Анна на шее, павшая перед очередными штанами – на сей раз деверя Евпраксии Павла Вревского, очень дорого стоила последнему во время его пребывания в Петербурге, а «перед отъездом своим, - пишет баронесса, - заняв 10 т[ысяч], он должен был 1,5 т[ысячи] отдать ей по её просьбе. Ты постигаешь, как такой поступок должен был охолодить его любовь к ней, если б она и существовала человеческая, а не собачья. А он, кажется, к первой не склонен и кроме последней, не испытывал».
       Бравый офицер Вревский, который в 20 лет был награжден золотой полусаблей с надписью «За храбрость», был на девять лет моложе Анны Петровны. Ну, любила она молоденьких щенят.

       В ту же борозду заехал и старый конь С.Л. Пушкин, который после смерти жены вздумал волочиться за Анной Петровной. Не добившись взаимности от матери Амура, он принялся ухлестывать за дочерью. И вот здесь, как говаривал П. Вяземский, я отвращаю свое лицо от дома Пушкиных... Екатерина Ермолаевна – уже другая Керн, которой другой гений, композитор Глинка, посвятил романс на гениальные пушкинские стихи, адресованные ейной же матушке (как причудливо тасует колоду судьба), - была не против стать мадам Пушкиной. Девица оказалась практичней матушки и возраст жениха ее не пугал, однако в дело вмешалась вдова Пушкина: Наталью Николаевну привела в ужас мысль заполучить свекровь из рода Кернов. Свадьба не состоялась за смертью 72-летнего претендента; Лев Сергеевич жаловался, что завещания он так и не видал, а вот заемное письмо на 50 тысяч престарелый вертопрах Сергей Львович успел-таки Кернихам выписать.
       Но дальше, дальше, мой читатель! Идем за мной, и я покажу тебе настоящую любовь!..
       Не веришь?

       Ах, Анна Петровна, Анна Петровна! Как же она любила юных пастушков!..
       Что ей старый конь Сергей Львович! Кадет любим ее душою!
       Александр Васильевич Марков–Виноградский, 1820 г.р. – Анна Петровна приняла 13-летнего мальчика, по словам его же матери, как искренняя родственница. Когда начались их отношения доподлинно неизвестно; вероятно, Анна Петровна пользовалась теми же приемами, что и при обольщении малолетнего Дельвига. В конце декабря 1837 года старшая Виноградская после тяжелой болезни скончалась, мальчик записал в дневнике: неужели счастие сына могло убить мать? Приходится признать, Анна Петровна вновь выступила в роли разрушительницы семейства. На тот момент Александру Виноградскому было семнадцать, и он был моложе любовницы на двадцать лет.

       Анна Петровна, я снимаю шляпу.

       Восторженный мальчик – Виноградский на всю жизнь сохранил эту глуповатую восторженность, равно как и деловую никчемность. Попавшись на удочку стареющей Цирцеи, он - в отличие от прочих - уже не вырвался. Анна Петровна в очередной раз родила; с молоденьким любовником-сиротой, крохотным сынишкой и беременной от М.В. Глинки дочерью уехала в Лубны и приземлилась на шею папеньки Полторацкого. Это к вопросу о родительской деспотичности. Я уже готова сострадать ее отцу.
Но тут почил в бозе многократный рогоносец Ермолай Керн. Исхлопотав пенсию, прекрасная вдова наконец обрела свободу и экономическую независимость. Обрела, чтобы… тут же с оной расстаться. Дама решила употребить юнца с потрохами и, дабы птичка не упорхнула, мерой пресечения избрала законный брак. Как ни крути, Анне Петровне шел 41-ый год.
       Можно назвать сей акт безрассудством, а можно - глупостью. Этим решением она раз и навсегда вогнала себя и своих близких в нищету. Денежное довольствие вдовам платили по замужество, так было с Пушкиной, так было и с Керн. Напрасно деспотичный папенька слезами заклинаний молил непутевую дочь, «молодые» обвенчались, пенсион отобрали. Для пущей надежности всегда послушного мужа выдернули с военной службы: чтоб шалопаи-товарищи не развращали, - и молодой офицер остался без жалованья. Юная семья по макушку погрузилась в сокрушительную бедность, из которой много лет не могла выбраться. Решительность, которую заметил в Анне Керн Пушкин, явно граничила с детской беспечностью.
       В любовном вопросе, впрочем, она не проиграла. Наивный пастушок любил мать Амура без памяти, он полностью удовлетворил ее ненасытную страсть к обожанию. Выйдя замуж, Анна Петровна успокоилась, остепенилась и обрела иммунитет к штанам. Да и то сказать, возраст поджимал, от прежнего «гения чистой красоты» мало что осталось… Под фанфары всеобщего неодобрения молодая семья начала длинный путь.
       Путь был тернист. Молодой муж, мягкосердечный и слабовольный, не отличался предприимчивостью. Он не умел говорить «нет»; пребывая на чиновничьей должности, по своей мягкотелости попал под суд за компанию: ушлые сотоварищи вовлекли его в уголовную историю (не зря Анна Петровна опасалась дурного влияния на великовозрастного дитятю). Виноградского оправдали, но с тех пор даже на частную службу его брали с опаской. Жили супруги крайне скудно. Анне Петровне приходилось брать на дом шитье, Александр Васильевич подрабатывал игрой в преферанс, они скитались из дома в дом; под конец женщина продавала письма Пушкина – по 5 рублей за штуку. Как-то Вульф по ее просьбе переслал Виноградским сто рублей; незадачливый пастушок благодарил бывшего любовника своей жены:
       «Бедная моя старушка прослезилась и поцеловала радужную бумажку, так она пришлась кстати».
       Сто рублей супруги тянули целый год, существуя без кофе, чая и прочих прелестей жизни.
       Любви при этом было вдосталь. Мать Амура подмяла под себя мужа полностью, Виноградский держался за юбку жены – музы, которую некогда воспевали поэты; эта статья была предметом его тщеславия и стареющая Керн всячески его раздувала.        Замечательна ее интерпретация отношений с Пушкиным, в передаче мужа звучащая так:
       «Многие женщины, воспаляемые огнём его речей и страстию его взглядов и манер, увлекались им до цинизма… Некоторые, разумеется, весьма немногие, допускали даже непозволительные ласки – персидские или содомские удовольствия… И он их не уважал, кроме тех, которые держали себя вдали от него, как например, моя жена и некоторые другие. Она, моя голубка, светлым, чистым взглядом, своими скромными манерами и речами, своею простотою, исполненною невинности сердечной, своим поэтическим идеализмом и высшими воззрениями на жизнь исключала возможность грязных поползновений и была воспета Пушкиным как «гений чистой красоты»».
       Ай да Анна Петровна, ай да…
       С годами Керн превратилась в капризную тучную старуху, то приторно ласковую, то брюзгливую и «циничную»; из всех плотских радостей у нее осталась одна - еда. Впрочем, не утратила она интереса и к радостям литературным и, потеряв зрение, заставляла читать себе вслух. «Невысокая, полная, почти ожиревшая и пожилая, старалась представляться какою–то наивною шестнадцатилетнею девушкой, вздыхала, закатывала глаза и т. п.». Что в молодости было мило, с возрастом стало претенциозно и смешно. По наблюдению злоязычной М.В. Алтаевой-Ямщиковой, мадам Виноградская все никак не могла забыть, что когда-то была обаятельной и вдохновляла самого Пушкина, о чем напоминала к месту и не к месту, и всем и каждому.
       Молодой муж, «всё ещё влюблённый в этот памятник пушкинской эпохи», поддакивал супруге, прислуживал и во всем себя принижал – по-сиротски. «…Без неё он был развязнее, веселее и разговорчивее…» Частенько они молча сидели в комнате, не произнося ни слова, как некогда супруги Керн… Не думала ли в те дни Анна Петровна, вывязывая на продажу чулки, что со вторым браком промахнулась, как и с первым, и сладкий воздух любви – вещь, конечно, приятая, но как быть, когда муж словно чемодан без ручки – и нести тяжело, и бросить жалко?..
       У него был свой рецепт семейного счастья - спокойствие ради спокойствия:
       «Спокойствие лучше всего; тот неблагоразумен, кто питает семейную жизнь ссорою. Супруги должны смотреть на недостатки один другого снисходительно».
Больше всего на свете он боялся конфликтов.
       Та же Алтаева вспоминала, как муж и сын, «оба долговязые, рыжеватые, с лошадинообразными неумными лицами», шептались, когда Анна Петровна рыдала на плече певца, исполнявшего «ее» романс: «Папаша, мамаша так расчувствовалась, что завтра же начнёт гонять нас с тобою по всему Киеву искать ей розовую конфетку, точь–в–точь такую, как получила она когда–то из рук самого Пушкина»…
       А.В. Виноградский оставил обширный дневник и мемуары, больше похожие на собрание сплетен, местами глуповатых и злых, нежели на непосредственные воспоминания, - в духе отрывка о Пушкине. Кроткий и бесконфликтный в жизни, на бумаге он вымещал свое недовольство - даже благодетелями, что давали им кров и приют. Неизменно падает ниц он лишь перед гением чистой красоты и музой литераторов. Надо сказать, в своих записках Анна Петровна почти не упоминает о втором муже, в то время как Александр Васильевич пересыпает страницы умилительными пассажами о «мамаше», «старушке», «голубушке моей родной», «моей милой голубушке». Он так старательно и помногу повторяет о своем счастии, что возникает сомнение: а для себя ли он пишет дневник?..
       Словно супруга заправского литератора, он стенографировал женины воспоминания, редактировал, разбирал записи. Под старость его коробило, если другие не разделяли его пиетета перед «старушкой»: «Я заметил: кто не понимает, не любит моей жены и не сочувствует ей, тот очень пошлый, бездушный, сухой, холодный эгоист», - обижался мужчина.
       К Пушкину, Вульфу и прочим он не ревновал, он как-то умел составить приятную для себя картинку. Ревновала пастушка его немолодая Бавкида, могла, например, надуться за то, что 40 лет назад он назвал кузину хорошенькой, что приводило супруга то ли в испуг, то ли в умиление. Вообще, по замечанию другого классика, И.С. Тургенева, это было семейство «приятное, немножко даже трогательное и в то же время комичное».
       Впоследствии они как-то сравнялись годами, Виноградский состарился преждевременно, словно старая жена съела его, и умер раньше супруги, ему было 59 лет. Семидесятидевятилетняя Анна Петровна пережила пастушка на четыре месяца.

       Тургенев, которому Анна Петровна непременно пожелала представиться, с почти пушкинской иронией писал Полине Виардо:
       «Вечер провел у некой m-me Виноградской, в которую когда-то был влюблен Пушкин. Он написал в честь ее много стихотворений, признанных одними из лучших в нашей литературе. В молодости, должно быть, она была очень хороша собой, и теперь еще, при всем своем добродушии (она не умна), сохранила повадки женщины, привыкшей нравиться. Письма, которые писал ей Пушкин, она хранит как святыню; мне она показала полувыцветшую пастель, изображающую ее в 28 лет: беленькая, белокурая, с кротким личиком, с наивной грацией, с удивительным простодушием во взгляде и улыбке… немного смахивает на русскую горничную в роде Варюши. На месте Пушкина я бы не писал ей стихов».