Про позолоченный унитаз, герань и кактус

Поучительные новеллы

Первая новелла
НЕ БУБНИ КАКТУСУ ПРО КРЕДИТЫ

В пятом подъезде, на третьем этаже, за дверью с потёртой номерной табличкой жила баба Груня — маленькая, сухонькая старушка с глазами, похожими на два тёплых янтарных огонька. Лет ей было за семьдесят, но в её жилистых руках, вечно занятых то вязанием, то пересаживанием цветов, чувствовалась удивительная сила.

Внешность её была проста и уютна, как самовар в деревенской избе. Лицо — морщинистое, словно печёное яблоко, с добрыми лукавыми складочками у глаз. Волосы — седые, туго стянутые в аккуратный пучок, из которого вечно выбивались две-три непослушные прядки. Одежда — неизменный синий халат в мелкий цветочек и стоптанные тапочки, в которых она, однако, держалась с неожиданной грацией.

Каждое утро до выхода на пенсию она проделывала долгий путь в бухгалтерию НИИ — с двумя пересадками, нередко в переполненной маршрутке, где её костлявые локти удивительным образом всегда находили место между раздражёнными пассажирами. А вечерами, вернувшись, первым делом подходила к своему балкону — настоящему оазису из гераней, что цвели у неё малиновыми, алыми и белыми шапками даже зимой.

— Герань любит, когда с ней говорят, — объясняла она мне однажды, ловко поворачивая горшок к вечернему солнцу. — Про хорошее. Про внучку мою, про то, как летом на даче землянику соберём...

Я спросила про свой погибший кактус, и её лицо вдруг стало серьёзным, почти профессорским:
— Кактус — он ведь пустынник.  Поливать его нужно не чаще раза в две недели, да и то — не  само растение, а землицу вокруг. В пустыне-то дожди редкость! Надо было тебе самой догадаться. Люди часто думают, что чем больше зальёшь — тем лучше. А оно наоборот...  Главное с пониманием подходить.
Она говорила это с такой уверенностью, будто сама когда-то росла среди барханов.
— И света кактусу побольше давай — у тебя же окно северное?  Пусть лампа светит вечерами, она и тепла добавит, если лампочка накаливания, старого образца. Нет такой? Неудивительно, - и баба Груня разочарованно махнула рукой и сделала заключение:  — Молодёжь...

А потом вдруг хитро подмигнула:
— И главное — не бубни ему про кредиты. Растения, они ведь всё чувствуют.

В её крохотной квартирке всегда пахло чем-то добрым — то пирогами с капустой, то мятным чаем. На стене висел портрет внучки-отличницы, а на кухонном столе лежала потрёпанная тетрадь с аккуратными столбиками цифр — она и на пенсии продолжала сводить какие-то балансы, "чтобы голова не закисла".

Такие, как баба Груня, были в каждом дворе — неприметные, но крепкие, как их герань. Они пережили всё — и советский  дефицит, и жульническую "шоковую терапию" от внука Гайдара, и лихие девяностые, — но не растеряли ни доброты, ни мудрости. И если бы дома могли говорить, они рассказали бы нам, как эти маленькие старушки по ночам, когда весь город спит, тихонько разговаривают со своими цветами — и те расцветают ещё пышнее, будто в благодарность.



Вторая  новелла
ЗОЛОЧЕННЫЙ УНИТАЗ И КРИЗИС ЗА ВЫСОКИМ ЗАБОРОМ

Напротив хрущёвки отгрохали большой и  нелепый, вычурный  коттедж с колоннами. С  претензией на дворец то есть. В этом "недодворце" жили «новые русские», те самые, у которых «жизнь удалась». Глава семейства, Сергей Михайлович, был классическим воплощением делового человека 90-х — вечно занятого, но при этом непонятно чем. Он носился по городу на чёрном джипе с тонировкой, непрерывно говорил в телефон. Его золотая цепь на толстой шее была настолько массивной, что казалось — вот-вот пережмет сонную артерию, и он рухнет прямо на свой кожаный диван, не успев закончить жизненно важный разговор о «ну очень выгодном деле».  Сергей Михайлович, конечно, был «очень занят» — но если бы кто-то понаблюдал за его расписанием, то обнаружил бы, что 60% времени он проводил в раздумьях над тем, куда бы вложить деньги, 30% — в разговорах о том, куда бы вложить деньги, и лишь оставшиеся 10% — в редких попытках что-то сделать. Но Алла гордилась им: ведь он же «бизнесмен», а не какой-то там простой работяга!

Алла, бывшая продавщица из гастронома, а теперь "новая русская", стала напоминать перекрашенную матрёшку. На её лице всегда был густой слой тонального крема, нарисованные брови, неестественно большие глаза от накладных ресниц и ярко-розовые губы с карандашом, выходящим за контуры. Одевалась она только в броское: леопардовые принты, золотистые жилетки, короткие кожаные юбки с крупной молнией в компании с высокими каблуками, на которых ходила неуверенно, широко расставляя ноги, как старый пират, привыкший к корабельной качке.

Когда Алла выходила во двор, казалось, будто включается невидимый прожектор: она говорила громко, смеялась с придыханием и постоянно поправляла волосы — мелированные пряди с рыжеватым отливом, собранные в высокий хвост.

Как-то она объявила: " А у нас теперь унитаз позолоченный!" —  широко улыбаясь, будто сообщала о выигрыше в лотерею.   Баба Груня невозмутимо ответила: "У меня в молодости тоже золото в унитазе плавало. Банка с огурцами упала".

Потом их коттедж-дворец обнесли забором повыше, но кризис перелез и через него. И вот Аллу увидели в растянутом свитере и потрёпанных джинсах — макияж был смыт, а на ресницах лишь комки туши. Она даже не поправила хвост, когда Груня сказала:
— Ну, красавица,  хоть унитаз-то остался?

Алла всхлипнула — и вдруг  улыбнулась сквозь потекшую тушь.

 
Третья новелла
ПЕНСНЕ VS "СТОЛИЧНАЯ": КАК ДЕВЯНОСТЫЕ ПЕРЕЛОМИЛИ ЧЕХОВА. ИСТОРИЯ ДЕЗИНФЕКЦИИ ДУШИ или  "ВЫЗДОРАВЛИВАЙ, РЫБКА!"

А ещё был у нас Степан Иваныч — статный хирург с благородной сединой в тёмной бородке и старомодным пенсне, ну, вылитый Чехов, если бы тот вдруг решил специализироваться на детской пульмонологии. В былые времена он ходил по больнице, как заправский барин — осанка прямая, белый халат всегда безупречно отглажен, а в кармане неизменно торчала пачка дорогих (и, увы, уже дефицитных) импортных сигарет, которые он, впрочем, никогда не курил при пациентах. Говорил мягко, с лёгкой театральной растяжкой гласных, будто каждое слово взвешивал на весах профессиональной этики.

Он умел внимательно слушать — редкое качество для врача его уровня. Когда к нему приводили ребёнка с хрипами в лёгких, он сначала садился напротив, снимал пенсне, задумчиво потирал переносицу, а потом спрашивал не только про симптомы, но и про школу, про друзей, про страхи. Дети ему верили. Родители млели. Коллеги уважали.

А потом пришли девяностые.

Отделение закрыли «на оптимизацию». Новый главврач, бывший парторг с блестящей, словно  начищенной лысиной и золотыми коронками во рту, назвал детскую пульмонологию «неэффективным направлением». Оборудование — то самое, за которым Степан Иваныч ездил в Германию и выбивал годами — растащили по частям. Дорогие аппараты «случайно» сломались, потом их «списали», а потом они загадочно всплыли в частной клинике какого-то бывшего санитара.

Степан Иваныч не сдался сразу. Сначала писал письма — в Минздрав, в мэрию, даже в какую-то думскую комиссию. Потом пытался работать в поликлинике, но там не было ни нормальных лекарств, не хватало даже бинтов, были серые ватные шарики, которые крошились в руках.

А дети с астмой всё равно поступали.

Вот тогда он и начал прикладываться у бутылке. Не по-деревенски, не с матом и слезами, а тихо, с достоинством. Он пил с закуской хороший коньяк, если удавалось раздобыть; или хотя бы «Столичную» завода "Кристалл". Он медленно вечерами глотал алкоголь, словно пытался продезинфицировать душу...

Как-то я застала его в ординаторской. Он сидел, обхватив голову руками, а санитарка Нина — маленькая, сухонькая женщина лет пятидесяти наливала Степану Ивановичу чай. Она смотрела  усталыми, но добрыми глазами, а  своей внешностью она  всегда напоминала мне серую птичку. На ней, как обычно, был выстиранный до белизны халат, под которым проглядывала скромная кофточка с вытянутыми локтями. И я обратила  внимание на ее  руки: жилистые, с коротко подстриженными ногтями — руки человека, знающего работу.

— Доктор, вам бы к наркологу...
— Я не доктор, — он махнул рукой. — Вот Нина — доктор. Вчера троих ребятишек откачала, пока я... — он замолчал.
Нина покраснела, как девочка (у неё это всегда начиналось с кончиков ушей):
— Да просто посидела с ними.
— Посидела, — он вдруг резко встал, — а я даже этого не могу!

Позже узнала: она ночевала в больнице, потому что детей некому было наблюдать. Без доплат, просто потому что «нельзя же так». А ещё — у неё была привычка гладить детей по голове, когда они засыпали, и шептать: «Выздоравливай, рыбка». Говорила, это от бабушки научилась — та в войну в госпитале работала.


4 новелла
ХРОНИКИ РИТЫ ИЗ ТРЕТЬЕГО ПОДЪЕЗДА,  или КАК ИПОТЕКА СЪЕЛА НОРКУ

Рита из третьего подъезда была той самой женщиной, которую замечаешь сразу — не из-за красоты,  а из-за буйной, почти животной жизненной силы. Невысокая, пышная, с округлыми формами, которые в летний сезон она не стеснялась подчеркивать обтягивающими платьями.

Волосы — главная её гордость — были  густые, длинные, цвета переспелой пшеницы, всегда уложенные в сложную причёску с начёсом, как у героинь мыльных опер.  Лицо у Риты -  смугловатое, с ярким макияжем:  розовые румяна и блестящая помада, которая вечно отпечатывалась на чашках.  Движения Риты были быстрые, чуть суетливые, но при этом удивительно грациозные — как у кошки, которая, если и толстеет, но не теряет природной пластики.

Она не только зимой, но даже весной и осенью ходила в норковой шубе на родительские собрания. И носила ее с торжественностью, с которой носят королевскую мантию. Эта шуба, казалось, была последним островком роскоши в их жизни — ведь даже квартиру, скромную трёшку на окраине, они до сих пор выплачивали по ипотеке. Но какую квартиру! Муж Риты, тихий и неприметный на первый взгляд, обладал удивительным даром: его руки, привыкшие к микросхемам и чертежам, умели превращать обыденность в уют. Он сам выложил кухню плиткой под старинный фарфор, собрал книжные полки из крашеного ясеня, а в гостиной соорудил подсветку, от которой даже потрескавшиеся обои казались дизайнерской задумкой. Вечерами, после двух работ — инженером днём, мастером по ремонту техники по вечерам — он чинил сломанный утюг или настраивал старый радиоприёмник, а Рита сидела рядом,  и смеялась: «Ты бы и сердце мне починил, если б попросила». Он молча улыбался, пряча усталость. Его ум — практичный, цепкий — находил выход из всего, кроме одного: как растянуть тридцать тысяч до зарплаты, когда в холодильнике пусто, а младший сын снова вырос из ботинок.

Поэтому я и заметила: по магазинам и торговым центрам в выходной день в последнее время Рита стала ходить пешком. Думаю, бензин берегла. А её муж, этот седой от напряжения сорокалетний мальчик, крутился как белка в колесе, но ипотека и двое детей съедали всё. Даже его мечту — открыть свою мастерскую. Даже её покупку для нее  нового  платья. Даже возможность сказать: «Хватит, посидим дома, просто так». Но когда она, вернувшись с собрания, сбрасывала шубу на его аккуратно отремонтированный диван, он смотрел на неё так, будто перед ним не измученная женщина с просроченными счетами, а та самая девчонка из института, ради которой он когда-то ночами паял радиоприёмники, чтобы купить ей французские  духи.

Однажды я  встретила её в автобусе.
— Машина в ремонте?
— Нет, — она нервно застегнула шубу, словно опасаясь ее лишиться, — просто... решила прогуляться.

Через месяц шубы не стало.
— Продали?
— Она нас продала, — усмехнулась Рита, но в глазах не было горечи — скорее, странное облегчение.
— ?
Оказалось, несчастного  мужа сократили на основной работе, и платить ипотеку стало нечем.
— Зато теперь сплю спокойно, — сказала она неожиданно легко.
И как-то сразу стало видно, что без этой роскошной "шкуры" из убитых животных она — проще, человечнее. Даже некогда тщательный  макияж теперь она делала почти небрежно, а волосы часто собирала в простой хвост.

Но всё равно — проходя мимо,  мужчины частенько оборачивались. Потому что даже в  видавшей виды короткой  курточке из искусственной кожи она оставалась той самой Ритой.  Женщиной, у которой в глазах всё ещё танцевал какой-то задорный, озорной огонёк. Да и обращали на себя внимание  соблазнительные округлые формы ее попы и бедер под стрейч-джинсами или леггинсами, которые до поры до времени скрывала длинная шуба.


Пятая новелла
ЩИ И  РЕЦЕПТ МУДРОСТИ ОТ ШКОЛЬНОЙ УЧИТЕЛЬНИЦЫ МАРИИ СЕРГЕЕВНЫ

Наша учительница Мария Семёновна была похожа на тех русских женщин, что веками держали на своих плечах и семью, и школу, и саму жизнь. Она неплохо сохранилась и под  шестьдесят лет, такая  крепко сбитая, с широкими рабочими ладонями и мягкой, но нерасслабленной осанкой.

Лицо у Марии Семёновны было открытое, скуластое, с лучистыми морщинами у глаз — не от старости, а от постоянной доброй улыбки. Глаза серо-голубые, как осеннее небо перед дождём — в них было то спокойствие, которое даёт только прожитая нелёгкая, но честная жизнь.
Волосы — седые, с редкими прядями прежнего русого цвета, аккуратно убранные в низкий пучок — никаких завитков или сложных причёсок, только практичность и скромное достоинство.

Одевалась она  просто: в школе на ней было  тёмное платье с белым воротничком, всегда отглаженное. Зимой носила вязаный платок — подарок учеников   Дома часто носила ситцевую кофту и юбку в мелкую складочку, на ногах — удобные туфли на низком каблуке, протёртые у мизинца. На подоконнике у неё всегда стояли герань и фиалки. В шкафу хранился альбом с фотографиями всех её классов. Ещё она умела чинить переплёты книг и подклеивала учебники по ночам.

Говорила негромким и глуховатым высоким голосом,  но так, что в классе сразу наступала тишина. Движения у неё были плавные, точные — когда наливала щи, ложка никогда не звенела о край тарелки.  Те самые щи... Готовила их по-особенному — с мясом на косточке, лесными грибами и капустой, томлёной в печи (пока печь была, потом — в духовке). Подавала в глиняных горшочках, с ржаным хлебом собственной выпечки.

— Садись, кружочек, — говорила она, ставя перед гостем большую тарелку. — Пока ешь, я тебе три истории расскажу. К третьей сам поймёшь, что делать. И действительно — к последней ложке в голове вдруг складывалось решение, о котором ты и не догадывался почему-то раньше. Не иначе как волшебные щи!

Когда её хоронили, за гробом шли поколения учеников. Один из них, ныне известный банкир, рано поседевший и очень важный, нёс его с другими бывшими учениками.
— Она мне единственную пятёрку по поведению поставила...
— За что?
— За то, что её портфель донёс. А я его сначала стащить хотел...
И в его голосе дрожали те же нотки, что когда-то у мальчишки из 7 "Б" — будто время не прошло, будто она где-то рядом всё так же наливает щи и ждёт, когда он догадается, как поступить правильно.

Такие женщины, как Мария Семёновна, не уходят совсем — они просто становятся той самой "третьей историей", что помогает сделать правильный выбор. Я верю, что они глядят на нас с небес и переживают, незримо они всегда рядом - и в радости, и в сложные минуты жизни.

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Держитесь ближе к тем, у кого руки знают работу, а глаза умеют смеяться без причины. К тем, кто в сорок градусов жары вынесет воды бездомной собаке. Кто в автобусе расскажет вам всю свою жизнь, а вы выйдете на своей остановке почему-то с ощущением, что стали чуть мудрее.  Лучшие люди — не те, у кого чего-то больше. А те, у кого достаточно. Кто умеет слушать, не перебивая. Кто уступает место в автобусе не красивой, а уставшей немолодой женщине.

Держитесь их. Они — как старые липы: гнутся, но не ломаются.

Вот и весь совет. Не мной придуманный – жизнь его подсказала. Как та старая скатерть, которую не выбрасывают, хоть и заштопана она – в ней тепло прожитых лет и мудрость простых узоров.

А если увидите озабоченную  дамочку в норковой шубе — улыбнитесь. Возможно, в душе ее идёт  неравный бой с ипотекой.

P.S. Кактус мой всё же каким-то чудом ожил и выжил. Оказалось, ему не нужны были мои монологи — просто более скромный полив да добавить песка в горшок. Как и людям. Ведь иногда помощь — это не «больше», а «вовремя» и «в меру».