Невидимые знамёна

В тени послевоенного Бранденбурга разворачивалась история, которая впоследствии оказалась важнее многих официальных хроник. Был май 1945 года. Цветущие сады под окнами генеральского дома контрастировали с разрушенными кварталами Берлина, видневшимися на горизонте. В этом противоречии заключалась суть времени – жизнь, настойчиво пробивающаяся сквозь смерть.

Дом генерала НКВД Стрельцова находился в старинном квартале Бранденбурга, недалеко от готического Собора Святого Готтхардта. Высокие потолки с лепниной, мебель красного дерева и книжные шкафы придавали жилищу особую атмосферу. Сюда, в это непростое время, семья Стрельцова переехала после падения Берлина.

Маргарита Алексеевна, жена генерала, всегда придавала исключительное значение образованию их сына Алексея. "В наше время знания – единственное, что нельзя конфисковать", – часто повторяла она, разглаживая кружевные манжеты. Изысканная женщина с идеальным французским, она органично смотрелась среди антикварной мебели, словно была частью другой эпохи, случайно занесенной в этот военный хаос.

Алексей, тринадцатилетний юноша с задумчивыми глазами и чуткой душой, тянулся к знаниям, как растение к свету. В доме его называли "наш маленький философ" – за склонность задавать неудобные вопросы и искать в книгах ответы, не соответствующие официальной риторике.

Однажды майским утром, когда сирень под окнами наполняла воздух сладким ароматом, Маргарита Алексеевна приняла решение:

– Алеша должен выучить немецкий в совершенстве. История переменчива, но языки остаются, – сказала она мужу за завтраком. – У тебя среди пленных офицеров найдётся кто-нибудь образованный, способный преподавать?

Генерал Стрельцов, мрачный человек с глазами, помнящими слишком много, задумался.

– Есть один... необычный случай. Штандартенфюрер СС Иоганн фон Штольц. Этот человек поразительно образован – приват-доцент Гейдельбергского университета, специалист по немецкой классической философии. Странная фигура для СС, признаться.

– Проверенный? – коротко спросила Маргарита Алексеевна.

– Разумеется. Его досье изучено вдоль и поперёк. Опасен своими идеями, но не действиями. Типичный теоретик.

Через три дня в генеральском доме появился новый человек. Высокий, сухощавый, с пепельными глазами и безупречными манерами, он производил впечатление университетского профессора, а не офицера СС. Лишь седые виски и глубокие морщины вокруг глаз говорили о пережитом.

Иоганн фон Штольц вошёл в гостиную в сопровождении двух красноармейцев, но держался с таким достоинством, будто это были его личные адъютанты. Увидев Маргариту Алексеевну, он слегка поклонился:

– Позвольте представиться, сударыня. Иоганн фон Штольц, к вашим услугам, – он перевёл взгляд на Алексея и добавил: – Весьма приятно познакомиться с будущим учеником.

– Вы действительно владеете педагогическими навыками? – спросила Маргарита Алексеевна, жестом предлагая гостю сесть.

– Осмелюсь заметить, что преподавание – это искусство диалектики, во многом схожее с искусством войны, – улыбнулся фон Штольц. – Позвольте процитировать Новалиса, нашего великого романтика: «Der Krieg ;berhaupt», sagte Heinrich, «scheint mir eine poetische Wirkung. Die Leute glauben sich f;r irgendeinen armseligen Besitz schlagen zu m;ssen, und merken nicht, da; sie der romantische Geist aufregt, um die unn;tzen Schlechtigkeiten durch sich selbst zu vernichten. Sie f;hren die Waffen f;r die Sache der Poesie, und beide Heere folgen einer unsichtbaren Fahne».

– «Вообще, война, – сказал Генрих, – как мне кажется, обусловлена поэтическим воздействием. Люди думают, что должны сражаться ради какого-то жалкого владения, и не замечают, что их возбуждает романтический дух, стремящийся уничтожить ненужное зло посредством самого себя. Они направляют оружие ради дела поэзии, и оба войска следуют за невидимым знаменем», – перевела Маргарита Алексеевна, слегка удивив фон Штольца своим знанием немецкой литературы.

– Браво, сударыня! Вижу, ваш сын уже получил первый урок – пример материнской образованности.

Весь день был посвящён обсуждению будущих занятий. К вечеру, когда фон Штольц собирался уходить, он остановился у дверей:

– Есть одна небольшая просьба, если позволите. Для полноценных занятий нужны определённые материалы... – он аккуратно положил на столик лист бумаги. – Понимаю деликатность ситуации, но учебные цели оправдывают средства.

Когда за гостем закрылась дверь, Алексей с любопытством взглянул на список и замер. Аккуратным готическим почерком там было выведено:

1. Adolf Hitler. Mein Kampf.
2. Martin Heidegger. Sein und Zeit.
3. Martin Buber. Ich und Du.

– Мама, но ведь это... – начал Алексей.

– Да, я вижу, – спокойно ответила Маргарита Алексеевна. – Твой отец решит этот вопрос.

***

Через неделю начались занятия. В кабинете с тяжёлыми шторами, приглушавшими звуки внешнего мира, встретились два человека – умудрённый жизнью философ в форме пленного офицера и любознательный подросток, чей ум был открыт для самых неожиданных идей.

Иоганн фон Штольц положил на стол три книги – те самые, из списка. Маргарита Алексеевна, использовав связи мужа, сумела достать их из спецхрана.

– Я благодарен вашей матушке, – сказал фон Штольц, проводя ладонью по обложке. – Она напомнила мне архивариуса Линдгорста из "Золотого горшка" Гофмана – хранителя тайных манускриптов.

Первый урок начался неожиданно.

– Сегодня мы не будем учить грамматику или расширять словарный запас, – объявил фон Штольц. – Мы поговорим о словах, меняющих историю.

Он взял в руки «Sein und Zeit» Мартина Хайдеггера и открыл на первых страницах.

– Учение и обретение знания – это своего рода битва, – сказал он, – и поэтому мы начинаем эту битву, – и произнёс по-гречески: «;;;;;;;;;;;; ;;;; ;;; ;;;;;;» – битву гигантов относительно сущности.

– Алексей, посмотри на названия этих книг, – продолжал фон Штольц. – «Mein Kampf» – «Моя борьба». Два основных слова: Mein и Kampf. В немецком языке слово "mein" – это не только местоимение принадлежности, но и прилагательное со значением «ложный, обманчивый». Когда человек говорит «моё», «моя»... он часто обманывается. Ничто не может быть по-настоящему твоим – ни борьба, ни время, ни даже Ты сам.

Взгляд фон Штольца стал отрешённым, словно он видел нечто за пределами комнаты.

– Гегель писал о диалектике господина и раба, утверждая, что сознание существует только через признание другим сознанием. А теперь посмотрим на вторую книгу.

Он отложил Хайдеггера и взял «Ich und Du» Мартина Бубера:

«Die Welt ist dem Menschen zwief;ltig nach seiner zwief;higen Haltung.
Die Haltung des Menschen ist zwief;ltig nach der Zwiefalt der Grundworte, die er sprechen kann.
Die Grundworte sind nicht Einzelworte, sondern Wortpaare.
Das eine Grundwort ist das Wortpaar Ich-Du».

– «Мир для человека двойственен, согласно двойственности его отношения. Отношение человека двойственно, согласно двойственности основных слов, которые он может сказать. Основные слова суть не отдельные слова, но парные слова. Одно основное слово – это парное слово Я-Ты», – перевёл фон Штольц.

– Но это неверно, – внезапно сказал он, меняясь в лице. – Нет никакого дуализма, нет никаких пар. Нет Ich und Du (Я и Ты), есть только Я: ;;;;;;; ;;;;;; ;;;;;;; – «Аз есмь еже есмь».

Алексей был поражён. Древнееврейские слова звучали неожиданно в устах офицера СС.

– Герр Штольц! А кто же тогда Бог? И где Он? – спросил мальчик, захваченный неожиданным поворотом разговора.

– Ты разве не понял? – улыбнулся фон Штольц. – Бог – это абсолютное слияние Я (Ich) и Настоящего (Gegenwart), их неразличимое Тождество, неподвластное Времени... Адольф Гитлер проиграл битву именно потому, что поэтика «Mein Kampf» оказывала ложное поэтическое воздействие. Поэтика Библии оказалась сильнее и действеннее, ибо нет никакой «моей борьбы», а есть только милхама (битва) Яхве, Настоящего Я. «И оба войска следуют за невидимым знаменем», – завершил он цитатой из Новалиса.

***

Занятия продолжались всё лето. Алексей с нетерпением ждал каждой встречи, забывая обо всём на свете. Фон Штольц оказался блестящим педагогом – он не учил немецкому, а погружал в него через литературу, философию и историю.

Однажды Алексей встретил учителя в новом для себя виде. Мальчик с детства любил военную форму, и к его дню рождения отец приказал сшить для него офицерский мундир НКВД. Алексей с гордостью надел форму – китель, брюки галифе, начищенные до блеска сапоги – и встретил в таком виде фон Штольца.

Лицо немецкого офицера на мгновение окаменело. В его глазах промелькнуло что-то неуловимое – боль, ирония, усталость.

– Герр Алексей, вы выглядите... представительно, – произнёс он наконец. – Но позвольте процитировать Ницше: «Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя».

– Вы не одобряете мою форму? – растерялся мальчик.

– Форма – это всегда согласие со строгими рамками, – задумчиво ответил фон Штольц. – Но помните: истинная свобода обретается лишь в признании необходимости, как говорил Гегель. Или, если вам более близки русские авторы, вспомните Достоевского: «Широк человек, я бы сузил».

В этот день они изучали поэзию Рильке. Фон Штольц читал строки «Дуинских элегий»:

«Wer, wenn ich schriee, h;rte mich denn aus der Engel Ordnungen?»
«Кто, если я кричал бы, услышал меня из ангельских ликов?»

– Вы знаете, Алексей, Рильке писал эти строки, когда ощутил всю глубину человеческого одиночества, – сказал фон Штольц. – А ведь именно одиночество – истинный смысл любой формы, любой системы. Человек всегда одинок перед лицом истории, что бы ни было написано на его знамёнах.

***

К концу лета Алексей делал удивительные успехи. Он свободно читал Гёте и Шиллера в оригинале, мог цитировать объёмные пассажи из немецких философов. Но главное – он научился мыслить самостоятельно, за пределами любых идеологий.

В конце августа пришёл приказ о переводе генерала Стрельцова в Москву. Время «лёгкого» плена для фон Штольца тоже подходило к концу.

На последнем уроке он выглядел особенно торжественно.

– Сегодня мы завершаем наш курс, Алексей, – сказал он. – Я хочу оставить вам последний подарок – не книгу, но мысль.

Фон Штольц достал потрёпанный томик Гёльдерлина и прочёл:

«Nah ist 
Und schwer zu fassen der Gott. 
Wo aber Gefahr ist, w;chst 
Das Rettende auch».

– «Близок и трудно постижим Бог. Но где опасность, там вырастает и спасительное», – перевёл он. – Помните, Алексей: любая идеология – это форма опасности, но в её глубине уже заложено спасение. Наш разум одновременно создаёт клетки и ключи от них.

– Герр Штольц, мне будет вас не хватать, – тихо произнёс мальчик.

– В философии есть прекрасная концепция anamnesis – воспоминания души о том, что она уже знала, но забыла. Платон утверждал, что всякое новое знание есть лишь припоминание. Наши встречи – это лишь напоминание о том, что вы уже знаете.

Фон Штольц встал, выпрямился, и на мгновение Алексею показалось, что перед ним не пленный офицер, а античный философ.

– В этой войне столкнулись не просто армии, – сказал фон Штольц. – Встретились две метафизики, два понимания бытия. Одно основано на идее превосходства и господства, другое – на идее сострадания и общности. Я был частью первого, но постиг истинность второго.

***

Много лет спустя, когда Алексей Стрельцов стал известным филологом и переводчиком немецкой поэзии, он часто вспоминал те летние уроки в Бранденбурге. Ирония судьбы заключалась в том, что его первым и лучшим учителем немецкого языка оказался офицер СС.

Судьба Иоганна фон Штольца осталась для него неизвестной. Лишь однажды, работая в архивах, он наткнулся на запись о том, что в лагере для военнопленных в Казахстане некий И.Ш. организовал философский кружок и читал лекции о Канте, прежде чем умер от туберкулёза зимой 1950 года.

Алексей иногда думал о странном парадоксе: человек, служивший системе, построенной на идее «крови и почвы», научил его свободе мысли, выходящей за рамки любой идеологии. Вспоминалась цитата из Гёте, которую фон Штольц повторял особенно часто: «Серая, друг мой, всякая теория, но зелено вечное древо жизни».

Может быть, именно в этом заключается самый важный урок истории: даже в самые тёмные времена дух человеческий способен преодолевать границы собственных заблуждений. И если, по словам Новалиса, «оба войска следуют за невидимым знаменем», то, возможно, есть надежда, что в конечном итоге это будет знамя гуманизма, а не ненависти.