Ради солнечного счастья

         
            Ниночка стояла перед дедом, умоляюще смотрела своими детскими глазками и в который раз просила рассказать, где он потерял свои ноги. Дед в очередной раз предпочитал отмалчиваться, сводя разговор к выдумке о божьей каре за непрощаемые грехи.

            Но, оставшись один, больше не мог сопротивляться нахлынувшим воспоминаниям, разбередившим то больное и давнее, что за повседневными буднями вроде бы отступило от него, но вот опять нахлынуло волной горечи и тоски.

            В комнате было жарко и тихо. Тикали ходики, подчеркивая тишину, которую Иван так любил. За окном тоже было тихо. Падал снег.

            Падал, как в том далеком 44-м, когда после ожесточенного боя он, раненый в обе ноги, очнулся в глубокой воронке, видимо, единственный выживший. Тогда тоже была такая же тишина, только мертвая. Огромное пространство вокруг него завалило сугробами, под которыми лежали однополчане, кое-где дымились разбитые танки, пушки. Небо от гари было черное и тоже мертвое.

            "Боюсь не смерти я. О, нет! Боюсь исчезнуть совершенно...", - почему-то пришло на ум лермонтовское, и леденящее чувство беспомощности, пустоты внутри, ощущение пульсирующего где-то у горла сердца, горечь во рту, и нестерпимая боль в ногах вновь отключили его сознание.

            Придя в себя уже в госпитале, Иван никого из полка не встретил. "Неужели я один уцелел?" - с тревогой на душе думал он.

            Война, на которой вот уже который год он видел столько повседневных опасностей, сколько приходится лишь на долю солдата, приучила его притерпеться и к виду чужой смерти, и к мысли о собственной. Но эта же война, ожесточившая его чувства, научила не унывать.

            Обмороженные после ранения ноги Ивану частично удалили: одну - до колена, другую - выше щиколотки. Первое время ему казалось, что случилось нечто непоправимое, лишившее его будущего, но по истечении времени молодость и оптимизм взяли свое.

            Все-таки прав был хирург, напутствовавший "Сломанная душа должна срастись, как сломанные кости". Иван впоследствии часто вспоминал эти слова.

            В госпитале для него нашли костыли, выстрогали деревянные протезы, поставили на "ноги", и его мир, покачавшись на оставшихся живых обрубках, вновь встал на прежнее место.

            Потом, до полуобморочного от боли состояния, солдат штурмовал лестницы: падал, вставал, и снова падал, но упорно приноравливался к своему новому положению.

            Поменяв несколько военных госпиталей и перенеся еще не одну операцию, только в 46-м, не предупредив никого из домашних, Иван вернулся на родину. Вернулся с чувством, что одна жизнь, не успев начаться, кончилась, а другая, не успев закончиться, снова началась, но именно она - настоящая и единственная, другой уже не будет.

            И в этот момент он понял, что никому не расскажет о войне, и никогда ее не забудет, просто запрет в памяти и сердце, чтобы эти горькие, страшные годы никому больше не отравляли жизнь. Пусть это будет только его война.

            Кое-как к ночи добрался солдат до своего дома. Постоял около калитки, сдерживая бурю эмоций, нахлынувших при виде таких знакомых, родных сердцу деревьев, которые сам сажал до войны, строений, неровностей на дорожке. Даже запах здесь был особенный - ни с чем не сравнимый, будивший множество воспоминаний.

            - Вот увидит женушка, что от меня осталось, перепугается сердешная, детишки не узнают, - тревожно думал он, смахивая набегающие слезы и, наконец, решился постучать.

            На стук вышла жена, в темноте несколько раз качнулась из стороны в сторону, будто голова у нее закружилась, - то ли не узнала, то ли не могла справиться со своими чувствами. Сначала отшатнулась, потом бросилась к нему и спросила таким натужным, старческим голосом, что все дрогнуло внутри: - Ты?!

            Иван замер, смотрел на нее, боясь пошевелиться, словно от неловкого движения она могла растаять, исчезнуть, и беззвучно плакал. Марфа осторожно дотрагивалась до его лица пальцами, вытирая слезы, а потом этой мокрой соленой рукой вытирала собственное лицо, которое тоже было в слезах.

            - Был рысак, да сбил подковы! - разряжая тяжкую атмосферу, произнес он, и Марфа, засмеявшись, узнала своего прежнего Ивана, щедрого на шутки и славящегося веселым, добрым нравом.

            Послевоенная жизнь шла своим чередом. Казалось, никто не любил свой дом так преданно, как Иван. Ни у кого из соседей не было такого уюта и порядка во дворе, на улице и в огромном огороде, ни у кого не было такого славного виноградника.

            Легко давалось ему и любимое ремесло: сбруи, седла, уздечки для лошадей. Иван работал добротно и с радостью. Трудился, словно шутил - легко, весело, просто, хотя порой, многое (особенно в огороде) приходилось делать ползком, сняв протезы и одев удобные, сшитые своими руками наколенники.

            Но, лишившись здоровых ног, он продолжал делать все так, как если бы они по-прежнему были при нем, и что удивительно, он чувствовал себя полноценным человеком, а не инвалидом войны. Родные любили его и старались помочь, но Иван не позволял, стараясь все делать самостоятельно, и никогда ни на что не жаловался, хотя ноги ему отняли неудачно: культи иногда болели так, что, хоть криком кричи. И Марфа не раз, слышала, как он лежит в тишине ночи и тяжело, прерывисто дышит. Так не дышат спящие, так дышат, когда нестерпимо болит.

            Раньше, просыпаясь, Иван много думал, пытаясь понять, в чем суть того, что с ним случилось на войне, и что же главное во всем пережитом? И лишь спустя годы понял, главное - в том, что он сделал, а сделал Иван все, что мог. Теперь в нем жило некое удивительное чувство, которое он пока не мог четко сформулировать: ощущение сопричастности к чему-то огромному, необъятному, но значимому для всей страны, и это чувство окрыляло и вдохновляло его, примиряя с болью и потерей ног.

            Иван вспомнил, как по пути домой из очередного госпиталя смотрел в окошко поезда и думал: "Когда-нибудь люди будут без страха гулять по тенистым аллеям парков, загорать на пляжах, купаться в море и, возможно, вспомнят тех, кто сражался и умирал за их солнечное счастье".