То, что помнится. Родное

  Хотя нашего дома уже давно нет, но когда закрываю глаза, вижу в подробностях дом, двор, огород, нашу улицу. В памяти всё нетленно. У нашего дома было два входа: один – во двор с разными постройками, второй – во двор с погребом и большущим кустом сирени. В палисаднике под окнами дома росли вишни и стучали в стёкла своими ветвями.
В глубине первого двора стоял сарай, в котором наша корова, а за двумя другими перегородками – свиньи. В далёком детском прошлом к нам приезжала из Севастополя тётя Мария со своими детьми Ларисой и Игорем. Помню дикий восторг Ларисы, когда садилась на одну из наших свиней и пыталась на ней покататься.
В этом же дворе стояла постройка, называемая дрывотней: в ней когда-то хранились рубленые дрова для печки. Со временем она стала кладовкой для разных бытовых вещей, но по-прежнему называлась дрывотней. Рядом с ней, на самой границе с двором соседей Гордовенко, стояла молодая берёза. Она росла вместе с нами. Именно у этой берёзы мои родители и соседи решили выкопать колодец – один на две семьи. Берёза роняла листья в тёмные глубины колодца.
Когда входишь в дом с крыльца с правой стороны дома, попадаешь в сени (мы их называли сенцами). Почти при входе стояла газовая плита, у которой всегда хлопотала мама – готовила завтраки-обеды или жарила любимые мной пирожки с яблоками. В сенцах была дверь в камору, где стоял большой сундук для сала и других съестных припасов собственного приготовления.
Заходим в дом, на кухню. Тут сразу встречает печка, стоящая слева. Справа долгое время стояла стиральная машина. Мама почти не пользовалась ею по назначению, стирала в основном вручную, а на машине вечно стояла какая-то посуда. Папа в шутку называл машину стиральной тумбочкой. Рядом с машиной у единственного окна кухни стояла тумбочка, служившая обеденным столом. В её ящике хранились вилки-ложки, а в внизу, на полках за дверцами – повседневная посуда. В углу за тумбочкой-столом находился белый буфет, в котором помимо кое-какой посуды хранились купленные хлеб, сахар и другие продукты. На кухне был подпол, в котором мы на зиму оставляли часть собранной осенью картошки. Другую часть засыпали в специальные ямы во втором дворе, укрывали соломой и присыпали землёй. Картошка оставалась целёхонькой даже после лютых зим. И мы ею засевали огород, а он у нас был большой: одной картошки для себя и своих домашних животных мы засевали на сорока сотках.
На кухне также находилась топка нашей грубки, которую любил топить папа. Он был мерзляком и поговаривал: жар костей не ломит. Грубка обогревала собой все четыре комнаты, так как стояла прямо посредине дома.
Далее – прихожая с выходом во второй двор. Там были тоже небольшие сени и папа с мамой летом, когда в дом стояла жара, стлали на полу постель и спали но ночам, открывая по необходимости дверь на улицу.
В прихожей кроме небольшого холодильника «Снайге», кровати, на которой иногда по очереди спал кто-то из родителей, был ещё стол – его выносили от стенки на середину прихожей и накрывали, когда приходили гости или приезжали дети с внуками.
Холодильник был не только (простите за тавлогию) холодильником – в дверце, за пластиковой задвижкой мама почему-то хранила письма детей. Моих писем там было больше всех. Когда приезжал домой, забирался в холодильник, служащий и семейным архивом, и пересматривал письма.
Дальше – большая комната. Мы называли её залом. В ней четыре окна. Между ними умудрялись как-то помещаться кровать, стол с телевизором  в углу (над ним – божница), буфет с посудой для праздничных посиделок и большой полированный платяной шкаф с зеркалом. Над окнами в больших рамах висели фотографии родственников – в одной такой рамке, помню, была свадебная фотография дяди Жени из Малина, младшего брата папы. Над буфетом висели большие, тщательно отретушированные в фотомастерской  портреты мамы и папы времён их молодости. Над дверными проёмами в зал и спальню - популярные тогда репродукции картин «Охотники на привале» и т.п.
Замыкала пространство родительского дома небольшая спальня, в которой стояли три металлические кровати. На одной из них – справа – спали родители. Большая кровать слева, у единственного окна, чаще всего использовалась, когда приезжал я или средний брат Гена и сестра Лариса с семьями. Маленькая кроватка слева от дверей в детстве была моей (и я изучал рисунки на прикроватном коврике перед сном), а потом стала использоваться как временное место для постиранного белья и одежды.
Таким я помню дом, в котором прошло детство. После восьмого класса я уже не вернулся на родину и дома бывал наездами. Даже после тех времён, когда деревню выселяли после аварии на ЧАЭС и жители через полгода вернулись домой, устав жить на квартирах у чужих людей, в деревнях за Брагином.
Во время отселения мама иногда приезжала присмотреть за своим домом, ночевала, кормила сбегающихся со всей будто вымершей деревни котов и собак. Рассказывала, как жутко было оставаться спать в деревне, окутанной мраком.
Через огород, недалеко от нашего дома, - дом тёти Маруси, старшей папиной сестры. Он стоит до сих пор нерушимый.  В его дворе собираются родственники и земляки, которые приезжают со всего белого света на Радуницу. Средний брат косит траву у двора и вокруг дома.
В канун 35-летия аварии на ЧАЭС мне позвонила редактор телеканала «Мир» Елена Слав и предложила поехать в Гдень, поучаствовать в съёмках фильма о Чернобыле. Я согласился – для меня это был повод побывать на малой родине, где бываю всё реже.
Из всей нашей семьи в Гдене живёт только мой младший брат Игорь с семьёй. Сестра с семьёй прочно обосновалась под Гомелем в Долголесье, брат Гена с семьёй в Прилепах под Минском. Я со своей семьей жил почти тридцать лет в Гомеле (сначала с родителями жены в доме 9 по улице Космической, потом  получил свою квартиру в доме 30 по улице Свиридова), а 1 сентября 2017 года, продав квартиры в Гомеле, мы переехали в купленный под Минском, в Леонтьевичах, дом.
Не уцелел и бабушкин дом. Его растащили на растопку и стройматериалы местные жители. Помню, в один приездов зашёл в уже разорённый бабушкин дом. На столе между двумя окнами, где обычно меня потчевала бабушка, стояла какая-то крынка (у нас она называлась гладышкой) и чайник. На стенах ещё висели фотографии. И всё. Больше ничего. Собрал фотографии и ушёл из дома, чтоб и его и бабушку, которую мы всегда называли Муськой,  не забывать никогда.
Моя дорогая Муська любила меня больше всех внуков, всегда припасала сладенькое, угощала локшиной или квасовкой. Очень радовалась, когда я, приезжая к родителям, оставался у неё ночевать. В студенческие годы и позже, когда попал по распределению в Гомель, я обычно всегда осенью приезжал в Гдень, чтоб помочь копать картошку – и бабушке, и родителям. Огород у бабушки не очень маленький. Муська выходила на засаженный картошкой участок даже в самую лютую жару и собирала в баночку колорадских жуков или делала прополку. Никогда не сидела без дела.
Когда заканчивался мой отпуск и надо было ехать в Минск или Гомель, Муська вечером перед отъездом накрывала стол и потчевала чем могла. А потом давала ссобойку с домашними припасами, повторяя: «Банки привези».  Я шёл через огороды домой к родителям, а бабушка осеняла меня крестом, шептала что-то вроде «Нехай тебе Бог помогает во всём» и плакала. Плакал и я. Не знаю, почему.
Никогда себе не прощу, что не поехал на её похороны, когда из Гденя пришла весть о смерти. Мы с сестрой не поехали, решив, что не проедем через бушевавшие в ту зиму снегопады. Могли бы рискнуть и поехать. Бабушку похоронил младший брат Игорь с семьёй. А Муська приснилась мне всего один раз за жизнь в каком-то странном, пугающем сне – зрачков у неё не было почти, только огромные белки глаз. И больше не снится. Думаю, обиделась, что любимый внук не проводил её в последний путь.
И ещё одно воспоминание на всю жизнь. Зима 1983 или 1984 года. Я служил в армии в Куйбышеве (теперь – Самара) и приезжал в отпуск на побывку. Из Куйбышева в наши края можно было добраться только поездом до Киева, оттуда автобусом до Чернобыля, а из Чернобыля уже чем получится. Поездом из Куйбышева до Киева трое суток пути.  В Чернобыль из Киева приехал уже когда темно было. И тут до меня дошло, что не знаю адрес тёти, а на улице почти ночь. Готов был ночевать на автостанции. А потом меня почему-то дёрнуло пойти по городу. И возле одной парикмахерской  столкнулся… с тётей Галей! Она приходила делать причёску в канун Нового года. Расцеловала меня, повела домой, накормила, спать уложила. Уже не помню, как и чем я добирался в Гдень из Чернобыля.
Отпуск пролетел быстро. Но прошли такие снегопады, что ни один трактор или автомобиль до Чернобыля не мог проехать. А мне надо было срочно возвращаться назад в часть. Папа договорился с водителем какого-то грейдера, чтоб меня отвезли в Чернобыль сквозь огромные сугробы.
Накануне вечером пошёл к Муське попрощаться. Они с соседкой, бабой Катей, накрыли стол. Бабушка предложила выпить водочки или вина. Я пил магазинное плодово-ягодное вино, о чём потом очень пожалел: утром у меня были рвота и слабость такая, что света белого видеть не хотелось. Меня напичкали какими-то лекарствами, посадили в грейдер и отправили в Чернобыль. Как я туда доехал в полуобморочном состоянии, уже и не помню. А бабушка потом себя винила, вспоминая этот случай: это я отравила тебя. И как ей такое в голову пришло?!

По соседству с нами жили баба Катя «Самойлиха», Софа «Ворона» и «Куцы». Рядом с домом Куцев, через узенькую уличку, ведущую на колхозное поле, называемое почему-то Майданчиком, стоял дом Ивана «Казака», который, сколько его помню, работал пастухом в колхозе.  Дальше по той же стороне улицы - дом семьи Самойленко. У Галины и Григория было трое детей -  старшая дочь Лида и сыновья Алик (Олег) и Витя. С ними мы играли на улице до сумерек в лапту, и дружили, и дрались. Всякое было. Помню, как по какой-то причине повздорили между собой Алик и Лида, а я был у них в дворе. Алик схватил кусок попавшего под руки кирпича и бросил в убегающую Лиду. И вместо Лиды попал мне в голову. Сотрясения мозга не было (нечему было, наверно, там сотрясаться!), а вот рана рваная была большой.
В драках я не был сильной стороной и мне часто попадало. Дрались мы и с моей сестрой Ларисой и братом Геной. Однажды случилась одна из таких стычек у нашего двора. Гена подхватил найденную на улице палку и бросил в меня. А у палки один конец оказался острым. Он и угодил мне в голову (самое слабое моё место, наверно!), рядом с левым виском. Я не сразу понял случилось. Помню, как бросился на брата, повалил его на землю и хотел бить и вдруг увидел, как на спину ему откуда-то льётся кровь. Фельдшер потом сказал: если бы палка попала хотя бы на сантиметр в другую сторону, угодила бы прямо в висок и, возможно, меня не было бы на этом свете. Но, слава Богу, всё этого не случилось. Неделю я ходил в деревенский ФАП и врач вымывал перекисью водорода из раны гной и осколки той злополучной палки. А на месте раны на всю жизнь остался шрам.
Пишу это не потому, что затаил на кого-то обиду, а просто чтоб законспектировать свои воспоминания, которые так легко вылетают из памяти. Братьев своих и сестру очень люблю и вспоминаю наши детские забавы и проказы.
Во втором дворе, за большим кустом сирени, в виде треугольника отец сложил доски, и мы с сестрой, забравшись внутрь треугольника, решили скурить украденную у папы сигарету. Курево нам не понравилось потому что вызвало жуткий кашель. Уже не помню, наказывали ли нас родители за курение.
Отец был физически очень сильным мужчиной, жёстким, а иногда и жестоким. Часто от него страдали и мама и мы. Многое есть, чего и вспоминать не хотелось бы, а вспоминается уже без детской обиды, а просто потому, что застряло в памяти: как ревнивый и, мягко говоря, не всегда трезвый отец гонял маму по селу, как однажды зимним вечером мы с сестрой чем-то разозлили его и отец выгнал нас на улицу. Ночевали мы у тёти Маруси, старшей сестры папы. Всякое бывало. Но всё сейчас вспоминается по-иному, без горечи и обиды.
Некоторые биографические моменты или истории из жизни односельчан я потом описал в своей пьесе «Пришелец». Написал её по предложению гомельского актёра и режиссёра Виктора Иосифовича Чепелева. Как раз тогда близилась какая-то «круглая» годовщина аварии на ЧАЭС и Виктор Иосифович предложил: напиши пьесу, а я поставлю. Пьесу я написал, но Чепелеву она чем-то не понравилась. Пролежала она долго в столе. Однажды, когда  режиссёром любительского театра «Грачи» при Гомельской областной библиотеке стал актёр Сергей Сергеевич Поздняк, вспомнилась и моя пьеса. Поздняк почитал её, чуть сократил (убрал линию с отшельником на острове среди болота) и решил ставить. Память подводит, но мне кажется, что поставить пьесу предложила тогдашний директор библиотеки Марина Сергеевна Рафеева, за что ей сердечно благодарен.
Поставленный Поздняком спектакль получил название «Далёкий дивный свет» - по цитате из моего стихотворения. Он имел шумный успех и на сцене Гомельской областной библиотеки, и в Новозыбкове на международном театральном фестивале «Перекрёсток» и в Комарине, куда мы возили спектакль благодаря инициативе и финансовой поддержке организации «Зелёный крест».
Я очень боялся, как воспримут спектакль родные, земляки, ведь в нём было описано немало реальных историй, произошедших в Гдене. Но из родных были только дядя Миша Шарый с женой (сводный младший брат отца) да приехавший из Гденя мой младший брат Игорь. А комаринцы вряд ли узнали кого-то в героях спектакля.
Родителей главного героя пьесы, Максима Кабешкина, так же, как и моих, зовут Иван и Валентина. Да и фамилия главного героя – производное от прозвища, которое носил папа – Кабешка. Жалею, что не расспросил родителей о происхождении прозвища.
История об отрубанной мужской голове в кормушке колхозного коровника– тоже реальная. Её участники – мои тётя Маруся и крёстная Маня («Бегуниха»), которые работали с мамой доярками. История о грушке, на которой ночью прыгали местные ведьмы; свинье, танцующей на водонапорной башне; о старой Черкаихе увидевшей чёрного человека на мосту через прорву - это всё из былей и легенд моего дорого Гденя.

Всё, о чём пишу, для меня - далёкий дивный свет. Как свет от далёких звёзд, идущий к нам тысячи лет...