Ночь у надгробий

Прах веков лежал на этих тропах. Не пыль — именно прах, въевшийся в камень. С надгробий, обглоданных временем, смотрели слепые письмена на иврите. Здесь, среди молчащих камней, истории не рассказывались — они висели в воздухе, застывшие на полпути к небесам. И память, непрошенная, привела сюда другую память: о бабелевском кладбище, о борьбе мозга с забвением, об Ассирии и таинственном тлении Востока.  Душа искала не ответов. Душа искала покоя.

Разум, как гончая, метался по следу. Он гнал меня вглубь этого мертвого города и глубже — в лабиринты меня самого. Чьи тени мелькали там, в темноте? Фрейд? Юнг? Охотники за химерами подсознания. Не там ли покой, в этих затопленных подвалах души? Или выше? В психоанализе самого Бога? Я усмехнулся — горько, беззвучно, — вспомнив перевернутого Маркса: познать Источник, чтобы понять творение…

Я сел у безымянного камня. Книга легла на колени, ее страницы хранили мудрость. «Эц Хаим». Древо Жизни. Рабби Аарон, караим, осмелившийся начертить схему Божественного Сознания задолго до того, как Вена подарила миру своих толкователей снов.

Мысль рабби была остра, как скальпель хирурга. Каждый миг — творение. Вселенная не заведена однажды, как часовой механизм. Она дышит. Каждый атом удерживается в бытии прямым, непрерывным усилием Воли. И Провидение Его — не награда для праведных, как у Маймонида, а воздух, которым дышат все: и мудрец, и глупец, и тварь. А зло? Лишь оптическая иллюзия, дефект нашего зрения. Бог есть Благо, и в Нем нет тени… Я читал, и величественная архитектура мысли возводилась передо мной. Но когда речь зашла о душе, об ее пути за грань, стройный чертеж рассыпался мерцающим калейдоскопом символов. Интеллект ударился о стену. Он был великолепен, но бессилен.

Солнце умирало, и его кровь золотила серые камни. Мозг умолк. Настало время сердца.

Я надел талит. Белые нити с вплетенной синевой легли на плечи. Четыре крыла, четыре антенны, обращенные ввысь. Молитва родилась сама, без усилий, как выдох. А потом — тишина. Не молчание, а иная речь. Я дышал, и каждый вдох был просьбой, а каждый выдох — смирением. Я вспомнил каббалистов: могилы цадиков — это врата. Порталы, где молитва обретает вес и пробивает небесную твердь.

И тогда началось таинство. Йихудим. Я сплетал Имена. Не буквы — силы. Не понятия — энергии. Я чинил мир, расколотый на мириады осколков, начиная с единственного осколка — себя. Воля, сжатая в луч, пронзала тьму.

Я не знаю, был ли это сон. Мир потек, время остановилось, и из сердца бездны, из точки, где тьма становится светом, явилась Она.

Ее красота причиняла боль. Она была тем пределом, за которым слова умирают, а душа может лишь созерцать, захлебываясь восторгом. В ней не было ничего от земных женщин, ничего от гурий Корана. Она была мыслью Бога о красоте, ставшей формой. В ее глазах томилась вечность, и эта вечность смотрела с бесконечным состраданием. В этом взгляде моя душа — старая, изможденная, иссушенная поиском — сгорела и родилась заново, юная и трепещущая.

«Кто ты?» — беззвучно шептал я, припадая к сиянию у ее ног. Но ответ уже был во мне. Он звучал строками Данте, которые я никогда не учил, но знал всегда:

«La bellezza ch'io vidi si trasmoda
non pur di l; da noi, ma certo io credo
che solo il suo fattor tutta la goda».

«Я красоту увидел, вне предела
Не только смертных; лишь ее Творец,
Я думаю, постиг ее всецело».

Красота, что я видел, лежит за пределами нашего мира. И лишь ее Творец, я верю, наслаждается ею в полной мере.

Она улыбнулась. И эта улыбка была актом творения. Ее взгляд коснулся моих внутренних очей, и тьма вокруг не исчезла. Она обрела глубину. Она стала не отсутствием света, а обещанием света. Чашей, хранящей тайну.

Путь был открыт. Не знанием, вырванным из книг, но Благодатью, дарованной безмолвно.