Мы жили в 90-х. Глава 16

               
                Человеческая душа должна быть беззащитна.
                В защищённой, в ней слишком мало света.*
                А. С. Грин
                Человеческое сердце и хрусталь потеряли бы
                свою цену, если бы не были хрупкими.
                Вальтер Скотт               

 МОЯ ЖЕНА. Ромка довёз меня до Ленкиного дома, подхватил  одну большущую коробку с конструктором  LEGO, которая начиналась под его локтем и нижней частью волочилась по земле, и довёл меня до лифта, нажал на кнопку 5-го этажа. С шипением разъехались двери  лифта, и я почувствовал в своих итак онемевших от тяжести пальцах ещё и пластиковые ручки подарочной упаковки конструктора. Я был навьючен как верблюд. Два конструктора LEGO – средневековый замок и космодром, огромный кулёк с фланелевыми тёплыми пелёнками, распашонками и чепчиками, букет голландских лилий в обрамлении листьев папоротника и две булки  белого хлеба с добавкой злаковых: тёща позвонила в последний момент и попросила купить хлеб. Ленку выписали день назад, но я её ещё не видел, а до этого мы постоянно созванивались, и я бегал то на рынок, то в магазин, то в регистратуру женской консультации. Как-то  у нас решилось без обсуждений, что вначале я перееду к Ленке, а потом всё определится. "Привет Ленке и Татьяне и мои поздравления", – бросил Ромка в закрывающиеся двери лифта.
     Дверь Ленкиной квартиры была не заперта и распахнулась мне навстречу: у входа стояла Ленка и ждала меня. Это была моя прежняя девочка, которую как будто бы вернули  в сегодняшний день из нашей прошлой жизни после долгого отсутствия или тяжёлой болезни.  Лицо моей жены светилось нежным румянцем, и она смотрела на меня снизу вверх теми же доверчивыми обожающими глазами, как год назад. И я был прежним тоже. Ленка схватила меня за   руки, втянула в прихожую, я шагнул неловко через порог, и все кульки и коробки посыпались на пол, а мы стояли у двери, обнявшись. Букет лиловых лилий  оказался между нами, и на щеке у моей жены появилось пятнышко золотистой пыльцы.  "Слава богу, – сказала Ленка, – ты дома". "Скоро мы заживём в своей отдельной квартире, как настоящая семья", – ответил я, и Ленка вдруг взглянула мне прямо в лицо каким-то очень серьёзным взглядом.
            Она потянула меня в комнату. В пространстве между дверьми балкона и кухни под стенным бра в виде овального плафона, возле  собранного дивана, появилась детская кроватка с сеткой и целой горой белоснежных кружевных подушечек. Того, для кого эти подушечки тщательно и придирчиво выбирались, дезинфицировались в процессе двух стирок и укладывались особенным образом, почти не было видно под лёгким пикейным одеяльцем с белыми петухами и мельницами на голубом поле. Я увидел только крошечный кремовый чепчик и закрытые глазки, обведённые нежными синеватыми тенями,  под крутым упрямым лобиком, и меня вдруг кольнуло: это мой сын. Он-то меня не видел и не понимал, кто пришёл к нему в эту решающую для нас минуту, но он нуждался во мне и  моей защите. Господи, какой же он был маленький!  Даже игрушечных пупсов и кукол делают иногда более внушительного размера. Я боялся  взять его в руки, у меня пальцы холодели от вида того, какая крошечная головёнка опирается на мой согнутый локоть. Из-под желтоватого края чепчика  виднелась нежная красноватая кожица с  реденькими светлыми волосёнками и прозрачными восковыми корочками. Ротик морщился, носик посапывал. Ленка говорила не умолкая, но очень тихо: "Видишь, как он на тебя похож, и увидишь после, что глаза будут тоже серые, как у тебя. А волосы, наверное, каштановые… Мама уверена, что Валерий Петрович создал для нас идеальные условия, и вот результат: очень здоровый ребёнок, сестра из палаты сказала, что это прямо редкий случай, когда новорождённые получают такие тесты".
            Зашаркали шлёпанцы, вышла из кухни Татьяна Тимофеевна. Лилии к тому моменту уже стояли в хрустальной высокой вазе на комоде, а все коробки с кульками были брошены небрежно на диван. Татьяна Тимофеевна за эти дни побледнела и, кажется, с ног валилась от усталости. Голос у неё стал резким и хриплым, как карканье старой вороны. Но тёмные глаза  смотрели победно и уверенно.
             – Ну что, Коля, узнаёшь своего наследника? Она вытирала руки кухонным полотенцем. Я готов был слушать моих дам бесконечно. Одиночество стало отпускать, словно дурной сон. У нас с Ленкой не было отцов, мы росли в неполных семьях, и оттого мы все трое прибивались друг к другу ещё теснее. 
              – Мама, тише, он спит… – Татьяна Тимофеевна, там пелёнки… – Я тоже подгузники вчера купила… –  Сейчас некачественная марля из синтетики … –– всё это одновременно произносилось в комнате, пока Татьяна Тимофеевна шла к комоду с лилиями; она подхватила с кресла тазик, в котором  лежали какие-то полотенца и голубенький бюстгальтер, и направилась через кухню в ванную, где   немедленно загудела стиральная машина.
        Семейный обед – это праздник, который всегда с тобой. Что начинаешь понимать  после всех прелестей холостой жизни на перекладных. Я ел хорошо знакомый мне красный тёщин борщ, и кусок мяса в тарелке был, кажется, одним из самых лучших впечатлений за последние дни.  Не упрекайте меня в склонности к обжорству! Быт иногда апофеоз семейной жизни. Я то и дело слышал: "Коленька, не вставай, я сама", "Ленусик, Коленьке надо добавки, он устаёт на работе", – это говорила тёща. "Пробуй салатик с фруктами, я сама готовила", – это заботливо шептала Ленка. Она вскоре убежала кормить ребёнка, и мы с Татьяной Тимофеевной остались вдвоём, сидели рядом, она на торце, и молча, как будто впервые увидели,  изучали друг друга. Потом Татьяна Тимофеевна долго распространялась про некачественные подгузнику и на все лады ругала аптеки, где продают "искусственную" марлю.
               Спать легли после двенадцати, когда кончилось последнее кормление и мы искупали Николая Николаевича в специальной ванночке, на дно которой тёща разрешила положить марлю из синтетики, негодную на подгузники. Я засыпал на ходу от усталости, приятной сытости и внезапно обретённого расслабляющего покоя.  Мы разложил диван в комнате, и Татьяна Тимофеевна тактично ушла в кухню на раскладушку. Во сне я чувствовал Ленкино округлое пополневшее плечо и, погружаясь в тёмную пропасть всё глубже, услышал как сквозь вату: "Коленька! Ты ничего не хочешь мне сказать?" Реальность двоилась, я пребывал где-то вне её, и голос жены доносился как из другого мира. И тогда я сказал совершенно ужасную вещь. Я сказал: "Светка! Не трогай меня, я спать хочу!" "Значит, твою лахудру зовут Светка?" – донеслось до меня из потустороннего мира после короткого молчания, и я продрал глаза.  Ленка сидела на диване, спустив ноги и кутаясь в простыню, в лице её  не было ни кровинки, а губы стали белыми, как бумага.  Я тоже сел, не отводя своего взгляда от страшных Ленкиных глаз, и, как загипнотизированный, растерянно пробормотал нечто ещё более ужасное.  "Светка, – сказал я, уставясь в её бешеные чёрные расширенные зрачки, – Светка, ты не права, моя жена не такая!" И немедленно получил по физиономии.   "Леночка, – вскликнул я, – не надо, я всё сейчас объясню!" И получил по физиономии второй раз. Ленка поднялась с дивана и, кутаясь в простыню, словно богиня правосудия в тогу, шагнула к комоду с лилиями.  Я сидел на диване униженный, дрожащий, избитый и донельзя виновный. "Леночка, – началась моя новая попытка оправдаться, – я люблю тебя…" "Любишь? То есть любишь?" – съязвила Ленка с невероятной силой в голосе. Она на ощупь нашарила за спиной и выдвинула верхний ящик комода, выхватив оттуда какую-то бумажку, место хранения которой, видимо, знала наизусть, скомкала её и швырнула мне в лицо. Глаз с меня она не спускала, как с преступника,   которого надо было держать под прицелом.  Я хлопнул эту бумажку у себя на щеке, будто  комара или муху, но она свалилась  вниз, и я поймал её уже у самого пола. Это была повестка в суд: заседание по иску о расприватизации спорной квартиры и возвращении её в прежнее состояние, истец Н. В. Хвостиков, ответчик Т. Т. Бочаренко. Я поднял на Ленку глаза. Она стояла бледная, вовсе не торжествующая, задыхавшаяся от слёз. Слёзы эти так и не пролились, но были слышны в её голосе и вырывались наружу в каждом слове.
           – Убирайся! – сдавленно кричала Ленка. –Уходи немедленно, убирайся! Я знала, я всё время чувствовала! Ты думаешь, я не понимала, что вы мне лгали? Лгали всё время!
           Она несла ерунду. Я встал и, тоже в простыне, шагнул к ней.
           Ленка орала: "Не подходи ко мне, не приближайся! Я не вещь, которую можно использовать  для рождения ребёнка, и ты, и мама – вы оба, оба…" Она схватила вазу с лилиями и швырнула её об пол в середину комнаты. Вода фонтаном плеснула кверху вместе с осколками, ни в чём не повинные цветы мокрыми стеблями рассыпались по паркету. Простыня соскользнула с Ленкиных плеч, она её подхватила,  белизна кожи бросилась мне в глаза. Я был готов на что угодно, упасть к ногам, обхватить колени, вымолить прощение – но она бы меня убила. Тонко, как котёнок, захныкал мой сын. Из кухни выбегала тёща, запахивая длинный бордовый банный халат и не попадая ногой в криво надетый тапочек. Она бросилась на Ленку, как на амбразуру. Обхватила её руками, не давая вырваться, целовала, гладила по голове: "Леночка! Леночка! Леночка!"
               – Пусть он уходит! Или я убью и себя и ребёнка, я выброшусь в окно! Пусти меня, пусти! Ты тоже лгала, ты всё знала, как и он! Я лежала полгода не вставая, я пальчиком шевельнуть не смела, я должна была молчать! Но я всё чувствовала, я знала, что меня предали!
             – Коля, уходи сейчас, потом придёшь, – хрипло крикнула тёща, оборачиваясь и удерживая Ленку.
    Я уже прыгал на одной ноге, натягивая брюки.
    На лестничном пролёте между третьим и вторым этажом я услышал, как наверху гулко хлопнула дверь. Кто-то бежал вслед за мной по лестнице, щёлкая подошвами комнатных туфель по ступенькам: Коленька! Коленька! Коленька! Это была тёща. Татьяна Тимофеевна стояла лестничным пролётом выше, и я видел, как она постарела:  причёска с незакрашенными седоватыми тёмными корнями свалялась и сбилась набок, возрастные кривоватые лодыжки и ступни носками внутрь, криво подвязанный бурачный халат с выбившейся из-под неё горбом белой хлопчатобумажной ночной сорочкой.
    – Татьяна Тимофеевна! – сказал я с укором. – Зачем? Зачем вы ей сказали?
    – Так это ты, ты сам ей и сказал всё, чего было не надо, – сокрушённо вздохнула Татьяна Тимофеевна,  выговаривая слова таким тоном, каким она привыкла в несчётный раз пояснять материал неуспевающим учащимся.
      Вверху снова открылась дверь, и Ленка закричала на весь подъезд: "Мама! Вернись сейчас же, не смей перед ним унижаться!"
   –  Подожди, я уже иду, – раздражённо, громко, тоже на весь подъезд  отозвалась тёща.
     Ступеньки выворачивались у меня из-под ног, и я иногда хватался за перила, как будто шёл по наледи – как когда-то в Минеральных ключах. Последнее, что я видел, была тёща, которая крестила воздух за моей спиной мелкими крёстными знамениями. 
 
  * Цитата из произведения А. С. Грина приведена с изменениями.