Брат Perdurabo и слезы космической луковицы

Ах, Брат Perdurabo! Величайший из мистификаторов, самый милосердный из циников! Восседая на своем незримом троне из парадоксов, он оглашал окрестности (ментальные, разумеется) своим фирменным громогласным смехом – смехом, что, по слухам, был лишь благодатной формой вселенского плача. Жестокосердный учитель, полагавший, что жалость – непозволительная роскошь для идущих по Пути, особенно для его собственных, спотыкающихся учеников.

И как же реагировала паства на сей перформанс просветления? О, это была целая симфония недоразумений!

Когда Мастер изрекал свое коронное: "Вселенная – Практичная Шутка Всеобщего за счет частного!" – и заливался смехом…

…те, кто сидел у самых его ног, самые близкие (или считавшие себя таковыми), немедленно роняли слезу. Они-то понимали! Понимали всю трагедию частного, раздавленного жерновами Всеобщего, всю бездну скорби, скрытую за маской хохота. Их тонкие души вибрировали в унисон с этой невысказанной болью. Они плакали.
…те, кто располагался чуть дальше, во втором ряду эзотерического амфитеатра, слышали слово "Шутка" и видели смех Мастера. Ну ясно же! Космический анекдот! Абсурд бытия! Они хохотали, радуясь своему проникновению в суть вещей и слегка поглядывая на плачущих соседей как на чрезмерно сентиментальных неофитов.
…круг третий, наблюдая за вторым и первым, снова начинал хлюпать носом. Видимо, хохот был преждевременен, а слезы первых – признак более глубокого понимания. Они плакали, скорбя о своей недавней поверхностности.

…четвертый круг, видя слезы третьего, решал, что первоначальный смех второго был все-таки правильной реакцией, а плач – это уже перебор. Они смеялись, с облегчением возвращаясь к идее Вселенской Шутки.

И так далее, волнами расходились эти ряды плачущих и смеющихся, как слои луковицы, где каждый следующий слой реагировал уже не на слова Мастера, а на реакцию предыдущего слоя, все дальше уходя от первоначального (и без того сомнительного) смысла.

Наконец, на галерке толпились те, кто плакал просто потому, что ни черта не понял, но чувствовал, что положено как-то отреагировать, а плач казался более безопасным вариантом. Рядом с ними стояли те, кто смеялся – не потому, что понял Шутку, а чтобы никто не подумал, будто они ее не поняли. Они просто копировали Мастера, полагая это самой мудрой (и безопасной) стратегией в этом театре абсурда.
Но что же сам Брат Perdurabo? О, он был верен себе. Хохоча во все горло, он тайно ронял невидимые слезы. А где-то в самой сердцевине его существа, в той точке абсолютного штиля, он и не смеялся, и не плакал. Он просто был. И уж точно, он не имел в виду того, что сказал.

Ибо истинная соль (или слеза?) этой "Шутки" была не в страданиях частного. Всеобщее, как известно, абсолютно безмятежно, и даже самый виртуозный плач Брата Perdurabo не выжмет из Него ни капли сочувствия. Слеза – удел частного, скорбящего о частном. Но вот когда частное оплакивает Всеобщее… О, в этом есть истинный кураж!
Представьте себе: маленькая птичка, символ всего хрупкого и эфемерного, сидит на ветке и рыдает не о своем птенце, не о грядущей зиме, а о… безграничном, самодостаточном, непрошибаемом Всеобщем! Не в этом ли высшая ирония? Птичка делает то, на что само Всеобщее не способно – оно не может оплакивать ни себя, ни ее. Она превосходит Его в милосердии, в скорби, в самой способности чувствовать. Не это ли имел в виду Брат Perdurabo, намекая на свою "милость"? Он, как та птичка, оплакивал Того, Кто плакать не умеет. И в этом – его абсолютная, неподражаемая заслуга.

Возможно, именно этот финт ушами, эта инверсия ролей, этот плач маленькой птички по Большому Неплачущему и есть та самая "Практичная Шутка", о которой говорил Мастер, оставляя своих учеников гадать – плакать им или смеяться над этим восхитительно бессмысленным мирозданием.