Вторая часть кидуша одесситов голоса и судьбы

После первой части собрания, наполненной искренними признаниями, одесским юмором и вдохновенной тшувой, за столом наступила особенная, почти священная пауза. Это была не просто тишина — это было ожидание. Вино стояло на столе, но бокалы были пусты. Ведь кидуш ещё не был произнесён. Одесситы — народ с чувством меры — не спешили. Нужно было принять важное решение: кто из них достоин сделать кидуш в честь Машиаха.

В эту минуту автор этих строк, всё ещё немного взволнованный, сидел молча. Он вспоминал, как много лет назад публиковал отрывки будущего романа в социальных сетях. Тогда он получал и тёплые слова поддержки, и язвительные комментарии, и откровенные насмешки. Некоторые обвиняли его в гордыне, другие — в фантазиях. Тогда ему казалось, что он просто пишет текст.

Сейчас же стало ясно — он писал пророчество.

Эти образы, диалоги, фигуры — всё начало оживать. И не в воображении, а здесь, в новом мире, в Израиле, в Третьем Храме, в эпоху Машиаха.

Но пауза не могла длиться вечно. Один из раввинов встал и с доброй улыбкой сказал:

— Давайте продолжим. Машиах пришёл, но музыка еврейской души звучит вечна.

— Эмиль, брат наш, начни…

И встал Эмиль Гилельс, чтобы произнести свои слова.



Выступление Эмиля Гилельса

После того как затихли аплодисменты, встал Эмиль Гилельс — великий пианист и один из выдающихся музыкантов XX века. Его спокойная, благородная осанка сразу привлекла внимание всех за столом.

— Дорогие друзья, братья и сестры! — начал он. — Мне всегда казалось, что музыка — это особый дар, который Всевышний дал человеку. Она позволяет выразить то, что словами передать невозможно. Я горжусь тем, что моя музыка звучала по всему миру и несла свет и радость людям.

Эмиль Гилельс слегка задумался и продолжил:

— Но я всегда помнил, откуда я родом. Одесса — это город, где музыка звучит не только в концертных залах, но и на улицах, в переулках, в сердцах людей. Именно этот дух вдохновлял меня на протяжении всей моей жизни. Когда я исполнял произведения Баха, Бетховена, Моцарта, я думал о том, как эти ноты отзываются в сердцах моих земляков — одесситов.

Гилельс сделал паузу и продолжил:
— Когда началась Великая Отечественная война, мы с семьёй были эвакуированы в Свердловск. Это было тяжёлое время, но я понимал, что мой долг — поддерживать людей музыкой. Я выступал на фронте перед солдатами, играл в блокадном Ленинграде. Я верил, что моя музыка способна напоминать людям о ценностях, за которые стоит сражаться. В те минуты мне казалось, что каждый звук рояля — это молитва о мире и победе.

Гилельс посмотрел на собравшихся:
— После войны я продолжил свою концертную деятельность, играл на конференции глав правительств СССР, США и Великобритании в Потсдаме. Но самое главное — я всегда был с народом, всегда стремился помочь через музыку тем, кто нуждался в поддержке.

Он на мгновение задумался и добавил:
— Я вступил в партию, как тогда было принято, но душой всегда оставался евреем. Играя на фронте, я не забывал, кто я и откуда. Музыка была моей молитвой за победу над фашизмом, за свободу моего народа.

Он глубоко вздохнул и продолжил:
— Но были и другие моменты. Я всегда отказывался подписывать “коллективные письма”, которые власти вынуждали подписывать выдающихся деятелей искусства. В 1953 году я отказался подписать готовящееся коллективное письмо “против врачей-убийц”, рискуя свободой. В 1974 году я отказался подписывать письма против Сахарова и Солженицына, за что мою дочь Елену вычеркнули из списков поступивших в аспирантуру Московской консерватории. Но я знал, что компромисс с совестью не может быть оправдан ничем.

Слова раввина Ицхака Рабиновича

Раввин Ицхак Рабинович встал и с глубоким уважением посмотрел на Гилельса:
— Эмиль, ты не только великий музыкант, но и человек с твёрдыми принципами. Ты не склонил голову перед властью, даже когда это угрожало твоей свободе и благополучию твоей семьи. Ты сохранил своё достоинство и еврейскую гордость.

Он обратился ко всем одесситам за столом:
— Не каждый может пойти против системы, когда на кону стоят судьбы родных и близких. Эмиль доказал, что еврейская душа не покоряется неправде, и даже под давлением он оставался верен своим принципам.

Раввин с теплотой продолжил:
— Твоё место в раю во времена Машиаха — как и у всех здесь присутствующих. Ты заслужил это не только своим искусством, но и своей человечностью, мужеством и готовностью отстаивать истину.

Эмиль Гилельс сдержанно поклонился, глаза его заблестели. Одесситы начали аплодировать, и зал наполнился светлыми эмоциями.
Когда аплодисменты в честь Эмиля Гилельса немного улеглись, раввин Ицхак Рабинович встал снова и, улыбаясь, сказал:

— Музыка — это не только рояль. Скрипка — тоже голос еврейской души. После Эмиля мы не можем не дать слово тому, кто прошёл путь от улиц Одессы до величайших сцен мира, кто пронёс сквозь десятилетия школу Петра Соломоновича Столярского и стал живым продолжением его гения.

Он обвёл взглядом зал и произнёс с уважением:

— Натан Мильштейн.

Натан Мильштейн встал с достоинством, сдержанно поклонился и начал:

— Дорогие одесситы, братья и сёстры. Я благодарю за честь быть за этим столом. Моё сердце, даже на самых высоких сценах мира, всегда помнило, откуда я вышел. А вышел я из Одессы, из школы Петра Соломоновича Столярского — человека, благодаря которому я стал тем, кем стал.

— До 1914 года я учился у него, потом — у Леопольда Ауэра в Петрограде. Но настоящая школа жизни и музыки была именно в Одессе. Это был не просто город — это был аккорд, который звучал в моей душе всегда.

Он вздохнул и продолжил:

— Я выступал с ведущими оркестрами мира, с великими дирижёрами. Записывал Мендельсона, Бруха, Чайковского… Но больше всего сердцем я был привязан к Иоганну Себастьяну Баху. За исполнения его сочинений для скрипки соло я получил премию «Грэмми» в 1975 году. Меня также удостоили звания Офицера Ордена Почётного легиона во Франции. Но все эти награды были не для славы. Они были для того, чтобы доказать: еврейская душа может звучать в любой стране, на любом языке — и быть услышанной.

Он немного помолчал, а потом добавил:

— Я, быть может, не был религиозным, но всегда чувствовал, что Всевышний направляет мои пальцы, когда я держу скрипку. Я чувствовал Его присутствие в каждом зале, где играл.

Раввин Ицхак Рабинович встал, благословляя:

— Ты был скрипачом, но для нас ты был раввином музыки. Ты доказал, что дух еврея можно передать без слов — через струну. Твоё место в раю, во времена Машиаха, как и у всех здесь присутствующих. И твоя музыка продолжит звучать среди ангелов.

Натан Мильштейн поклонился. Одесситы аплодировали, и многие встали — из уважения к маэстро, который заставлял их души петь.

После музыкальных признаний Эмиля Гилельса и Натана Мильштейна зал будто завис в резонансной тишине. Скрипка и рояль сказали своё. Одесситы согласно кивали:
— Музыка — это святое. Но теперь бы — слово. Женское, сильное, еврейское. Да ещё и одесское.

Раввин Ицхак Рабинович понимающе улыбнулся и произнёс:

— Пора дать слово поэтессе. Вера Моисеевна, вам слово.
Он сделал паузу и добавил с тёплой усмешкой:
— В еврейском народе слово женщины всегда имело вес. Ведь именно Сара, Ривка, Рахель и Лея заложили корни нашего народа. А когда женщина — поэт, это уже почти пророчество. А если она ещё и одесситка — то это, простите, уже мелодия, которую хочется слушать стоя.

Вера Инбер встала. Говорила она негромко, но ясно — прямо в души.

— Дорогие мои земляки, братья и сёстры… Я родилась в Одессе. В городе, где слово не слабее скрипки. Где поэзия была в хлебе, в воздухе, в акцентах и во дворах.

— Да, я жила долго. Меня печатали, меня переводили, я ездила по делегациям, была признана. У меня была дача в Переделкино. Но была и другая сторона.

Она на мгновение опустила глаза.

— Я пережила блокаду. Я писала — как могла, иногда как просили. Иногда — как боялась. Были и такие строки, о которых я молчу. Но вы помните.

— В 1958 году я была среди тех, кто поддержал резолюцию против Бориса Леонидовича Пастернака.
Я не выступала — но и не ушла. Я осталась среди тех, кто молча согласился. А это… предательство тишиной.
Я не горжусь этим. Я… раскаиваюсь.

— Я прошу прощения — у вас, у него, у Торы. Я не ищу оправданий. Только прошу — примите меня как еврейку, которая оступилась, но не утратила свой корень.

Раввин Рабинович встал и сказал:

— Не те святы, кто не падал, а те, кто встаёт. Вера, ты сделала тшуву. И ты с нами.

И тут поднялся человек, который не был уроженцем Одессы, но был приглашён за этот стол — как один из величайших еврейских поэтов XX века. Его пригласили, потому что его душа, его мужество и его слово были близки Одессе и одесситам.
Это был Борис Леонидович Пастернак.

Он подошёл к Вере, обнял её и сказал:

— Мы живём в эпоху Машиаха. А значит, в эпоху, когда надо уметь прощать. Я прощаю тебя, Вера. Мы были частью времени. А теперь — мы часть вечности.

Он обернулся к остальным:

— В это время, когда Третий Храм восстановлен, мы обязаны отпускать друг другу грехи, иначе не будет Шалом ни в сердце, ни в народе.

В зале повисла тишина. А затем — добрые аплодисменты. Такие, которыми встречают душу, вернувшуюся домой.