Парыж 07. Разные француженки приходят во снах

–Ах, как глупо своёго дома не знать, – сказала голубушка Варвара Тимофеевна, а это была именно она – общезнакомая тёлка из XIX-го Таёжного Притона.

Флейта опять же, но махонька, вынимаема из сумочки.

Музыкантша. Прорвы своей: лучше б золотую дилду носила с моторчиком дребезжальным, с тремя скоростями и кукумбером-углубителем.

– Пришлось задирать подол у водосточной трубы, – сказала она наивно, – а говорили, что в Париже теперь клозеты на каждом шагу. Какой век-то объявлен?

А алфавит мефодьев нынче моден чи нет? Отстала я от цивили в тайге-то своей. Хорошо – дождит, а то и не знаю, что бы со мной приключилось. Неудобно как-то сухие тротуары мочить. В лесу оно проще: там валежник, мох. Если быстро, то и муравей не заметит, и сорока не растрезвонит.

Мы с Бимом молчим партизанами.

– А я к Ксан Иванычу, – говорит, – где он? Как нет? – самое время! Я с гостинцами к нему.

Должна я вам, кстати, сообщить на ваш вопрос, что ваш ненаглядный Ксан Иваныч вашу нумерную гостинку в Гугле нашёл. И позже ещё раз нашёл, – по приезду как бы, чтобы супружнице доложить своей ненаглядной certainty факты, так сказать. Нашёл и фотку – по вывеске, кстати, – и место вашей теперешной дислокации. Век-то номер двадцать один с Рождества Христова.

Порфирий замолк окончательно, засуетился, скуксился: не писатель он…

Засомневался в технологических возможностях века, и в прозрачных фижмах новой литературы, и в правильной дате начала исчисления.

Реалист херов!

Всё это мутно для него, и каждый король, мол, норовит по-своему считать… чтобы наколоть соседа.

– Это я-то король, это я-то жулик?! Не прощу ему!

А-а-а, забыл, это не самое главное, а подспудно.

Главное: он же голый вниз от пояса. Пол Эктов писал это в своём романсусе. Прикрываться одеялком стал. Всей маскарадной прелести и новизны ситуации не понял. Тоже мне… герой-любовник.

Могли бы вдвоём этой Варваре Тимофеевне… Как давеча в Угадае этой… ну-у-у…

Стоп-стопарики!

– Голубушка, Варвара Тимофеевна, – вместо предложения ночной луны, звёзд, как дыр в занавеске рая, и вместо горячего сердца двадцать первого века стал оправдываться я.

А ведь я – не в пример уважаемому вами Ксан Иванычу – не только хотэль в Гугле нашёл, а ещё проехался на невидимом автомобиле.

И катался по городу, рассматривая фасады, до тех пор, пока не стукнулся головой о виртуальную ветку и в заблудшее расположение не встрял.

А там и Гугл издох: виртуалил—то я с места службы. А на службе для каждого назначен трафик. Все уже привыкли и стали в него вписываться без проблем. Начальство наше, поразмыслив, решило, что все уже стали честными людьми, и ограничение сняли.

Хренов им!

Тут Варвара Тимофеевна ойкнула, слово Бимовский сморщенный орган ей, видите ли, не особо понравился. Как бы не в строку шло. А её это колет.

Она поначалу вышла из барышень, а потом уж только завела себе Притон на отшибе, и набрала на службу разных диких Олесек.

От заезжих джипперов, батюшек с приёмными и своими детьми, набожных сестриц, колдунов, беглых каторжников, ролевых игрунов и нечисти местной теперь у неё отбоя нет.

– Голубушка! Мы идём! – кричат гости, только вывалившись с баржи. Пить начинают ещё с берега. Пока дойдут – а там всего-то идти триста шагов – ящика шампанского, а то и двух, в зависимости от пола и наличности цыган, как ни бывало.

– Ну, дак, – продолжил я, – искали честных, а нарвались на глупых. Я – не поверите – наивно тратил из общака и удивлялся: надо же, какой Гугл энергоНЕёмкий. Лишил всех коллег радости общения с Интернетом: на целый месяц. Ну и ладненько. Прожили как-то, хотя и позубоскалили поначалу.

– Как ладненько, – спросила Варвара Тимофеевна: говорит с одним, действует с другим: а у неё всегда так, и прилепляется к койке, рядом с Бимом, – простите, судари, можно я рядом с вами посижу? Или на минутку прилягу-с. Подайте подушечку-с, милейший, как вас зовут-с?

Бим подвинул испод подушечку: «Порфирий я, Сергеич».

– Устала я-с, Порфирий, как гришь, Сергеич? Ну-ну. Парижец такой большой городишко.

А мне: «Ладненьким не обойдётся, сударь, говорите правдиво: вас лишили работы, Егорыч, так ведь? Или наложили штраф? По-другому в нормальных фирмах не бывает».

– Простили меня, – говорю, – потому как дело шло к концу месяца, и даже денег с меня не взяли, хотя я предлагал излишек расхода оплатить со своего кармана. Может мне пора отвернуться от вашей картинки?

Тут Варвара Тимофеевна, забыв про меня, и не ответив вежливым «можете посмотреть наши шалости, а можете чуть погодя присоединиться», стала закидывать нога на ногу, широко, задница-то квадратная с барселонский квартал.

Фальшивый костыль в сторону.

А как только приподнялся край платья, показались кружева, и оголилась розовая коленка, так Бим стал валиться на неё и тут…

И тут Бим стал мной, а Варвара оказалась Маськой.

Прорезь у Маськи нежная, белая и тонкая, но не так как у Тимофеевны – обросшая рыжими волосами и труднодоступная как дикая тайга (тайга ещё цивилизованной бывает, когда из неё делают музей с билетами), – а такая, как полагается молодым и неопытным девушкам.

Ужель то была Фаби?

Но тогда я ещё не знал Фабиного устройства

Значит, объявившееся чудо было-таки Маськой.

Расцвела девушка на глазах всего Интернета! И всего города. Ибо только она одна мылась в водном шоу в бабушкином бюстгальтере. А я был в амстерской майке, с красной амстерской бл***ю, силуэтом между букв.

Изображала серединную «А».

Для этого стояла на коленях и расставила ноженьки, а «А» долженствующая именоваться заглавной была буквой обыкновенной, вот так: «амстердАам».

Перекладиной у «А» была согнутая её рука.

Всё было изображено мастерски. Уровень верхнего неолита.

То есть лаконично в степени зае… то есть «здоровски».

И все смотрели на мою серединную «А» и мечтали её поиметь: даже не снимая её с меня, а просто вставить меж колен ей: и ведь попали бы, сволочи!

Ей в промежность, а мне в сосок.

И под фонтаны я не полез: не то чтобы со страху, а сидел себе, охранял место, маськино; и хлестал пиво, и курил трубчонку; пока Маська купалась; пока Маська сверкала. Здоровой деревенской простотой.

А в романсус мой не пошла. Хоть я мог пустить. Бесплатно. Тела не требовал.

А почему не пошла? «Не хочу да и всё тут», – вот деревня!

– Напишите лучше поясной портрет акварелью, на газетке – говорила мне, – сэкономите торшон.

Кстати, идея: акварель на газетке. Спасибо, Мася! Можно выбиться в люди.

А бывшая моя говорит так: «А и не дала бы», может, и не про этот случай говорила, то есть не про Маську: так откуда ей знать?

Ведь ни одной фотки с Маськи нет: стеснялась, не хотела ославиться. Ибо жить с дедушкой, месяцами, в одной постельке, это не модно.

А таких случаев на самом деле тыщи обыкновенных – как порнушки, и сотни уникальных – не похожих ни на что.

А я тогда: «Дала бы, но я добр, и не стал».

А сам имел в виду совсем другую, которая была не любовью, но немного в фаворе. А я не насильник, мог бы и окрутить.

Языком.

Язык подвешен как надо.

И, кроме того, без любви. А при фаворе и без любви, как-то оно не очень: да и мораль есть мораль.

Попробовал только сисечек, да и те руки сожгли до ошпара.

Мораль, она как кость в горле: жрать не даёт, хоть организм требует.

Но, если оборотитися вновь, скрипя пером, к Маське, вспоминаю: тут же спросонья, механически, Маська завопила.

Бы!

Шопотом, естественно, ибо ночь.

И соседи с банками: у стен и полов, прислонённые, ещё и черти в подвале.

Те вообще ждут разврата, чтобы предъявить…

Короче, Маська: «ой, не надо».

А я: «должен же я знать как там у тебя устроено».

А она павой: «не надо, не надо, дорогой вы мне Егорович и без этого. А то я тоже захочу».

Шалопайка!

Пыжит перья, знаю, что хочет трёпки серьёзной, с любовной страстию, а не подаяния старших.

А я был готов, взмок, прилип к её заднице в обрезанных джинсах, и жмусь; а ножки стройные, белые, гладкие без единой волосинки. Животик плоский, но мяконький, и женственный.

Теперь же, тогда, то есть, – а я не насильник и не педофил, а лодырь, с моралью и аморалью: борются они – пришлось взять себя в руки, и отбросить задатки Казановы в сторону.

Я будто бы очнулся тогдесь, зевнул для пардонуа, небесным странником: будто не виноват я.

А будто бы автоматически во сне полез: волочебником апостольским. А за это грех списывается.

Встал, засунул разочарование кой-куда.

Христос воскресе.

Яйца побиты-а-несъедены.

Оправил членство, шокорлапки сомкнул, и охолонул холодной водицей. Зашипело аж.

И, пока не истёрлося в памяти, полез в комп записывать ощущения…

Так Варвара Тимофеевна – конченая замужняя мать таёжных про-бля-душек – и маленькая хитрушка, мечтательница, а также путешественница автостопом двадцатилетняя Маська-Фаби оказались одновременно со мной и с Бимом: в Парижике.

-----------------


Метки: Парыж, эрос, забугром, WLiteratur