глава 33

                Глава 33 - Ткань и прах.







Они шли по дороге между двух низких ржаных полей. Было сухо, хрустело под ногами, и ветер будто специально выдувал из тела остатки тепла и веры. Мальчик нёс охапку тряпья, что когда-то была рубахой его отца. Женщина — мать или тётка — шла молча, будто несла не пустое ведро, а своего мёртвого сына, который ещё жил, пока она несли его образ в голове.

— Здесь были, — сказала она вдруг. — Видишь, следы от телеги? А рядом... копали. Может, овёс остался?

Он кивнул. Ничего не сказал. Руки его дрожали не от холода, а от какой-то невозможной, тупой тоски, которая уже и не злила, а только притупляла. Как гвоздь в кости.

Слева от дороги тлел небольшой костёр. Сидел старик, укутанный в мешковину. В руках — банка, в которой что-то варилось. Он поднял глаза, и в них не было ничего, кроме смирения.

— Кто вы? — спросила женщина.

— Тоже ищу, — ответил он. — Только уже не знаю, чего.

— Здесь были, — повторила она. — Отсюда в декабре забрали девять семей. А я с детьми в лес ушла.

— А я остался, — тихо проговорил старик. — Думал — не возьмут. Всё-таки ветеран, георгиевский... А потом понял, что не в этом дело.

Он зачерпнул из банки и протянул. Мальчик поднёс губы. Вода. Просто тёплая, мутная вода с привкусом золы и надежды.

Отчёт участкового П.Ф. Климова. Воронежская область. Январь 1934 г.

«В ходе проведения выемок и продразвёрстки по сёлам Верхне-Красненького района было конфисковано следующее:
— пшеницы: 19 пудов;
— ржи: 14 пудов;
— ячменя: 6 пудов;
— картофеля: 11 мешков, из которых часть загнивала.
Жителей, укрывавших зерно, выявлено 27.
Из них арестованы — 11.
3 семьи переселены в районы Крайнего Севера.
Сообщаю о высокой степени лояльности активистов, особенно т. Малевича и т. Гурьева.
В одном из домов найдено 3 детских трупа. По заключению врача — смерть от истощения...»

Где-то на юге, в Черниговской области, в это же самое время:
Снег лежал ровно, как скатерть, но не праздничная — больничная, стерильная, белая, в которой всё пряталось, даже следы крыльев.

— Они придут? — спросила девушка. Её голос был тонким, как ломкий лёд.

— Придут, — ответил мужчина. — У них списки. Они знают.

— А если спрятаться в подвале?

— Подвал — не спасёт. Уходить надо.

— А куда?

Он молчал. Все знали: «куда» уже нет. Осталось только «пока».

На станции Бобровская стояла женщина с тремя детьми. Её глаза были пустыми, но в руке она держала письмо. Старый, застиранный конверт. Внутри — письмо от сестры:

"Маша, если сможешь, приезжай. Здесь дают по 200 грамм хлеба на человека, работают школы. Слухи — это слухи. Не бойся. Мы живы. Приезжай хоть одна. Если сможешь."

Маша читала это письмо каждый вечер. И каждый вечер в ней что-то боролось: ехать одной — значит бросить детей. Ехать с детьми — погибнуть по пути.

Поезд прошёл сквозь станцию, не останавливаясь. Письмо она положила в карман. Осталась.

Тем же вечером, в сарае под Харьковом, трое крестьян прятали мешок. Старик, мальчишка и глуховатый кузнец.
Мешок с зерном, добытым по-воровски, ценился больше жизней.

— Уймись, — шептал старик. — Это не грех. Это память.

— Они сожгут нас, если найдут, — прошептал кузнец. — Сожгут и детей.

— А если не спрячем — они и так умрут.

Мальчишка плакал. Но без звука. Он давно не умел по-настоящему рыдать — всё в теле иссякло. Он просто стоял с куском мешковины в руках, гладя по ней пальцами, будто это — лицо матери.

Наутро снова пришли.

Человек в шапке с красной звездой, двое с винтовками, третий с блокнотом.

— Есть лишнее?

— Нет.

— Поищем.

Пока искали, женщина держала ребёнка. Тот был почти мёртв — весил как кукла, дышал как тень. Один из солдат бросил взгляд, отвернулся.

— Вот это — заберём, — сказал блокнотный. — На нужды района.

— Это последнее, — тихо сказала она.

— Последнее у всех. Не у вас одной.

Он взял мешочек. Меньше килограмма, но в нём было всё: попытка выжить, остаток веры, память о муже.

Она не закричала. Только прижала мёртвого ребёнка сильнее. Словно он был ещё жив.

В другом доме женщина подошла к образам, перекрестилась, потом — к печке. Достала банку с огурцами. Настоящими. Засоленными ещё осенью 1932 года. Дрожащими руками передала соседке.

— Возьми. Мы не доживём. Ты, может, доживёшь. Скажешь потом. Кто мы были.

Соседка не плакала. Просто взяла банку и ушла. Через два дня её тоже не стало. Банку нашли у неё под подолом. Осталась. Ни одна не доела.

Из циркуляра ОГПУ №47.
"Ввиду участившихся случаев агитации против хлебозаготовок, усилить надзор за лицами духовного звания, бывшими белыми офицерами, хуторянами и лицами, склонными к самоизоляции.
Своевременно докладывать о скоплениях граждан, отказах от сотрудничества, жалобах на снабжение и произвол.
Разрешается использовать показательные аресты.
В случае необходимости — ликвидация на месте."

А мальчик с начала стоял у дороги. Дорога вела в лес, а лес был тёмный. Там никто не искал зерна. Там искали кору.

Он шёл вглубь, за ним — мать. И старик.

Они не говорили, но всё понимали. Слов больше не осталось. Только шаги. Только ночь. Только дым от костра, который не спасал, но позволял не сойти с ума.

На чёрном фоне неба стояли три точки. Маленькие. Одинокие.

Они шли.

А значит — ещё были.




                Конец главы.