ПСЫЖ

   Повесть о ненастоящем нечеловеке

   Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?
   Ветхий Завет, Книга пророка Осии (гл. 13, ст. 14).





   1. Хесус воскресе

   Хесус "Спагетти" Федотов-младший стал членом банды в пятнадцать лет.
   В пятнадцать. Лет.
   Поздно.
   Поздно! Поздно! ПОЗДНО!!
   Считаете, нет? Впрочем, плевать. Вы же не знаете об активаторе. Вы ни черта, ни хрена вообще не знаете. Вот спросите: почему? Почему Федотов-младший стал членом банды? В пятнадцать, мать его, лет.
   Да потому что старший Федотов был задротом и ботаном, вот почему. Хуже того – ботаном и остался. Закончил школу, институт, устроился на работу; бородку отпустил, а всё не впрок. Он думал, борода придаёт мужественность. Наверно. Только не ему.
   Хесус бороду не носил, не росла. Другое росло. С активатором же как? – чем раньше, тем лучше. А Хесус припозднился.
   Старший, Андрей, жил с матерью и братом, на съём отдельной квартиры денег не хватало. Дома мама – стирает, убирает, гладит. У мамы суп, второе и компот. Зачем отдельная квартира, зачем зря деньги тратить? И с девушками не складывалось, как с Леной расстались, так и…
   У Хесуса, значит, свои дела, о которых лучше не спрашивать, мать хозяйством занята – уборка-готовка, Андрей менеджер по продажам, отца нет. Идиллия. Ну, почти. И вот представьте, старшего Федотова прямо во дворе дома тормозит залётная шпана, внагляк и по беспределу. Представили? У виска пальцем покрутили? Идиоты, что с них взять.
   Шпана хотела отжать у лоха мобилу и пару сотен из потёртого кошелька. Ну, они-то надеялись поиметь пару тысяч или больше: костюмчик на задроте выглядел солидно, портфель тоже. Что до дырявых носков – в ботинках не видать, верно? Разговор начался с обычного подката: есть курить? Нет? Чё пацанам дерзишь? И некурящий Федотов сразу захотел сбежать.
   Но не сбежал. Мялся в растерянности, озираясь: мол, на помощь. Однако на помощь никто не спешил. Тётки с собачками на поводках вели светскую беседу, их не касается; ребятня лепила куличи в песочнице, кто выше; мамаши вполглаза следили за детьми, не отрываясь от телефонов. Не до Федотова.
   Бежать было некомильфо, стыдно и вообще. Местные гопники подобное не поощряли. Впрочем, с местными у Андрея проблем не имелось. Кроме забытой за давностью истории, случившейся бог весть сколько лет назад, на третьем, что ли, курсе. Детали потускнели, тело помнило: ободранный бок горит огнём, губы разбиты, вспухли оладьями, капли крови рдеют на жёлтых листьях. Лена плачет, размазывая тушь. Осень, сентябрь. Неосторожная шутка. Мать кричит с балкона: "Андрюшенька!" Ветер комкает слова, швыряет оземь. Колышется бельё на балконных верёвках, небо дышит прохладой. Взметая пыль, ветер гонит по пустырю обрывок газеты, мама кричит; в кронах берёз плавится солнце. Тогда младший брат – мальчишка, девятиклассник – выскочил на улицу почти нагишом, в шортах и майке – решать вопрос. Решил. Сейчас на пустыре стоянка: забор, будка охранника, берёзы спилили. Гопники долго извинялись. Лена сказала: прости, я не… не… и разрыдалась. Она всё время косилась на брата. Нет, не на сланцы с майкой. На "дреды", "тату", "пирсинг". Брат ничего не сказал. Ни Андрею, ни Лене. Гопникам он пообещал: завалю. В следующий раз завалю, падлы. И ушёл.
   Прямо в облике. "Дреды" скалились змеиными головами. И с бабками у подъезда поздоровался, выбегал – некогда было, а теперь – самое то. "Тетя Маша, баба Шура, как оно? Не хвораете?" Бабки раскрыли беззубые рты, закрыли, притворились, что спят. После, конечно, растрепали: Игорёк-то из тридцать пятой, Игорёк!.. Клал Хесус на общественное мнение, ржавый гнутый болт клал. Прилично-неприлично. Чихать! Не дураки на районе живут, выводы сделают. Нехилый такой coming out: вот он я, бойтесь, черти. Гопники едва штаны не обмочили. Вероятность следующего раза для старшего Федотова упала, ясен пень, до нуля. Ниже нуля. Зарубиться с одним из банды? С ума спрыгнули?! Так что Андрея не трогали, ни пока учился, ни позже.
   Залётные кренделя понятия не имели о Хесусе. Отжать бабло, отжать айфон, перепродать барыгам, оттянуться. Чем не бизнес-план? А Федотов промолчал. Забыл напомнить? Постеснялся? Ботан и есть. Айфон брату подарил Хесус, четвертую, самую новую модель, и костюм подарил, и портфель. Федотов поджал пальцы в дырявых носках, крепче обхватил мобильник, зажмурился; в животе таял ледяной ком.
   Стыдно бежать. Взрослому, работающему человеку от шантрапы. В собственном дворе. Драться Андрей не любил и не умел, да и костюм жалко. Он выбрал худший вариант – стал оправдываться. Не грубит, мол. А что позвонить не даст, так батарея у телефона села. Короче, сглупил. Мог бы попробовать съехать на базаре или в наглую забить стрелку – на завтра, на послезавтра, а вечером катать заяву в ментовке. Без мордобоя и в рамках закона. Очень эффективный способ, очень. После беседы в отделении шпана ведет себя крайне вежливо.
   До заветного подъезда с кодовым замком было рукой подать. Метров сорок, и ты "в домике". Только речь шла не об игре. Какая игра, если четверо против одного? Правильно, стрёмная. Когда Андрей дёрнулся невпопад, шпана восприняла это как сигнал к драке. Н-на! Получи! С колена под дых, локтем по шее, каблуком в лицо. В общем, завертелось. Бить старшего Федотова никто не собирался, тем более всерьёз, тем более на детской площадке. Так уж вышло, бывает.
   Вышло так, что Федотова увезли на "скорой" в реанимацию, где он и скончался, не приходя в сознание.
   Шпану повязали на удивление быстро: нашлись свидетели. Идиоты твердили с пеной у рта: не виноватые мы! он сам! затылком! там бордюр! мы не хотели!! Те, что помладше, плакали. Двое других угрюмо катали желваки на скулах; понимали – загремят в колонию, если не отмажут.
   Мать чуть удар не хватил. Онемела; глаза белые, безумные. Ходит по дому привидением, есть не ест, пить не пьёт, всё из рук валится. Блюдца, чашки, тарелки. Вдребезги.
   Похороны организовал Хесус.
   Обычный гроб, обычное кладбище. Часовня, батюшка с кадилом – мать настояла. Венки, памятник; горстка друзей и знакомых. Галка в чёрном закрытом платье, держится рядом, молчит, в глазах немая мольба: "Игорь, пожалуйста, Игорь!.." Зонты, нудный мелкий дождь. Погода подкачала, а может, наоборот, соответствовала. Комья земли на крышке гроба, неловкая пауза – речи произнесены, что дальше? Отмашка могильщикам, скорбные лица, карканье воронья. "Андрюшенька, сынок!.." Мать оттаскивают от гроба, увещевают. Всхлипывая, она безвольно оседает на траву, и Хесус подхватывает ее под руки. Еле переставляя ноги, мать идёт к воротам.
   Поминки в кафе – сдвинутые столы, огоньки свечей, массивные стулья. Слезливые воспоминания. Женщины шепчутся в углу, кто-то курит на летней веранде, за столом молча, мрачно пьют – не чокаясь, за упокой, не чокаясь, до дна. Всё как у людей, как положено. Один Хесус выглядел необычно – для тех, кто его знал, разумеется, – в костюме, как у брата, с портфелем, как у брата. Строгий, бледный; повзрослевший. Подменили Игорька, шептались бабки. За ум взялся.
   Не взялся. Ошиблись бабки.
   Вторые похороны организовал тоже он, в СИЗО. Сначала чужие, затем свои. Представился адвокатом, прошёл к задержанным – в костюме, с портфелем, при галстуке. Не в облике, в образе. В образе Хесус был дьявольски убедительным. Он располосовал их в клочья, всех четверых. Длинные, узкие полосы.
   Спагетти.
   Кровь отмывали даже с потолка.
   Его брали на выходе из СИЗО. Ну как брали? Тупо расстреляли из автоматов, десять рожков. Может, двенадцать. Никто не считал. Сотрудники ФСИН прятались за широкими спинами омоновцев. Договариваться? С кем? С животным?! Облик поглотил Хесуса целиком, эмоции утопили разум. Бей! Рви!! Кусай!!! Поздно, сказал потом старлей Иванов, напиваясь вдрызг на крохотной кухне, и тетя Маша погладила сына по плечу. В пятнадцать лет – поздно. Кувалда, добавил старлей. БАМ-М-М! – и мозги всмятку. Нет, поправил себя. Метроном. Бьёт, бьёт, бьёт. Без продыху. Не увильнуть, не прочухаться. Кретины. Подставили парня. Нельзя в пятнадцать. Или не знали, думали – туда-сюда, краешком. Вывезет. Вот, узнали. Он еще много чего сказал наедине с бутылкой и рюмкой, старлей Иванов, бывший член банды.
   …от выстрела из гранатомёта лопнули стёкла. Когда тварь прекратила дёргаться и посмертно очеловечилась, труп отвезли в крематорий, где без проволочек, очереди и документов предали огню.
   Не дураки на районе жили. Нет, не дураки.

   Через три дня Хесус вернулся.
   Правда, некоторые утверждали, что не Хесус, а Федотов-старший. В костюме, с портфелем…
   Лучше б не возвращался – мать слегла днём раньше, сердце не выдержало.



   2. Галка

   От мытья посуды Галку отвлёк звонок. Родители задерживались, и Галка привычно ужинала в одиночестве.
   – У Игоря брата избили. Он в больнице, в центре неотложной хирургии и травматологии, отделение реанимации, – сообщил незнакомый мужской голос. – Приедешь? Как бы глупостей не наделал.
   – Вы кто? – растерялась Галка.
   – Так ты приедешь? – не терпящим возражений тоном повторил мужчина.
   – В больницу?
   – Он сорвётся, устроит чёрт-те что, – гнул своё незнакомец. – Беды не оберёшься.
   – Приеду.
   – Молодец. – Голос потеплел. – Успокоишь его.
   Галка не спросила – кого, и так ясно. В том, что Хесус натворит и наломает, если его спровоцировать, она не сомневалась. Триггером могло стать что угодно – расспросы медперсонала, случайная грубость, невинное замечание насчёт внешности. Внешность у Хесуса наверняка плывёт от пережитого стресса, выглядит он, скорее всего, странно, если не сказать больше. Достаточно единственной капли, и наружу полезет хищник, тварь с куцыми, куриными мозгами и молниеносной реакцией. Сначала проступят бугры "татуировки", затем "пирсинг" – лезвия, шипы, крючья, потом жуткие "дреды". Быстро, очень быстро. Не успеешь притормозить, и облик попрёт как на дрожжах, объяснял когда-то Хесус, выпрыгнет чёртиком из табакерки, полностью подмяв человека. Тогда кранты, тупая скотина будет творить, что захочет. Эмоции сильнее разума, Галчонок. Древнее, примитивнее. Зачем зверю ум? Только мешает.
   Ехать на двух автобусах с пересадками было слишком долго, и Галка вызвала такси. С родственниками что-то? – посочувствовал пожилой бородатый водитель. Извини, конечно, не мое дело, лица на тебе нет. Срочно надо? Галка мотнула головой, да, срочно. Сцепив руки в замок, ссутулилась в кресле. Водителю словно передалась ее нервозность: он гнал с превышением, ловко проскакивая на зелёный, срезал углы на поворотах, шёл на обгон по обочине. У въезда на территорию больницы коротко переговорил с охранником, тот поднял шлагбаум, и такси, миновав пару корпусов, остановилось у невысокого кирпичного здания с вывеской "Отделение реанимации и интенсивной терапии". У входа стояла каталка без матраса, странный гибрид сушилки для белья и магазинной тележки. Спасибо, выдавила молчавшая всю дорогу Галка. Удачи, пожелал водитель. Галка поднялась на крыльцо и, толкнув массивную железную дверь, скрестила пальцы: хоть бы обошлось, хоть бы…
   Коридор с выкрашенными в синий цвет стенами встретил гнетущей тишиной.
   Она встречалась с Игорем с девятого класса – сперва с Игорем, затем с Хесусом. Четыре года. Жених и невеста, тили-тили-тесто… Думать о замужестве было, разумеется, глупо. Страшно, нелепо и… приятно. Кольцо, что подарил ей Игорь, нет, не золотое, серебряное с камешком, Галка демонстративно носила на безымянном пальце правой руки. Мать с отцом приняли к сведению, мнение остальных Галку не интересовало. Плевать, что про них говорят, с самого высокого этажа плевать. Не касается, точка. Если б можно было выбрать снова, Галка оставила бы всё как есть. Упрямая, да? – поддразнивал Хесус. Галка не отвечала, смотрела с мягкой улыбкой, и Хесус смущённо кашлял в кулак.
   После того, как пропал семиклассник Женька Калмыков, выбирать стало поздно; труп нашли в лесу, у оврага, и по городу поползли жуткие слухи. Калмыков из-за меня, признался Игорь. Он к сборам готовился, а я влез. У меня брат, я не хотел, правда. Старлей сказал – Калмыков идиот, а Ингвар смеялся: так и надо, вообще не жалко. Я в церковь ходил, на отпевание, Жеку в закрытом гробу хоронили. У него лицо… Игорь дёрнул плечом, помрачнел. Наказали – за то, что без спроса. Я… вместо Жеки, на сборах. Короче, я теперь в банде. Мне после перелицовки дрянь всякая снится, и про тебя тоже. Галка ничего не поняла, кроме слов про банду. У тебя облик? – спросила. Новое имя? Хесус кивнул. Ну и пусть, решила она.
   Сплетни гуляли по району от двора ко двору, обрастая невероятными подробностями; шепотки, пересуды за спиной, кривые ухмылки. Жених и невеста… Детская дразнилка обернулась гадкой издёвкой. Только Галка еще не догадывалась – почему. Родители делали вид, что знать ничего не знают – ни про облик, ни про банду. Лишь бы человек был хороший. Игорь вёл себя соответственно, поддерживая репутацию. А главное, знали родители, дочь не принесёт в подоле – ни сейчас, ни через год, потому что детей от этих не бывает. В целом, ситуация всех устраивала, разве что Галка иногда грустно вздыхала, но по совершенно иной причине. Эй, чего глаза на мокром месте? Потоп собралась устроить? – шутил Хесус. Галка отмалчивалась, не объяснять же очевидное. От "женской солидарности" тошнило: бабки, тётки, соседки – каждая считала своим долгом осуждающе покачать головой, ткнуть носом, а то и задвинуть речь о нравах, морали и последствиях. Если бы она намекнула Игорю, мол, достали – бабки с соседками быстро прикусили бы языки. Мешала гордость. Хотелось быть выше, чище, благороднее. Не опускаться до пошлых разборок. Хесус, конечно, ничего подобного не замечал, его волновало другое.
   Ты меня не боишься? – спросил он как-то. Не бросишь меня, если… Галка понимала, что кроется за этим "если". Понимала его страх за нее. В сказке "Красавица и Чудовище" заколдованный принц освободился от злых чар, сбросив звериное обличье. Всё закончилось хорошо, любовь победила. Галка не была красавицей, а Хесус принцем, жизнь, к сожалению, устроена иначе; за мимоходом обронённое "нелюдь" она поссорилась с лучшей подругой. Хесус ждал ответа, напряженно хмурясь. Дурак ты, Галка крепко обняла его. Не брошу.
   Коридор привёл в холл отделения реанимации, где на скамейках сидели двое молодых людей и девушка в бежевой кофте. Друзья Андрея? Коллеги? Или они тут по другому поводу? Гардероб не работал, в небольшом закутке неподалеку от площадки лифта стояла пара стульев, и Галка присела на один из них.
   Спустя минуты томительного ожидания она, уже на нервах, достала телефон, собираясь позвонить, как громыхнул лифт; из дверей вышли Игорь с матерью, в бахилах и накинутых на плечи белых халатах. Игорь шёл, сгорбившись, ни на кого не обращая внимания, пока не уткнулся в стену. Очнувшись, обвёл помещение недоуменным взглядом. Умер, сказал, ни к кому конкретно не обращаясь. Мать скорбно молчала, бледное худое лицо застыло посмертной маской. Трещина рта тянулась из угла в угол, грозя отколоть острый подбородок.
   Ахнув, Галка кинулась Игорю на шею, заглянула в лицо. Он не шелохнулся, стоял безучастный, не замечая никого и ничего… В глазах, гибельных, бездонных омутах плескалась чернота. Нет, пустота.
   – …слышишь? Ты слышишь меня?! – Кажется, она хлестала его по щекам. – Игорь!!
   Галка принципиально называла Хесуса старым именем, временами он спорил, но чаще – нет. Тот смотрел в пол, закусив губу.
   – Пожалуйста, пойдем. – Она потянула Игоря за руку, преодолевая слабое сопротивление. – Прошу тебя.
   Мать, шаркая ногами, последовала за сыном. Коридор с выкрашенными в синий цвет стенами, тяжёлая металлическая дверь, ступени крыльца; придерживая за локти мать Игоря и его самого, Галка вывела обоих на свежий воздух. По дороге, петляющей меж корпусами с высаженными вокруг молодыми ёлочками, они потихоньку добрались до ворот со шлагбаумом. Вечерело, над головой пищали первые комары; солнце клонилось за корпуса новостроек, и на землю ложились длинные закатные тени.
   От автобусной остановки неподалёку тёк, распадаясь на отдельные ручейки, людской поток. Добираться домой на автобусе с двумя впавшими в прострацию спутниками было довольно сомнительной затеей, и Галка опять заказала такси.
   – Здравствуйте. Игорь, можно тебя на минутку?
   Галка обернулась. Перед ними стоял мужчина в синей пятнистой форме, высокий, подтянутый, с первой сединой на висках. Галка мельком знала его – сосед Игоря по подъезду, старший лейтенант ОМОНа. Что ему здесь надо? Отведя Хесуса в сторону, он принялся что-то втолковывать, энергично жестикулируя и то и дело повышая голос. До Галки порой долетали обрывки фраз, но разобрать, о чём именно говорят, не удалось. Хесус вяло топтался на месте, словно не понимая, чего от него хотят. Наконец мужчина выдохся, умолк, собираясь с мыслями, и в итоге махнул рукой: да и чёрт с тобой, не слушаешь, не слышишь. Игорь, погружённый в себя, действительно мало на что реагировал. Вскоре оба вернулись – лейтенант разгорячённый, а Хесус, как и прежде, безучастный.
   – Не вздумай дурить, – жёстко бросил напоследок лейтенант. – Плохо кончишь. Я предупреждаю.
   Игорь не ответил.
   – Сорвёшься, наломаешь дров. А смысл? Андрея не вернуть.
   Мужчина не спешил уходить, явно намереваясь проконтролировать действия Хесуса.
   Это он звонил, вдруг поняла Галка. Велел приехать в больницу, поддержать. Голос, интонации… точно он. Откуда у него мой номер? Старший лейтенант, будто почуяв интерес девушки, повернул голову. Лицо у него было усталым и раздражённым, а взгляд давящим; так могла бы смотреть ящерица – холодно, цепко, не мигая. Галке стало зябко и неуютно, а лейтенант всё смотрел, размышляя о чём-то. Наконец губы сложились в подобие улыбки, он кивнул, подводя некий итог, и Галка облегчённо выдохнула.
   – Моя девушка, – внезапно выдал Игорь.
   – Галя, очень приятно, – пискнула Галка.
   Кивнув еще раз, лейтенант похлопал Игоря по плечу, затем наклонился к Галке. Тихо, чтобы не услышали, шепнул:
   – Если заметишь неладное, звони. Что-нибудь да придумаем.
   Галка оторопело хлопала ресницами – неладное? придумаем? Мы?!
   Лейтенант поглядел на часы, на Игоря с Галкой, снова на часы. Похоже, он торопился, однако терпеливо ждал, пока Хесус не придёт в себя. На всякий случай уточнил:
   – Вы домой? Проводишь?
   – Да, мы на такси.
   – Молодец, – похвалил лейтенант. – Спасибо, что пришла.
   Игорь немного ожил и принялся хлопотать над матерью, которая едва держалась на ногах. Лавочек вокруг не было, Хесус предложил дойти до автобусной остановки, пусть такси подъезжает туда. Галка согласилась. Они взяли мать под руки и медленно, шаг за шагом повели по тротуару к остановке. Сзади просигналили – у ворот со шлагбаумом стояла желтая лада. Лейтенант махнул рукой: давай сюда. Лада подкатила ближе; из окон лился шансон, водитель – типичный браток – лениво курил, стряхивая пепел за борт. На безымянном пальце красовалась массивная стальная печатка. Дребедень свою выключи, распорядился лейтенант, и не кури. Чё? – не понял таксист. Высунулся из машины, типа, чё в натуре за дела? Ты кто, земляк? Но, рассмотрев собеседника, неожиданно стушевался. Пожалуйста, прошу, через секунду он услужливо открывал дверь. Шансон смолк, недокуренная сигарета полетела в траву. Глупостей не натвори, напомнил лейтенант Хесусу. А то, знаешь, расхлёбывать потом. Хесус угрюмо мотнул головой, то ли соглашаясь, то ли нет. Мать усадили на заднее сиденье, Игорь сел рядом, а Галка, осмелев, сказала лейтенанту: это же вы звонили насчёт больницы? Допустим, омоновец усмехнулся. Проследи за ним, хорошо? Будем на связи. Он попрощался и ушёл.
   Вечером, помогая Игорю по хозяйству, Галка как бы невзначай спросила:
   – Твой сосед-омоновец, он кто?
   – В смысле? – удивился Игорь. – Иванов?
   – Ну… он из ваших?
   – Нет, – отрезал Игорь. – Давно уже нет. Зачем тебе? Всё, закрыли тему.
   Галка полночи думала над этим "давно уже нет", примеряя к Хесусу.



   3. (В)неурочное зачатие

   На перемене перед геометрией Игорь легонько ткнул в бок Кузьмина.
   – Чего тебе? Чего? – закудахтал тот. Очки сползли на нос, и отличник Кузьмин близоруко щурил глаза.
   – Домашку сделал? Дай списать.
   Сентябрь только начался, но задавали уже выше крыши.
   – У тебя циркуля нет, – ядовито заметил Кузьмин.
   – У тебя есть. Давай, не жмись. И линейку.
   Места на подоконнике было полно. "Построение правильных многоугольников" – восхитился темой Игорь, прошлый урок он прогулял. Представил себе неправильные: кривые, косые, изогнутые. Шмыгнув носом, принялся перерисовывать. Кузьмин тёрся рядом, переживая за тетрадь.
   Училка выборочно проверила домашнее задание и приступила к новой теме. Зря, блин, расстроился Игорь, время тратил – задние парты, где сидели "лоботрясы и тупицы", Мымра не удостоила вниманием. Так и пояснила: дескать, с тупиц и лоботрясов спрашивать бесполезно. Зато биологичка на следующем уроке, наоборот, решила – пора вызывать. Палец ее грозно навис над журналом где-то в конце списка.
   – Федотов, к доске.
   Зашибись, подумал Игорь, плетясь между партами. Кузьмин хихикнул и словил подзатыльник.
   – Федотов, расскажи нам…
   – Я не готов, – буркнул Игорь, не желая позориться. Особенно перед Галкой.
   – Что? – опешила биологичка.
   – Не готов, – угрюмо повторил Игорь. – Ставьте неуд.
   – У тебя уважительная причина?
   – Да! – Он с вызовом вскинул подбородок. – Кино смотрел!
   В классе засмеялись. Галка хмурилась.
   – Садись, Федотов. Выучишь, приходи исправлять.
   – Не приду.
   – Что?..
   Он забрал с парты рюкзак, закинул на плечо и демонстративно направился к дверям. Распахнув их ногой, вышел в коридор.
   – Игорь… – прошептала Галка. Он сделал вид, что не слышит.
   – Федотов! – надрывалась биологичка. – Немедленно!..
   – Бла-бла-бла, – передразнил Игорь. – И родителей в школу.
   Настроение вконец испортилось. Если б не Мымра… Не хватало еще с Галкой поцапаться. И с биологичкой, пожалуй, самой вменяемой из училок, повздорил. В начале учебного года. Капец, блин. Всё из-за Мымры. Ту-у-упицы, протянул он. Циркуль дома забыл? А мозги не забыл? Корова толстомясая!
   Ноги сами привели за теплицу, точку притяжения подростков и вечную боль директора с завучем. На ступеньках курили Радик-циклоп и Димон из одиннадцатого "Б"; припекало, в замызганных окнах теплицы отражались тусклые блики. Окна не мыли еще с прошлой весны.
   – Чё? – хохотнул Димон. – Выперли? Угощайся.
   – Сам ушёл. – Игорь взял сигарету, чиркнул зажигалкой. Закашлялся.
   – Немецкие, – довольно ухмыльнулся Димон. – Кореш из-за бугра привёз. Крепковаты, но ничё.
   Радик картинно схватился за горло, жестами изобразил: кранты, мол, задыхаюсь. Димон стукнул его кулаком промеж лопаток, и Радик заперхал, на деле подавившись дымом.
   – Чего ушёл-то? Мымра, что ли, допекла?
   – Допекла, – согласился Игорь. – С биологии свалил. Из-за Мымры.
   – Фигасе, – удивился Радик, блеснув стеклянным глазом. Биологичка была его классной. – Ты это, не борзей. Лидия Михайловна клёвая. А вы, салаги, кипешите чё-то. Хочешь, перетру?
   – Обойдусь.
   – Ну и ладно. Как у брата жизня?
   – Хреново у брата, на счётчик ставят. Типа предъяву кинул, а отвечать зассал. Мутные разборки. Запарил Андрей, если по-чесноку, – сболтнёт чего-нибудь от великого ума, разгребай потом. Ему должок повесили, а он провафлил. Теперь счётчик тикает.
   – В универе?
   – Угу.
   Колечки дыма улетали вверх, расплываясь сизыми облачками; в небе, прозрачном и бездонном, плескалась синева. Сентябрьская погода обманчива, к вечеру обещали похолодание. Вчера еще было тепло, вчера он ходил с Галкой в кинотеатр, целовался в темноте и тесноте пыльных кресел, лапал сквозь блузку за грудь. Галка несла какую-то чушь, приятную, милую, чушь, а он запустил пальцы под юбку и…
   – Много натикало?
   – Прилично. Тут или к ментам, – Игорь скривился, – или…
   – К ментам впадло, – сказал Димон. – Свои зачморят.
   Радик тщательно затоптал окурок, бросил в рот жвачку. Колебался мгновение, будто в холодную воду лез и – у-ух! – окунулся с головой. Сиганул с обрыва бомбочкой:
   – К Рамзесу обратись, ну, к Лёхе. Лёха в банде.
   – Повтори, – деревянным голосом велел Игорь.
   – В банде.
   – Балбес! – встрял Димон. – Разогнался он за Андрея впрягаться.
   – А что?
   – Не проканает, – с видом знатока объяснил Димон. – Андрей ему кто? Брат, сват, дружбан? А Игорь? Тоже никто. Так, "привет-пока". Я б помог, но…
   – Помоги, – попросил Игорь. – За мной не заржавеет.
   – Не проканает. – Димон мотнул нечёсаными патлами. Лоб приоткрылся, обнажая уродливый шрам; миг, и шрам вновь спрятался за чёлкой. – Мне твой брат, извини, до лампочки, а Радик до лампочки Лёхе. Ну, допустим, спросит Радик за Андрея, и что? Пошлёт его Лёха в пешее эротическое. Я, например, даже связываться не стану. Нет интереса, нет и прогресса. Такая фигня. – Он выудил из нагрудного кармана Радика упаковку жвачки. Зажевал две подушечки, надул пузырь. Лопнул. Запахло мятой. – Жаль, что тебе пятнадцать.
   – Чего жаль-то?
   – У банды сегодня сборы, новичка перелицовывают. Да ты его, наверно, знаешь – Жека Калмыков из седьмого "А".
   Прекратив на время жевать, Димон пристально поглядел на Игоря. Ну? Оценил информацию? Игорь не оценил.
   – Лёха сказал?
   – Нет, блин, приснилось.
   – А я здесь при чём?
   – Новенький заболел, пневмония. Мать ему башку открутит, если с койки встанет. Сто пудов не придёт, а зря. Выздоровел бы. Но это не главное. Банда по-любому соберётся, по-любому спросят: есть ли желающие… Ритуал, догоняешь?
   Игорь моргнул. В мозгах со скрипом провернулось, щёлкнуло, и – парусом на горизонте – забрезжила догадка.
   – Ты что, предлагаешь… – Сигарета обожгла пальцы, и он, матюгнувшись, швырнул в траву опалённый фильтр. Выпрямился, стиснул кулаки. – Куда идти?
   Димон вздохнул:
   – Не идти, ехать. Старый ты. Боюсь, не выдержишь.
   – Прикалываетесь?! Вы на два года…
   Радик хмыкнул, Димон опять вздохнул:
   – И мы. Нам вообще нельзя. Кто я по-твоему? А по-ихнему? – дедуган, старпёр, калоша!.. Слились мы с Радиком, давно слились. Лёха молодец, вытерпел.
   Сожаление в его голосе мешалось с облегчением. Радик насупился, кивнул: да, хрыч, кошёлка, дырявая перечница. Нельзя. Проще сдохнуть. Надёжнее, безопаснее – для себя, для других.
   – Мы тебя до леса проводим, растолкуем, чего и куда, и назад. Дальше сам. Нам кирдык, если спалимся. Серьёзно. Там километра два топать – фигня, ну? Чё ты в походах не бывал? Короче, погнали на автовокзал. Успеем.
   Народ в загородном автобусе подобрался разношёрстный: бабки с тележками, компания хихикающих девиц, гастарбайтеры, мужички с пивом; в нос ударил неистребимый запах солярки, резины и чего-то кислого. Хорошо хоть добираться недалеко – тряские вонючие автобусы Игорь невзлюбил с детства, в них укачивало, нередко одолевали приступы дурноты. Он ёрзал на заднем сидении, то впадая в панику, то преисполняясь надеждой. Сердце бешено стучало, стук гулко отдавался в ушах, взор застила пелена. Стать членом банды, вот так, запросто – без рекомендаций, без проверок, явившись на последнее испытание… о подобном и мечтать не могли! Кто-то бы прыгал бы от радости, только не он. Радость отдавала гнилью, ее портил страх. Ритуал, перелицовка, сборы… Слова цеплялись зубчиками шестерёнок, тянули за собой образы – странные, страшные, но смысл ускользал, не складываясь в нечто большее, и шестерёнки вращались вхолостую.
   Пацаны буднично обсуждали завтрашнюю тренировку – кому лучше угловой бить, куда целить, закручивать ли мяч? Нашли время, футболисты хреновы. Взяли и потащили левого чувака на сборы, а теперь треплются как ни в чём не бывало. Игорь дико завидовал их спокойствию. С другой стороны, не им же на перелицовке страдать. Он измучился от предположений: что делают с новичком, что если тот не выдержит? как принимают в банду? Пацаны отвечали уклончиво, избегая смотреть в глаза. Игоря ответы не устраивали, но добиться подробностей не удалось.
   – Эй, расслабься, чё трясёшься-то? – ободрил Радик. – Нормально всё будет, путём. Калмыков бежал бы, летел, если б не пневмония, а ты?
   – Фигня-война, – поддакнул Димон. – Не ты первый.
   За окном проносились серые покосившиеся столбы, линии проводов перечёркивали стену леса; на поворотах в салоне дребезжало и звякало.
   – Да скажите по-человечески, чего ждать?! – взорвался Игорь. – Тошно уже от намёков.
   – Нельзя, – отрезал Димон, – по-человечески. Приедем скоро, узнаешь.
   На безымянной остановке, где они вылезли, росла чахлая полынь, крапива и вездесущие одуванчики, в кустах щебетали птицы. Располагалась остановка в чистом поле, вдали от посёлков и дач; от асфальтового пятачка с облупившимся покорёженным знаком к лесу, пропадая в высоком, по пояс бурьяне, вилась узкая тропинка.
   – Тебе туда, – махнул Радик. – Нам обратно. Щас сориентирую. – Прищурился на солнце, беззвучно шевеля губами. – От опушки направо, шагов двести, потом вглубь иди, до оврага, чтоб солнце левей светило. За оврагом увидишь…
   Морща лоб, он дотошно перечислял ориентиры и положение солнца, а Игорь представлял, как навернётся в этом грёбаном овраге и разобьёт себе башку или заплутает в чаще, или сломает ногу в непролазном буреломе.
   – …на поляне. Запомнил? – подытожил Радик.
   – Мне отлить надо. – Игорь отошёл к кустам.
   Молнию некстати заело: то ли нитка попала, то ли ткань закусило. Он ожесточённо дёргал бегунок вверх-вниз, чуть не сломав язычок. Замок не поддавался. Дерьмо китайское! Еще и молния! Промучившись с минуту, кое-как подцепил бегунок пальцами, сдвинул, расстегнул. Мандраж постепенно отпускал, навалилась вялость, апатия. Пацаны за спиной спорили о чём-то, перейдя на шёпот. Зачем им? – подумалось отстранённо. Андрея жалко? Помочь хотят, осчастливить? Или… отыграться? Рамзес вытерпел, а кто-то слился напрочь. Игорь не особо горел желанием стать таким, как Лёха. Нелюдью, чего уж. Монстром. Но должок, повешенный на Андрея, разборки в универе… Вот незадача – проблемы у брата, а отдуваться, как обычно, ему.
   – Перед старшими не очкуй, держись смело, – поучал Димон. – Соври, типа заблудился, набрёл случайно.
   – Они в облике, – уточнил Радик. – Жуть, конечно, свихнуться можно. Ты крепись, виду не подавай. Представь, что это маски. Обряд же.
   По шоссе с рёвом мчались машины, в основном из города; навстречу пылили автобусы с фурами. От потока отделился тонированный джип, тормознул у обочины. Грубый протектор вмял в землю пожелтевший листок боярышника. В окно высунулся лощёный, предпенсионного возраста мужчина в зеркальных очках и длинными, собранными в хвост волосами. Сверкнул улыбкой:
   – Подбросить куда, ребят? У меня банька на даче.
   – Ошибся, дедуль, – заржал Радик. – Нашёл ребят, мля. Крути педали, голубок!
   Мужик снял очки, посмотрел недобро; взгляд у него был водянистый, рыбий, улыбка протухла.
   – Вы чё, шкуры… – Дверь приоткрылась, на подножку опустился ботинок с массивной пряжкой.
   Договорить он не успел: Димон в прыжке зафигачил по двери так, что мужик завопил благим матом. Игорю послышался хруст. Кость, что ли, перешиб?
   Вильнув, джип резко тронулся с места.
   – Снимаются тут, вдоль дороги, – пояснил Радик. – Шалавы, педики. Ну и вот.
   Димон сплюнул, тяжело дыша:
   – Пошли-ка, а то вернётся, мудила.
   Тропинка петляла, бурьян кое-где рос выше груди, и вскоре шоссе напоминало о себе лишь невнятным гулом. У кромки леса обнялись на прощанье, пожали руки. Думай о приятном, напутствовал Димон. Светлом, радостном. Как тебе велик подарили, как на море отдыхать ездил, о девчонках там, бабкиных пирожках… Про болячки забудь, вклинился Радик. Не кипеши, не грузись, не ссы. Стеклянный глаз, вдруг сообразил Игорь. Почему у Циклопа стеклянный глаз?! Утрясётся, перемелется, чин-чинарём, твердил Радик.
   – Что там?! – внезапно струхнув, заорал Игорь. – Какие пирожки? Чё вы гоните! Откуда у тебя шрам, Димон?!
   – От верблюда. – Димон пожал плечами. – Зассал, салага?
   Дальше всё провалилось, ухнуло в беспамятный омут. Растворилось в обморочном тумане.

   Неправильные многоугольники, думал он, корчась в активаторе. Тело выворачивало наизнанку, рвало на части, плющило гигантским катком, сшивало тысячей раскалённых игл. В голове было пусто, звонко и больно. И еще невыносимо одиноко. Марионетка на невидимых нитях, он трясся в судорожном припадке, падая в никуда, в ничто, теряя рассудок, волю и память. А мозги не забыл? не забыл?! – лязгало безжалостным метрономом. Забыл – отзывалось эхо. Мозги забыл. Забыл мозги. Тупица, у тебя циркуля нет. Ядовитый смешок. Лязг, грохот; скрежет. Ничего, кроме многоугольников не осталось. Кривые, изогнутые, с зазубринами, они прорастали в нём чудовищными фракталами.
   Кожа трескалась, вспухала буграми; из трещин сочилась бурая слизь. Бугры лопались, превращаясь в шипы, лезвия, крючья. Клыки и когти. Хищные жвалы. Волосы шевелились кублом змей, в крови кипел яд.
   Тупица! Секира метронома высекла искры, скрежетнув по замшелому камню. Бездарь! Он едва увернулся, вскочил, бросаясь бежать; вокруг высились стены лабиринта. Чувства двоились, он не понимал, кто он и где. Сильный, опасный и быстрый хищник или слабая, беспомощная жертва, угодившая в ловчую сеть? Зверь или человек? Позади бесновался метроном.
   Он блуждал в тёмных коридорах, на ощупь пробирался через завалы, полз в тесноте отнорков, словно в чьих-то пульсирующих кишках. Бежал, догоняя сам себя. Бежал от себя. Он спешил из бесконечной дали, из запределья, с изнанки вечности. Он охотился на человека, мальчишку; преследовал и настигал. Он удирал от кошмара, безумного, немыслимого ужаса, от которого леденело сердце. Упёршись в тупик, решил – так и так сдохну – и шагнул твари навстречу… Нагнав добычу, он вонзил клыки в податливую плоть и принялся… БАМ-М-М! – страшный удар сотряс метрику пространства. Свет залил мрак подземелья, но тьма не рассеялась, колыхалась серым студенистым облаком. Воздух остекленел, покрывшись сеточкой трещин; в мутной толще расплывались силуэты охотника и жертвы, сливаясь в бесформенное пятно.
   Бестолочь! – расхохоталось напоследок эхо. Забыл мозги, бездарь. Лязг, грохот. Лабиринт осыпался костяшками домино, обломки – кривые, изогнутые, с зазубринами – впивались в тело… Он лежал в грязном месиве из крови и слизи, его рвало желчью, хитиновый панцирь треснул, кости, казалось, вынули и залили обжигающий студень, змеи в волосах сдавленно шипели. Двойственность прошла, он опять стал собой, целым – обессилевшим, но по-прежнему опасным зверем, мальчишкой, готовым на всё ради брата. Вернулась боль, пустота, одиночество и убийственно-острые изломы фракталов. Он погиб, он воскрес.
   Звон в ушах сменился треском помех, время от времени за шумом и хрипом угадывался хорошо поставленный, лекторский голос. "Флуктуации вызывают разрастание островков неоднородности и усиливают возмущение, они способны раскачать систему, сыграв роль спускового крючка при высокой степени нестабильности". Говорили на русском, но разобрать смысл сказанного не получалось. "Феномен самоорганизации изначально присущ…" Голос оборвался, за шуршанием помех чудился сухой шелест – то ли песка, то ли чешуи.
   Веки жгло, он открыл глаза, проморгался. Рядом сидела Галка, почему-то без юбки и без блузки. Голая. Он ее не хотел. Думал о девчонках – других, разных; взрослых. С большой грудью и опытом. Галка хмурилась, прижималась к нему. Гладила по запёкшейся бурой корке; плакала, обзывалась дураком и говорила, что всё будет хорошо. Обязательно. Ты потерпи, Игорёк. Потерпи, родненький. Успокаивала.
   Одиночество и пустота отступали, на шаг, на полшага, давая короткую передышку. Становилось чуть легче.
   Я не Игорёк, возражал он. Вечно ты, Галка, путаешь. Я Хесус. Чего пришла, чего лезешь? Мешаешь. Лифчик надень. И отталкивал девчонку корявой клешнёй.
   Потерпи, Хесус, соглашалась Галка и выла от боли, когда шипы, лезвия и крючья протыкали ее ладони.
   Потерпи, родненький.
   Потерпи…



   4. Старлей

   Каблуки звонко били в асфальт.
   Бац! Бац! Звук разлетался по притихшим улицам, нырял в переулки, возвращаясь гулким эхом, и через мгновение раздавался снова. Шума было, как от роты солдат на плацу.
   – Эй, какого рожна! – вякнул кто-то из окна второго этажа. – Полпервого ночи!
   – Заткнись, – велел Хесус. – Прибью.
   Ему вняли и заткнулись.
   Фонари заливали тротуар тусклым желтым светом, за углом мяукала кошка; в подворотне матерились вполголоса, звеня посудой: "Глаз – алмаз! Поровну разлил, чё за наезды?".
   – Ночь… – Хесус остановился, задрал голову вверх, ловя колкие лучики звёзд. – Ну да, ночь.
   И согнулся в приступе рвоты.
   Его мутило. Хесус плохо соображал, где он и что с ним. Он шёл, просто шёл – давно, долго; сначала по лесу, потом по шоссе, затем по городу. Последнее, что он помнил – от выстрела из гранатомёта лопнули стёкла…
   – Худо, братан? – На плечо легла чья-то ладонь.
   Хесус выпрямился. Пронзил взглядом плюгавого мужичка в тельнике и рваных джинсах. За спиной плюгавого, участливо сопя, переминались с ноги на ногу, еще два алконавта. Стопки в мосластых руках смахивали на "розочки" от бутылок, искрились острыми гранями: третьим будешь? н-на!! сегодня без закуски! Хесус моргнул – картинка двоилась, расслаивалась. Стены камеры СИЗО в красных потёках, на полу – жуткое месиво; пятна, струйки, ручейки крови, клочья мяса и требухи, брызги на потолке. Переполох, крики, бег по коридорам, выломанные двери, вой сигнализации и вой сирен, автоматные очереди… Они виноваты, все до единого виноваты в том, что Андрей… Не спас, не уберёг. Умер. Убили… Хесус зарычал от бессильной ярости, рык превратился в рёв. Бей! рви! кусай! – плеснуло в затылок, накрыв жаркой волной. Когти царапнули асфальт, нет, пальцы; клацнули челюсти с тройным рядом игольчатых – нет! обычных – зубов. Что ты творишь, скотина?! Тупой ублюдок! Рык захлебнулся.
   – Извини, братан. Обознались!.. – Мужичок с корешами шарахнулись от него, как от огня; топот ног стих прежде, чем тьма рухнула на загривок, и Хесуса опять вывернуло.
   Вспышка гнева придала мыслям стройность, возвратила осознанность. Облик улиткой скрылся в раковине тела – то ли окрик подействовал, то ли вид драпающих врагов. Ладно не целиком вылез, так, рожки высунул, иначе… лоскуты, шматки, спагетти. Причина – напали, защищался. Чётко, конкретно; по делу. Мнимость нападения не колышет: грубят? – осади, угрожают? – разберись, показалось? – вам же хуже. Есть причина и точка. В логике твари не откажешь. С недавних пор Хесус начал разделять себя человека и тварь в облике. Прогресс, однако, то ли в шутку, то ли всерьёз заметил старлей Иванов, который с первого дня опекал, если можно так выразиться, нового члена банды. Куратор Ингвар и остальные старшие не возражали, а Хесус… его никто не спрашивал.
   Хесус посмотрел на растёкшуюся у ног вонючую лужу, на забрызганные ботинки, на себя. Левую руку оттягивал портфель, запястье обнимал ремешок часов, из прорезного кармана пиджака выглядывал уголок платка. Брюки со стрелками, кремовая рубашка, галстук; пыльные лакированные ботинки. Он словно торопился на деловую встречу или возвращался с нее. Ну да, из СИЗО. Представился адвокатом, прошёл к задержанным… Тварь порвала их в клочья, он порвал. Дальше, что дальше?! Куски, обрывки, мешанина. Огонь? Да… он горит. Нет, не он, кукла с его лицом. Он смотрит – со стороны, как в кино. Нет, не смотрит. Знает, чувствует? "Самоорганизация диссипативных структур вблизи неравновесного фазового перехода позволяет создать новую структуру…" – вещает над ухом невидимый лектор. Голос пропадает, пламя охватывает труп целиком; гроб распался, и тело корчится в огне как живое. Это… крематорий?
   К горлу подступила тошнота. Порывшись в портфеле, Хесус достал бутылку с водой, тщательно прополоскал рот, с усилием сделал пару глотков. Вода горчила; пить не хотелось, хотелось есть. Вскрыв упаковку влажных салфеток, протёр губы, затем обувь. В изнеможении присел на бордюр.
   Он шёл из леса. Из леса, вашу мать! Почему? В памяти зиял провал, несколько часов выпали чёрт-те куда. Или не часов – дней? Омоновцы, гранатомёт, стеклянное крошево и – бац! бац! каблуки звонко бьют по асфальту. Смутно, как во сне, виделся городской крематорий, урны с прахом, гудящее в печи пламя. Урны? Что за бред?! Поверх наслаивалась откровенная дичь – бег в лабиринте, безвременье, секира метронома; лязг, скрежет, плачущая в активаторе Галка, аудитория с расположенными амфитеатром рядами парт. И третьим слоем – поляна, сосны, мерцание призрачной паутины. Картинка не складывалась. Он силился вспомнить, и тут же накатывала дурнота.
   Подобное состояние было после перелицовки: ноги не держат, голова раскалывается, живого места нет. Болит всё, везде и сразу, единственная мечта – упасть и сдохнуть. Он не таясь курил на лавочке возле подъезда, курил, чтоб отвлечься и ни о чём не думать. Стряхнул пепел, затянулся, выдохнул – на автомате.
   – Балуешься? – спросил кто-то. – Зря.
   Хесус поднял глаза. Перед ним стоял старший лейтенант Иванов, сын тёти Маши, которая с другими тётками и бабками день-деньской протирала скамейку собственной задницей.
   Старлей щурился, присматриваясь к Хесусу.
   – На сборах был? Эк он тебя.
   – Отвали, мусор.
   – Нарываешься, сопляк, – констатировал Иванов. – В бутылку лезешь.
   – В жопу иди. – Хесус щелчком отправил окурок в кусты акации, расслабленно прикрыл веки и тут же, рывком поднялся. Внутри что-то звенело, готовясь лопнуть, раскрыться стальными лепестками. – За сопляка отве… – Получив едва заметный тычок, рухнул на лавочку; живот скрутило от боли. Блевану, он тщетно пытался разогнуться и сесть ровно. Прямо на ментовские берцы.
   Иванов рассмеялся:
   – Хищный, да? Быстрый? Сначала делаешь, потом думаешь. Нет бы наоборот. Щенок! Волчарой себя возомнил? Я таких волчар голыми руками… Ты вообще в курсе, кто я? Или старшие не успели посвятить тебя в одну маленькую, но крайне неприятную семейную тайну?
   – П-порву. – Хесус через силу выпрямился и неожиданно икнул, угроза вышла неубедительной. – Какую тайну?
   Старлей наклонился, вздёрнул подбородок Хесуса, уставился глаза в глаза. Хватка у старлея была железной.
   – Полюбопытствуй на досуге. Кто такой Дед, например. Отчего не ходит на сборы, почему соскочил на полпути и не отказался от собственного имени. Подойди – и с порога, без обиняков: так, мол, и так, извольте объясниться. Они бы не желали, да ответят, вынуждены – ты ведь теперь в семье, в банде.
   – Ты Дед?! – изумился Хесус. – Саймон-изгой? Предатель рода? Гонишь!
   Он краем уха слышал от пацанов эту историю, давнюю, запутанную, обросшую небылицами. Историю проклятого навеки отступника и учинённой на сборах бойни. Но не придавал значения, думал – байки.
   – Изгой? Я? – Иванов нехорошо усмехнулся; сплюнув на асфальт, растёр плевок подошвой берца. – Кто же меня изгнал? Кого я предал? Балбес ты. Я самый молодой, самый первый, лучший. Э! что я тебе толкую? – махнул рукой. – Подрастёшь – поймешь. Когда дурь из башки выветрится.
   Дверь подъезда хлопнула, мимо просеменила баба Шура, за ней, смешно подпрыгивая, бежали две болонки. Добрый день, поздоровался старлей. Добрый, прошамкала старуха, болонки тявкнули; в голосе бабки сквозило раздражение. Беда, хмыкнул старлей, скамейку заняли. Сволочи мы, да, Игорь? Хесус пошатываясь встал, ухватился за спинку скамьи.
   – Я не Иго…
   – Куда? Прочухайся сначала. – Иванов властно толкнул его на скамейку. Сел рядом. – Ничего, перетопчешься. Не убил же, в конце концов. Не изуродовал.
   – Кто?
   – Метроном.
   – Чего?!
   – Ты глухой? Метроном, лабиринт, активатор, фрактал – называй, как угодно.
   Во дворе шумели и смеялись дети, школьники на площадке играли в "стоп-земля", у второго подъезда, перемывая косточки соседям, сплетничали пенсионерки; этажом выше врубили хард-рок и громко орали, подпевая от избытка чувств. Размеренная, будничная жизнь, какой больше не будет. Будет что-то другое – новое, неизвестное; пугающее. Что-то за гранью обыденного понимания, человеческого понимания. Хесус молчал.
   – Неправильные многоугольники, – выдавил наконец. – Они… они…
   – Росли, – подсказал старлей. – Корёжили. Рвали.
   Хесус кивнул, губы его дрожали:
   – Я охотился на себя…
   – Перелицовка. – Старлей брезгливо стряхнул жука, ползшего по колену, наступил берцем. Раздался хруст. – Внедрение инородной сущности, интеграция с носителем. Поймал, сожрал.
   Хесус поёжился.
   – Слуховые галлюцинации были? – поинтересовался старлей.
   – Что?
   – Голоса слышал?
   – Да… Говорили: тупица, мозги забыл. Издевались. Еще обрывки какой-то передачи – флуктуации, возмущение системы. Я не въехал.
   – Всё?
   – Нет. Галка еще… гладила меня, жалела.
   – Галка?
   – Одноклассница, мы встречаемся.
   – Жалела… – со странной интонацией протянул Иванов. – Нас не жалеют.
   – Я терпел, – сказал Хесус. – Не кричал, она кричала.
   – Кричала? – Старлей будто пытался сложить пазл, в котором не хватало деталей. – С тобой, в активаторе?
   – Вроде того. Не взаправду, а как бы, ну… не знаю. Говорила: ты не один.
   – Любишь ее? – Иванов вдруг вскочил. Стоял, скособочившись, в неудобной позе, сверлил, не моргая, тяжёлым взглядом.
   Хесус смутился. Подобный вопрос вгонит в краску кого угодно, особенно в пятнадцать лет.
   – Я… мы…
   – Ладно. – Старлей замялся. – А вы… спите?
   – Не твое дело.
   – Не мое, – согласился Иванов. – Ваше. Но имей в виду, сейчас нельзя, опасно – для нее, не для тебя. Пока облик не проявится полностью, пока ты не научишься его контролировать, я запрещаю любую близость. – Лицо старлея, рябое и невзрачное, исказили судороги, скулы набухли каменными желваками, во рту блеснул металл. – Даже за сиськи трогать не смей, понял?!
   Смотреть на Иванова было страшно, по-настоящему, до одури и рези в животе, и мокрых подмышек. Хесус не мог объяснить – почему; внутри что-то ёкнуло, сжалось, заскулило побитым псом. Если бы старлей превратился в чудовищного паука, в монстра с ощеренной клыкастой пастью, с шипами, чешуей и костяным гребнем, причина была бы понятна. Но Иванов просто приподнял его за грудки и слегка встряхнул.
   – П-понял, – с запинкой ответил Хесус. – Я н-не буду, Саймон.
   – Еще раз назовёшь меня так, – процедил старлей, – зубы вышибу.
   Не вышиб. Бессмысленно же, новые вырастут.
   Фонарь над головой мигнул и разгорелся ярче. В жёлтый круг света вышла кошка, мявкнула, уселась в отдалении, принялась вылизываться; за углом прогудела машина, весёлая компания на балконе пела вразнобой, зато от души, тлели огоньки сигарет, бренчала гитара. Эй, уймитесь, засранцы! – заорали балконом ниже. Наверху расхохотались. Хесус огляделся, район вроде знакомый: автомойка, кафешка напротив детской поликлиники – если срезать дворами, до дома рукой подать. Он поднялся с бордюра, убрал в портфель упаковку салфеток, покосился на зловонную лужу. Картинка двоилась. Лужа крови на полу камеры СИЗО, стены в красных потёках, пятна, брызги… Его брали на выходе: омоновцы били в упор, на поражение. Внезапно сквозь волны дурноты отчётливо вспомнилось – из гранатомёта стрелял Иванов, стрелял не в него, в тварь, полностью утратившую человеческий облик. Труп отвезли в крематорий и сожгли. Тело корчилось в огне, он… видел. Затем обрыв, пустота, тишина ночного леса; луна в облаках. Бледное сияние заливает поляну, серебрит стволы высоких сосен. Тут прохладно, свежо и пахнет хвоей, под ногами хрустят шишки. Призрачно мерцает паутина. Неужели?..
   Фрактальный лабиринт. Охота на себя. Боль, пустота, одиночество.
   Подобное состояние было после перелицовки. Да, точно. Кого перелицовывали в этот раз? Мертвеца?!
   Хесус достал телефон и набрал старлея Иванова.
   – Ты?! – ошарашено просипели в трубке.
   – Я, – ответил Хесус. – Не спишь?
   – Уже нет, – проворчал Иванов. – Поспишь с вами. Это точно ты?
   – А кто?
   – Откуда я знаю, кто? Прошло три дня, как ты умер.
   – Но я же тебе звоню.
   – И что?
   – До меня алкаши докопались, – не к месту пробормотал Хесус. – Я их не тронул.
   Старлей выжидающе молчал. Потом хмыкнул:
   – Мог бы ухо сломать или нос. В назидание.
   – Не мог, – бесцветно откликнулся Хесус. – Мог изувечить, убить. Этой скотине повод не нужен.
   – Дошло наконец? Люди ругаются, Игорь, угрожают, дерутся. Убийство – крайний случай.
   – Я загнал тварь обратно. Не хотел, чтобы…
   – Ухо, нос, – повторил Иванов. – Фингал под глаз. Рвать не обязательно. Молодец, что загнал.
   Хесус переложил телефон в другую руку. Откашлялся:
   – Говоришь, я три дня как мёртв, но вот же – стою, дышу, и в животе бурчит. Значит, старшие что-то придумали.
   – Ничего они не придумали, – усмехнулся старлей. – Плевать им.
   – И ни сборов, ни ритуала не было?
   – Какие сборы? Ты соображаешь, что несёшь?! Повторная перелицовка запрещена. Игорь, тебя сожгли, прах развеяли.
   – Допустим. Тогда объясни мне…
   – Объяснить? – перебил Иванов. – Ты умер и теперь звонишь мне посреди ночи, а я должен что-то объяснять? Кому, покойнику?
   – Я живой и есть хочу, – возразил Хесус. – Мне, блин, реально хреново. К тому же мёртвые не блюют, понял?
   – Убедил, – то ли согласился, то ли пошутил Иванов. – Не блюют, железный аргумент.
   – Так я зайду?
   – Давай. Посмотрим, что ты за птица. Но имей в виду…
   – Прекрати, Саймон.
   – Ладно, не обижайся. Жду. Только тихо. И это… погоди минут двадцать, с матерью утрясу. Часы-то есть? Тьфу, у тебя ж телефон.
   – Ага. – Хесус отвлёкся на пробегавшую мимо овчарку. Тощий, в репьях пёс нырнул в подворотню, там что-то загремело, покатилось, дребезжа и подпрыгивая. – Часы, телефон, даже галстук, и салфетки в портфеле. У тебя пожрать найдётся? Я голодный, как собака.
   – Хлеб, сало, – предложил Иванов. – Картошка вчерашняя. Греть не буду.
   – Годится, – одобрил Хесус.
   Поддёрнув брюки, уселся на бордюр, засёк время – идти недалеко, меньше четверти часа. Или завернуть к Галкиной семиэтажке, постоять под окнами? Крюк небольшой, к Иванову успеется. Нет, лучше завтра, когда родителей не будет, – с цветами и правдоподобной версией своего воскрешения. Три, мать их, дня. Фрактальный, мать его, лабиринт. Поляна, сосны, паутина… Он ослабил узел галстука, шёлкового, в крапинку; помассировал виски. По соседней улице изредка проносились машины, засранцы с гитарой перебрались с балкона в квартиру; кошку спугнула овчарка.
   Помнишь, Саймон, ты советовал осведомиться у старших насчёт неприглядной семейной тайны? Я не стал. Сначала из принципа, потом из уважения к тебе. Не моё дело, кого ты предал и зачем. Как-то сомнительно менять хорошее отношение на чьи-то скелеты в шкафу. Фонарь опять мигнул, в конусе света роилась мошкара; Хесус, уперев подбородок в кулак, невидяще смотрел на горящие окна. Я мечтал, чтобы у меня был отец. Он бы учил меня играть в футбол и гонять на велике, драться и крутить бочку на турнике, мы бы запускали змея, ходили на рыбалку и за грибами. Разговаривали на равных. Не срослось.
   Ты держался со мной на равных, Саймон, с глупым, наглым щенком. Наставлял, предупреждал, втолковывал. Говорил, подрастёшь – поймешь. Когда дурь из башки выветрится. Похоже, выветрилась. Понадобилось всего лишь… умереть. Может, ты прав, и я – уже не я. Не знаю, запутался. Чувствую – что я, ощущаю – что я. Вот родинка на мизинце, вот шрам у запястья, я тоскую по брату, переживаю за мать и за Галку, волнуюсь перед встречей с тобой. Что еще нужно?! Да к чёрту!
   Я подрос, старлей, на целых четыре года. Совершеннолетний, дееспособный. Опасный. Могу выбить дурь из любого. Ну, или дух, без разницы. Я был не самым способным учеником, извини. Многое пропускал мимо ушей, отвлекался, ленился, во что-то вообще не вник. Впрочем, речь не о том. Речь о хищниках – о тебе, обо мне. Всех нас.
   У меня есть вопрос – детский, наивный, глупый. Я его задам, а ты ответь, пожалуйста.
   Мне надо.



   5. Во имя бойца (ни сном ни духом)

   Иногда после перелицовки снилось странное, чужое. Предназначенное не для него.
   Будто сны перепутали.
   Такое должно сниться не нормальным пацанам вроде Хесуса, а съехавшим с катушек от чрезмерной зубрёжки ботаникам. Аудитория с высоким потолком, длинные ряды парт, кафедра лектора; огромная, в полстены доска со створками. На центральной секции неровные строчки формул, системы функциональных уравнений, интегралы с дифференциалами; на боковых – диаграммы и линии графиков. Отдельно – на интерактивной панели кружится, меняя форму и размеры, причудливый клубок переплетающихся линий.
   Интегралы в школе еще не проходили, но Хесус знал, как они обозначаются – видел у брата в тетради, когда тот корпел над заданиями по вышке. Задавали в университете много.
   – Образ будущего влияет на сегодняшний день. – Лектор окидывает взглядом пустую аудиторию, делая паузу. Слышимость прекрасная, усиленный микрофоном голос разносится до задних рядов; под потолком холодно мерцают люминесцентные лампы. – Предстоящее состояние системы детерминирует ее настоящее и…
   – Говори попроще! – кричит ошалевший Хесус. – Я не догоняю!
   Лектор не слышит, он неспешно прохаживается вдоль доски, проговаривая материал. Хесус силится уяснить хоть что-то: выхватывает из потока слов знакомые, складывает вместе, будто кусочки пазла. Будущее влияет на настоящее. Почему?! С какой стати? Да ты с ума спрыгнул, чувак! Лектор поворачивается к доске, стриженый затылок перечёркнут дужкой гарнитуры.
   – Парадокс заключается в том, что состояние еще не достигнуто, его нет. В то же время…
   Картинка с клубком разворачивается в ажурную сеть, замирает как на стоп-кадре. Она похожа на морозные узоры, ледяные цветы, покрывшие стёкла, загадочный лабиринт. На… паутину, сплетённую гигантским пауком. Вызывая неприятные ощущения, по нитям пробегает слабая дрожь. Пугающая, сверхъестественная красота завораживает и отталкивает. В глубине серебристых нитей таится бездна – от нее веет безумием, запредельной, нестерпимой мукой. Сердце дико стучит, колотится; перехватывает дыхание, на лбу проступает испарина. Хесус чувствует: это ловушка, западня. Попади в неё человек, с ним случится нечто ужасное.
   – Выбор в пользу определённой альтернативы усиливает паттерн, увеличивая вероятность события. Любая мелочь может привести к изменению состояния системы.
   Чё ты грузишь, думает Хесус, у меня трояк по физике и с математикой швах. Хорош по ушам ездить, умник. Альтернативно, блин, одарённый. Лектор направляет лазерную указку на центральную секцию; красное пятнышко скользит по строчкам формул, огибает небрежно намеченные оси координат и упирается в знак бесконечности.
   – Малые возмущения обычно гасятся, но при динамическом неравновесии эта особенность не работает. Нелинейность процесса ведёт к неустойчивости, следовательно, если превышен порог чувствительности…
   Лампы ярко вспыхивают и тут же гаснут – аудитория погружается во тьму, в которой молочно-белым, потусторонним свечением переливаются тенёта на интерактивной панели. Невидимый лектор, ничуть не смущаясь, продолжает:
   – Вблизи точки бифуркации…
   Сон обрывается. Через неделю-полторы он повторится почти в том же виде: отрывки одной большой лекции, раздёрганной на куски.
   Хесус не понимал, что это? Зачем? Для чего? Андрей бы, наверно, понял, только он – не Андрей, и не силён ни в физике, ни тем более в математике. Вышка для студентов, а не школяров. Ему бы по алгебре хвосты сдать, да с геометрией разобраться. Не такой уж он лоботряс и тупица, как утверждает толстомясая Мымра. С биологичкой вполне себе ладит, и с училкой русского и литературы. Просто зубрить не любит, и формулы с теоремами тяжко даются, не то что брату. Сны с лекциями Хесус называл "не тот фильм"; голова от них реально пухла, утром он вставал разбитым и еще часа два не мог очухаться. Хорошо, что подобную тягомотину включали редко.
   Кроме лекций было еще кое-что – абсурдные, но до жути правдоподобные истории, со скрытыми в мелочах намёками.
   – Тебе будет сниться чушь, – предупредил старлей на следующий день после знакомства. – Иногда про тебя. Может, про Галку. Не обращай внимания, это так… остаточные явления. Варианты, версии.
   – Версии чего?
   – Будущего.
   – Моего?
   – Нет, вымышленного. Искажение информации, эхо, иллюзия вроде кривого зеркала. В комнате смеха был?
   – В парке аттракционов, что ли? Был, не понравилось. Зачем коверкать-то? Ну, информацию.
   – Низачем. Таков, э-э… механизм, типа подгонки деталей. Перебор комбинаций и сценариев, подстройка шаблонов. Короче, будет сниться, потом перестанет – обычное дело. Считай, в кино задарма сходил, интерактивное.
   Хесус пожал плечами. Сны? Кино? Пусть.
   – Не сбудется, не переживай. Ни у кого не сбылось, если только… – Иванов осёкся.
   – Что?
   – Ты же в девятом? Тебе пятнадцать? – Старлей поморщился, будто надкусил кислое яблоко. – Боюсь, боком выйдет.
   Иванов ничего не говорил про лекции, сухие и нудные. Аудиторию без студентов, уравнения и графики, а главное – про невыносимую, наводящую тоску заумь выступлений. Она конкретно бесила. Впрочем, обещанные интерактивные фильмы, крутые и очень крутые, тоже были, но с подвохом. От них тоже хотелось избавиться – уже по другой причине.
   Ему снилось то, чего не было. Прошлое будущее.
   Снилось ярко, подробно и красочно, но в отличие от лекций без звуков и запахов. Как в кино, цветном немом кино. Диалоги приходилось домысливать, сочинять на лету. Получалось не слишком достоверно, картонно. Реплики отдавали жёваной бумагой.
   По ночам он бесплатно смотрел фантастические блокбастеры – немудрёные, нелепые, зато с уймой спецэффектов. Там были суперзлодеи и супергерои, и даже Галка – в роли спутницы героя. Хесус ничему не удивлялся, разве что себе.
   Ведь героем часто был он.

   …Узкая пожарная лестница ведёт на чердак небоскрёба. Люк открыт, с чердака веет опасностью. Двое подростков в масках спорят, обсуждая план действий. Камера откатывается назад, в детали хитрого плана зрителей не посвящают.
   На улице, далеко внизу воют сирены, и толпится народ. Лифты в здании не работают; по лестничным пролётам, пыхтя, карабкаются полицейские. Что-то обязательно произойдет, прямо сейчас.
   Девушка упрямо встряхивает чёлкой:
   – Я дам знак.
   (В роли девушки – Галка. Ее нетрудно узнать, маски в форме очков почти не закрывают лицо.)
   Руки скрещены на груди, взгляд колючий-колючий и складка меж бровями.
   – Он тебя убьет, – угрюмо повторяет парень.
   (В роли парня – Хесус. Мускулистый, крепкий, с короткой стрижкой и шрамом на щеке.)
   – Вряд ли.
   – Или меня. Крендель в курсе насчет блокировки и "стопов". Оборвёт морфинг – и кранты.
   (Что такое блокировка, морфинг и "стопы" зрителям не объясняют. Пусть сами догадаются, так интереснее.)
   – Сам нарыл?
   – Куда ему, сам. Подсказали крендельку.
   – Кто?
   – Известно, кто. – Парень наклоняется к девушке, что-то шепчет на ухо.
   – Посмотрим, – фыркает девушка.
   Смена плана. Над крышей дома провода и антенны. День клонится к вечеру, и от антенн тянутся длинные тени. Красноватое солнце как бы намекает, что хэппи-энда может и не быть.
   Раненый Хесус лежит на парапете. Внизу колышется пёстрое людское море, где-то стрекочет вертолет, спешит на помощь. Здесь холодно, наверху, и дует ветер.
   Хесус отважно глядит в камеру, цепляясь за гладкую облицовку. Он на самом краю и может упасть при любом неловком движении. Лицо его полно решимости, волосы растрепались, на лбу пролегла жесткая складка. Симпатии зрителей целиком на стороне героя – молодец, борется до конца. Давай, парень, надери им задницу.
   Рваные облака в закатном небе, сумятица теней, порывы ветра. Напряжение в кадре растёт и готово выплеснуться в кульминации строго по законам жанра. Сплетение проводов похоже на паутину. Злодей прячется в укрытии, в обойме у него три патрона – Хесус считал. Галка в заложниках. Злодея пока не показывают, рано.
   – Тебе когда-нибудь пели колыбельные? – хрипит Хесус, обращаясь к врагу. В груди сипит и булькает. – Родители? Дед с бабкой? Нет? Мне мать пела. Я не помню, конечно, мал был. Отец-то мать бросил, одна воспитывала. Никогда не жаловалась, понял? И я не буду. – Он с трудом сплёвывает на бетонные плиты. Из уголка рта сочится кровь.
   (При чём тут колыбельная, непонятно. Герой забыл текст? Дубль наверняка переснимут.)
   – Слушай: баю-баюшки-баю…
   – Что за пургу ты несёшь?! – спохватывается Злодей.
   Он выныривает из паутины, жирный паук на коротких ножках. Быстрый, хищный, опасный. Левой рукой он держит Галку за горло, пистолет в правой упирается девушке в висок.
   – …не ложися на краю. – Хесус хлопает ладонью по парапету и вдруг садится. Затем встаёт.
   Очень быстро, невозможно быстро.
   (Герой ранен. В грудь, если вы забыли.)
   – Только дёрнись, и я прострелю ей башку! – верещит Злодей.
   Лицо Хесуса коверкает усмешка. Кровь, запекшаяся на губах, роднит парня с жертвенным идолом.
   (Так написано в сценарии.)
   – Придет серенький волчок…
   – И укусит! – взвизгивает Галка. – Укус-и-и-и-т!!
   От неожиданности Злодей нажимает на спусковой крючок. Брызжет кровь. Камера показывает Хесуса: распяленный в крике рот, клыки, когти. Хесус превращается в супермонстра. Не ясно, жива Галка или…
   Паутина раскаляется добела, мерцает призрачным светом. Эхо выстрела, спугнув стаю голубей, мечется между домами.
   (А, нет. Это же небоскрёб. Вычёркиваем.)
   Хесус прыгает.
   Быстрый, хищный, опасный.
   Прыгает в центр паутины.

   От подобных снов хотелось блевать. Хотелось повесить режиссера и сценариста, разбить камеру, взорвать к чертям долбаный кинотеатр. Запретить фильм в прокате.
   Бесплатный сыр? – в мышеловке. Бесплатные блокбастеры? – там же!
   Сны редко повторялись. Неизменным оставалось одно: злодей, Галка, паутина. Смерть. И еще – быстрый, хищный и опасный Хесус. Когда облик впервые пробудился, вырвался наружу – Андрей, пустырь, гопники – стало легче. Кинотеатр постепенно опустел, блокбастеры не крутили, и ветер лениво трепал уголки линялых афиш.
   Порой Хесус вскакивал ночью и долго не мог заснуть. Он прижимался лбом к холодному стеклу, смотрел на ночной город и считал огоньки в окнах. Это успокаивало. Кто-то не спал вместе с ним, и Хесус был благодарен людям за эту поддержку.
   Хесус не помнил, что ему снилось. Не знал и не желал знать.
   Но часы тикали, и оно приближалось с каждым днём, неумолимое и неотвратимое, как прыжок в центр раскалённой добела паутины.
   Прошлое будущее.



   6. Пацаны

   Свет у Галки не горел. Потоптавшись у подъезда, Хесус побрёл назад, не понимая – на что, собственно, надеялся. Если б горел, то что? Нормальные люди ночью в гости не заявляются. Кроме того, надо хорошенько обдумать, как преподнести своё, хм… возвращение. Врать не хотелось, правду он не знал, догадки и бредовые видения не в счёт. Единственное, что отчётливо врезалось в память: луна в облаках, бледное сияние заливает поляну, пахнет хвоей. Он шёл из леса… Нет уж, грёбаный лабиринт упоминать вообще не стоит. Без него тошно. А-а, чего голову ломать! Утром, на свежую голову чего-нибудь да придумает. Завтра, всё завтра, роскошный букет, объяснения и… А поверит ли Галка? Или лучше честно признаться? Так он сам ни черта не понимает. Мало того, не понимает даже старлей Иванов.
   В соседнем дворе Хесус свернул к гаражам, где после уроков зависали школьники. Отсюда, через дыру в заборе срезать наискось – там и родной дом; ноги вели знакомым маршрутом, которым он не раз провожал Галку. За гаражами было пусто, на самодельной лавочке – пара досок, брошенных поверх чурбаков, – лежала коробка, замотанная скотчем, в ней кто-то скулил и возился.
   Неделей раньше Хесус прошёл бы мимо – не его дело. Сейчас вдруг оказалось, что его. Поддев скотч ногтем, он вскрыл коробку и достал трёх полуслепых дрожащих кутят. Щенки тыкались носом в ладонь, тихо попискивая.
   – Вас мне еще не хватало.
   Хесус присел на лавку. Ноги гудели, он только сейчас осознал, что отшагал без отдыха десятка два километров. Тёплые, мягкие щенки копошились на коленях, вызывая неведомые ему родительские чувства. Хотелось укрыть, обогреть, защитить – позаботиться, не дать в обиду. У них с братом никогда не было питомцев – мать запрещала. Теперь-то не запретит, но… Морока же, да и не умеет он с животными обращаться. Пристроить бы куда. Ухватив коробку одной рукой, с портфелем в другой, вернулся на тротуар. Не в дыру же лезть с новым приобретением, корячиться.
   Он представил, как заходит к Иванову, ставит коробку в угол и говорит: у тебя молоко есть? а пипетка? Не я один жрать хочу. У старлея, поди, глаза на лоб полезут. Кстати, рыжий кутёнок забавный, может, себе оставить? Ну, или Галке подарить, она животных любит.
   Иванова щенками, конечно, не пронять – пожмёт плечами, да и всё. Непрошибаемый. Хесус вспомнил, как после первых сборов едва доковылял до подъезда и рухнул на лавку. Как сдуру угрожал старлею, а Иванов лишь посмеивался. Оклемался только к вечеру следующего дня, и то сразу свалился с "простудой". Перелицовка далась тяжело, отняв последние силы, – неудивительно, что Хесус заболел. Это походило на грипп, и хорошо, что походило, меньше вопросов. Никто пока не догадывался, что прежнего Игоря уже нет, и никогда не будет. Ни мать, ни брат, ни Галка. Хотя Галка, кажется, подозревала, а скорее, чувствовала неладное. Хесус тянул с признанием, прекрасно понимая: дорога назад отрезана, выбор сделан, а правильный или нет – уже не важно.
   Когда Хесус вернулся с больничного, в школе всё было по-прежнему: Мымра прогнала дежурную телегу про лоботрясов, отличник Кузьмин зажал списать домашку и словил привычный подзатыльник, а географичка влепила трояк вместо неуда, за старания – Хесус худо-бедно выучил параграф, но толком ответить не смог.
   На первой большой перемене Хесус пошёл к пацанам. О встрече не договаривались, но он знал, где искать, и не ошибся. Ветер намёл за теплицей первые кучки сухих листьев, среди проплешин в траве виднелись бычки, фантики от жвачки и шоколадных батончиков, алюминиевые банки. Хесус кивнул стоявшим поодаль старшеклассникам и направился к Радику и Димону, те дулись в карты на обшарпанных ступеньках. С их последней встречи прошло чуть больше недели, а казалось, год. Ну, полгода. Месяц точно.
   – Привет, – протянул руку.
   – Привет-привет, – откликнулись оба.
   – Сильно не жми, – предупредил Радик. – Знаю я вас.
   – Выздоровел? Молоток. – Димон расплылся в улыбке. – Как сам?
   – Спасибо, хреново.
   Активатор по словам Иванова чего-то там угнетал или возбуждал, но избирательно, подавляя… э-э… Убей, не вспомнишь. Хесус неделю отлёживался дома, ему нездоровилось.
   Радик скорчил грустную рожу, мол, извини. Димон вытряхнул из пачки сигарету, подал вместе с зажигалкой:
   – Американские, вчера подогнали. Зацени.
   – Я бросил.
   – С чего бы?
   – Человек один посоветовал.
   – Человек? – фыркнул Радик. – Ладно, держи жвачку. От жвачки не откажешься? Звать-то тебя щас как?
   – Хесус.
    Димон с Радиком переглянулись и хотели было заржать, но вовремя опомнились.
   – Hola, muchacho! – проявил познания в испанском Димон.
   – Блин, ваще! – Радик хлопнул себя по коленям. – Откуда вы это берёте, выдумщики?
   Хесус наклонился, подняв мятую жестянку из-под колы. Демонстративно, одной рукой сплющил в комок, будто лист фольги; зашвырнул на крышу теплицы. Жестянка звякнула о стекло и с противным дребезгом скатилась с другой стороны.
   – Оттуда. Не мы, не берём. Еще вопросы?
   – Можно тебя Игорем называть, пока не привыкнем?
   – Можно, – разрешил Хесус. – Сегодня. Привыкайте быстрее.
   – Бли-и-ин, я фигею, – не мог угомониться Радик. – Почему "Хесус"? Есть же нормальные… – щёлкнул пальцами.
   – Закрыли тему, – оборвал Хесус. – К Лёхе-Рамзесу привыкли, не смущает? И ко мне привыкнете.
   – О'кей, – согласился Радик. – Ты вообще как? В порядке?
   – Почти.
   – С обликом чё? – Димона разбирало любопытство: хлебом не корми, дай поглазеть. – Страшный?
   – Да хэзэ, не проявился еще. Сказали, ждать.
   – Чё ждать-то? – Радик вскочил, сверкнув стеклянным глазом. – Спонтанной активации? На хрен, ты ее месяц прождёшь. Димон, поможем товарищу?
   – Чем поможете? – удивился Хесус.
   – Андрей на парах? Погнали в универ, найдем засранцев, кто на брата твоего наехал. Проведём воспитательную беседу.
   – Ага. – Димон сунул колоду карт в карман джинсовки. – Пусть обдрищутся, черти.
   – Прямо сейчас?
   – Нет, блин, криво потом.
   До остановки за углом шли молча. Хесус явно не ожидал такого поворота; не то чтобы он не хотел прижучить потерявшую берега гопоту, но… сомневался. Заняв в полупустом автобусе козырные задние места, пацаны достали карты и принялись играть в очко на щелбаны. Впрочем, занятие им быстро надоело, точнее Димону, который чаще подставлял лоб. Хесус водил пальцем по грязному стеклу, рисуя корявые рожицы. Ёрзал, сопел, крутил пуговицу. По вторникам и средам у брата занятия в корпусе "Б", ехать недалеко. Допустим, гопники найдутся. Что дальше? Беспокойство нарастало: тук-тук, молоточки в ушах, бум-бум, сердце в груди. Как происходит активация облика? Что за тварь из него полезет, что станет делать? Если убьёт кого-то, изувечит? Или даже сожрёт?! Радик с Димоном беззаботно трепались о футболе.
   Ощущение дежа вю накрыло с головой: тарахтящий автобус, тряска, неистребимый запах в салоне, пацаны как ни в чём не бывало обсуждают вчерашнюю тренировку. Его мандраж бьёт, а им хоть бы хны. Жизнь будто отмотали назад, до сцены с автобусом и нажали кнопку "старт". Опять двадцать пять. Снова он прогуливает уроки, снова его взяли и потащили неведомо куда. Нет уж, убивать и калечить он не подписывался, ни гопников, ни обычных людей. Может, ну его к чёрту? Следующая остановка Строителей, квакнуло в динамиках. Хесус поднялся, держась за поручень.
   – Опоздать боишься? – усмехнулся Димон. – Сядь. На перекрёстке светофор долгий.
   – Да пусть стоит, – сказал Радик. – Отстань от него.
   Автобус действительно застрял на перекрёстке, время тянулось как в дурном сне, от духоты кружилась голова. Хотелось убрать руку с липкого поручня и поскорее выйти на свежий воздух. Красный запрещающий свет горел, и горел, и горел, не думая меняться; по пешеходному переходу лениво текла толпа. Пацаны, забыв о футболе, спорили – вон та, рыжая, у светофора сестра Рамзеса или просто похожа? Хесус глядел на их спокойные лица, нервничая всё больше, и наконец взорвался:
   – Мы на разборки едем или что?!
   – Расслабься. Какие разборки? За Андрея поясним, припугнём малёхо, чтоб не борзели, ну и денег стрясём – за косяк.
   – Тебе, Димон, последние мозги на тренировке отшибло? Напугает он ежа голой жопой, облика-то еще нет.
   – Будет, – хихикнул Радик. – Еще как будет, сам увидишь.
   – По-человечески сказать нельзя?
   – Не-а, ты ж не человек. – Оба громко рассмеялись.
   – Дебилы.
   Хесус отвернулся, достал телефон. Пальцы дрожали; тыча мимо кнопок, кое-как пролистнул контакты – брату он звонил редко.
   – Привет, Андрей. У тебя перерыв скоро? Отлично. Спускайся к главному входу, дело есть.
   Искать чуваков, которые поставили брата на счётчик, не пришлось – сами нашлись. На ловца и зверь бежит, глубокомысленно изрёк Димон, ща мы их размотаем. Андрей мялся возле памятника Ломоносову во дворе университета, к нему быстрым шагом направлялась троица старшекурсников. Хесус с пацанами подоспел вовремя.
   Андрея пока не били, да и зачем – во дворе, у памятника? – просто грузили базаром. Пацаны ускорили шаг. Радик аккуратно оттёр плечом одного из кодлы, как бы невзначай толкнул второго, наступил на ногу третьему.
   – Здорова, Дюха, чё за типы?
   Повернулся, рожа кирпичом, кулаки наготове. Этак свысока процедил:
   – Вы кто, пацанчики? Чё к дружбану докопались?
   Димон с Игорем встали по бокам, Андрей юркнул к ним за спину.
   Троица, слегка оторопев, переглянулась – наглость наезда впечатляла. Однако проучить за подобную дерзость, сходу отбуцкав забуревшую школоту, казалось не самым умным поступком, да и силы были примерно равны. Глупо прыгать в отмах, не прояснив ситуацию. Подставляться – еще глупее. Крепкий, с ручищами как у гориллы парень хмуро прищурился:
   – Сами-то кто? Зарамсить собрались?
   – Мы-то? – фыркнул Димон. – Узнаешь, в штаны навалишь.
   – Ну, давай отойдем, перетрём за жизнь, – предложил стриженный под ноль толстяк. – Посмотрим, кто навалит. Этот лох нам бабки должен, много бабок.
   – С фига ли? Обоснуй за долг.
   – С лохов спрашивай. Зихернул по-крупному, теперь отмазки лепит. Пропетлять надумал, чучело. Вы впрячься решили? Давайте так – башляете за него, и разбежались, ноу проблем. Или хотите люлей выхватить?
   Растянув в улыбке пухлые губы, толстяк внимательно изучал незваных гостей, его спутники молчали. Похоже, толстяк был главным. Димон выразительно посмотрел на Радика, а Радик на Игоря – тот морщил лоб, щёки горели, губы дёргались. Толстяк тоже задержал взгляд на Игоре, хмыкнул, картинно повёл носом:
   – Обделался, что ли? Или припадочный?
   – За базаром следи! – вспылил Хесус. Он мелко тряс головой и будто пытался вылезти из собственного тела, да что-то не пускало.
   – Психа на стрелку взяли, – реготнул крепыш. – Не боись, шкет, больно бить не станем.
   Толстяк, потеряв интерес к салаге, обратился к старшим:
   – С какого района, щеглы? При делах? Под кем бегаете?
   Хесус выметнулся вперёд, чуть не налетев на чернявого парнишку, самого молчаливого из троицы.
   – Ни под кем, жиртрест. Я в банде.
   – А я в кино снимаюсь, – развеселился толстяк. – По субботам. Лови плюшку, бандит.
   Ударил. Не кулаком – ладонью, как бабу.
   Мир словно онемел, став плоской картинкой на экране с осями абсцисс и ординат. Исчезли звуки и запахи, ветер, солнечные блики, противная сухость во рту. С шелестом развернулась сцена: двор университета, памятник, тополя вдоль забора. Камера отъехала назад, показывая Хесуса, Андрея, пацанов и мерзких ублюдков, посмевших поднять…
   Картинка двоилась. На одной Хесус перехватил руку толстяка за предплечье и, зажав, как в тисках, выворачивает из сустава. Толстяк визжит резаной свиньёй: рот распялен, из глаз брызжут слёзы. Его кореша суетятся, мешая друг другу. Хесус спокоен и сосредоточен, он знает, что делать, и делает. Наказывает – без гнева, без эмоций. Радик и Димон виснут на нём шавками на медведе, пытаясь оттащить от впавшей в панику жертвы.
   На другой картинке… бесновалась тварь – шипы, лезвия, крючья; зазубренные клешни, хитин панциря, клыки и когти. Толстяк с корешами, оцепенев, пялится на монстра: в глазах ужас, лицо исказили спазмы. Радик что-то кричит, загораживая твари дорогу. Димон пинками разгоняет ублюдков: пшли вон, кретины! Оба орут вразнобой.
   Лёгкий, едва заметный укол боли между лопаток. Тварь с рыком оборачивается, перед ней… – перед ним, Хесусом! – серое лицо брата. Андрей замахивается, целясь увесистым камнем…
   В голове щёлкнуло, прояснилось, и сцена свернулась, изгоняя кошмар прочь, в запределье. Мир понемногу оживал, в него врывались звуки:
   – Хватит! Перестань!
   – Идиоты, не трогайте его!
   – Новенький! Порвёт на британский флаг!
   …и запахи – палых листьев, земли, выхлопных газов. Остро воняло страхом: в штаны "навалили" все – и враги, и друзья.
   В груди гас пожар: костёр будто залили водой, он уже не горел, а чадил; языки пламени никли, к небу поднимались белёсые струйки дыма. Угли тускнели, подёргиваясь пеплом, в носу свербело от едкой гари. Скулы свело от кислого металлического привкуса во рту. Далеко-далеко еще вибрировала звонкая, натянутая до предела струна, готовая лопнуть, раскрыться стальными лепестками. Тронь – взорвётся. Быстрое, хищное, опасное нечто откликнется на зов, примчится из мрачных глубин подземелья. Изувечит, растерзает, убьёт. Но струна так и не лопнула. Облик не вылез – навёл жуткий морок, напугавший до помрачения, и спрятался до поры.
   Хесус очухался; под глазом, на окаменевшем, словно высеченном из мрамора лице, билась тонкая жилка. Хмуро глянул на пацанов:
   – Предупреждать надо.
   Затем посмотрел на троих гавриков, жалких, скукоженных. Сломленных. Бледный до обморока чернявый парень моргал невпопад, облизывая губы. Крепыш потел, сопел и чуть ли не пускал слюни. Толстяк баюкал пострадавшую руку, не смея поднять глаза. Их не было жалко, совсем.
   – Значит так, брата хоть пальцем тронете… в общем, поняли. На счётчике сколько натикало?
   – П-пять штук, – просипел толстяк.
   – Отлично. Ты, – ткнул в чернявого. – Выворачивай карманы. Живо!
   Тот без вопросов достал сложенные вчетверо сотки и пару монет.
   – Теперь ты, жирный! И ты, обезьяна! Чё жмётесь?
   Крепыш оказался богаче: у него были и сотенные, и пятихатки. Толстяк, неловко орудуя левой рукой, извлёк пухлый кошелёк. Но отдавать не спешил. Прижал к животу, закрыв пятернёй, вдавливая всё глубже, едва не до позвоночника. Невнятно, чуть заикаясь, пробормотал:
   – Тут, б-больше пяти…
   Хесус вырвал кошелёк из скрюченных пальцев, раскрыл, присвистнув от удивления:
   – Ого, пацаны. Да эти мудозвоны по ходу трясли кэш не только с Андрюхи. Ладно, клоуны, в расчёте. А теперь – пошли нахер.
   Троица угрюмо молчала. Уйти без потери достоинства они не могли, и не уйти – тоже. Молчание затягивалось.
   – Бабки общаковские, – наконец подал голос толстяк. – Зачем беспределите?
   – Мы? – Хесус делано развёл руками. – Слышь, Димон, это мы, оказывается. Рот закрой, дятел.
   Димон фыркнул в кулак, покосился на Радика: прикинь? Радик округлил здоровый глаз: чё, серьёзно? Затем окинул ушлёпков проникновенным взглядом:
   – Вы чё залупаетесь? Его обратно накроет, мы не оттащим. Он вас в полминуты на запчасти разберёт. Въезжаете, бакланы? Даю добрый совет. Валите и не отсвечивайте, – и вдруг, сорвался на крик: – Бегом, мля!
   Гаврики дрогнули, попятились, а когда Хесус смеха ради скорчил зверскую рожу и нечленораздельно захрипел, задали такого драпака, что пацаны хохотали до колик, сбрасывая напряжение несостоявшейся драки.
   Радость победы испортил Андрей.
   – Игорь… – встрял он, – ты зачем, Игорь?
   Хесус повернулся к брату, собираясь с мыслями. Вопрос был не про деньги, и не про разборки, и даже не про то, какой лютый треш с расчленёнкой и трупаками мог случиться сейчас на ровном месте. Вопрос был куда глубже, мучительнее, больнее. Хесус боялся задать его себе, избегая думать о перелицовке, ритуале, и о том, что с ним будет дальше. Андрей смотрел с укором, осуждающе, как… мать, когда дети натворили бед и, краснея, оправдываются, громоздя одну ложь на другую. И голос ее, и интонации. Хесус не знал, что ответить. Зачем он стал членом банды? полез в активатор? добровольно превратился в чудовище? Ради чего?! Чтобы безнаказанно щемить гопоту? понтануться обликом? Нет, наоборот, чтобы… Мысли прыгали, срываясь в пустоту. Тонули под ворохом ничего не стоящих объяснений. Любые слова прозвучат фальшиво, рассыпятся комьями грязи, любой ответ окажется заезженной банальщиной, набором букв без смысла и содержания. Хесус стиснул зубы. Что тут сказать? Чтоб наконец дошло. Затем, что ты, Андрюха, ботан и не можешь за себя постоять. Затем, что проотвечался, и тебя без конца будут прессовать за долг, за лоховскую масть, за просто так, докапываясь до каждой мелочи. А ты мой брат, понимаешь? Братья, они ведь горой должны… Ни хера ты не понимаешь! Но так ничего и не сказал. Хлопнул по плечу, мол, нормально всё, пучком. На прощание бросил:
   – Матери не говори. Я… сам.
   Пацаны усердно разглядывали табличку на памятнике, та уже плавилась от такого внимания.
   – Идём, – велел Хесус.
   Андрей смотрел им вслед, беззвучно шевеля губами. Он искренне не догонял, что не так.
   В автобусе было свежо и прохладно; из форточек сквозило будь здоров, и чёлка Димона трепыхалась под ветерком, открывая уродливый шрам. Хесус опять водил пальцем по пыльному стеклу, пацаны косились на него и пихали друг друга локтями. Шипы видал? А клешни? А змей на башке? Чепушилы с универа перетрухали выше крыши. Панцирь убойный ваще, походу, из автомата не пробить. Блин, я такого облика ни у кого не встречал.
   – Что, страшный? – спросил Хесус.
   – Капец просто, – подтвердил Димон.
   – У старших не такой жуткий. Только у Деда, наверное… – Радика передёрнуло.
   – Если б я их порвал? – Хесус угрюмо сдвинул брови.
   – Забей, – успокоил Димон. – Не порвал же.
   – Но если бы…
   – Вряд ли. Максимум, сломал бы чё-нить говнюкам, шкурку подпортил. На скорой бы в травму увезли, залатали. Делов-то.
   – Да? А я бы присел за хулиганку или тяжкие телесные?
   – Не присядешь, бро, – обнадёжил Радик, – не переживай. Мусора по-любому в курсах, кто есть кто, и в бутылку не полезут.
   – Без базара, – заверил Димон. – Старшие бабосов отвалят, тема закрыта. Сечёшь?
   Хесус шмыгнул носом, нервно стёр каракули со стекла. За окном на фоне унылого пустыря дымили красно-белые трубы ТЭЦ.
   – Всё-то вам раз плюнуть, умники, как два пальца об асфальт. Объясните лучше, чё за фигня с обликом? Почему не получилось?
   – Ну… махача не было, прямой угрозы не было. Активация не прошла.
   – Что, еще раз случится?
   Радик кивнул:
   – Обязательно. Да ты не волнуйся, сомнительно, что кого-то ушатаешь: при повторной контроль выше.
   Хесус откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза, всем видом показывая: разговор ему больше не интересен. Обсуждать активацию и ее последствия совершенно не хотелось.
   Позже, когда вернулись со стрелки, и по обыкновению зависали на точке за гаражами, Радик взялся делить неправедно нажитое.
   – Неплохо наварились, – радовался он, раскладывая в стопочки мятые купюры. – На пару фирменных кроссачей сто пудов хватит. Круто мы их уделали.
   – Ага, – поддакнул Димон. – Сколько каждому?
   – По три с лишним косаря.
   Хесус вдруг взбеленился:
   – Ты-то при чём? Дай сюда! Вам половина на двоих, остальное мне.
   Довольные рожи пацанов, особенно Радика, вызвали прилив злобы. Руки чесались стукнуть обоих лбами, да покрепче, чтоб знали своё место.
   – Чёт несправедливо, – возмутился Радик. – Скажи, Димон? Без нас, Игорь, ты бы тупил за партой с учебником в обнимку, пока Мымра бубнит про векторы.
   – Увянь, – прорычал Хесус. – Будете возбухать, всё заберу.
   Он странно скособочился, припадая к земле; подобрался, напружинился. В голосе прорезалась хрипотца, белки глаз налились кровью. Волосы шевелились скользкой копной.
   – Ты чего… ты это… – испугался Радик. – Успокойся, братан. Мы же свои. Свои!
   Кожа на руках Хесуса бугрилась, пальцы вытянулись острыми металлическими когтями. Его трясло.
   – Димон, его кроет! Валим отсюда!!
   Когда Хесуса отпустило, пацанов уже не было. Он недоуменно осмотрелся и, вспомнив, что произошло, с чувством выругался. Деньги валялись на земле вперемешку с мусором и окурками. Дерьмо! Грёбаное вонючее дерьмо! – заорал он в исступлении. Дрянь, скотина проклятая! Кое-как сгрёб бумажки, распихал по карманам и побрёл домой.
   Пацаны сторонились его дня два и потом уже никогда не называли Игорем. Он тоже не лез, переваривая случившееся, с вопросами обращался к старлею – напрягать приятелей не хотелось. Затем потихоньку общение возобновилось, и всё стало почти как раньше; по обоюдному молчаливому согласию об активации не говорили. Никаких больше стрелок и разборок, предостерёг Хесус, хватит с меня. Пацаны уверили, что и в мыслях не держали. Оба не дожили до выпускного, трагически погибнув то ли перед, то ли после ноябрьских праздников – Хесус не помнил точно. Со временем воспоминания стёрлись, поблекли. Осталось лишь ощущение безвозвратной потери и боль утраты. Вечером, на безлюдной, глухой улице, когда Радик с Димоном шли с тренировки, их сбил грузовик. Водитель с места происшествия скрылся, его не нашли.



   7. Гроб свободен

   День не задался. Да что день, Хесус уже с утра поругался с матерью – опять придралась к "дредам" и "пирсингу", причём напрасно: облик, чуть высунув рыльце, тут же спрятался. Непроизвольный морфинг, вроде сокращения мышц при нервном тике, отмахнулся старлей, когда Хесус сунулся к нему за объяснениями, не парься, скоро пройдет. Но мать завелась. Ходишь, как… как… не найдя слов, шваркнула полотенцем об стену, глаза бы не смотрели! Я что, виноват? – вспылил он. У меня это, ну, адаптация. Иванов сказал. Потерпи, я же не нарочно. Иванов! – фыркнула мать. Много он понимает, твой Иванов! У других не видно. Хесус чуть не зарычал от злости. Они себя контролируют! – выкрикнул в лицо. Хорошо контролируют! Я не могу, не научился. Нужно время. Лену напугал, не сдавалась мать, она с Андреем рассталась. Брат твой и так пришибленный, а тут… Лучше б ему рожу начистили?! – взбеленился Хесус. Лучше-хуже, проворчала мать, пусть бы начистили. Ты зачем влез? Андрей жениться хотел, планы строил. Я кольца купила… Потому и пришибленный, процедил сквозь зубы Хесус. Хлопочешь над ним как наседка.
   Перепалку прервал телефонный звонок.
   – Да! – рявкнул Хесус, не глядя сняв трубку.
   – Занят? – спросил Ингвар, один из старших.
   И планы на выходной резко изменились.
   Он уложился в сорок минут, церковь была недалеко – пять остановок на маршрутке, квартал пешком. Ветер трепал кусты у обочины, поддувал в спину, лез за пазуху холодными пальцами; Хесус, поёжившись, накинул капюшон. Припозднившееся бабье лето еще цеплялось за октябрь перистыми облаками, но все понимали – дожди и слякоть не за горами. Дворники неспешно махали мётлами, сгребая в кучи сухие листья; вокруг что-то строили, шумела техника. Район изменился: появились новые дома, детские площадки, велодорожка, и Хесус чуть не проскочил мимо нужного поворота.
   В храм он зашёл последним, и не потому что опоздал. Хесус чувствовал себя лишним, не понимая, зачем он здесь, среди молчаливых, с пустыми глазами мужчин и замотанных в платки, заплаканных женщин. На него не обращали внимания – чей-то пацан, мало ли. Дети тоже присутствовали: мальчик лет десяти и двое девчонок помладше испуганно жались к родителям. Мелких-то зачем тащить, неприязненно подумал Хесус. Ладно я, мне не так стрёмно, не то что малявкам. В принципе, звонок куратора можно было проигнорировать: занят, некогда, другие планы. Можно, да не нужно – советы в банде не давали просто так.
   Солнце било в пыльные стёкла, роняя на колонны яркие блики, вспыхивало на золоте окладов; над головой стайкой мошкары роились пылинки. По лбу мазнул тёплый луч, в носу защекотало, Хесус зажмурился и чихнул. На него шикнули, мол, тихо! Он переминался с ноги на ногу, тщетно борясь с желанием откашляться, не сдержался и заработал косой взгляд от тётки в балахонистой кофте. В носу по-прежнему свербело, в ушах отдавался колокольный звон: пока гроб несли к алтарю – от катафалка по ступеням паперти через притвор, – колокол не умолкал, и теперь слабые отголоски гуляли под расписным сводом. Маленькое призрачное эхо.
   Было людно, Хесуса то и дело задевали локтями, он решил протиснуться ближе и уже сам кого-то нечаянно зацепил. Отпевали Жеку. Женьку Калмыкова из седьмого "А", того самого новичка, который не вовремя подхватил пневмонию. Родственники со свечками в руках обступили гроб перед алтарём, за их спинами толпились остальные. Отец Калмыкова, худой и нескладный, похожий на циркуль, утешал жену, приобняв за плечи. По ее впалым щекам катились слёзы, дорожки на щеках мокро блестели. В изножье и в изголовье закрытого гроба лежали венки, по углам горели свечи. От огоньков рябило в глазах, пахло миррой и ладаном. Хесус заметил в толпе Лёху-Рамзеса, тот держался у стенки, ближе к выходу. Присмотрелся, не обознался ли? Нет, точно Лёха. Коротко кивнул: привет, Рамзес. Лёха тоже заметил его, зыркнул исподлобья, отвернулся. Чего это он? Вроде не в контрах, попусту не цапались. Интересно, сам пришёл или старшие послали?
   Молоденький попик усердно махал кадилом, читая то ли молитвы, то ли псалмы – в тонкостях чина отпевания Хесус не разбирался. Дым вился струйкой, расплываясь у потолка седыми прядями, батюшка размеренно бубнил, повторяя припев – "Аллилуйя" и "Помилуй раба Твоего", Хесус особо не вслушивался. Чудилось иное: другое место, другое время, существа в масках и странной одежде, багровый, в полнеба закат, и не церковь уже, а… кладбище? "Да упокоится-а-а… – плыло над замершим сонмом. – С миро-о-ом".
   Колокольный звон бился в висках, в груди, в крови; взмывал ввысь, устремлялся вниз.
   Видение таяло, на кладбище в неведомой дали опускались сумерки. Существа снимали маски – под масками скалились звериные черепа…
   Хотелось растолкать присутствующих и выбежать вон.
   Если бы Жека попал на сборы, если бы… Вместо него явился Игорь, обманно, исподтишка. Тебе не вправе отказать, уверял Димон, провожая на неведомую перелицовку. Ритуал есть ритуал, поддакивал Радик. По барабану, кто войдет в круг и ответит старшим – ты или Жека, правилами не запрещено. К возрасту не придерутся, не ссы, ты ведь худой, невысокий. Прокатит. А Калмыков, ну… сам виноват, не фиг болеть. Игорь не возражал, не те обстоятельства – виноват, значит, виноват.
   С Калмыковым они были шапочно знакомы – тот жил через двор, а в соседнем жила Галка. Провожая ее до дома, Игорь перекидывался парой слов с тусовавшимися за гаражами школьниками: привет, пока, как дела. Ничего особенного, дань вежливости. Жека выздоровел месяц спустя, и сразу забил стрелку Радику с Димоном – после уроков, за теплицей. Наглецу наваляли по первое число, отсвечивал потом фингалами: глаз заплыл, губы всмятку, но глядел борзо. Причём Хесуса подчёркнуто игнорировал. Чё он выёживается? – спросил Хесус у пацанов. Чё, блин, мне не предъявит? Радик заржал, Димон ухмыльнулся. Нельзя, сказал Радик, отсмеявшись. Вам нельзя предъявлять, вы ж натурально звереете. Хесус вспомнил свой coming out: пустырь, он в шортах, майке и сланцах, облик прёт наружу, мр-р-разь, р-р-разорву!.. Молодец, похвалил Иванов позже, что без жертв. Первая активация у большинства дрянная, убивают, калечат. А потом? – возразил Хесус. Разве нет? Потом осознанно, буркнул старлей. За дело. Про случай в универе Хесус Иванову не говорил, было стыдно. Он мог бы тогда порвать всех троих, легко. Просто с обликом не срослось. А за дело или нет – какая разница?
   Хесус подспудно понимал – обоснование найдётся, оправдание тоже. Задним числом что угодно обоснуешь. В мыслях крутился давешний разговор с биологичкой – всплыл из глубин, ворочался скользким спрутом; крючки щупалец впивались в кожу. Лидия Михайловна не отводила глаза; догадываясь, кто он, вела себя как обычно. Она и впрямь была клёвая. Жаль, сказала, когда Хесус пришёл извиняться. Чего жаль? – не понял Хесус. Кого, биологичка вздохнула. Иди, Федотов. Боитесь? – хмыкнул Хесус. Опасаетесь? Завидуете? Биологичка неожиданно потрепала его по волосам. Сочувствую. Зря ты, Игорь… Уши Хесуса вспыхнули, краска залила щёки. Лидия Михайловна! – возмущённо протянул он. Иди, Федотов, вздохнула биологичка. Иди уже.
   Жека пропал в четверг, восьмого октября. Его искали друзья и родственники, менты и волонтёры, одноклассники и их родители; в субботу изувеченный труп нашли в овраге, на краю леса. Начались пересуды. Грешили на волков или забредшего невесть откуда медведя, шёпотом поговаривали о маньяке. О настоящей причине не обмолвился никто. О сборах, и о том, что Калмыков на них не пришёл, и что пацан был ершистый, с норовом. Именно поэтому… Кто-то подозревал, кто-то знал наверняка, но благоразумно промолчал. В городе объявили комендантский час для несовершеннолетних, администрация спешно озаботилась отловом бродячих собак. Власти усиленно делали вид, что контролируют ситуацию и не допустят новой беды.
   Колокольный звон всё не стихал, на кладбище в сгустившихся сумерках опускали в яму богато убранный гроб, и чудовищные существа произносили траурные речи. Хесус не выдержал – улизнул, не дождавшись окончания службы. Никто не заметил, разве что тётка в кофте скривила узкие губы. Бродил потом в старом парке за церковью, где сидели на лавочках пенсионеры да гуляли с питомцами редкие собачники. Аллеи никто толком не подметал, и под кроссовками шуршали палые листья. Пахло прелью, в кустах чирикали воробьи; пятна жухлой травы в падающем наискосок свете казались рытвинами, а чересполосица теней – выпирающими из-под земли корнями. Парк год от года теснили новостройки, по частям отвоёвывая заброшенную территорию, и он становился менее диким и загадочным, терял былое очарование, постепенно превращаясь в заурядный безликий сквер.
   Прислонившись к раздвоенной кряжистой сосне с дуплом над обломанной веткой, Хесус прикрыл глаза; хотелось побыть в тишине, наедине с собой, вдали от городской суеты. Не удалось. В кармане запиликал мобильник.
   – Присутствовал? – с ходу поинтересовался Ингвар.
   – Угу, – промычал Хесус.
   Наверху сердито зацокала белка, недовольная, что ее потревожили.
   – Выводы сделал?
   – Какие?
   – В одиночку полез, – пояснил Ингвар. – Без спроса.
   – Куда?.. – уже догадываясь, пробормотал Хесус.
   – В лабиринт.
   – Запрещено?
   – Не то чтобы запрещено, – уклончиво ответил куратор. – Не рекомендуется. Не любит он без спроса, пережевал да и выплюнул.
   Хесус шмыгнул носом:
   – Жалко. Родители вон убиваются.
   – Не жалко, – отрезал Ингвар. – Стрельнуло упрямцу доказать непонятно кому непонятно что. Молодой, глупый. Тебя тоже касается. Невелика радость на катафалке прокатиться да под саваном у алтаря полежать.
   Хесус решил сменить тему:
   – Зачем отпевание? Они что, верующие? Или… боятся?
   – Калмыковы-то? Богатые! – В трубке хохотнули, и Хесус явственно представил, как Ингвар осклабился. – Ну, и верующие, наверно. Не без того.
   Сука ты, Хесус медленно выдохнул; горло царапнул шершавый комок. Поманили пацана и бросили, семья называется.
   – В общем, не вздумай кого привести или сам сунуться, – продолжил Ингвар. – Помрёшь ни зазря.
   – Да я ни ногой, – пообещал Хесус, вздрогнув.
   – Верю. Тебя, поди, на верёвке не затащишь. Но учти, на первых порах случаются заскоки. Считай, предостерёг. После-то устаканится и айда-пожалуйста. Сборы, опять же.
   – А если совсем не ходить? Ну, на сборы.
   Собеседник надолго замолчал, в трубке раздавалось размеренное дыхание.
   – Иванов надоумил? – сказал наконец.
   – Нет, просто спрашиваю.
   – Можешь не ходить, дело личное. Но – нежелательно.
   Белке надоела людская болтовня, и она перепрыгнула на соседнюю ветку, а там и на другое дерево.
   – Иначе что? Станешь изгоем, как Иванов?
   – Изгоем? – удивился Ингвар. – С чего ты взял?
   – Он же сам по себе.
   – И что?
   – Ну, есть же причина…
   – Это не телефонный разговор, – оборвал Ингвар. – Пока.
   Хесус тупо смотрел на тёмный экран, не понимая, чем разозлил куратора. Не изгой, получается? Что же вы его избегаете? Выругался, пнув ни в чём не повинную сосну, и поплёлся к выходу из парка.

   Снова приснилось немое цветное кино. Не блокбастер, документалка.
   Кладбище, гроб, венки; траурная процессия. Гроб пуст, в изголовье на парчовой подушке сиротливо ютятся две гвоздики. Красные на белом.
   Есть ли желающие? – спрашивает голос за кадром. Люди оборачиваются. На самом деле никто ничего не спрашивает – Хесус домысливает, додумывает происходящее: обернулись, значит, что-то случилось. Значит, надо.
   Это не люди, точнее не совсем. Острые клювы, ощеренные пасти, гривы, гребни, чешуя вместо кожи… Ад во плоти. Галки среди них нет, и Хесус облегчённо вздыхает. Это же мы, проносится в голове, всего лишь мы. Семья, банда. Ну, собрались. Ну, в облике. Почему бы и нет? Локоть к локтю, плечо к плечу, провожаем в последний путь… кого? Гроб пуст.
   Есть ли желающие? – настойчиво повторяет голос. Лепестки гвоздик расплываются на парче кровавыми пятнами, ветер колышет ленты венков, искрится на солнце гранит надгробий. Не-е-е-т!! – ревёт многоголосый хор. Рычит, лает, воет. Хлопают крылья, стучат копыта, скрежещут когти. Желающих нет.
   Камера показывает разверстый зёв могилы, комья земли, воткнутые в кучу лопаты с рыжими следами глины, примятую траву. В земле копошатся черви, божья коровка деловито ползёт по стеблю тысячелистника. Картинка дрожит, дёргается; камера рыщет по погосту, будто пёс, берущий след. Принюхивается. Ее заносит то влево, то вправо, мотает туда-сюда. Внезапно застыв, разворачивается, смотрит в упор. Нашла. Хесус чувствует жадный, липкий взгляд; пятится, закрывает лицо, отнюдь не горя желанием стать героем фильма. Поздно. Камера надвигается. Ближе, еще ближе. Распахивается гигантской зубастой пастью. Сейчас сцена вывернется наизнанку, зрители и актёры поменяются местами, Хесус – мёртвый герой – почиет во гробе, а кто-то с недоумением будет взирать на экран и гадать, что здесь вообще происходит?
   Есть ли желающие? – в третий раз вопрошает незримый распорядитель. Согласно ритуалу Хесус обязан ответить "да" и шагнуть в центр круга, как тогда на поляне во время сборов. Заявить своё право стать не таким, как все, возвыситься над толпой, доказать, что достоин. И, выдержав испытание, подняться из грязи – в князи. Но не говорит и не шагает.
   Это не испытание. Фарс? Представление? Гибельный обряд? Сон перепутал рождение и смерть, начало и конец, его жизнь и чью-то другую. Кого, мать вашу, хоронят? Что за дурдом?! Кошмар душит в ледяных объятьях: хрустят кости, синеют губы. Ты умрёшь, умрёшь… смеются голоса. Это плата, тупица, это – плата… Еще секунда, и вокруг сомкнутся стены лабиринта. Он будет удирать от себя и догонять – себя же, а потом…
   Нет! – Хесус бьёт кулаком в объектив камеры, вкладывая в удар весь гнев и ярость. Бьёт, с ужасом осознавая, что ритуал нельзя прерывать, нельзя нарушать, он должен быть исполнен до конца, несмотря ни на что. Иначе… Кулак проходит насквозь, не чувствуя сопротивления. Хесус падает, не удержавшись на ногах, и проваливается в никуда, в ничто, наполненную болью пустоту, где тело кромсают бритвенно-острые грани фракталов, в лязг, грохот и скрежет – к безжалостной секире метронома. Лязг и грохот перекрывает сопровождаемый помехами монотонный голос: "Переход в точках бифуркации из прежнего устойчивого состояния на новый уровень, либо потеря устойчивости зависит от случайных факторов…"
   Краски выцветают, тускнеют, пространство схватывается глыбой льда. БАМ-М-М! – в лёд впечатывается исполинский кулак; глыба содрогается от удара, от середины к краям змеятся трещины. В мутной толще кляксой растекается траурная процессия, венки, гроб; на кладбище падают сизые сумерки, их сменяет мрак – плотный, вязкий. Раскалённые добела, в нём мерцают извивы трещин.
   Сеть, паутина, фрактальный лабиринт.
   Проснувшись, Хесус долго сидел, уставясь в пол. Из приоткрытой форточки тянуло свежестью, на соседней кровати похрапывал Андрей, а Хесус, не в силах уснуть, мерил шагами комнату – от двери до подоконника, от подоконника до двери. Затем по привычке смотрел на ночной город, считая огни в окнах. Сбивался, начинал заново. Редкие, блёклые огоньки в перекрестьях рам напоминали плывущие в небе китайские фонарики. Огни слали сигнал сквозь тьму, которую не могли рассеять. Ты не один, слышал он далёкий шёпот. Не один. Я с тобой, потерпи… Стекло холодило лоб, отрезвляя, приводя мысли в порядок. Но лучше не становилось – свет в чужих окнах не успокаивал, как раньше.
   Разве может успокоить факт, что кого-то еще кроме него мучает бессонница?



   8. Старшие

   Дом возвышался перед Хесусом тёмной громадой; во дворе тихо шумели тополя, за спортивной площадкой, у мусорных баков, что-то не поделив, грызлись собаки. Ветер нагнал облака, и звёзды едва угадывались за плотной пеленой. Колючие, далёкие; безучастные. Вдруг стало не по себе, от нехорошего предчувствия свело живот, по спине пробежал холодок. Уходи, будто шепнул кто-то, разворачивайся и уходи. Хесус привык доверять интуиции, но сейчас… возле родного дома? Мгновение колебался, затем решительно шагнул вперёд: он идёт домой, имеет полное право. Тополя укоризненно качали ветвями: не слуш-ш-шаешь, дурачок.
   Щенки возились в коробке, недовольно пища, – похоже, хотели есть. Хесус и сам был голоден, в животе противно ныло. Ничего, Иванов обещал картошку и хлеб с салом. Удобнее перехватив коробку, он направился к подъезду. Справа раздалось утробное ворчание, переходящее в вой: на детской площадке выясняли отношения двое бойцов, тощих и грязных, как все уличные коты. Они злобно шипели, подёргивая кончиками хвостов; уши прижаты, зубы оскалены, прыжок… и визжащий комок покатился к песочнице. Хесус невольно усмехнулся. Настоящие зверюги, не чета толстомясым домашним лежебокам.
   – Пшли! – шугнул котов.
   Глупый, качали ветвями тополя, не слуш-ш-шаешь нас, не слыш-ш-шишь.
   Снова взяли сомнения, идти или… Что ж его так корёжит? Почему? Хватит, успокойся, скоро всё узнаешь – достаточно лишь подняться к Иванову. Мать, поди, спит, подумалось мельком. А старлей ждёт, нервничает. Должен ведь он хоть немного нервничать? Тебе не понравятся мои вопросы, Саймон. Мне наверняка не понравятся ответы. Так что будем квиты, заранее.
   У подъезда, скрытый кустами акации, стоял человек. Старлей? Встречать вышел? Хесус присмотрелся – да нет, почудилось от волнения. С какой стати Иванову… Нет, не почудилось. От стены отделилась угловатая тень, рывком придвинулась, сокращая расстояние; резкие, смазанные движения, плывущая внешность. Кто-то из банды, сильный, быстрый, опасный. Хесус поставил коробку со щенками и портфель, выпрямился, живот опять ныл от нехорошего предчувствия: по его душу пожаловали, кто бы сомневался. Тень не торопясь вышла на свет, замерла, давая себя рассмотреть – узнал? не глупи. Хесус узнал, как не узнать – Лёха-Рамзес, тот самый, которого триста лет назад сватали ему Радик с Димоном, чтобы решить в универе проблемы брата.
   – Далеко собрался?
   Голос Рамзеса сочился ядом.
   Хесус отступил на шаг. С Лёхой они почти не пересекались, было странно видеть его здесь, тем более с искажённой обликом фигурой. Вроде бы человек, а на деле, считай, нет – балансирует на грани, сдерживая лезущую изнутри тварь. Нападать пока не собирается, но любой, даже незначительный морфинг – уже угроза, причём недвусмысленная.
   – Тебе-то что?
   – Мне? – Рамзес фыркнул. – Ты, мертвяк дважды перелицованный, еще спрашиваешь?
   – Дважды? Разве меня… – Хесус осёкся, по словам старлея труп сожгли, прах развеяли. – Кто? Как?!
   – Как, как – кверху каком, – издевательски передразнил Лёха. – Без понятия. Лабиринт отработал: из-за чего, почему – неизвестно. Но мы выясним, не беспокойся. Кто-то сильно тебя любит, Игорёк. Настолько, что плевать хотел на правила.
   – На что намекаешь? Любят меня или нет, и кто именно – тебя не касается. Разойдёмся по-хорошему или?..
   Хесус криво ухмыльнулся. Лёха несколько опешил от такой дерзости; замявшись на секунду, раздражённо процедил:
   – С базара-то не съезжай. К Деду намылился? Дед не при делах. Кстати, это он в тебя из гранатомёта шмальнул и с крематорием подсуетился. Думал, цацкаться с тобой будут? На хер ты ему нужен.
   – Пасть закрой, – сухо велел Хесус.
   – Ты в мою пасть, – засмеялся Рамзес, – целиком поместишься.
   Морда его вытянулась, заострилась, напоминая зубастый клюв, крылья с когтистыми пальцами свисали до земли. Перья отливали сталью.
   – Сбавь обороты, придурок. Ты в своём уме?
   – Я-то в своём, – прошипел Рамзес. – А ты? Если это ты, а если нет?! Чем докажешь, как обоснуешь?
   – Будто ты станешь слушать.
   Хесус был прав – Лёха не слушал. Он обвинял:
   – Пройти лабиринт взрослым и не свихнуться? Пройти повторно, нарушив закон! Мёртвым? Невозможно! А ты, падла, как-то ухитрился и до сих пор жив. Мало того – здоров.
   – Предъявляешь, что я не спятил и не умер? – возмутился Хесус.
   Но Рамзес завёлся, обвинения и оскорбления сыпались одно за другим:
   – И в первый раз не скопытился, хотя по возрасту пролетал. Повезло, типа? А Жека Калмыков погиб. Помнишь Жеку? Я его рекомендовал, готовил – зря, гниёт теперь на кладбище. Из-за тебя, сука!
   – Мне жаль. Правда, жаль, но…
   – Калмыков сам виноват, да? Конечно! А Димон, а Радик-циклоп? Тоже виноваты? Привели, блин, на сборы на свою голову. Идиоты, какие же…
   Издав хищный клёкот, Рамзес ударил – внезапно, без замаха, оборвав речь на полуслове; брызнула асфальтная крошка, сверкнул металл. Удар не достиг цели, Хесус успел отскочить и взъяриться тоже успел. Сердце толкнулось в рёбра, вспухло – звонкое, горячее, кровь бурлила; в жилы словно закачали расплавленный свинец. Хесус зарычал, дыбя загривок, щёлкнул клыками. В затылок плеснуло жаром – бей! рви!.. Секундой позже он понял – Рамзес бил вполсилы, дав ему шанс. Может, и промахнулся нарочно? Шумно сглотнув, Хесус напрягся, подавляя инстинктивный, звериный порыв броситься на врага. Растоптать, уничтожить. Наверно, Рамзес того и добивается. Провоцирует, ищет повод напасть всерьёз. Зачем? Вряд ли он явился один, по своей воле, значит, подстава. Неподалёку кто-то из старших, наблюдает со стороны. Рамзеса натравили, чтобы… устроить проверку? взять на слабо? или без затей прикончить в драке? Отмазка проста: сам нарвался. Не дождётесь, паскуды. Грудь сдавило железным обручами, вперехлёст, крепко-накрепко. Бей! – звенело внутри. Круши! Из пасти на асфальт капала едкая слюна… Куда, скотина? Стоять! Рвущийся наружу облик поник, скованный цепями рассудка.
   – Балбес ты, – не замечая, что копирует Иванова, сказал Хесус. – Никак не поумнеешь. Говори прямо, чего надо?
   – Просто интересуемся, – произнесли за спиной и властным, командным тоном потребовали: – Назовись.
   Хесус обернулся: перед ним стоял Ингвар, старший из первого круга; высокий, плечистый, надменный, с вечно хмурым выражением на лице. Руки в карманах джинсов, обманчиво ленивый прищур, косая чёлка. Этакий праздный зевака, чьё внимание привлечёт и пожар, и выяснение отношений, и котёнок на дереве. Всё портил немигающий стылый взгляд, от такого кидает в дрожь, а у чересчур впечатлительных подгибаются колени. Любопытством здесь и не пахло: зеваки глазеют, а не пронзают взглядом. Сзади громко сопел Рамзес – готовился напасть? ждал отмашки? накручивал себя до исступления? Нервы стянулись в комок; глубоко, на дне сознания, глухо взрыкивая, ворочалась тварь – пусти! убью! Хесус не пускал. Какого чёрта им нужно?! Особенно Ингвару. У Рамзеса, похоже, личные счёты, с ним ясно – решил поквитаться при случае. С Ингваром – нет. Обычная неприязнь? Хесус недолюбливал бывшего куратора, Ингвар платил тем же. Что ж, вот и поговорим. Если они вообще намерены разговаривать. Полезут вдвоём – не сдобровать, старшего за глаза хватит. Никто, впрочем, лезть не спешил. Ингвар вовсе не был так спокоен, как хотел казаться. Его выдавала напряжённая поза; невозмутимый вид был фальшивым от и до. Небрежно кивнув Рамзесу – погоди-ка, разберёмся культурно, он с нажимом повторил:
   – Назовись.
   – Ты слепой? – огрызнулся Хесус. – Что тут забыл? Кого ждёшь?
   – Я не шучу. – В два счёта вымахав до фонаря, Ингвар оброс костяными пластинами брони, набычился, склонив рогатую башку; навис кряжистым утёсом. – Кто. Ты. Такой?
   – Хесус. Не признал? Лёха и то догадливее.
   Исполин переступил мощными лапами, замер, буравя неприязненным взглядом. Потом зыркнул на подельника. Рамзес кивнул: кажись, и впрямь Игорёк, тот самый, из гранатомёта приголубленный. Воскрес, права качает. Ингвар долго приглядывался, что-то прикидывая в уме, и наконец, удовлетворившись осмотром, громыхнул из поднебесья:
   – Допустим. Далеко собрался, Хесус?
   Вопрос уже не звучал как издёвка, но Хесус неожиданно вспылил. Он и раньше замечал подобное отношение к себе, к новичкам, просто не придавал значения. И вот убедился – старшим плевать. На него тем более, не родной ведь – приёмный, и в семье оказался случайно.
   – А не срать ли вам?
   – На тебя – да, – не стал отрицать Ингвар. – На ситуацию – нет.
   – Какую ситуацию? Куда я иду – моё личное дело.
   – Дурака-то не строй.
   Усеянный шипами хвост стегнул по асфальту, мелькнули и исчезли когти-кинжалы. Портфель отшвырнуло к бордюру, коробку со щенками размазало в кровавую кашу. Вопрос с питомцами решился раз и навсегда: забавный рыжий кутёнок не достанется ни ему, ни Галке. Хесус ощерился в ответ, взревел, изготовясь к прыжку; на коже вздулись бугры "татуировки", стальными ростками проклюнулись лезвия и крючья. Грудь заковал хитин панциря. Пусти! Убью!! – набатом било в висках. Тварь бесновалась под сковавшими ее обручами воли, силясь вырваться из железных тисков, огромная, мощная. Хесус держал, не пускал.
   – Стой. Где. Стоишь, – прорычал Ингвар, броня закрыла его целиком. Ингвар перестраховывался: он вовсе не был уверен, что выстоит против Хесуса, если у того сорвёт крышу. Ни он, ни Рамзес.
   В соседнем подъезде хлопнула дверь, и на улицу вывалилась пьяная гогочущая компания. Через мгновение смех как отрезало, крики, топот ног, тишина. Правильно, шелестели тополя, целее будете.
   – Ты мразь, – холодно бросил Хесус. – Живодёр поганый. Или слепой как крот. Зачем щенков убил? Они-то тебе что сделали?
   – Щенков? – громыхнул исполин. – Каких?
   – Он щенков нёс, – подал голос Рамзес. – В коробке.
   – Вы оба, не морочьте мне голову. – Ингвар слегка уменьшился в размерах; пластины брони съёжились, демонические рога превратились в обычный рогатый шлем. – Спрашиваю последний раз, куда идёшь?
   – К Иванову.
   – Зачем?
   – Поговорить.
   – Дальше?
   – Домой, отсыпаться.
   – Потом что?
   – Не твоё дело.
   – Моё. Город третий день на ушах стоит. Догадываешься, почему? Уважаемые люди устали объяснять другим уважаемым людям, что за бардак творится на их территории. Сначала четверых молокососов положил ни за хрен собачий, прямо в СИЗО, в открытую. Затем с ОМОНом сцепился. Если б не Дед, полквартала бы разнёс. Знаешь, кому за это предъявят? Уже предъявили. Нам, не тебе.
   С каждой фразой Ингвар становился всё меньше, пока не принял нормальный размер. Теперь он походил на начальника, который, не стесняясь в выражениях, отчитывает в хвост и в гриву нерадивого подчинённого.
   – Ты вообще соображаешь, что можно, а что нельзя? Думаешь, мы глаза закроем, с кем надо порешаем, и порядок? Грабь, воруй, сношай гусей? Нет, так не работает. Жить надо по понятиям, беспредел никому не впёрся. А ты, ты… – Ингвар задохнулся от злости: – Везде наследил, куда ни ткни.
   – Хочешь спросить с меня за беспредел? – перебил Хесус. – За то что гопников завалил?
   Ингвар удивлённо вскинул брови:
   – Плевать на гопников. Ты вернулся, живой – вот в чём засада. Почему, отчего – не ясно, но мы разберёмся, обязательно, и по фактам, и по существу. Ты опять нас подставил, опять кипеш начнётся, суета, бардак. Уважаемые люди придут в бешенство, когда узнают, что мутная история с отморозком из банды ни хрена не закончилась. Лучше б не возвращался. Оно нам надо, проблемы огребать? Только старшие всё уладили. Воскрес, гад, в город припёрся, сплошной головняк из-за тебя.
   Хесус стоял как мешком ударенный. Он ждал, чего угодно, но такого…
   – Я… – В горле пересохло, язык царапал нёбо.
   – Ты. – Голос Ингвара ожёг кнутом. – Нарушил. Закон. Или кто-то, неважно. Повторная перелицовка запрещена.
   – Я не знаю, кто…
   – Заткнись. Мы разберёмся.
   – Хватит указывать! – Щёки Хесуса пылали от возмущения. – С новичками будешь так базарить, понял? Если виноват – отвечу, перед старшими, перед семьёй.
   – Ты не в семье, – резко, как припечатал, сказал Ингвар. – Тебя отшили, заочно.
   – Что-о-о?!
   – Поговоришь с Ивановым – и вали. Срок – до утра.
   Хесус ошарашенно молчал.
   – Никому ты не нужен, Игорёк, – язвительным тоном добавил Рамзес. – Сожгли и правильно.
   – Сборов не было, как меня могли отшить? – Хесус цеплялся за соломинку. – Не имеете права…
   – Имеем. В исключительных случаях.
   Ингвар поднял руку во властном жесте:
   – От имени старших…
   Слова падали ледяными глыбами, оглушали, давили неимоверной тяжестью.
   – Приговариваю тебя…
   Разбивались в мелкое крошево, в мёрзлую колючую пыль.
   – К изгнанию.
   Ночь дышала стужей, на ветках деревьев серебрился иней; кружилась, мела по ногам позёмка. Реальность качнулась, обретая привычные очертания, и Хесус зябко поёжился, сбросив наконец бессильное оцепенение. Он долго стоял перед подъездом, не решаясь войти. Пустота и холод разъедали душу, превращая мир вокруг в мёртвую серую пустыню – царство теней, тоски, одиночества…
   Где-то далеко в недрах фрактального лабиринта лязгал, отмеряя время, метроном. До утра, тупица, до утра.
   Жить не хотелось, хотелось сдохнуть.
   Ты не один, услышал он вдруг смутно знакомый, еле различимый шёпот. Не один. Холод и пустота отступили, на шаг, на полшага; затаились до поры. Стало чуть легче. Он выпрямился, запрокинул голову к низкому тёмному небу.
   Потерпи. Я с тобой.
   – Сами валите! – прокричал, не заботясь, что может кого-то разбудить. – Утром, в обед, когда угодно!
   Сквозь прорехи облаков на крик выглянул бледный серп луны.




   9. Псы негодны

   Хесус ворочался на кровати в неуютной, пустой квартире, куда его отправил старлей. Сидел, обхватив колени руками, не в силах уснуть. Бродил по комнате, опять ложился. Затем достал старые альбомы и принялся рассматривать фотографии – свои, брата, матери… Прошлое, которое не вернуть.
   В мыслях царил сумбур: Хесус вспоминал то одно, то другое. Вскакивал, бормоча, словно продолжая разговор со старлеем. Полночный разговор на тесной тёти-Машиной кухне, который крепко вправил ему мозги.
   Что ж ты раньше не спрашивал, Игорь?
   А ты почему не говорил? Не намекал даже.
   Да потому что бесполезно с вами общаться. Попусту! Устал, не могу уже. Распинаешься, а толку – ноль. Как об стену горох, в одно ухо влетело, из другого вылетело. Вы же быстрые, хищные. Цари зверей, м-мать! Силой берёте, не умом. Зачем зверю ум? Только в тягость. Пока сами не осознаете, ни хрена слушать не хотите. Кстати, намекал. Предупреждал, советовал. Забыл уже?
    Он вспоминал кусками, будто перематывал фильм. Короткие отрывки чередовались с длинными, а длинные дробились на фрагменты.

   Стоп-кадр. Ногти Хесуса впились в скулу.
   Крупный план. Длинные серые ногти отливают металлом.
   Ты не в банде, говорит он. Почему?
   Губы старлея кривит презрение. Верхняя губа задралась, обнажив острые желтые зубы. Тускло блестит коронка.
   Псы ж, бросает он. Псы и есть. Зубы у старлея в металлических коронках, все.
   Псы? Хесус напряжённо следит за блеском металла, за готовыми лопнуть желваками на скулах.
   Да, цедит старлей. Твари, отродье.

   Стоп-кадр. Хесус сидит неестественно прямо.
   Крупный план. В уголке глаза набухает слеза.
   Помянем, говорит он, матушку. Когда похороны?
   Издалека, Иванов хмурит брови, смотреть будешь. Я тебе бинокль дам. Похороны в среду, я всё уладил и организовал. А потом, чтоб духу твоего в городе не было.

   Стоп-кадр. Хесус налёг на стол, подавшись к старлею.
   Крупный план. Всклокоченные волосы. Синеватая, набрякшая у виска жилка.
   Ты удивишься, говорит Хесус. Старшие сказали то же самое – чтоб духу моего… Они в курсе.
   Не удивлюсь, Иванов недобро щурится. Кто?
   Ингвар. Ждал возле дома, озвучил общее решение.
   Поздравляю, ухмыляется старлей, ты изгой. Обскакал меня, парень.
   Хесус угрюмо молчит.
   Чтобы тебя невзлюбили, необязательно что-то делать, поясняет Иванов. Ты выскочка, занявший чужое место, – раз. Со мной якшаешься – два. А главное, ее любимчик, раз вернулся с того света. Лучший. Первый. Круче, чем я. Достаточно?
   Ее? – тупо переспрашивает Хесус. В смысле?..
   Конечно, ее, старлей раздражённо дёргает щекой. Думаешь, это машина? Механизм? Как бы не так.
   Между оконными рамами жужжит муха.

   Монтажные склейки, нарезка сцен, паузы. Перемотка вперёд и назад.
   Он, старлей Иванов, бутылка водки, чёрствая буханка хлеба и шмат сала. Сковорода с остатками жареной картошки. На, подогрел, сказал Иванов, холодная невкусная. Чай будешь? Уплетая картошку за обе щёки, Хесус кивнул: буду, мол, спасибо. Хлеб и сало он нарезал ногтем. Вжик! Срез тонкий, ровный, и нож мыть не надо. Очень удобно. Еще бы, усмехнулся старлей, разливая спиртное. До поры-то удобно. Пригубив для приличия, Хесус отодвинул рюмку. Иванов выпил, закусив тонким ломтиком сала, посмотрел строго. Я чай налью, Хесус потянулся к плите, где уже посвистывал чайник. Саймон, у меня есть вопрос – ответь, пожалуйста.
   Перемотка. Старлей забивает фразы как гвозди: кулаком по столу – хрясь! Рюмки подпрыгивают.
   Активатор? Нет, не любого. Да, может отвергнуть. Вылечить, убить, искалечить. Да, мы такие. Нет, мы не виноваты. Есть ли другие, кроме банды? Откуда мне знать?! Я не ору! Заткнись и засунь в жопу глупые вопросы. Кто к кому пришёл, в конце концов? Почему мы такие? По кочану! Ты думал о светлом, приятном и радостном, когда бултыхался в этом дерьме? Да-а? Старался? И что, получилось?!
   Тётю Машу старлей отправил к бабе Шуре. До утра. Мало ли, как она на покойника отреагирует? Истерику, к примеру, закатит. В обморок грохнется. На фиг надо.
   Сам он гостю не удивился. Телефонный звонок уже расставил всё по местам. Внешний вид Хесуса старлея тоже не смутил. Одет как на деловую встречу? Бывает. Окинув с ног до головы цепким взглядом, пожевал губами. Проходи – махнул рукой в сторону кухни. Ну и чего? – буркнул неприветливо. Ты меня из гранатомёта разнёс, без обиняков заявил Хесус. Разнёс, подтвердил старлей. Хесус загнул безымянный палец. Потом в крематории сжёг, загнул средний. А я здесь. Он уставился на получившуюся "козу", знак от порчи и дурных сил. Как так? Да хер проссышь, ответил старлей. Ты откуда взялся, парень? Постой-ка, соображу… из леса? Из леса, сказал Хесус. В костюме и с портфелем? – Иванов подвигал бровями. Портфель явно перебор. Да уж, Хесус почесал в затылке, значит, в костюме. Не понимаю… ты не хотел и не просил, старлей покачал головой, но тебя возродили. Меня? – опешил Хесус. Кто возродил? Зачем?.. Кто, кто, конь в пальто! – внезапно огрызнулся Иванов. Не понял, что ли? Можешь не благодарить, у нее свои резоны. Хесус оторопело моргал. А что, раньше не приходили? из леса? – уточнил. Ниоткуда не приходили, мрачно отрезал старлей. Ты первый. Зря тебя в пятнадцать лет…
   Перемотка. Старлей и Хесус пьют за упокой.
   Дебил ты, Иванов ковырнул вилкой подгоревшую картошку, отправил в рот, поморщился. Зачем в СИЗО попёрся? Зачем пацанов искромсал? Не я, открестился Хесус. Угу, промычал Иванов, опрокинув рюмку. Ты о матери подумал? Я тебя из гранатомёта разнёс, у нее сердце не выдержало. Погодили бы стрелять, я б оклемался, Хесус промокнул уголки глаз шёлковым галстуком. Ты?! Оклемался? Тебе видео показать? Иванов достал телефон. Какой-то умник, ни дна ему ни покрышки, снял и в сеть выложил. Смотри! Это я?! – Хесус чуть не сверзился с табурета. Ну не я же! – разозлился старлей. П…ц, сказал Хесус. П…ц, согласился старлей. Правильно я тебя из гранатомёта.
   Ускоренная перемотка.
   Вторую бутылку Иванов допивал без закуски. Заметно окосев, он пустился в сбивчивые, путаные рассуждения, иногда противореча сам себе. Ты хочешь знать, есть ли другие, кроме банды? Допустим, да. Или нет, неизвестно. Но точно были. Мифы, предания… понимаешь, Игорь? Легенды… Умолк, глядя в стол. На посеревших скулах проступили нездоровые пятна. Скажешь, фольклор, выдумки? Ну да, никто не отрицает. Поэтому легко отмахнуться, возразить – мол, страшилки для детей, дремучие суеверия. Только… нет дыма без огня, нет историй без повода. В догмах, табу, религии – везде скрыто рациональное зерно. Глубокий смысл, который помогает выжить, спастись в самой безвыходной ситуации.
   Хесус внимательно слушал. Очень внимательно слушал очень пьяного старлея, бывшего члена банды. Древнее, жуткое зло, вещал Иванов. Тени за границей костра, ночной кошмар. То, о чём говорили шёпотом. Из века в век. Отцы, деды. Прадеды… Он закашлялся. Дай воды! Долго, жадно пил и отчасти протрезвел. Игорь! Ты исчезни, понял? Уезжай из города. Догадываешься, что сейчас начнётся? Видео в сеть попало, начальство рвёт и мечет, не дай бог проверка, не дай бог уволят по собственному или расследовать возьмутся. У людей место нагретое, должность, звание, любовница. А ты?! Устроил, ****ь, светопреставление, да вдобавок воскрес. П…ц! Ладно еще, такого добра в сети навалом, от фейка не отличишь. А если копать примутся? Представляешь, сколько дерьма всплывёт? У старших уже знатно подгорело. Нет, вали на хрен, чтоб духу твоего!.. Хорошо, сказал Хесус. Ничего хорошего, сказал Иванов. Ты еще тут? Слушай.
   Чудовища, нежить, оборотни – не чей-то досужий вымысел. Не сказки и не игра воображения. Вот они, то есть мы, достаточно поглядеть в зеркало. Сейчас нет кровавых обрядов, шабашей, жертвоприношений. Наверно, нет. Надеюсь, нет. Но мы продолжаем убивать, а люди продолжают погибать. Мы – монстры, и не станем другими, не изменимся. Проще сдохнуть. Иванов снова умолк, потом очнулся и продолжил. Действительно ли их природа, в смысле нас, такова?.. Или ее можно преодолеть? Не подавить, не заблокировать, а превозмочь раз и навсегда. Изгнать тварь во мрак, где ей самое место, и держать оборону… Старлей ткнул рукой в тёмный провал окна. Представь, мы в безопасности, в укрытии, а там, снаружи, погибель и кромешная мгла, полная напастей. Справишься ли, выстоишь? Представил? Так и было – давно, на заре времён, когда наш, в смысле их, косматый предок стоял у входа в пещеру, сжимая в руке копьё, камень, дубинку. Загораживая спиной родичей. Он едва мог связать пару слов, а уж объяснить… Нет, объяснить он не мог, но знал – там, во тьме, таится зло. Демоны, духи, непонятно кто. Их можно задобрить, принеся жертву, или драться. Насмерть. Вот и всё.
   Теперь спроси меня, Игорь: так ли это? Их природа естественна? Или их, в смысле нас, такими сделали? Это чья-то вина или беда? Сделали, глухо сказал Хесус, нас. Иванов вскочил. А тех – тех, кто был до нас, их сделали?! Отцов, дедов. Прадедов! Если нет, то и суда нет. Если да, я бы порвал ублюдка в клочья. Сначала спросил: зачем?! Потом порвал.
   Перемотка. В лужице на клеёнке плавают хлебные крошки. Бутылка валяется на полу, резко несёт спиртным.
   Ты не в банде, сказал Хесус. Нет, ответил старлей. Как? – спросил Хесус. Никак, старлей припечатал его тяжёлым взглядом. Назад пути нет, точка. Неожиданно сграбастав за грудки, притянул к себе. Ты что, думаешь, мне легко?! Хесус отшатнулся. От Иванова веяло чем-то запредельным, безумным, диким; мерещились разверстые пасти, шелест чешуи, бьющий в нос смрад, и за всем этим – тлен, пагуба, зарево пожаров… Мгновением позже старлей грузно опустился на табурет. Извини, нервы сдают. От облика не избавиться, он часть тебя, он – ты, ныне, присно, пока не сдохнешь. Ее дар, ее проклятье. Единственное решение – блокировка на сознательном уровне, постоянный, изнурительный труд, почти Сизифов. Изо дня в день, из года в год – врагу не пожелаешь. Чтобы держать облик под жестким контролем, нужна стальная воля. Брешут, есть стоп-слова – чтобы обуздать тварь, запереть внутри. Неправда, точнее, полуправда. "Стопы" не работают как надо: они давно стёрлись в пыль, в труху, утратили смысл. Употреблять их бесполезно, да и чревато. Тварь лезет наружу при любом удобном случае. Для нее удобном, не для тебя. Поэтому – сила воли, исключительно воли, кто кого. Я был самым молодым, мне легче. Я даже смог, вернее, не смог… Старлей скрипнул зубами.
   Договаривай, сказал Хесус. Смог взбунтоваться, угрюмо бросил Иванов. Пойти наперекор. Не смог победить. В одиночку, против системы шансов мало, практически нет. Да и метил не туда… полагал, дело в сборах, в банде. Ошибся. Причина в людях – тех, кто творит зло. Ведь убивает не нож и не пистолет, убивает человек. Если нет ножа и пистолета, убивает голыми руками, рвёт глотку, ломает кости. Человек – самый опасный хищник, а в облике – в десять, в сто раз опаснее. Но и глупее, конечно. Намного глупее. Старшие так и не посвятили тебя в маленькую семейную тайну? Ты не спрашивал?! Зря. Или ждёшь, чтоб я сам рассказал? Про бойню у лабиринта, сорванный ритуал, похороны в закрытом гробу. Узнаешь, в конце концов, с кем связался. Правду как она есть, а не бредовые выдумки. Я был на подобных похоронах, выдавил Хесус. Прости, что… Завтра поговорим, невежливо оборвал старлей. Видишь, я не в состоянии? Ночевать домой иди, там никого – мать в городском морге. Поднялся, грузно опёршись о стол. Давай, пока. Чёрт тебя дери, я не засну теперь!
   На лестничной площадке Хесус обернулся. Ты бы порвал ублюдка и спросил: зачем? Да! – рявкнул старлей.
   Я не стану спрашивать. Пока!

   Обратная перемотка. Сцена-версия, не вошедшая в основной массив.
   Стечение обстоятельств, говорит старлей. Рок, трагическая случайность. Я наткнулся на активатор совсем мальчишкой, когда собирал грибы с отцом; грибы шли сплошняком – боровики, рыжики, маслята, мы увлеклись и порядочно забрели в глубь леса. Спина отца мелькала впереди, я замешкался, присев на корточки у огромного муравейника, и немного отстал. Кинулся догонять да свернул не туда, метнулся назад и… вылетел на поляну. Сеть переливалась на солнце, неописуемо красивая, будто хрустальная снежинка.
   Хесус невольно кивает. Красивая. Неописуемо…
   До сих пор не понимаю, как вляпался в тенёта. Я же застыл столбом: дух перехватило от смятения и восторга. Дальше провал, темнота, и вот – ору, дёргаюсь, бегу по лабиринту, удирая от леденящего сердце ужаса. Бьюсь мухой в паутине. Отец услышал, кинулся на помощь…
   Иванов слепо шарит по столу, Хесус подвигает ближе кружку с чаем. Старлей, осушив ее залпом, утирает мокрый подбородок; сидит, покачиваясь. Пальцы скребут, комкают клеёнку, взгляд устремлён в пустоту.
   Он умер сразу, даже не поняв, что произошло, не телом умер – душой. Меня корёжило в активаторе, а он бродил вокруг, ничего не соображая, хрипел, выл, как зомби из дрянного фильма. Потом упал и уже не встал. Два километра, я волок его к остановке два километра, по лесу, через овраг. Надрывался, плакал… дотащил. Люди удивлялись, не верили: отец весил килограммов восемьдесят, а я, шкет сопливый, – тридцать. Врачи в больнице сразу предупредили – причина не ясна, поэтому никаких гарантий. Заведующий, одноклассник матери, обещал похлопотать о направлении в Москву, в институт мозга Академии медицинских наук СССР. Не срослось. А здесь… ничем не могли помочь. Отец как овощ был: лежал целыми днями, смотрел в одну точку, иногда стонал, бредил. Самостоятельно встать не мог, говорить не мог, сидел с трудом. Дают воду – кое-как пьёт, дают еду – жуёт, в туалет под себя ходил. Отощал жутко, его на внутривенное питание перевели, а пользы ноль. Наверно, где-то в глубине души теплились остатки сознания, во время коротких посещений он брал меня за руку, мычал что-то. Я пугался, отдёргивал ладонь. Он тянулся ко мне скрюченными, иссохшими пальцами, и я пугался еще больше. Затем перестал узнавать, ни на что уже не реагировал. Если не трогать, не тормошить – точь-в-точь покойник. Тело еще жило какое-то время, уродливое, чужое; разлагалось, гнило. Вскоре страдания отца прекратились: отказало сердце. Официально он скончался от рака.
   Старлей покачивается, будто в трансе. Лицо застыло гипсовым слепком.
   Воспитывал меня дядя, бывавший у нас наездами. Пытался воспитывать. Строгий, педантичный сухарь, я не любил его. Зато отлично ладил со старшим двоюродным братом, мы проводили вместе уйму времени и, казалось, понимали друг друга с полуслова. Облик таился до поры, никак себя не проявляя. Адаптация протекала бессимптомно, вроде смазанного течения ветрянки: зуд, раздражение, лёгкая боль, малозаметные ранки на коже. Позже я понял – чем моложе, тем меньше риск. Дети переносят перелицовку относительно легко, подростки – с трудом, взрослые погибают. Однажды мы с братом крупно влипли: какой-то пьяный утырок словил белочку и бегал с ножом по пустырю, где мы играли в войнушку. Он напал со спины, шрам под лопаткой до сих пор болит к непогоде… Когда я очнулся, брат вопил, как резаный, а утырок валялся в луже крови с оторванной башкой и вспоротым животом. Тварь разделала его на куски и спряталась. Брат долго не мог успокоиться, наконец выдавил: из тебя вылез монстр. Сначала я не поверил, но облик быстро напомнил о себе. Грубо, безжалостно. Первые вылазки твари заканчивались одинаково – увечьем, смертью. Облик не подчинялся, сдерживать его было сплошным мучением. Ни разу он не показался полностью, я бы, наверно, не выдержал поглощения, сошёл с ума. Постепенно я научился управлять им, контролировать тварь, насколько вообще возможно управлять хищным зверем. Я просчитался…
   Игра теней превращает лицо Иванова в безобразную маску, череп отвратительного чудовища; в провалах глазниц копошатся черви.
   Потом случилось много дрянного, гадко вспоминать. Оставим за скобками, я не на исповеди. Мы упивались своей мощью и безнаказанностью, творили, что хотели. Да, мой двоюродный брат стал вторым, я сам привёл его к тенётам, поддавшись на уговоры. Он осознанно выбрал судьбу, превратился в нелюдя. Я жалел об этом, он – нет. Именно брату пришла идея создать организацию, новую ОПГ, каких еще никто не знал. Тогда и родилась банда. Он рвался в лидеры, и я уступил. Умный, начитанный, он разработал систему понятий, ввёл иерархию, придумал обряд посвящения. В Перестройку сложилась основа организации; после развала СССР процесс ускорился – новые бойцы, молодежь, шли потоком, а старшие подались в бизнесмены и депутаты, проникли во власть. Со временем мы подмяли под себя все улицы и районы, весь город. Установили правила и порядки.
   Хесус елозит на табурете, переваривая сказанное. Трёт лоб.
   Я знаю старших первого круга – Франсуа, Ясухиро. Ингвара. Они не похожи на коммерсов.
   Это ваши старшие. Те, прежние, – "старики", как и я. Старшие старших, костяк банды. Большие, уважаемые люди.
   Ты самый первый, недоумевает Хесус. Основатель, родоначальник. И ты мент, а не бизнесмен. Почему?..
   Потому. Иванов опирается подбородком на руки, сцепленные в замок. Я соскочил и уже много лет не при делах. Я не отказался от собственного имени, остался человеком, ясно? Это дорого стоит, иногда – жизни.
   Чьей? – Хесус пристально щурится. Ты жив.
   Я – да.
   Среди "стариков" нет твоего брата?
   Иванов угрюмо кивает.
   Где он?
   Погиб, давным-давно. Думаешь, что-то изменилось? Ничего. Мой бессмысленный и беспощадный бунт закончился ничем. Всё было зря – смерть брата, смерть остальных… Я не предполагал, что протест обернётся бойней. Никто не предполагал. Тварь внутри брата сочла угрозу недопустимой и напала, тварь внутри меня напала в ответ. Я убивал без колебаний, в тот миг человеческого во мне почти не осталось, только звериное. Спаслись единицы, кому хватило ума сбежать. Обезглавленная и обескровленная организация, казалась, должна была развалиться. Но нет, банда существует по сей день – место лидера занял совет, жесткая иерархия сменилась гибкой. Как и раньше есть сборы, есть новички, рядовые члены и старшие. И я, особняком. Брат действительно создал идеальную организацию. Он, гордец, терпеть не мог быть вторым, тщился доказать, что достойнее, лучше, превзойти во всём. Доказал, вон вас сколько.
   Хесус гнёт вилку в бесформенный ком. Расправляет и снова гнёт.
   В бойне у лабиринта я впервые выпустил тварь целиком, убрал контроль. Глаза старлея сухо блестят, носогубные складки пролегли бороздами, на щеках бледные пятна. Облик был до того ужасен, что я поклялся – никогда больше… Те, кто заступил мне дорогу, умерли. Быстро, страшно. Те, кто подвернулся невпопад, – тоже. Трое старших, новичок, уйма рядовых. Я был Жнец, я нёс смерть.
   На лице Хесуса проступает растерянное, детское выражение. Я… не хотел тогда, пошёл ради брата.
   Я пошёл против, говорит старлей.
   Почему ты… Хесус мнётся, подбирая слова.
   Не покончил с бандой раз и навсегда? – Оскал Иванова вгоняет в дрожь. Хищник не убивает с умыслом, ураган крушит всё подряд, у цунами нет цели. Человек бы покончил, имей такую возможность. Тварь слишком глупа. Чем слабее контроль, тем дурнее. Тупая скотина полностью подминает личность, разум тонет в эмоциях, мозг отключается, а на инстинктах далеко не уедешь. Кроме того, она вмешалась, предотвратив избиение. Я подчинился, не посмел – не сумел! – поднять на неё руку.
   Не посмел, откликается Хесус. На неё.
   Родителей можно не любить, продолжает старлей, презирать, ненавидеть. Но выбрать нельзя. Мать всегда мать, какой бы ни была.
   Застрявшая между рамами муха остервенело бьётся о стекло.

   Ускоренная-ускоренная-ускоренная перемотка. Сцена-версия.
   Стоп-кадр. Чья-то спина на фоне огромной, в полстены доски, стриженый затылок. Ряды формул и графиков.
   Крупный план. Проекция на чёрной половине доски. Хрупкое, изящное кружево.
   Нелинейность, говорит обладатель стриженого затылка. Неравновесные динамические системы. Пятно лазерной указки скользит по изгибам запутанных линий вдоль осей координат – из левой области в правую; голос лектора, усиленный микрофоном, разносится до задних парт аудитории. Переход в точках бифуркации из прежнего устойчивого состояния на новый уровень упорядоченности, либо потеря устойчивости зависит от случайных факторов.
   Кружево на проекции напоминает паутину; в центре, где линии сплелись особенно густо, будто скрыто нечто опасное. Нечеловечески притягательное и отталкивающее до безобразия. Кошмар, переходящий в безумие.
   Эволюция системы чувствительна к любым изменениям начальных условий, в том числе сверхмалым. Выключив указку, лектор прохаживается вдоль кафедры. Поэтому ее поведение непредсказуемо, хаотично. Однако хаос не является синонимом беспорядка, он структурирован и подчинён определённым закономерностям. Классический пример: бабочка взмахивает крыльями в далёкой Бразилии, и на штат Техас обрушивается торнадо.
   Это не Иванов. Это вообще не тот фильм.

   Ускорррренная перемотка. Сцена-версия.
   Стоп-кадр. Кафе, винтажный интерьер. За столиком у окна двое.
   Крупный план. Исписанный блокнотный лист, чашка с недопитым кофе. Карандаш утонул в мясистых, поросших рыжим волосом пальцах.
   Больше похожа на живое существо, чем на машину, говорит владелец карандаша. Сложная нелинейная система, где всё взаимозависимо, а малейшее отклонение может запросто изменить функциональность, больше похожа на существо. Нет смысла сравнивать ее с обычным механическим объектом, только с живым организмом.
   Пальцы тянутся за блокнотом, чиркают карандашом – на листе вдоль осей координат возникает ажурная сеть. Странный аттрактор, владелец карандаша отхлёбывает остывший кофе, имеет фрактальную структуру и необычные геометрические свойства… Поверх накладывается голос лектора, вокруг вырастают призрачные стены аудитории с расположенными амфитеатром рядами парт.
   …аттрактор, лектор направляет указку в центр паутины, есть притягивающее множество траекторий в фазовом пространстве диссипативной динамической системы. Как и организмы, диссипативные структуры крайне далеки от равновесия. Переменчивость, случайность – для них норма, а равновесие и баланс означает смерть.
   Кафе с винтажным интерьером окончательно уступает место аудитории из сна. Лектор делает паузу, окидывая взглядом задние ряды – пустые, конечно же, и ничуть не смущаясь, продолжает:
   Феномен самоорганизации присущ подобным структурам изначально, они формируются и поддерживаются за счёт обмена энергией и материей в условиях постоянного неравновесия. Как следствие…
   Это не тот фильм. Выкл.



   10. Снежинка

    "Завтра поговорим" и "вали на хрен из города", сказал вчера Иванов. Слова плохо сочетались друг с другом. Впрочем, Хесус не собирался идти к старлею и валить тоже не собирался, были планы поважнее. Срок "до утра", данный старшими, он уже нарушил. Ничего, перетопчутся.
   Он принял решение. Ночью, в пустой неуютной квартире, мучаясь бессонницей и рассматривая старые фотографии. Перед тем как уйти, он перерыл все шкафы в поисках потрёпанного свадебного альбома – мать прятала его от детей. Худощавый темноволосый человек в военной форме улыбался с пожелтевших снимков. Хесус посмотрел в зеркало, мысленно примерил форму и подумал, что Иванов вполне мог знать ответ на еще пару вопросов.
   Сменив рубашку, брюки и лакированные ботинки на более подходящую одежду, он перешагнул порог теперь уже неродного дома. Вчера он хотел навестить Галку, сейчас это не казалось хорошей идей. Но не повидаться напоследок было еще хуже. Хесус не знал, почему отец бросил мать, беременную, с ребёнком, и ни разу не позвонил и не написал. Нет, он не осуждал – значит, так сложилось, но не хотел уподобляться.
   Продавщица в цветочном магазине растерянно моргала и мямлила; Хесус уверил ее, что с крематорием на днях вышла накладка, он по-прежнему жив и здоров, но болтать об этом лучше не надо и сдачи не надо. Договорились? Продавщица неуверенно кивнула. Прикрываясь букетом от редких прохожих, он направился к Галкиной семиэтажке.
   Хесус настойчиво давил и давил на кнопку звонка, пока дверь не открыли.
   Галка, растрёпанная, с опухшими глазами, некрасивая и восхитительно прелестная, кинулась ему на шею. За парочкой наблюдали соседи из квартиры напротив, подглядывая в глазок: визгливое "дз-ы-ынь!" переполошило подъезд.
   – Прощаться пришёл, – сказал вместо приветствия Хесус, протягивая шуршащий целлофаном букет. Обнял ее, зарылся носом в тёмные кудри.
   – Это ты? – спросила Галка.
   – Я, – соврал Хесус.
   – Точно ты?
   – Точно.
   – А я верила, – всхлипнула Галка. – Верила! Я ждала тебя… Игорь.
   – Я не Иг… – Хесус запнулся. – Ты ждала меня, Галчонок, я знаю. Мне надо исчезнуть.
   – На время? – Она непонимающе моргала.
   – Навсегда.
   Галка покачала головой:
   – Нет, Игорь. Я не для того ждала и верила, чтобы ты опять пропал.
   Об это твёрдое "нет" мог разбиться айсберг, погубивший Титаник.
   Сбежать ему не позволила совесть, люди так не поступают. Важные дела пришлось отложить – сцена прощания от объятий и поцелуев плавно перетекла к более интимным вещам. Родители Галки были на работе, поэтому не понадобилось закрываться в комнате, включать музыку для маскировки и делать вид, что ничем таким они не занимались, просто болтали. Я не брошу тебя, шептала Галка под мерный скрип кровати. Помнишь, ты думал, брошу? А я никогда… ах! не собиралась… ох! И ты не бросай. Ох-х… продолжай, ах-х… как же хорошо…
   – Ты голодный? – поинтересовалась Галка. – Давай яичницу пожарю.
   Хесус смотрел на нее, любуясь каждым движением. На душе было светло, радостно и чуточку грустно.
   – Спасибо, не надо. Мне пора.
   Он всё решил. И сейчас, глядя на Галку, утвердился в своём решении. Ради Галки стоило жить и стоило умереть.
   – Пора, – повторил он. – Пока.
   На лестничном пролёте среди выцарапанных на стене надписей он нашёл ту самую. "Игорь + …". Стёртые буквы едва угадывались. Провёл ладонью, ощущая неровные края. Имя соскоблил он, чтобы Галка не расстраивались из-за подколок всякой шантрапы. В девятом классе сложно не принимать близко к сердцу чужие насмешки. Медленно спустился на пролёт ниже и будто окунулся в давнее уютное прошлое: здесь они сидели в обнимку, тут целовались, а тут… Из воспоминаний выдернул голос Иванова. Ночной разговор, будь он неладен. Там, снаружи, погибель и кромешная мгла, полная напастей. Ударив в спину, голос эхом прокатился по ступеням. Справишься ли, выстоишь? Хесус обернулся, на ступеньках плясали тени. Расправил плечи, вскинул подбородок. Справлюсь, Саймон.
   Галка догнала его на выходе из подъезда.
   – Я с тобой.
   – Что? – Хесус вдруг вспомнил полузнакомый шёпот. Далёкий, светящий сквозь тьму огонёк, перед которым отступали холод и пустота.
   – С тобой!
   – Я иду один.
   – Ты не один!
   Ни ругань, ни уговоры не подействовали. Угрозы? Максимум, что он выжал из себя: свяжу и запру в квартире. Попробуй! – с вызовом бросила Галка. Глаза выцарапаю! Хесус не стал пробовать.
   Он пока не знал, насколько опасна его затея, и что будет потом. Что делать с Галкой, Хесус тоже не знал. Втайне он ей гордился, однако реально помочь Галка не могла. Создать проблемы – запросто, попасть в беду – легко, испортить планы – трижды да. А вот помочь… На автовокзале Хесус попытался затеряться среди гомонящего, снующего туда-сюда люда, но безуспешно: фокус не удался.
   Куда едем? – поинтересовалась Галка, трясясь в пыльном загородном автобусе. Народу было не густо, в основном пенсионеры, дачники; за окном мелькали поля, берёзовые рощицы, сверкнула узкая лента реки. В лес, ответил Хесус. Гулять? – съязвила она. Цветов нарвём, да? Рви, согласился он. Пешком два километра осилишь? Тропинки нет, бурелом, овраги, крапива. Галка возмущённо фыркнула.
   Дальше ехали молча. Галка что-то притихла; не вертелась, не ёрзала – сосредоточенно ковыряла пальцем порванную обивку сиденья. Воняло соляркой, Хесуса, как обычно, укачивало.
   – Всё нормально? – спросил он. – Или передумала?
   Галка мотнула чёлкой: не передумала.
   – Боишься? Нервничаешь?
   – Боюсь, – призналась она. – Мне странное приснилось… страшное. Лес, поляна, замшелые стены лабиринта. Сгусток тьмы в окружении серебряных нитей. Чудовища, похожие на людей, и люди, похожие на чудовищ. Они ждут, молча смотрят и ждут, а там, внутри что-то происходит, и никто не понимает – что. Я иду ко входу, чудовища не замечают меня, кроме одного. Он очень страшный, размером с дуб, корявый, древний, и будто сомневается – преградить мне путь или пропустить. Тех, других я боюсь, а его нет. Мы словно знакомы. Он знает, кто я и что мне нужно. А я не знаю… Чувствую, он не причинит вреда, наоборот, может помочь. Пока он колеблется, я вхожу. И просыпаюсь… Кажется, много лет назад мне тоже снился лабиринт, когда ты, ну… впервые… И потом, иногда.
   Хесус задумчиво поглядел на Галку.
   – Почему раньше не говорила?
   Она пожала плечами: вот, сказала.
   – Мы едем в лес, – вздохнул Хесус, – на поляну. Там никого. Тишина, сосны, опавшая хвоя.
   – А… что там?
   – Увидишь.
   Какая связь между сном и реальностью, сценарием и правдой жизни? – размышлял Хесус. Почему, галлюцинируя в активаторе, он видел Галку? Отчего после перелицовки с пугающей настойчивостью снилось "кино" с ее участием, а ей – лабиринт? Тогда, сейчас. Кто бы объяснил? В совпадения Хесус не верил.
   Цветное немое кино… порой блокбастеры, где героем был он. В память накрепко врезалось – узкая пожарная лестница ведёт на чердак; день клонится к вечеру, над крышей дома провода и антенны. Из паутины – сплетения проводов – выныривает Злодей, жирный паук на коротких ножках. Хесус ранен, изо рта сочится кровь; Галка в заложниках, ствол пистолета упирается ей в висок. Камера показывает Хесуса: клыки, шипы, когти. Он превращается… Выстрел. Паутина раскаляется добела, и Хесус прыгает. Не ясно, жива Галка или…
   – На четырнадцатом километре выходят? – лениво поинтересовался водитель, прерывая цепочку кадров.
   – Да, – отозвался Хесус.
   Автобус со скрипом притормозил; в проход грохнулась чья-то тележка, ругнулись вполголоса мужики рядом. Хесус подал Галке руку, и они сошли на затерянный в чистом поле асфальтовый пятачок, вдали от посёлков и дач, у чёрта на куличках.
   На безымянной остановке всё было по-прежнему – полынь, одуванчики, кривой облупившийся знак. Пахло сухой травой и пылью, жужжали мухи; к лесу, пропадая в бурьяне, вилась тропинка. Хесус украдкой проверил телефон, звук он предусмотрительно отключил еще утром, чтобы не беспокоили, не желая ни с кем общаться, даже со старлеем. Несколько пропущенных вызовов от Ингвара, Франсуа, Ясухиро, с неизвестных номеров. Охренеть старших припекло! Чего всполошились, что им, паскудам, надо? Вроде всё порешали, чётко, по полочкам разложили. Он честно уехал из города, пусть не с утра, но точно навсегда. Какие претензии?
   Мы обязательно разберёмся, кто нарушил закон и почему ты вернулся, пообещал вчера Ингвар. Уже разобрались? Что опять не так?!
   Пропущенный звонок от Иванова и сообщение от него же: "Тебя ищут. Ты где?". Хесус уже собирался ответить, когда в бок кольнуло нехорошее предчувствие. Он без раздумий вырубил телефон.
   – Что случилось? – встревожилась Галка.
   – Ищут пожарные, ищет милиция… – Хесус дёрнул щекой. – Что-то стряслось, стрелки перевели на меня, теперь я крайний.
   – Игорь, – Галка нахмурилась, – ты не шути, пожалуйста.
   – Я не шучу, предчувствия самые поганые.
   – Не понимаю, с чего вдруг…
   – Я тоже. Садись-ка в автобус и дуй обратно. Вряд ли тебя тронут, но лучше держаться подальше.
   – Кто тронет?
   – Старшие.
   Внезапно тренькнул Галкин мобильник.
   – Не отвечай! – Хесус перехватил ее руку. – Дай сюда.
   Имени на экране не было, лишь номер – красивый, с четырьмя восьмерками на конце. Хесус отлично знал, чей это номер. Да что ж такое происходит?! Он убавил звук и после того, как телефон перестал надрываться, выключил.
   – Тебе звонили? – догадалась Галка.
   – Мне.
   – Кто?
   – Вы не знакомы.
   – Ну да, – ехидно заметила Галка. – Тебе, на мой телефон, и мы не знакомы. Думаешь, я сама отыскала больницу, куда отвезли Андрея? Сообразила, что надо прийти, успокоить? Примчалась, сломя голову.
   – Он тебе велел, Иванов?
   Галка насупилась:
   – Не велел. Попросил.
   Хесус крутил телефон в руках, размышляя – спёкся Дед или переметнулся? Вряд ли старлей предаст, вряд ли старшие рискнут ломать Саймона. Но что ему нужно?
   – Может, не Иванов звонил? – предположила Галка. – Номер его, а…
   – Возвращайся в город, здесь опасно.
   – Никуда я не поеду!
   Интонации Галки из сна, Галки в роли спутницы героя. Руки скрещены на груди, колючий взгляд, складка меж бровями.
   – В кого такая упрямая? Зачем споришь? Зря тебя взял – связал бы, запер в квартире.
   – Я не брошу тебя.
   – Неужели не понимаешь, я не жилец? Всё, отбегался.
   – Пошли, – оборвала Галка. – Хватит тут.
   По пути она натёрла ногу: терпела, не ныла. Так и шла, прихрамывая. Два километра.
   – Вот! – Хесус широким жестом обвёл прогалину.
   – Что?
   Поляну заливал яркий солнечный свет. Было тихо, по коричнево-рыжим стволам высоченных сосен ползали букашки. Пахло смолой, свежестью, хвоей; под ногами хрустели шишки. Редкие островки заячьей капусты пестрели белыми звездочками. Галка сорвала светло-зелёный трилистник, сунула в рот. Поморщилась: кисло. Наклонилась к лиловым цветам, втянув душистый аромат.
   – Медуница, Игорь! – Она чуть в ладоши не хлопала. Радовалась, позабыв об опасности.
   – Смотри. Смотри внимательней.
   – Где?
   – Да вот же!
   Не видит, дошло до Хесуса. Почему? Как?! Цветов нарвём, да… Сеть искрилась на солнце, играла бликами. Он тронул ближнюю, туго натянутую струну, шершавую и одновременно липкую. Тенёта колыхнулись, отзываясь сладостной дрожью. Будто кто-то спешил сюда, из немыслимого, кошмарного далёка. Кто-то быстрый и хищный. Сильный, тупой, бесконечно чужой и невероятно, нечеловечески одинокий. Секунда, вторая… третья. Колебания стихли.
   Никто никуда не спешил.
   Никто. Никогда.
   У странных тенёт не было хозяина.
   Разворошив носком ботинка хвойный ковёр, Хесус набрал полную горсть мусора и швырнул в тенёта. Мусор, не встретив сопротивления, упал на землю. Он подбирал шишки, затем ветки; кидал и не мог попасть. Шишки с ветками пролетали насквозь.
   – Ты как ребёнок, – хихикнула Галка. – Обиженный ребёнок.
   – А ты слепая! – рассердился Хесус. – Смотри!
   Галка надула губы, отвернулась. Плюхнувшись на задницу, достала зеркальце – поправить причёску и ахнула.
   – Красиво? – Хесус взял Галку за плечо, сжал до боли. – Красота обманчива.
   Активатор походил на гигантскую сеть, паутину без паука, снежинку, лабиринт. Кружевное плетение, рябь в глазах. Фракталы, фракталы… Здесь не было сторожевой нити. А может, ничего не было. Пустота, ничто, видимость. Дробная размерность топологической функции, воплощение чистой абстракции.
   Те, кто попадал в тенёта, сами становились и охотником, и жертвой.
   Мучили себя. И упивались мукой.
   – Что ты хочешь? – Галка репьём вцепилась в него. Не оторвать.
   – Уже говорил: хочу, чтоб ты ушла.
   – Я не уйду, Игорь.
   – Я не Игорь.
   – Ладно. Я не уйду, Хесус.
   – Ты не поймёшь, а я не смогу объяснить. Поверь, ты не поможешь, никак. Лабиринт убивает взрослых, калечит, лишает рассудка. Прошу тебя, не лезь, это верная смерть.
   Она не слушала, страх в широко раскрытых глазах мешался пополам с любопытством.
   – Лабиринт? Тот самый, который снился? Из-за которого люди превращаются…
   – В нелюдей, – кивнул Хесус. – Или погибают, как Женька Калмыков.
   – Что ты задумал?
   – Это колыбель. – Хесус махнул рукой. – Ничья, общая, сама по себе. То ли сломанная, то ли нет. Не плохая и не хорошая – такая, какая есть. Но в ней происходят ужасные вещи, из-за неё происходят ужасные вещи. Может, ее используют не по назначению. Может, есть другие, похожие, и тогда… – Он сбился с мысли, стоял, сжимая и разжимая кулаки; на шее натянулись жилы, кадык ходил вверх-вниз. – Сейчас это неважно, речь не о том. Не об активаторе, обо мне и остальных людях. Я родился человеком, у меня был отец, и была мать, и брат. У меня есть ты. Я ни в чём не виноват и хотел бы просто жить, как раньше, но уже не могу. Из нас сделали монстров, хищников – тех, кто рыщет в ночи в поисках жертвы и готов пролить кровь по малейшему поводу. Без раздумий и зазрения совести. Моё мнение никому неинтересно, особенно банде, но я скажу. Я не желаю быть тенью за границей костра, тварью, ночным кошмаром. Не хочу, чтобы чьи-то дети становились чудовищами, как я, или Иванов, или старшие. Пусть они, наоборот, загораживают родичей.
   – Ты решил… – Галка всхлипнула.
   – Я решил. Здесь таится зло, непонятно какое, но зло. Его нельзя задобрить, принеся жертву. Только драться, насмерть. Вот и всё.
   – Хесус! Родненький!
   Галка повисла на нём, повалилась в ноги. Тушь у глаз потекла; тёмные дорожки на бледных щеках, мокрые ресницы. Дежа вю: Андрей, пустырь, шпана. Лена плачет, размазывая косметику. Облик рвётся наружу, высовывает острое рыльце. Его первое крещение.
   – Я даже не Хесус. – Он усмехнулся. – Я… не знаю, кто. Хесуса расстреляли из гранатомёта и сожгли четыре дня назад. Уходи, Галка. Прошу.
   – Нет!
   Взгляд затравленной волчицы, взъерошенные волосы; гримасы коверкают лицо.
   Галка, ты меня защищаешь? Спасаешь? Меня?!
   Спасибо, Галчонок.
   Хесус смотрел на активатор, будто впервые. Красота переплетающихся линий завораживала, лишая рассудка. Ввергала в оторопь. У тебя нет хозяина, нет создателя. Ублюдки – мы сами. Псы, отродье. Кого наказывать? С кого требовать?! Это наша беда, а не вина. Но… твоя работа, твоя заслуга. Будь ты проклят! Проклята…
   Родителей не выбирают, сказал Иванов, мать всегда мать. Я не посмел, не сумел поднять на неё руку.
   – Ты струсил, Саймон! – заорал Хесус; Галка вздрогнула, озираясь. – Ты трус! Ты звонил, чтоб отговорить меня, да?
   "А ты дурак", казалось, ответил старлей. "Глупый, наглый щенок".
   – Вы хищники, звери. Я не хотел… Не хочу быть таким!
   "У каждого есть выбор".
   – Да? Тогда я сделаю свой.
   "Не смей! Я запрещаю тебе!"
   – Ты мне не отец, чтобы запрещать!
   Активатор искрился в солнечных лучах – чужой, бездушный и неописуемо прекрасный. Cнежинка из хрусталя, ловчая сеть. Хесус шагнул вплотную, в ярости ударил по нитям. Тенёта не отозвались. Когти кромсали узоры; кружево выцветало, блёкло, появлялось вновь. Снежинка отвергала его, мать – ребёнка.
   – Забирай! – крикнул он, холодея от ненависти. – Забирай свою дрянь назад! Обратно!
   Лезвия и шипы вспороли кожу.
   – Это не моё! Это не я!!
   Заскрежетали клешни. Яд капал на траву, выжигая чёрные проплешины.
   – Я умер!!!
   Треугольные змеиные головы метались, неистово шипя. Галка визжала от страха.
   Он бросился в центр снежинки. Тело выгнулось дугой, через хребет словно пропустили высоковольтный разряд.
   Хрип. Стон. Пена на губах.
   Закатившиеся глаза.
   Судороги.
   Марионетка на невидимых нитях, он дёргался в смертельном танце – поклон, поворот, шаг назад, шаг вперёд, в сторону… увлекаемый безумным кукольником. Воздух остекленел, покрывшись сеточкой трещин. Он вмёрз в него, как муха в янтарь, и провалился на дно – в ледяные глубины космоса, в недра пылающих звёзд. В вечность. Блуждая в цифровом лабиринте, в сырой затхлости подземелий, он упал в трёх шагах от выхода. Сил не осталось, за спиной лязгал метроном, а из бесконечной дали уже спешил к добыче ужасный охотник. Он сам. Преследуя себя, настигая, стремясь убить и сожрать. БАМ-М-М! – страшный удар сотряс метрику пространства, превращая мозги в кисель. Свет залил мрак подземелья, клочья тьмы таяли зябким туманом; из серой завесы навстречу шагнула тварь. Убирайся! – заорал он. Или сдохни! Тварь зашипела. Он стоял перед огромной зеркальной стеной, составленной из кривых многоугольников. Лезвия, шипы, крючья. Клыки и когти. Изогнутые, с зазубринами жвалы. Хитин панциря. Он смотрел на себя. Нравится? – рассмеялись невидимые голоса. Доброй охоты! По стене прокатилась волна дрожи, многоугольники вывернулись наизнанку, и зеркало разверзлось гигантской смрадной пастью с тройным рядом игольчатых… Сдохни! – он вложил в удар всю ярость и ненависть, с ужасом понимая – вспоминая! – зря, бесполезно. Это было, было, в скверном отвратительном сне, на кладбище, где в могилу опускали пустой гроб, а вокруг бесновался, выл и рычал ад во плоти. Семья, банда. Он оборвал неведомый ритуал, отказался следовать чужой воле. Тогда, сейчас… Удар пришёлся в пустоту, и, не удержавшись на ногах, он покатился по замшелым плитам, в кровь обдирая колени. Вскочил, озираясь.
   Чувства двоились: он по-прежнему находился в мрачном подземелье, однако воздух мало-помалу светлел, а сквозь камень стен проступала пустая аудитория, где на исписанной доске громоздились неровные строчки уравнений с интегралами и дифференциалами. И подземелье, и аудитория тонули в багровом, в полнеба закате – в ином времени, ином месте. Впрочем, он ошибся: место было тем же. Вокруг высились сосны, ноздри щекотал запах хвои; длинные тени перечёркивали поляну, в центре которой пульсировал сгусток тьмы в окружении раскалённых нитей. Его охватил благоговейный трепет – сердце билось в унисон, жгучее сияние слепило глаза; в висках гулко, толчками стучал пульс. Да упокоится-а-а… разносилось окрест. С миро-о-ом. Голос взмывал ввысь, устремлялся вниз. Он отчаянно замотал головой, прогоняя наваждение. Врёшь, всё ты врёшь, прошептал, сгинь, провались в тартарары. И понял, что не успел.
   К поляне спешили чудовища, похожие на людей, и люди, похожие на чудовищ. Он узнал Ингвара, Рамзеса, Франсуа, других старших. А еще были те, кого он не знал – костяк банды, старшие старших. Локоть к локтю, плечо к плечу, семья явилась к лабиринту. Судить и карать. Путь им преградил исполин ростом с дуб, корявый, грубый, невообразимо жуткий, со звериным черепом вместо лица; в шести руках холодно блестели шесть серпов, на теле багровыми ранами, исчезая и появляясь, скалились жадные рты. Исполин взмахнул серпами, и сунувшийся вперёд Рамзес рухнул, как подкошенный. Я нёс смерть, я был Жнец, всплыло в памяти. Узнаешь, наконец, с кем связался. Старшие рассредоточились полукругом, замерли в отдалении. Жнец погрузил один из серпов в тело Рамзеса, и стало ясно, что серп растёт прямо из руки; по лезвию заструилась кровь, поднимаясь к жадно причмокивающим ртам. Ты нарушил клятву, Саймон, выпустил тварь. Ради чего?! Призрак новой бойни, свирепой и беспощадной, заглянул через плечо. Где же Галка? Кто спасёт ее от творящегося безумия? Он бросил ее, оставил без защиты, думая только об активаторе. Саймон! – заорал он, надрываясь, силясь раздвинуть границы безвременья, дотянуться из сумрачных глубин в земную реальность. Зачем ты здесь? Что с Галкой?! Жнец обернулся, склонив уродливую голову, в пустых глазницах полыхало зарево пожара. Старшие, почуяв слабину, бросились на него со спины. Видение померкло.
   Нет! – в отчаянии закричал он. Саймон! Голос утонул в вязком сумраке подземелья. Он ощутил нарастающий гул; пол под ногами колебался, по стенам змеились трещины. Тупица! – лязгнула секира метронома. Бестолочь! Иуда! Стены лабиринта дрогнули, поплыли, осыпаясь костяшками домино, грозя похоронить под грудами камня. Он чудом увернулся от падающих обломков и побежал, то ли удирая, то ли догоняя, беглец и преследователь, зверь и человек, победитель и побеждённый. Он пробирался через завалы, полз в тесноте отнорков; ковылял, подволакивая раненую ногу… и не заметил растяжку за углом. Взрыв разметал и обуглил куски плоти, ставя жирную точку в истории мальчишки, готового на всё ради брата. Фракталы, кривые, изогнутые, с зазубринами проросли на его могиле ядовитыми цветами, а пустой гроб с гвоздиками в изголовье рассыпался в прах сразу после похорон. Над сиротливым холмиком земли склонилась девушка с опухшими от слёз глазами, в беззвучном движении губ угадывалось: я не брошу тебя, я с тобой… Небо плакало мелким нудным дождём, в сгустившейся тьме мерцали серебряные нити, и девушка с упрямой складкой на лбу с отчаянной решимостью шла между адским сонмом чудовищ, похожих на людей, и людей, похожих на чудовищ. Шла навстречу судьбе.
   Воскреснув спустя вечность, он принял облик охотника, жуткого паука, который спешил из ниоткуда в никуда, раз за разом. Из кошмарного, немыслимого далёка – туда, где трепыхался в ловушке жалкий человечишка. Он сам. Спешил, повинуясь зову сторожевой нити. Вонзал клыки в жертву, вспрыскивал яд. Рвал на части.
   Сильный, тупой, быстрый и хищный, он пожирал сам себя.
   Умирал и рождался.

   Потерпи… Тенёта колыхнулись, отзываясь на чужое присутствие. Кто-то лёгкий, слабый и глупый добровольно полез в западню.
   – Это ты, – вдруг шепнули на ухо, и маленькая узкая ладонь погладила по мохнатой, закованной в хитиновый панцирь груди. С пальцев стекала кровь: крючки и лезвия изрезали ладонь.
   Он очнулся, вокруг бурлила лава. Панцирь лопнул, и лава хлынула в щели, сжигая внутренности.
   – Дура, – прошептал он. – Уходи. Убирайся!
   Галка прижалась к нему всем телом, мягкая, податливая. Она отводила гибельный жар, забирала себе; горела и не отпускала.
   – Это ты, Игорь. Ты!
   Бурая слизь разъедала кожу, он тонул, задыхался, барахтался. Тысячи раскалённых игл пронзили лёгкие, когда слизь набухла волдырями, исторгнув облако едкого газа.
   – Нет! Уходи!
   Ее лицо посинело, расцвело язвами, покрылось струпьями и гнойниками. Галка гладила его и стонала от боли.
   – Ты не умер! – кричала она. – Не умер!! ИГОРЬ, ТЫ ЖИВОЙ!!!
   Она билась в тенётах рядом с ним, вместе с ним. Слабая, глупая. Родная.
   Хесус почувствовал разлад в вибрациях сети. Почуял, как хрустят от натуги кости и жилы метронома; сминаются, ломаются, трещат по швам невообразимо сложные конструкции. И как отступает тягостное, невыносимо мерзкое одиночество. Попавшая в шестерни песчинка заклинила механизм, малое возмущение привело к краху системы.
   Он обнял Галку левой рукой, а правой клешнёй ухватил, крепко намотав на локоть, шершавые нити. Длинные и липкие кишки в чудовищном фрактальном чреве. Держись, Галчонок, прохрипел он, заранее представляя, как монстр согнётся в три погибели. Зашатается, ревя от бессильной злобы, упадёт на колени; рухнет навзничь.
   И рванулся, высвобождаясь.


   2024