Змеиная кровь

Змеиная кровь
 В степных просторах Ставрополья  в посёлке N стоит больница среди деревьев за оградой, от взоров спрятавшись людских. Её название пугает и так нечастых тут прохожих, свой шаг они здесь ускоряя, идут быстрей отсюда прочь. Там за железною оградой, свой век несчастный доживая, в палате белой и опрятной лежал один больной старик. Никто в палату не заходит, и он лежит и тихо бредит: то шепчет пламенно молитву, то плачет горестно навзрыд.

 …Однажды утром он проснулся, поднялся, тщательно умылся, в одежду чистую оделся и освежённый лёг в кровать. Позвал сестру звонком особым и попросил её негромко, чтобы сейчас к нему в палату пришла бы старшая сестра. И та пришла, и терпеливо спросила, что болезный хочет, а он просил её побыть с ним, мол, есть ему что рассказать. Она любезно согласилась, ей даже было любопытно, о чём несчастный подопечный хотел бы с ней поговорить.

 «Таиса Фроловна, присядьте, сегодня день такой особый…. Не откажите, я прошу Вас! Мне больше некого просить…. Спаси Вас Бог за Ваше сердце, Таиса Фроловна, я вижу, что Вы жалеете убогих, сестра Вы наша во Христе!
Я слышал, Вы из Лысогорской (1), и я рожак станицы той жа, меня, конешно, Вам не вспомнить, откуда Вам меня узнать!.. И вот я как  казак казачке хочу поведать напоследок,
Ну, значит, как бы для отчёту, как прожил я свой глупый век.

 …Родился я в семье казачьей родной станицы… Лысогорской, в семье зажиточной и крепкой, и был я, стал быть, казаком. И дружно жили мы в станице, служили, полюшко пахали, ребята девушек любили, а те любили их в ответ. У нас в садах жужжали пчёлы, нектар цветочный собирая, а на лугах паслися кони, и стадо тучное коров. В трудах летели наши годы, росли проворно наши дети, всё было так у нас прекрасно, пока не началась война (2).
 Ушло тогда Казачье Войско (3) на все фронта своей России, чтобы за Родину сражаться и побеждать её врагов. И, как всем русичам пристало, сражались дерзко там и смело! Ушло тогда Казачье Войско, чтоб не вернуться никогда.

 …Как революция случилась, пошла война у нас друг с другом. Как говорят сейчас про это, была Гражданская война. И казаков тогда столкнули, что даже брат пошёл на брата, сосед в бою рубал соседа, и сын в бреду стрелял в отца.

Я выбрал путь такой, что против дралися мы Советской власти, и вёл в атаки нас Деникин, авторитетный генерал! Недалеко от Лысогорки однажды бой случился страшный, напали "красные" лавиной и вёл их Ваня Кочубей.
 По всем статьям нас потрепали, ведь на конях сидели те жа, как мы рубаки и вояки из наших терских казаков.

Сосед, я чем тебя обидел?
Отбил жену, сгубил скотину,
коня украл, детей зарезал
иль по-соседски не помог?

Или тогда, в бою с японцем,
не вынес я тебя из боя,
тащил тебя, теряя силы,
ведь сам тогда я ранен был.

Потом и ты меня, очнувшись…
вот так с тобой по-очерёдки
мы к нашим всё-таки в окопы
к утру, однако, добрались.…
Не думал я, что столько злобы
в себе станишники держали,
и вот теперь казачьи шашки
рубили тех же казаков.

Ну, на! Руби! Казачьей шашкой
руби былого командира,
плохим был, знать, я офицером
и некудышним казаком!..

 Не стал рубить. Коня нагайкой лишь угостил он напоследок,
и конь меня из боя вынес и кое-как привёз домой. Не помню, как тогда добрался (меня там крепко рубанули!). А ночью, выбравшись из балки, я скрытно к дому поскакал.
К утру едва домой доехал, закрыл ворота за собою, коня с трудом поставил в стойло и постучал в своё окно. Меня маманя увидала, от страха сразу обомлела, потом, очухавшись, решила кровинку спрятать на чердак.

 Уж сколько дней за мной ходила, травой мне рану промывала, я был в беспамятстве от раны, совсем не помню ничего. Потом как рана затянулась и стал ходить, она сказала, что мне бы надо собираться, иначе здесь меня убьют.
Отца маманька схоронила, его чекисты расстреляли, так без суда и волокиты, сказали просто, что кулак. А мать, наверно, пожалели, пока не тронули, сказали, чтобы тихонько собиралась и убралась куда-нито.

 – Пойду к сестре, она в Незлобной (4) живёт вдовой одна в станице, быть-мождь не тронут двух старушек… сильнее смерти не убьют. А ты, сынок, беги отседа, тебя они могу'ть повесить, теперь у власти энтой красной сидят худые казаки! Я сел в седло, обнял родную и распрощался с ней навеки, и поскакал, роняя слёзы, вдаль от родимого крыльца.

 Скрывался я в горах суровых, в аулах дальних с кунаками, там были терцы и джигиты… такая банда собралась. И жили мы лихим разбоем,  ночами часто нападая на мирных жителей в округе, повсюду сея кровь и смерть.

 …И вот однажды на просёлке от Лысогорки на Минводы мы налетели на телегу,  пока была безлюдной степь. Срубили шашками обоих, и мужика тово и жонку, коня забрали и деньжонки и сумки всякие с едой.
Вдали вдруг люди показались; атас! пора бежать отсюда. А тут ко мне Ахмет подъехал и ткнул нагайкой мне в плечо: «Прибей ребёнка на телеге, зачем в живых оставил, Ваня?».
А там дитё спало грудное, я пожалел – а он прознал.
Я шашку вытащил из ножен: «Сейчас прибью, козёл паршивый! Башку срублю,… катись отсюда!», и поскакали за бугор.
«Смотри, Иван, теперь ты враг мой! Клянусь Аллахом, пожалеешь!», – Ахмет всё больше распалялся и плёткой злобно бил коня.

 Он был отъявленным бандитом и не бросал слова на ветер, но я был зол и не боялся, сам был готов убить его. Потом в горах мы с ним схлестнулись, сцепились в ярости кинжальной; он ловок был, змеёй крутился – но мой кинжал был чуть быстрей….
И всё ж я дитятку не тронул, не погубил святую душу. За энто думаю доселе и не карал меня Господь.

 …В те годы конные отряды в горах охотились за нами, цепные псы советской власти всерьёз за этот край взялись. И мы, конечно, разбежались: они ушли в свои аулы, а я с "винтом" и острой шашкой в бирючьем логове залёг.
И жил как волк я одиночка, как волк к отарам подбирался, хватал овцу, колол кинжалом и, дай Бог ноги, на коня!

 …Когда мой конь с горы сорвался, с предсмертным криком падал в пропасть, а я же чудом не свалился, держась за мокрые кусты, то, как ребёнок, громко плакал, вися над пропастью бездонной, с конём моё погибло сердце, в тот миг я понял: « Всё, конец!». Конец всему, начало смерти. Ничто меня тут не держало. Хотел разжать я просто пальцы и за Гнедком покинуть мир. Не знаю, что меня сдержало, видать, не всё ещё отведал, не все ещё я принял муки. Так рассудил в тот миг Господь.

 И вот когда я всё же спасся, побрёл ущельями глухими (хотел достичь родного дома, чтоб у порога помереть). Не спал, не ел помногу суток, на камни падал, спотыкаясь, они впивались будто иглы, я, обессилив, засыпал. Вставал и шёл, болело тело, и кровь из ран текла на камни, но раны были не глубо'ки и заживали на ходу. Жевал траву как та корова, слюну зелёную глотая, и сил идти пока хватало, и вот однажды я дошёл….

 Вверху стеной стояли горы, зажав реку' в струю тугую, и больше нет вперёд проходу, и нету сил идти назад. Я, обессилив, покачнулся, упал в поток, волна накрыла, меня течение схватило и понесло, озлясь, вперёд. Какая страшная стихия, не нам людя'м с Природой спорить,
одним движением погубит, одним дыханием спасёт. И вот поток стал чуть слабее, я смог за камни ухватиться, на берег вылез еле-еле и повалился на траву.

 А отдышавшись, встал, качаясь, ступнул вперёд и тут… о, ужас!
Себя я мёртвого увидел на этих проклятых камнях. Я, правда, был в другой одежде, но всяк себя всегда узнает… не отражение, не призрак, я видел именно себя!
Я подошёл, тряслися ноги, и помню, что тогда подумал, что вот лежу на ка'мнях мёртвый, а сам я есть летучий Дух. Но подошёл когда поближе, то понял я, что ошибался: похож, конешно, даже сильно, как-будто брат родной, близнец….
Он, видно, с кручи тут сорвался и насмерть сразу же разбился, я схоронил его в каменьях, соорудив из них же крест. С него лишь взял пиджак холщёвый, да сумку, рядом что лежала, поспал в тени горы немного и снова свой продолжил путь.

 Шёл дотемна и вышел к ночи к каким-то маленьким домишкам, упал в бессилье на дороге, и, видно, там меня нашли.

 Очнулся я уже в больнице, на чистых про'стынях в палате; в моих мозгах смешалось как-то, и не ворочался язык. Потом, немного оклемавшись, я понял: здесь меня тово-то, приня'ли видно за другого и стали яростно лечить. Я притворился, что свихнулся, что потерял в горах я память; врачи сказали а-м-н-е-з-и-я, и снова я остался ЖИТЬ!
С годами свыкся с этой ролью и стал рабочим из Рязани Иван Сергеичем Ершовым, и сиротой, и холостым.

 И начал жить. Глаза смотрели на мир окрестный по-другому. Со мною рядом жили люди, я снова жил среди людей!
Потом война…. Я бил фашистов, дошёл пехотой до Берлина. И ордена есть и медали, но нет покоя на душе!
Душа болела видно дюже, не помогли мне и молитвы, болезнь вселилась в кровь и сердце, проказой страшной заболел. Таких грехов и столько крови, что пролил я тогда бандитом, Господь не сможет и не схочет, и никому не даст простить!

 Сейчас…». Он вдруг на полуслове прервал своё повествованье: «Что с Вами, Фроловна, случилось, откуда столько горьких слёз?».
«Да, как не плакать мне, Сергеич, я тоже жисть свою вот вижу,
своё сиротство, лихолетье и гибель матери с отцом.

Да, я сама из Лысогорки, хоть родилась тогда в Минводах в семье большой, рабочей, дружной, но всё пропало в один миг. Хоть мать моя была казачка, а вышла замуж за чужого, в  Минводах он в депо работал и крепко маменку любил.
Однажды в гости стали ехать к родне своей мы в Лысогорку, где мои бабушка и дедка век доживали в тишине. Побыв, поехали обратно, домой, чтоб засветло добраться, а тут бандиты налетели и погубили нашу жизнь!

То вы! родителей сгубили, детей оставив на сиротство, в детдом попали мои братья, и я в сиротство навсегда… родные люди меня взяли, семья бездетная – Величко, удочерили, обогрели…. Но мать с отцом не заменить!..».

 «…Я знаю, нету мне прощенья! За это я и проклят Богом, за это он меня пред смертью швырнул Вам под ноги сейчас! Но всё же будьте милосердны, спасите всё же эту душу, ить я тогда в степи Вас, Тая, не дал же всё-таки убить…».

«Пусть Бог простит! …и я прощаю…. хотя мне это очень трудно. Пойду к себе, Сергеич, трудно… мне тяжело сейчас дышать».

…Она ушла. Он помолился в последний раз, глотая слёзы. Просил прощения у Бога за все тяжёлые грехи. Затем накрылся одеялом, и удивился напоследок: «Оно ещё зачем-то бьётся!..», и навсегда закрыл глаза.

И он ещё успел увидеть вдали сверкающие горы,
В садах утопшую станицу и степь привольную вокруг.
Увидел: сотня выезжает неровным строем из станицы,
Поднявшись в гору, у Лысухи сошли служивые с коней,
На церковь дружно помолились, а кто-то даже прослезился.
Вскочили в сёдла по команде, и скрылась сотня за горой.

(1) – станица Лысогорская Ставропольского края.

(2) – Первая Мировая война.

(3) – Терское Казачье Войско.

(4) – станица Незлобная в 15 км от станицы Лысогорской.