Алхимик Великой империи

Когда мир сотрясают катаклизмы, а грань между магией и наукой стирается, граф Александр Толстой пытается раскрыть секрет трансмутации.
Ломоносов и Менделеев, Габер и Резерфорд - возможно ли объединить идеи великих ученых на пути к несметным сокровищам?  Устоит ли царский алхимик перед могущественными корпорациями, защищающими мировой порядок? Как мечта одного человека способна повлиять на ход истории?
Захватывающее путешествие по страницам истории, где века, континенты и эпохи сливаются, чтобы раскрыть один из главных секретов мироздания.

БЕСПЛАТНЫЙ ДОСТУП:
https://author.today/work/438831
https://litres.ru/71873137


Глава 1

Санкт-Петербург, ноябрь 1752

Огненная вспышка прожгла покрывало темноты, накрывшее величественный город Петра. Тугая волна взрыва выбила стекла невысокого кирпичного здания, выстроенного на второй линии Васильевского острова, неподалеку от Невы. Звеня и бросая блики отраженных луны и пламени, брызги стекла оросили улицу, спугнули случайных прохожих. Пара деревенских на вид мужиков в драных армяках, для отдохновения души устроивших хмельной вояж по ночному острову, бросились наутек, истошно подвывая:
— Як колдун зело лютый! Ай Федька бегом отседа пока животы не поклали!
Второй согласно подвывал что-то, стараясь не поскользнуться на свежем льду, словно глазурью покрывшем мостовые ноябрьской столицы.
Надругавшись над покоем спящего города, взрыв почти сразу утих. Морозный ветер хлынул внутрь здания, сдувая танцующие языки огня, весело заплясавшие на остатках деревянных рам.
«Профессор химии, — писал Михаил Васильевич Ломоносов, — должен жить поблизости от того места, где будут проводиться химические операции. Так как последние часто длятся целые дни, то необходимо и чтобы дом его соединен с химической лабораторией был».
Михаил Васильевич вынырнул из-за железного короба, где предусмотрительно укрылся от случившейся вскоре оказии. Стуча каблуками по осколкам, издававшим жалобный хруст, ученый бросился к письменному столу. К величайшему его облегчению три свитка не пострадали.
Сделанные из прочной кожи они, казалось, слегка светились в сумраке лаборатории. Пульсирующее их мерцание гипнотизировало и всякий, завидев шероховатую поверхность, отчетливо ощутил бы, как руки сами тянутся потрогать, развернуть, узнать, какие тайные знания там затаились.
Михаил Васильевич с облегчением выдохнул и опустился на стул, одним чудом не опрокинутый взрывом на холодный каменный пол. Прямо напротив стола равнодушно гудела печь, тепло от которой грело во время долгих ночных экспериментов. Ветер надвигающейся зимы набросился и жалил ледяными укусами — Ломоносов зябко поежился.
—  Чаво стряслося-то, барин? Живы али как? — в проеме двери, исцарапанной осколками разлетевшегося стекла, показалось бородатое лицо, с лихим блеском и нотками укоризны глядящее на безумства местного колдуна. Давно, впрочем, к оным привыкшее.
— Жив, жив, — ответствовал Ломоносов, — ты, Ваня, лучше стеклом займись — ночи больно уж суровы нынче стали — с воды круто дует. Да кладовую поспешно разгрузи — в ней стены кирпичные кругом — там и продолжу. Никого, авось, не задену.
— Славься, Боже, все живы. Вы барин, все суетитесь, да суетитесь, отдохнули б что ль…
Ломоносов смерил приписанного хлопотать в лаборатории слугу строгим взглядом. Под ледяным взором вспыльчивого господина Иван немедленно стушевался и потупил взор, глядя на усталые валенки, носимые им большую часть года. Глядя на это совершенно притворное раскаяние, Михаил Васильевич смягчился.
—  Ленивый человек, Ваня, в бесчестном покое с неподвижною болотною водою сходен. А она, да будет тебе известно, кроме смраду да презренных гадин, ничего не производит.
—  Угу, — гулко подтвердил Иван, — а это, про кладовую то. Это мы поняли! Это мы быстро-с! — мужик развернулся и бросился к кладовой, раздавая указания паре вбежавших следом, тоже разбуженных взрывом служителей. У профессора химии таковых в сей год было три — а больше и не надобно.
Протирая сонные глаза чумазыми руками, мужики похватали веники — лаборатория вспорхнула суетой. Дыры в окне были наспех закрыты досками, поверх которых набросили старое, набитое соломой и каким-то ткацким мусором одеяло, невесть откуда притащенное. Приткнули щели старыми тряпками. Сразу стало теплее, сквозняки улеглись.
Михаил Васильевич удовлетворенно цокнул, развернулся на каблуках и, бормоча себе под нос какие-то расчеты, обвел комнату рукой, словно чертя невидимую окружность.
— Бор? Может, окись бора? Да нет — не то! — ученый возбужденно расхаживал по лаборатории. Крепкие его каблуки давили мелкое стекло, белым порошком растирая на каменном полу. Не замечая ничего вокруг, целиком погруженный в размышления.
Придворный алхимик императрицы Елизаветы Петровны, Михаил Васильевич совсем не гордился этим, почти насильно врученным ему титулом. Он не любил бывать при дворе.
Неизбежные ужимки, интриги, подхалимство и лебезящие языки, на все готовые, лишь бы хоть на миг согреться в лучах тепла Ее Величества, побыть фаворитами. Нет, этого Ломоносов не терпел — право же, тошно! За эту невольную гордость двор платил Михаилу Васильевичу взаимностью — на теплоту и поддержку он рассчитывать не мог. Да что там — бывало, даже малейшие просьбы его к казне о выделении средств холодно чиновниками игнорировались.
Что же до немцев в Академии — они и подавно вставляли палки в колеса научной мысли бесспорно гениального, но слишком уж вызывающего своей загадочностью русского мужика. Пришедшего невесть откуда, с дремучего Поморья, просвещать молодую империю взялся… а кто таков то будет? Непонятно!   
— А если…? Да-да, вот это можно попробовать! — Ломоносов бросился к печи, в горниле которой были расставлены тигли  с пузырящимися, расплавленными металлами, окисями и один Бог ведает чем еще.
Поддев один такой кочергой, Михаил Васильевич вылил содержимое в упорное к температурам корыто с жарко мерцающей рыжеватой, густой жидкостью — расплавом стекла. Глухо булькнуло, словно стекло знакомилось с гостями и, повздорив, зашипело, вздымаясь пузырями. В точности как оно бывает и у людей! 
Ломоносов удовлетворенно закивал, продолжая что-то бормотать под нос. Пара ловких движений и в корыто вылилось содержимое еще одного тигля. Стекло вновь зашипело. Рыжая, раскаленная его поверхность пошла волнами, то тут, то там сверкая серебристым отливом.
Какое-то время ученый увлеченно выдувал из получившейся смеси шар, стараясь придать его стенкам правильную форму и избежать, насколько возможно, пустот.
Снова стало жарко. Под шерстяным камзолом, поверх которого Ломоносов набросил привычный, прожженный в нескольких местах халат, заструился пот.
— Там, барин, милость ее Елизавета Андреевна, жена-с истребовать Вас очень велит! Испужались... Уточнить велят, чтобы, так сказать, собственными глазами в Вашем полном благополучии убедиться-с.
Зная, что встречи все равно не избежать и проклиная день, когда решил выстроить лабораторию непременно рядом с домом, Ломоносов коротко кивнул Ивану. Покидать лабораторию, успокаивать родных, слушать все эти искренние, но такие долгие причитания... А кто закончит эксперимент? В тиглях бурлило. Лопались пузыри.
 
Взволнованная супруга, метая искры праведного гнева, с немецким акцентом отчитывала двух служивых, не пускавших даму внутрь лаборатории.
— Никак невозможно, сударыня, помилуйте! Не велено, совсем нельзя! — отбиваясь от взволнованной женщины твердили сторожа.
— Михаэль, Михаэль! — воскликнула Елизавета Андреевна с облегчением, едва за их спинами показался силуэт Михаила Васильевича. Глаза Елизаветы Андреевны светились укоризной.
Наспех накинув меховую шубу поверх ночной рубашки, она стояла в сопровождении приосанившегося домашнего слуги. Весь ее облик наглядно сообщал Ломоносову — своими фокусами ты сведешь меня в могилу, ну за что!?
— Порядок, Лиза, полный порядок! Домой, иди скорее домой! Я уже совсем близок, сейчас не могу, не могу, клянусь тебе! — ученый попытался выпроводить жену, чтобы поскорее вернуться к работе, пока смеси не успели затвердеть, а реакция остановиться. Это оказалось совсем не просто — хваткая немка вцепилась и не позволяла мужу покинуть полуночную аудиенцию не выслушав все ценные советы, предостережения и пожелания, вихрем вылетавшие из напуганной женской головы.
Несколько минут бурных объяснений ушли на восстановление порядка и, едва отправив Елизавету Андреевну домой, Ломоносов проворно забежал обратно в лабораторию, хлопнув при входе окованной железными полосами дверью — для прочности.
— Ванька, готово? Ну как там? Уже разобрали склад то, как я велел?
— Дык это, само собой, барин, все как приказывали-с — Иван, на пару с дюжим мужиком в зипуне, вытаскивали какой-то увесистый мешок, оставляя на каменном полу заметные следы. Что-то пролилось, ну да и Бог с ним. Кажись вот все и вытащили.
— Да какой я тебе барин то, Ваня… —  задумчиво пробормотал ученый. —  А впрочем, да это все равно — зови, как знаешь, — Михаил Васильевич удовлетворенно кивнул.

                ***
— Когда стекло подвергается равномерному давлению со всех сторон, а именно это там сейчас и происходит, расстояние между атомами в нем быстро сокращается и они… ну как бы сближаются. Понимаешь?
Иван округлил глаза и согласно замычал. Было страшно — сейчас ведь как рванет…
— Структура его внутренняя изменяется, придавая такую прочность, что и огонь любой держать способно, да и того мало — от давления изнутри не разрывается.
— Страх-то какой! А зачем этоть все, барин? В акадимиях за такие штуки хитрые денег много плотют?
— Если бы… — усмехнулся Михаил Васильевич. — Это, Ваня, для потомков. Мало ли где и на что оно им сгодится..? Вещь в своем роде уникальная! Я ж тебе говорю — любые температуры, любое давление…
— Так-то оно так, барин — согласился Иван, — а ну ежели как в прошлый раз шибанет?
За стеной зашипело. Нагнетающе дрожал воздух. Профессор слышал испуганное сопение Ивана. Мгновения, казалось, сливались в единое тягучее полотно напряженного ожидания  — выдержит или нет?
— Там Ваня сейчас газ нагревается — я внутрь его много закачал. А ты вот что мне скажи— происходит то с ним что? Ежели температуры высокие?
— Б-у-у-х? — Иван бесхитростно улыбнулся, обнажая зияющую щель на месте былого переднего зуба — кабацкие приключения к наукам не причастные.
— Сам ты бух! Горячие газы расширяются. А стекло их удерживает! Газы в ответ ну, знаешь, сердятся — а давление на стенки оттого растет, понимаешь?
 На роль помощника великого ученого Иван подходил довольно скверно. В качестве же собеседника о сложных материях физической или иной какой науки не годился и вовсе никуда. Но не в тишине же ждать? Человеку словом обмолвиться приятно, разъяснить… А уж понимай или не вникай —  это дело десятое.
Стало тихо. Иван громко сопел, готовый к любому повороту событий, в нетерпении. Ожидал, конечно, худшего — у барина вечно так. Что ни взрывается, то раскалывается. Что ни раскалывается — прольется.
— Посмотрю, штоль?
— Не сметь! — Ломоносов ухватил повернувшегося было к двери Ивана за рукав армяка, удерживая безрассудного смельчака. — Взорвется — осколками тебя насквозь изрешетит, дурень! Тут и помрешь!
Резкий свист пронзил тишину и оба подпрыгнули от неожиданности, озираясь и прислушиваясь. Звук вышел жутковатый, словно ребенок протяжно заплакал.
— Никогда прежде так долго не выдерживало — какой удивительный материал получился! — восхищенно прислушивался Михаил Васильевич.
Ничего. Тишина. Через несколько минут стало ясно — стекло выдержало. Возбужденный, охваченный радостью новой победы, Ломоносов бросился в соседнюю комнату и с размаху сел за писчий стол. Звякнула сотня стеклянных предметов, покачиваясь и едва не падая с полок.
Схватив перо, Михаил Васильевич убористым почерком, нетерпеливо, пока еще свежо в голове, записывал все детали нового открытия. Желтоватой бумаге, хрустящей под его пером поверялись с трудом и смертельным риском вырванные у мироздания тайны. Плоды многочисленных ночных изысканий.
«Форма шаровидная, без пустот, состав надлежит испробовать следующий…» — писал ученый.
«К расплаву добавить вот эти три окиси, а в качестве катализатора…» — рука порхала над бумагой.
«Сойдет за яйцо, что алхимики европейские на свой манер философским именуют. Однако же, оное и на наш манер русский может в делах разных пригодиться, где температуры высокие с давлением огромным место иметь могут и управляться с ними надобно».
Когда ученый закончил — за окном уже светало. Первые лучи солнца тусклыми тенями ложились на пол, тут и там пробиваясь сквозь дыры в одеяле, нелепо наброшенном поверх забитого досками оконного проема.  На длинной полке, прибитой сразу над массивным дубовым столом, расставлены были стеклянные фигурки. Большинство из великого их здесь множества выдувал лично Михаил Васильевич. Красные, словно рубины — к которым в сплав золото добавлено было, зеленые, лазурные, бордовые и цвета штормового моря — разные окиси и составы придавали стеклу и конечным из оного изделиям удивительные свойства и любой окрас.
— Вовсе и не хуже, чем мы у римлян находим, — профессор удовлетворенно провел рукой по мозаике, блеснувшей в рассветных лучах, — может даже чуточку лучше.
Натруженные пальцы скользнули по гладкой, отполированной поверхности смальты. Лишенный пор материал призван был послужить долговечно, на века сохраняя новизну и блеск всякой мозаичной картины, что из него сложат умельцы и творцы. Сваренная смальта очаровывала красочной глубиной и филигранно пригнанные один к одному края ее создавали эффект цельного, неразрывного образа.
Словно живой, на усталого Ломоносова взирал отец императрицы Елизаветы Петровны. Вздернутые усы, прямой длинный нос, загадочная, будто слегка насмешливая улыбка — Петр I смотрел куда-то сквозь первого русского академика, словно и восхищаясь своим подданым и веля голове его светлой не кружиться от успехов чересчур. Не останавливаться в неустанных трудах на пользу молодой отчизне. Много еще испытаний предстоит!
Искренне восхищаясь самодержцем, сумевшим могучим рывком выдернуть Россию из болота многовековой архаики, Ломоносов задумал было украсить мозаиками множество стен Петропавловской крепости. Мысль разбавить ее мрачную, по-военному скупую атмосферу хотя бы и такой небольшой толикой благородных искусств давно крутилась на уме. Изыскать бы только средств. Убедить в полезности сего проекта дворцовых сибаритов. Куда там… не живут же они там! Оно им зачем будет важно? 

Закончив описание, Михаил Васильевич обернулся на свитки, лежавшие на другом конце стола. Мерное свечение, так часто замечаемое им по ночам сейчас, казалось, пропало. Отодвинув стул Ломоносов встал, с хрустом усталых позвонков выпрямился во весь свой статный рост и шагнул к свиткам, ухватив лежавший посередке.
Беззвучно развернувшись, словно в ответ тот полыхнул гущей непонятных значков — пиктограмм, испещривших древнюю, ссохшуюся от времени поверхность кожи.
Свиток в руках был белым, цвета молочной пенки. Рядом лежали еще два — черный и алый.  Тут и там виделся почерк Михаила Васильевича.  Некоторые знаки объединяясь в группы.
Положив развернутый пергамент на стол, ученый потянулся за пером, небрежно макнул в чернильницу кончик и обвел новую группу символов, поставил рядом увесистую галку. На миг показалось, что свиток вздрогнул, а пиктограммы вспыхнули, словно приняли ответ. Наверное, просто луч солнца скользнул по поверхности.
Устало бросив перо, профессор выпрямился и отпустил свиток. Медленно, словно нехотя, он сворачивался, принимая привычную форму. Лишь новая галка, блеском свежих чернил выделялась на желтоватом полотне, словно чернильная птица расправила крылья и вот-вот готова вспорхнуть ввысь.
Михаил Васильевич взял обитый кожей плотный тубус и аккуратно вставил все три свитка в подходящие им отверстия — пазы, выбитые внутри легкого, но очень прочного чехла, с которым он предпочитал не расставаться. Далеко не единожды уже его пытались выкрасть. Да чего уж там — впервые еще в Германии, во Фрайбурге, когда совсем молодой, но уже умевший постоять за себя, Ломоносов обнаружил в своей спальне профессора горного дела, места которому там совершенно не было.
Какой разразился скандал! Вмиг утративший все благородство Михаила Васильевича, даровитого выпускника славяно-греко-латинской академии, перед застигнутым врасплох немецким профессором сжимал пудовые кулаки Михайло — русский мужик с сурового русского Севера —  с Поморья.
Отколошмаченного, протрясенного и униженного, профессора выносили с поля брани два сторожа, поливая Михайло отборными немецкими ругательствами, но бессильные ему что-либо предъявить. Устав не предполагал профессорам, пусть даже и горного дела, проникать в спальни студентов, позоря и себя и академию и, что куда страшнее, строгие лютеранские нравы! Это же надо, какой бесславный конфуз!
Сейчас, много лет спустя, охотники до тайн Ломоносова стали намного опаснее. Могущественный Шумахер со всей иностранной кликой наперевес. В Академии ученые мужи конкурировали так лихо, словно не тайны природы изучать здесь собрались, а лишь свою собственную персону самодержцам подороже предложить. Поговаривали, что и кто-то из дворцовых внимание проявлять удумал, приглядывать за профессором. Нужно держаться начеку! Втираясь к царям да царицам в расположение, даже и вчерашний холоп, ежели в фавориты пролезет, великое могущество обрести способен. Многое натворить способен делается. Да оно впрочем ведь и не на одной Руси так — слаб человек, даже ежели и Государь миропомазанный на царствие благословленный…
Много лет Михаил Васильевич беспокоился о сохранности таинственных свитков, вот только совсем не потому, что крылось в них что-нибудь до того ценное, за чем охотиться бы, хоть жаждущим богатства, хоть любопытным до вселенских тайн стоило. Едва ли кто-то во всей молодой империи оказался бы способен понять их содержание.
Ну уж нет! Не здесь и не сейчас. Дело было совсем в другом. Любой ценой Ломоносову нужно было довести назначенную ему свыше работу до конца. Расшифровать красный свиток. Расшифровать их все! Прочесть все, что немыслимо сложным шифром закодировали в формулу, обещавшую раскрыть секрет природы всех веществ. Что там откроется? К чему приведет?
О том лишь сумевший не свернуть, не сбиться и пройти весь путь до конца узнает. Если таковой во всем свете вообще отыщется. Не каждой ведь эпохе такой и вовсе дан!


                Глава 2

Санкт-Петербург, август 1884

— Сашка, беги сюда! — махал рукой Вильгельм Эренфрид Пель, для удобства и на русский манер нарекший сам себя Василием Васильевичем. Так и записали!
На хрипловатый, добродушный голос обернулся русоволосый мальчик лет восьми-девяти, одетый в аккуратное, хотя местами уже изрядно протершееся пальто, из-под которого виднелись загнутые (на вырост) брюки и шерстяная жилетка, словно Сашка был ростом еще маленьким, но в остальном уже хотел казаться взрослым, почти совсем состоявшимся.
— Сейчас, Василь Василич! Я забегу! — звонкий голос заставил обернуться булочника, вытиравшего испачканные мукой руки о свой фартук и извозчика на проезжавшей мимо телеге. Ломовая лошадь его устало пыхтела, цокая давно просившими новых подков копытами по пыльной булыжной мостовой.
Окружающие приветственно улыбнулись — Василия Васильевича тут знали все. Преуспевающий фармацевт, вот уже почти пол века минуло, как он выкупил дом номер шестнадцать, что на седьмой линии Васильевского острова. С немецкой точностью организовал здесь скромную аптеку, стал исправно работать, а она возьми да разрастись в целое производство, с  лабораторией вдобавок.
Не жалея средств закупив на исконной своей родине оборудование и реагенты, профессор Пель объявил бескомпромиссную войну поддельным лекарствам, затопившим Петербург стараниями тысяч шарлатанов и случайных людей — проходимцев. Не было отбоя от желавших легкой наживы, а лекарства стоили дорого, население темное, подделать не велика мудрость. Может ли скверный человек перед соблазном устоять?
Немецкая педантичность, упорный труд и подчеркнутая вера в невозможное давали свои плоды — безвестный прежде доктор Пель смог объединить всех аптекарей громадной столицы в своеобразную гильдию, ввести методы контроля сырья и чистоты, спасая честь своей профессии. Дела фармацевтов и без того издавна были окружены ореолом всевозможных подозрений. Далеко не всегда светлых.
Дом семейства Василия Васильевича на седьмой линии, лихо разрастаясь и вширь и ввысь, послужил даже в некотором роде таможней, сквозь строгую линзу которой проходили все привезенные в столицу ингредиенты для будущих лекарств. Контракты с нечистоплотными поставщиками безжалостно рвались, мошенники сажались в казематы — здесь царская канцелярия всегда принимала сторону обрусевшего немецкого доктора, зная и уважая его за безукоризненную честность.
 Невозможное предпочло случиться — сын простого сапожника, Василий Васильевич Пель стал Поставщиком Двора Его Императорского Величества Александра III, получив от государя дворянский титул и даже право иметь полноценный герб! Передавать его по наследству.
Деньги заслуженным потоком хлынули к семье Пелей, так что уже на излете 1875 года Василий Васильевич с облегчением передал бразды правления семейным делом старшему сыну — Александру.
— Дерзай, мол, на рельсы встали. Разгоняй дальше этот поезд сам — вези аптекарское дело столицы в светлое будущее.

Пока одни возвышались — иные падали. Отец Сашки — граф Владимир Сергеевич Толстой, был дальним родственником Льва Толстого, которого он был порядком младше. Хитросплетением судьбы ветви их рода давно разделились, так что они не общались и даже случись такое однажды — не признали бы друг друга в лицо на улице.
Держа нос по ветру, вдохновившись веяниями эпохи, Владимир Сергеевич заложил поместье в земельном банке, выручив кругленькую сумму ассигнациями. Рассчитывая научить доставшиеся от предков деньги работать на новый лад, с азартом игрока он умножал в голове проценты, подсчитывая будущие прибыли. Конечно же, выходили они баснословными!
Наняв комнаты в прекрасном доходном доме на Литейном, граф перевез семью, чтобы с головой окунуться в омут деловой жизни Петербурга. Накупил себе шелковых и бархатных фраков. Жене — элегантных платьев. Семья Толстых зажила на широкую ногу. Фланировать вдоль широких проспектов столицы, плясать на лаковых паркетах меблированных гостиных то у тех, то у этих, оказалось безумно интересным времяпрепровождением! 
Немного расслабившись и нежась в лучах первых удач (капнули дивиденды) Владимир Сергеевич отвлекся на азартные игры, завел любовницу и даже стал помышлять о покупке нового экипажа, чтобы не стыдно было выезжать в свет. Все-таки Петербург!
Высокие горизонты — высокие проценты. Высокие проценты — высокие риски. Несколько неудачных вложений в иностранные предприятия поставили семью на грань финансовой катастрофы. Карта не ложилась. Кредиторы не входили в положение, а деньги стремительно таяли.
Владимир Сергеевич продал все, что оставалось, попытался спасти ситуацию вложившись в куда более надежные заводы на Урале, но снова не повезло.
Разоренный и опозоренный, граф запил, перессорился со всей родней, предпочитавшей с тех пор не замечать его и прятать все свидетельства столь неудачного родства, похоронил умершую от туберкулеза жену и отправил Сашку, единственного своего ребенка, к старому приятелю, жившему на Васильевском. Собрав все, что еще смог утаить от кредиторов — надобно же уплатить за воспитание сына —  Владимир Сергеевич попрощался с мало что понимавшим Сашкой, выпил, оделся в лучший фрак и застрелился. Такое не было редкостью в ту эпоху перемен.
Старые правила ломались, а новые еще не были ясны. В мире хищных дельцов — класса невиданного прежде в России —не было места ни титулам, ни заслугам родовитых предков. Непонятная новая игра для многих показалась жестокой рулеткой.
С семи лет Сашка жил у Петра Григорьевича, неизменно называя его дядей Петром и не получая от него особенного внимания. По доброте душевной, да по личной просьбе старого друга, оставившего послание в предсмертной записке, Петр Григорьевич не отдавал Сашку ни на военные, ни на прочие попечения. Однако, всерьез возиться с чужим отпрыском было уж как-то чересчур.
Куда больше времени юный, скромно одетый граф проводил в кругу семьи Пелей, где детей было много — целых восемь — дела шли замечательно и лишний рот, вкупе с парой любопытных глаз, совершенно никого не смущал.
Устранившись от дел еще полным жизненных сил, Василий Васильевич занялся тем, для чего, как он считал, и был создан — поиском святого Грааля множества ученых от начала веков — алхимией.

— Ты заходи, Лена чай сготовит, попьем. Продолжим сегодня заниматься? — глаза старика, блестели вдохновляющим светом.
Сашка был единственным в его окружении, кто всерьез воспринимал увлечения Василия Васильевича, не почитая их за средневековые бредни и баловство праздного аптекаря. Юный граф с готовностью вызвался учиться, едва не подпрыгивая от нетерпения. Старый Пель во многом заменил отца и хотя такого же родного тепла, наверное, получить от стороннего человека никак нельзя — Василий Васильевич не без успехов старался прививать Сашке любознательность, дисциплину и веру в свои силы, принимая мальчика почти как члена собственной семьи.   
Сашка обожал уютную атмосферу у Пелей. Длинные застекленные шкафы, внутри которых хватило бы интересных надписей и предметов, чтобы разглядывать хоть целый день. Весы, медные, оловянные и железные аппараты, инструменты, склянки и флаконы — все здесь было заставлено предметами ремесла, словно дом Пелей был и квартирой и лабораторией одновременно.
Множество книг — пыльных фолиантов с кожаными переплетами — гордо стояли за стеклами, словно говоря любопытному мальчишке: «Нет, тебе еще рано!».
Конечно, Сашка не слушал книжный шепот и с удовольствием листал то одну, то другую, с усилием снимая тяжелые тома, мало что понимая из написанного, но никому в этом предпочитая не сознаваться.
Отмечая похвалами за тягу к познанию, Пель составил ему программу на первые годы и всякий месяц исправно выдавал по книге, посвященной то физике, то химии, то географии, с удовольствием обсуждая прочитанное и усвоенное Сашкой. Готовя к достойной титула гимназии.
Василий Васильевич любил детей и сейчас, когда ему было уже давно за шестьдесят, разница между родными и прочими для него таяла — лишь бы был интерес. Свои то вон уже выросли…
Самое увлекательное — сказочный и неизведанный мир волшебства — жило в подвале, куда вела крутая лестница. Ее свод, словно уводя в преисподнюю, иного мог бы и напугать, но в радостном предвкушении новых открытий молодой граф ловко сбегал по каменным, протертым за полтора века ступеням. Потолки здесь были ниже, зато мысли уносились куда выше, чем у любых, кто суетился в мирских заботах наверху.
Посреди комнаты гудел, изрыгая пламя, атанор — прославленная печь алхимиков, в пламени которой вещества меняли свою природу.  Огонь, пускаясь в пляс в зрачках Сашки, зажигал его любознательную натуру желанием познать как можно больше. Желательно, конечно, все!
— Первым алхимиком, как говорят, был в далеком Египте Гермес Трисмегист, написавший легендарную Изумрудную скрижаль. Потом на нее алхимики во все следующие столетия опирались.
— А что такое Трисмегист?
— Переводится как трижды Величайший. Это, ну вроде как, его фамилия. Видел когда-нибудь трехглавых орлов? Их немало в нашем городе.
Сашка охотно кивнул.
— Говорят, что это все связано! Общая символика. Вообще на троице многое построено, и далеко не только у попов в церкви. Некоторые и наш герб с двуглавым орлом сюда приписывают, будто бы третью голову просто убрали, но уж это, по-моему, какие-то глупости. Змей Горыныч то вон мол трёхглавый… читал о нем сказки?
— Я вообще-то уже предпочитаю книги о науках — возразил Сашка, смешно задрав нос.
— То есть, думаешь, чудес не бывает, ты вырос, а сказки лишь для детей? Ну так я тебе сейчас покажу!
Василий Васильевич, поправив толстый халат, схватился за кусок желтоватого картона, ловко выправляя из него какую-то фигурку. Пальцы старика порхали над бумажными краями. Время от времени он хватался за ножницы и в тусклом свете подвальной лаборатории Сашка видел, как картон плавно превращается в искусно смастеренного льва.
— Львы желтые, не так ли?
— Конечно желтые!
— А зеленые бывают?
— Я бы об этом знал! — насупился Сашка, полагая, что его разыгрывают.
Улыбаясь и посмеиваясь, Пель схватился за стоящие тут же на полках флаконы из толстого стекла, поливая импровизированного льва какими-то растворами. На этикетках значились сложные символы, аккуратно выведенные латинскими буквами. Местами мелькали совсем уж загадочные значки.
— Так, а теперь возьмем немного серы — львы не выносят ее запаха и зеленеют, если ты не знал. Хотя сама она желтая.
Василий Васильевич сбрызнул льва чем-то, поджег высыпанную на край большой медной тарелки кучку серы и, прежде чем лаборатория наполнилась удушливым запахом, плотно накрыл стеклянным колпаком.
Перед изумленным взором Сашки лев вздрогнул и начал быстро зеленеть, словно его поливали болотной тиной, прилипающей к жесткой шерсти страдающего царя зверей. Несколько мгновений и от желтого окраса ничего не осталось. Подождав еще мгновение, Пель поднес накрытую колпаком тарелку поближе к гудящему атанору и снял стекло. Пахнуло серой, но не сильно — запах вылетал в трубу, затягиваясь вглубь бурлящего огнем жерла алхимической печи.
Приоткрыв рот, юный граф внимательно смотрел на химические фокусы, испытывая приятное волнение от столкновения с неизведанным, магическим. Прямой нос его с легкой, едва заметной горбинкой, был окружен двумя румяными, покрытыми крохотными веснушками щеками.
— Вот! Зеленый лев, пожирающий солнце — один из главных символов алхимиков. Они символизируют золото и кислоту. Я тебе потом объясню подробнее, если пожелаешь.
Посмеиваясь, Пель вставил в пасть зеленому льву небольшой бумажный кругляшок, окрасившийся от лежавшей на нем серы.
— А пока, может быть ты еще скажешь мне, что львы и летать не умеют? Даже зеленые?
Сашка промолчал, стремительно теряя уверенность и капитулируя перед находчивостью старого фокусника.
— Так умеют или не умеют? — с азартом настаивал Пель. Глаза его лукаво блестели, выглядывая из-под толстых стекол очков.
Сашка отрицательно покачал головой. Была не была. Не летают львы — это все сказки для маленьких. А он то уже не маленький!
Пель приподнял поднос, еще ближе придвинул к горну и легонько дунул на зеленого льва, уже высохшего от излучаемого печью жара.
Сбитый волной воздуха, лев, казалось, кувыркнулся прямо в огонь, но едва коснувшись пламени, словно ужаленный взлетел, быстро исчезнув из вида где-то там, высоко, куда не доставали глаза. Словно неведомая сила подхватила и унесла его вверх.
—  В-у-у-у-у-х — Сашка изумленно выдохнул.
— Видел? Он обжегся и улетел! — добродушно улыбнулся Василий Васильевич, разводя руками.
Чудеса, Саша, не только для маленьких — вот возьмем ту же алхимию. Ну, казалось бы, древние поверия, средневековые сказки или, как жена моя говорит, инфантильная ерунда. А ведь ею занимались великие умы человечества!
Саша с благодарностью слушал старика. Он любил его истории.
— Гете не создал бы своего Фауста, не увлекшись мистицизмом и алхимией. Парацельс не продвинул бы медицину, полторы тысячи лет жившую достижениями лишь одного Галена . Кто знает, может даже Ньютон бы не открыл закона всемирного тяготения и Бог ведает каких еще, если бы тридцать лет не увлекался этой древней наукой. Лейбниц, Дидро, Гегель и Бойль — а кто-то все еще говорит, что это удел одних лишь шарлатанов?
Искренность восторгов Василия Васильевича, этого сына сапожника, получившего звание врача, профессора, дворянина и личного аптекаря царской семьи, не могло не заразить Сашку — каждый день он с головой уходил в учебу, наверстывая упущенное. Не было гувернанток, не было целой свиты учителей и всех тех, кто обычно помогал людям его класса встать на ноги и не падать в грязь лицом на светских беседах. Дядя Петр не слишком усердно вкладывал оставленное родным отцом Сашки скромное наследство. Образование юного графа практически не входило в его планы.
Загадка жизни каждого — судьба, распорядилась так, что оно, быть может, было и к лучшему. Учителями Сашки стали люди, которые жили науками, а не только лишь зарабатывали ими на хлеб. Что может быть важнее для воспитания, чем примеры первых учителей?

***
Ночью, когда дядя Петр крепко уснул, а служанка ушла ночевать к себе (Петр экономил, ведь держать прислугу постоянно куда затратнее), Сашка тихо приоткрыл окно, стараясь не скрипеть старыми деревянными ставнями и выбрался на жестяную, ржавую от дождей крышу. Отправляться на ночные прогулки было весьма увлекательно, а в теплые месяцы особенно.
Выделенная ему комната в квартире дяди Петра плотно прилегала к небольшому участку крыши над балконом этажа ниже, так что ловкий и легкий человек вполне мог бы выбраться на нее и, цепляясь за опоры водосточной трубы, подняться выше — на основную крышу.
Несколько мгновений Сашка смотрел сквозь стекло на свою постель, где с похвальным реализмом соорудил из подушек спящий силуэт, а потом лихо вскарабкался и стал красться. Не подходя к краям крыши, скорее чтобы избежать взглядов городовых и случайных прохожих, чем опасаясь высоты, Сашка пролез на крышу следующего дома, стоящего вплотную, а за ним и еще через несколько. Бесстрашно мелькали пятки!
Вот и дом Пелей, где он так любит бывать днем. Крыша еще теплая — за день нагрелась на солнце. Ржавчина — вечный спутник города дождей — идеально подходит для босых ног юного графа, позволяя красться и не скользить, словно ноги сами цепляются за поверхности.
Сашка лег к краю и, свесив голову, заглянул во двор. Большая, длинная кирпичная труба, выше пятого этажа, гордо возвышалась, устремляясь в темное, беззвездное небо столицы. Не трудно было расслышать гудение — где-то там, далеко внизу, в подвале под несколькими слоями кирпича и почвы, очередную ночь напролет трудился Василий Васильевич. Атанор работал в полную мощь — труба мерно гудела, выводя дым, пар и все, во что превращались вещества в цепочке хитроумных опытов старого алхимика.
Возможно ли это? Получить философский камень, — размышлял Сашка, — да и нужно ли? Неужели, кому-то золота не хватает? Почему именно его? Все будто помешаны на этом золоте!
Молодой граф даже видел, как за толстые пачки ассигнаций у Александра Пеля покупают золоченые пилюли разные господа, одетые в тугие, подогнанные словно на манекене костюмы. Говорят, питьевое золото помогает от всего, но когда Сашка спрашивал об этом Василия Васильевича, тот лишь улыбался себе в усы и приглаживал седые, жидкие волосы.
— Кому-то и помогает. Кто-то и любые деньги готов… Так какой же тогда вред? — загадочно улыбался он, — лучше уж у меня купят. Тут, по крайней мере, золото настоящее. В ином то месте и другое что-нибудь добавить могут. Слышал я как-то, еще при Александре Павловиче, утащили мужики со стройки амальгамму — ну, которую для золочения куполов используют. Так и продали ведь как бальзам от всех болезней! Развезли по ближайшим трактирам, так с десяток дураков доверчивых и потравились, померли, а мужиков тех ушлых не нашли. Испарились! Как сама ртуть… Да и много ль там в хмельном угаре за игрой в винт уяснишь? Конечно, не подумал никто, блестит же, на золото похоже… — ворчал пожилой аптекарь. 
Вспомнились книги, которые показывал ему Пель. Великое делание — три этапа, черный, белый и красный. Когда Василий Васильевич называл их на латыни — нигредо, альбедо и рубедо — весь и без того загадочный процесс приобретал особенный, мистический флер. Манили замысловатые символы и значки в книжках, где иной раз кроме странных картинок не было ничего.
Необычная латинская надпись на обложке одной из книг, которую он видел в подвале старого алхимика, особенно запомнилась Сашке: «Ora et labora». На вид том был очень ветхий — наверное, древний. Сашка, конечно, не утерпел спросить о чем там говорится.
— «Молись и трудись», как это по-нашему будет, — с удовольствием отвечал Пель, — это «Немая книга».  Алхимический трактат такой — очень полезная вещь!
От любопытства Сашка даже приоткрыл рот, вглядываясь в непонятные картинки.
— Здесь все зашифровано и символично — ты поймешь позже — а сейчас, Сашка, тебе другое надобно запомнить: ежели я, сын сапожника, стал дворянином через труд, знания и молитву, то кем же с их помощью сможешь стать ты? Дворянин по рождению!
С последними словами Пель серьезно взглянул на мальчика. Ему хотелось, чтобы юная память воспитанника крепко ухватила этот урок.

Развернувшись, чтобы размять затекшую руку, Сашка подполз к другому краю крыши, окинув взглядом пустынную улицу седьмой линии. Весь Васильевский остров, строгой петровской геометрией был рассечен на улицы, под прямыми углами пересекающие два крупных проспекта. Кое-что можно было видеть и прямо отсюда. Шпиль Петропавловской крепости маячил вдали, отражая свет луны. Желтоватая, сегодня она, вопреки обычаю, никак не соответствовала цвету серебра, которое олицетворяла в алхимических трактатах.
Множество огней горели на улочках и аллеях. Кое-где газовые, а где-то уже и электрические — с каждой ночью столица империи становилась все светлее. «Ora et labora», — увидел Сашка выведенную на плитке надпись возле герба Пелей. Здесь же были и гордые двуглавые орлы. Ничего себе, фраза из алхимических премудростей их официальный девиз? — подумалось маленькому графу. А что еще скрывает старый алхимик? Он ведь и про двуглавых орлов что-то там такое намекал…
Задумавшись, а знает ли он, как выглядит герб его собственного рода, Сашка поймал себя на неуютной мысли — нет.  Позор! А как бы так разузнать это, не раскрывая своего прискорбного невежества..?

Сзади протяжно загудела труба. Внизу все кипела работа. Вырываясь вверх, сизый дымок ненадолго пачкал черноту небосклона, растворяясь в бесконечном пространстве покрывшего город купола. Белые ночи давно отошли, короткое северное лето было на излете.
Крыша грела теплом. Труба атанора ворчала. Привычные звуки спящего города дарили уют, которого так не хватало молодому графу в казённом доме. Убаюкивая, симфония ночного покоя подхватила и закружила мальчика, распаляя воображение, уводя в царство грез.
Внезапно Сашка увидел, как кирпичи на трубе засветились, покрывшись набором загадочных цифр, словно мелькнул таинственный шифр. Изумленный мальчик с любопытством подполз к краю, чтобы рассмотреть поближе. Неведомый этот код из загадочных чисел пульсировал, словно светясь изнутри и призывая разгадать эту загадку.
Напрягая зрение и пытаясь отыскать скрытый смысл в последовательности мерцающих цифр, Сашка чуть не свалился, когда с громкими хлопками из трубы выпорхнул грифон. Огромный, размером с карету, могучая его голова повернулась и грифон заметил мальчика. Скользнул взглядом мудрых, все видящих глаз.
Зеленый грифон шумно зашелестел перьями, словно задрожала густая древесная листва на ветру. Сбросив с себя зеленую краску, облаком изумрудной пыли полетевшую вниз, могучий лев захлопал желтыми крыльями, еще раз огляделся и, оттолкнувшись мускулистыми лапами, вспорхнул над спящим городом. Стекла домов еще долго звенели ему вслед.
 
 





                Глава 3

Санкт-Петербург, апрель 1765

Граф Григорий Григорьевич с трудом разлепил глаза, щурясь в свете бьющего сквозь пышные портьеры солнца. Голова разламывалась на части. Вчера задорная компания высоких военных чинов бурно отмечала по верным слухам утвержденное, хотя еще и не вступившее в силу назначение. Быть Орлову генералом-фельдцейхмейстером по корпусу Артиллерии, да еще и генерал-директором по инженерному в придачу! А ведь только год как тридцать стукнуло — через ступени табеля о рангах не всем так взлетать доводится…
Вот только зыбко это все пока, очень уж ненадежно — размышлял граф. Пройдет любовь императрицы — изменит и фортуна, кончится подъем, лопнут пузыри в бокале. И как бы не остаться потом вот так же в точности, с гудящей и пульсирующей головой. Да и во рту — то ли кошки всю ночь гадили, то ли мышь подохла.
Нет! Решено! Хоть в лепешку разбиться, хоть в огонь, но на Кате надо жениться! Она барышня серьезная, а все же переменчива — женщина… И чуть что — не помогут уже ни прошлые чувства, ни даже родившийся ребенок, внебрачный сын их — Лешка. Вспомнив о скором Дне Рождения сына Орлов едва заметно улыбнулся — уже три года — очаровательный мальчишка — весь в отца!
По скомканным одеялам проползая к спуску с бескрайней дворцовой кровати, словно солдат в редуте под обстрелом, Григорий Григорьевич с трудом свесил ноги, пытаясь на ощупь отыскать на холодном паркете громадной залы свои туфли. Куда там — смятый мундир был замечен зорким глазом генерала в другом конце, у выходящих на Неву окон. Иные части гардероба помельче затаились у ночного столика — спрятались. Обуви же не было и вовсе — никак босой в спальню императрицы заявился.
А что? Может оно и так было. Подумаешь… — Орлов расплылся в самодовольной улыбке, сладко потянувшись.
Раздался короткий вежливый стук и тяжелая, с золотым кольцом вместо ручки дверь спальни Ее Величества начала приоткрываться.
— Да, заходи, кого там принесла — небрежно прикрикнул Орлов, прикрывая нижнюю половину своего могучего тела толстым одеялом.
— Ваше Превосходительство, позволите? — в спальню заглянула напудренная, уложенная по последней моде голова дворцового лакея, — срочные новости, как Ваше Превосходительство проси…требовали!
— Ну, чего там? Говори же!
— Ломоносов умер.
— Умер? Как умер? Ты чего несешь. Михаил Васильевич умер?
— Умер, Ваше Превосходительство. Так точно-с. Вчера утром душу Богу вручили и отошли-с.
— Ты мне тут давай, без этих вот церковных — граф заметно занервничал, пытаясь найти что-то и прикрыться, встав наконец с кровати.
— Постой, как это вчера. Вчера!?
— Да, Ваше Превосходительство, так точно, вчера-с.
— Так какого же лешего ты мне, идиот, только сегодня об этом заявляешь? Я чего тебе приказывал, пес ты подзаборный? — Григорий Григорьевич взревел, крепко сжав здоровенные кулаки. — Чего велел тебе? Паскуда ты вшивая!
Растерянный лакей с трудом подбирал слова, пытаясь не разгневать всемогущего фаворита еще пуще и незаметно ретируясь к дверям.
Схватив подушку и ею прикрывая промежность, Григорий Григорьевич, шлепая босыми ногами по паркету, отправился в сторону храбро павшего у окна мундира. Гневный и возмущенный взгляд в сторону замешкавшего на миг лакея быстро привел того в движение.
— Вчера Ваше Превосходительство в компании… то есть, я хотел сказать, простите, вместе с другими Превосходительствами изволили…
— Пшел вон отсюда, черт!
Напудренная голова в обрамлении искусственных кудрей смекнула ситуацию и проворным разумом бывалого царедворца приняла лучшее решение — немедленно исчезла за дверью. Лишь гулко звякнула золотая ручка — закачалась.



                ***
—  Что же ты, Михайло, неожиданно то так, да невовремя… — бормотал себе под нос Григорий Григорьевич. Роскошный экипаж, запряженный четверкой гнедых жеребцов, мчался в направлении Васильевского.  Позади роскошной кабины, обшитой кожей и мехами, на козлах сидели трое дюжих гвардейцев, прихваченных промежду прочими так, на всякий случай.
Выпитая на дорожку рюмка водки, схваченная с подноса предусмотрительного лакея, начала действовать, проясняя рассудок и облегчая страдания сиятельного графа.
Сложный, изрядно запутанный, клубок чувств Григория Григорьевича к Ломоносову сложно было передать в двух словах. С одной стороны, граф безмерно уважал Михаила Васильевича — русского мужика — чувствуя радость истого патриота перед засильем немчуры в Академии.
С другой — немкой была его любовница и, как он не уставал надеяться, будущая жена — российская императрица.
Третья же сторона омрачала ситуацию совсем уж безобразно — разбудила самые низменные любопытства ко всему неведомому.
Сам не чуждый тайнам, Орлов прознал про некие таинственные свитки, с которых Ломоносов будто бы никогда не спускал глаз. Оказавшись в ситуации, когда интрига сжигает изнутри и ты то ли хочешь узнать правду, а то ли и боишься этого — Григорий Григорьевич не находил себе места. А ну как в свитках кроются все секреты открытий великого ученого — что тогда? Шарлатан? Позор? Права, стало быть, заносчивая немчура и русский разум на победы в современных умствованиях совершенно не способен?
Нет, признать такое было решительно невозможно! Следовательно, Ломоносова было необходимо оберегать и поддерживать. Не я ли выбил ему должность статского советника? — думал про себя сиятельный граф, — а не то так и сидел бы в титулярных. Тоже, конечно, не великого полета птица — но уже хотя бы что-то. Денег поболе от казны — этот не пропьет. Этот все в науку, в эксперименты!
Орлов и сам бывал близок с науками. На званных вечерах и роскошных балах молодой императрицы любил он потолковать о физике, об анатомии, а порой и по химической части чего-нибудь эдакого. Мог при случае разобраться — чего уж. Хотя высот не бороздил, всегда хотелось щегольнуть чем-нибудь таким, особенным, чего может и в Академии даже, немцы не ведали.
Подкрепляя сложившуюся репутацию если и не эрудита, то уж, верно будет сказано, человека интересующегося — Орлов обустроил во дворце обсерваторию, дабы изучать подробности звездного неба над Петербургом. Какие уж там звезды — роскошные виды на Неву не способствовали долгим наблюдениям, так что самым ярким астрономическим впечатлением Григория Григорьевича все еще была Екатерина Алексеевна, заявившаяся к нему раскрасневшейся после очередных плясок, в соблазнительном пеньюаре. Ох и ярко же она сияла в той лунной дорожке, что сверкала на лакированном паркете, где их обуяла взаимная страсть…
Пытаясь дознаться до правды, как-то раз Орлов подговорил троих дюжих молодцев с верфей, посулив каждому по золотому червонцу, отобрать у профессора его загадочный тубус. А чтобы уж наверняка они при нем были — следовало дождаться, когда пойдет ученый домой после заседаний в Академии. Портовый мужик сущность честностью далеко не всегда отягощенная, так что дабы не повадно было с деньгами сбежать и в первом же кабаке все в карты продуть — посулил Орлов по доброму империалу  каждому, ежели преуспеют, а Михаила Васильевича шибко колошматить не станут — человек важности государственной!  Куда там!
На следующее утро графу доложили известия, повергшие в шок даже бывалого военного: Узрев нападающих вовремя, с величайшею храбростью Ломоносов оборонялся от трёх разбойников. Одному заехал в скулу так, что тот не то что встать — опомниться лишь к утру смог. Второй, получив пудовый удар успел убежать, заливаясь кровью, ну а третьего Михаилу Васильевичу уже не трудно было одолеть — он повалил его и, держа под ногами, грозил, что тотчас же убьёт, если не откроет он ему, как зовут двух других разбойников и какого черта они вообще к нему пристали.
Напугавшись до смерти, сознался во всем мужик, да покаялся. А Ломоносову уже и не до того было — затаил он на Орлова не то что бы злобу — подозрения великие. Интерес власть имущих оно дело-то ясное, но даже и так, как-то совсем некрасиво получается — черти что.
— Вот это ученый! Вот этот академик! За такого не стыдно! — на свой манер восхищался потом Михайлой граф Орлов.
Грустно усмехнувшись, вспоминая подробности этого фарса, Григорий Григорьевич выглянул в окошко экипажа осмотреться. Кунсткамеру уже миновали, позади осталась Нева. Мчали по первой линии. Ну, стало быть, уже совсем близко!

С удивительным для столь могучей комплекции проворством сиятельный граф выскочил из экипажа и кинулся в сторону дома почившего ученого, широко шагая в военных сапогах исполинского размера. Обгонял едва бегом поспевавших за ним дюжих гвардейцев.
Был он каждого выше на целую голову. И, хотя под штыки личной охраны императрицы брали людей, чей вид устрашал простой люд — издалека могло бы показаться, что это переодетые на военный манер дети бегут за своим отцом.
Замедлив размашистые шаги лишь перед самыми дверями, чтобы хоть немного соответствовать траурной обстановке, Орлов, разрываясь между суетливостью и почтением, вошел в дом вдовы Ломоносовой.
Кивком поприветствовав растерянную Елизавету Андреевну, он спешно снял с головы треуголку когда увидел тело в одной из комнат. Уже обмыли.
Пара мгновений почтительной тишины и сапоги графа, грохоча по стонущему от тяжести паркету, направились в сторону кабинета ученого. Меньше половины любой из бесчисленных комнат громадины Зимнего дворца — кабинет всероссийского человека был так плотно уставлен различными инструментами, приборами и книгами, что широким плечам графа едва удавалось лавировать между ними, не задевая и не сшибая с полок весь хранящийся здесь бесценный скарб.
Испепеленный любопытством, граф позабыл об уместной трауру вежливости и принялся суетливо обыскивать ящики стола, расставленных тут и там комодов, переставлять коробки, ворошить бумаги. Тубуса и свитков нигде не было.
Выходя из себя и теряя без того недолговечное свое терпение, вспыльчивый фаворит принялся отодвигать мебель, чтобы заглянуть за нее, вставать на стулья, обыскивать верхние части шкафов и полок, греметь крышками сундуков и шкатулок.
Где же оно? Ну, где!?
Неловко развернувшись, плечом он задел край шкафа и грозно закачавшись, тот начал крениться в сторону. Балансируя, чтобы не свалиться со стула, граф не успел схватить шкаф и тот с оскорбленным грохотом упал, рассыпаясь на секции, звеня разбитым стеклом и рассыпавшимися по полу металлическим инструментарием.  Тяжелая астролябия покатилась, царапая паркет.
Бахнуло оглушительно! В доме закричали напуганные и возмущенные женщины. С испугом в кабинет заглянул один из гвардейцев – двое других охраняли дом снаружи.
— Ваше превосходительство?
— Вон! Вон отсюда! — взревел разочарованный Орлов, спрыгнув на пол. Тяжелые, окованные сапоги приземлились на пол почти так же тяжело, как нагруженный шкаф. Женщины вскрикнули снова.
— Принести сюда доски и гвозди! Забить здесь все и опечатать! Окна снаружи заколотить! Двери замуровать! Я тут позже разберусь. Приказ ясен?!
Граф тяжело дышал, бросая растерянные взгляды по сторонам. В кабинете царил хаос. Поднятая пыль медленно опускалась, блестя в свете солнца, лучи которого лились сквозь высокое окно. Не долго ему оставалось принимать благодатные лучи.
— Куда же, черт тебя побери Михайло, ты их дел? Куда спрятал? Что там было?? — Григорий Григорьевич не собирался сдаваться.
С жестоким в глазах окружающих любопытством, похожим на одержимость, граф искренне беспокоился о репутации русской науки. Но кто же поверит!
— А коли не я? Коли немчура найдет и байки распустит? Что тогда? Ах Михайло… — стонал граф.
— Ежели спрятал ты их — так уж пусть хоть на века. Уноси с собой! Уноси, Михаил Васильевич!
Перед самым выходом Орлов бросил взгляд на стол, где стопкой лежали книги. Несколько исторических томов и один открытый, исписанный рукой Ломоносова, были выше прочих. Почерк в нем был суетливым, убористым — наверное для заметок, для себя писал, подумал граф.
Взяв книгу в руки, Григорий Григорьевич увидел наборы формул, какие-то изображения, не то стекол, не то линз, укором напомнивших ему о собственных астрономических изысканиях. Но все это были мелочи!
В целую страницу величиной было нарисовано солнце. Нелепое, словно рисунок ребенка, желтое и с лучиками, с каракулями внутри. Набор неясных, хаотичных записей. Работа не была окончена.

***
Остыв и извиняясь перед Елизаветой Андреевной, граф выспрашивал, может ли он чем-то помочь в сложившихся прискорбных для всех обстоятельствах. Смущенная вдова долго ходила вокруг да около, а потом…
Григорий Григорьевич совершенно искреннее поразился — на похороны великого ученого Российской Империи не находилось средств! Семья Ломоносовых, конечно, не жила впроголодь, но и откладывать средства на всякий непредвиденный случай было решительно не с чего.
С прискорбной регулярностью лишаясь поддержки от Академии, усилиями интриг и выпадов герра Шумахера, Михаил Васильевич вынужден был оплачивать все самые важные эксперименты из личного кармана. И был бы этот карман еще широк! Из жалования статского советника…
— Потрясающая, гнуснейшая нелепость, — возмущался про себя Орлов, — не выбей я ему ранг и останься Михайло в титулярных — наука целой державы могла бы потерять больше открытий, чем иные европейские светила, купающиеся в роскоши и почете, совершают за жизнь. А порой и не совершают. Да что же это такое? Как такое возможно?! Да-а-а, велика Россия! В ней одной такое мыслимо и зримо… Почему идейный человек у нас всегда должен быть босой, черт вас побери? — бранился Орлов, словно сам не был вознесен на самый верх несправедливостью общего устройства.
— Ну а как были бы у Михайлы деньги? Да побольше! Что тогда? На какие высоты взлетела бы на их крыльях русская мысль?
В глубоком расстройстве чувств, Орлов щедро усыпал комод при входе в дом золотыми империалами. Не удовлетворившись примерно получавшейся суммой, он, вывернув карманы расшитого золотом и бриллиантами камзола, где нашлись и другие монеты, высыпал все, что было при себе. Тысячу рублей, а может и поболе.
 Постоял с сочувственным видом, прислушиваясь к звукам работавших гвардейцев. Откланялся. Кабинет Ломоносова остался надежно опечатанным — гвардейцы забили его досками в несколько рядов, словно дверям несчастной комнаты, где работал великий ученый, предстояло сдерживать неприятельскую армию по меньшей мере до рассвета следующего дня. И это при артиллерийской поддержке у противника!
Глядя на груду крест-накрест нашлепанных крепких досок, многослойным чехлом обросших вокруг окна, Орлов удовлетворенно кивнул — такой солидный конструкт можно разбирать целый день. В лучах солнца блестели широкие шляпки кованых гвоздей.
Покинув дом и вновь без труда обгоняя гвардейцев, сиятельный граф зашагал к Зимнему, махнув рукой на экипаж:
— Не поеду!
Хотелось пройтись. Ветер с Невы дул по-зимнему, морозно. Студеный холод, губительный для тысяч чахоточных и болезных, был разгоряченному Орлову лишь на пользу — голову остудить помогает.
Выкупив почти все, что оставил в наследство великий Михаил Васильевич, сиятельный граф сделал что мог, дабы сохранить и уберечь все это от ловких немецких противников Ломоносова из Академии. Удалось не сполна, конечно, но отчасти преуспел. Еще долго это грело душу Григория Григорьевича, да и некоторые записи оказались бесценны, когда русское государство встретили суровые напасти, уготовленные ему будущим — великий мор, да и мало ли их было? Великую силу знания дают, коли в них понимать и к решению задач приспособлять умеючи! Бесценную силу!
Вдова Михаила Васильевича, преданная и любящая немка, при крещении принявшая имя Елизаветы Андреевны, была обеспечена и ни в чем не нуждалась до самой своей смерти.
— Но черт побери, Михайло! — еще не раз взрывался Орлов, вспоминая тот день, — что за чертовщину такую ты скрывал от нас в тех свитках? Куда спрятал? Надежно ли..?



                Глава 4

Нижний Новгород, июнь 1896

— Эй, запрыгивай, пока не тронулись, не зависай там! — Александр Владимирович Толстой, студент факультета медицинских наук, кричал своему товарищу из физмата.
— Момент, Саня, прихвачу только пару газет! А ну как в вагоне не найдется симпатичных мамзелей и всю дорогу станем унывать в буквы?
— Ну уж это вряд ли — рассмеялся Александр.
Мишка был заядлым донжуаном. Хотя особенной внешней привлекательности за ним и не наблюдалось — мощная фигура деревенского батрака, ярко контрастируя со странной для эдакого типажа образованностью, кружила дамам головы.
Производя первое впечатление сельского парня, стоило лишь Мишке открыть рот и заговорить о сумасшедших двигателях Яковлева, приводящих в движение тяжелые конструкции, прозванные автомобилями, или о гиперболоидах Шухова, о логарифмах и интегралах — барышни таяли и быстро проходили все метаморфозы: от удивления до восхищения. Слишком уж выразителен был контраст! Слишком обманчиво первое впечатление…
 Ну, а уж помочь прекрасной особе переместиться от удивления к симпатии, поигрывая мощными мускулами и взывая к животной части, не стоило опытному Мишке никаких трудов. Тут была его стихия!
 Совсем другим был Александр Владимирович. Воспитанный в интеллигентном семействе Пелей, неизвестно в кого он вырос худым, долговязым юношей с высоким лбом, небрежно забранными назад соломенными волосами и рассеянным, мечтательным взглядом. Прячась под круглыми очками, глаза Александра светились какой-то неугасаемой внутренней работой, словно он пребывал и здесь и где-то еще, в царстве собственных идей и размышлений .
Поприветствовав студентов жесткими лакированными сидениями, поезд отошел от вокзала, выпуская в лазурное июньское небо густые, черные клубы.  Московско-Нижегородская железная дорога мчала всех желающих на Всемирную Выставку.
Ехали на свои, так что о первом классе не могло быть и речи. Чего уж там — не шла она и о втором.  Зато было весело!
Народ, плотно набив вагон, пыхтел папиросами, поедал пироги, прикладывался к фляжкам с горячительным. Травили анекдоты. Седой мужичок с хитроватым прищуром, играл в шашки с соседом — грузным и каким-то расплывчатым мужиком, не по июньским погодам укутанным в шерстяную фуфайку. Старичок, словно стараясь отвлечь своего соперника, с чувством поигрывая интонациями травил анекдоты:
— Пошли как-то, значит, Пушкин и Лермонтов на бал. Сидят там, значит, и кушают арбузы.
— Арбузы? Че? — фуфайка поднял мутноватые глаза на старичка.
— Арбузы, да-да, арбузы! Так вот, съест Лермонтов ломоть, а корку подкладывает Пушкину. Ну, погрызли, погрызли, а потом Лермонтов такой и говорит: «Господа! Вы только посмотрите, какой Пушкин обжора! Вон сколько у него корок!»
В вагоне многие слушали. Головы оборачивались, посмотреть кто там рассказывает. Мелькали улыбки предвкушения.
— А Пушкин, значит, и отвечает: «Господа! Да вы гляньте, лучше какой обжора Лермонтов! Он даже, вон, и корки свои съел!»
Ехать в третьем классе было тесно, зато не скучно. Старичок всех обыгрывал в шашки.

— Что думаешь потом делать, как закончишь? На Урал? — Александр смотрел в окно.
Мерный стук колес, бескрайние пейзажи России настраивали на мечтательный лад. Хотелось смотреть вдаль не только бескрайних полей, стелившихся за окном поезда, но и в столь же бескрайнее, даст Бог, собственное будущее. Какое оно будет? Что там грядет? Решительно неизвестно!
— Ну а какие у меня варианты? Фабрикант дал — фабриканту и отдам — на Урал, конечно.
Родившийся среди трудящихся на заводе крестьян, Мишка совершил практически невозможный полет и, впечатлив заводского хозяина неожиданными способностями, получил деньги на учебу в Москве.
На Петербург, конечно, не размахнулись, но знаний, что понадобятся горнякам от Мишки по возвращению,  Москва была готова насыпать с горкой — только подставляй лукошко. Учись, не ленись, а там, глядишь, и в люди выйдешь — в инженеры пробьешься.
Без столь ясных перспектив поступил Александр. Пель и Менделеев помогли знакомствами, написали несколько писем, подсластили, где нужно, рекомендациями — мальчишка-то вон какой толковый. А там понеслась!
Во врачи Александр не стремился — сразу понял, что ни Пироговым, ни Боткиным ему не бывать, ну а сразу же соглашаться на меньшее было как-то несерьезно. Жизнь и так потом сама расставит по своим местам, но пока молодой-то лучше замахнуться повыше? — так рассуждал граф Толстой, несколько лет назад явившийся с рекомендательными письмами к дверям Императорского Московского университета. Зачислили…
Сколько сразу открылось возможностей для пытливого ума! Соединения веществ стали его страстью. Конечно, не обошлось здесь без влияния Пелей, да и впечатляющих друзей у старого аптекаря хватало.
Термохимическая лаборатория профессора Лугинина, звезды революционной Гейдельбергской читальни (за что по возвращении в Россию профессор даже успел отсидеть), стала вторым домом. Вернее, конечно, общежитием — нанять даже и одну отдельную комнату у Александра не хватало средств. За графский титул жалованья не платят. Работать же в ущерб учебе не хотелось — слишком много значил в глазах юноши первый опыт.
Основав собственную кафедру, Лугунин заряжал энтузиазмом, сыпал множеством сложных, незнакомых терминов, правил и законов, которые Александр старался впитывать, но не так, чтобы лишь запомнить и отчитаться, а глубже — понять изнутри, разобраться.
Хвастаться успеваемостью не удавалось. Порхающие интересы не позволяли сосредоточиться на чем-то одном, ну а прыжки между науками, в попытках собрать все знания, полезные для понимания превращений и взаимодействий, не давали плодов — требовалась глубина.
Александра, впрочем, мало интересовала академическая репутация — его манили настоящие, большие открытия. Делать их в чем-то одном, узком, было как-то не романтично, не высоко и... не привлекательно. Ну что такое, в самом деле, диссертация про определение теплоёмкости физических тел с неподвижным калориметром и с подвижным нагревателем — скука же одна! Тоска… Вот если бы какой-то совершенно новый материал создать, важный для человечества или, еще лучше, золото из свинца, о чем первый учитель его всю жизнь мечтает…
Перебиваясь то со стипендией, то без оной, с головой уходя в книги и опыты, Александр жил, иной раз на долгие месяцы выпадая из потока юных развлечений, в которых купался Мишка. Сложно было сказать, что между ними общего и почему дружны — ладили и все тут.  Бывает же, что легко и комфортно с человеком? Бывает!

                ***
— Ты гляди, да неужто и такое уже изобрели! Во наш брат на выдумку то смекалист — Мишка переваливался от одного экспоната к другому, грузным торсом распихивая очарованную новшествами толпу.
— Ну, как видишь… а ты не про него разве мне рассказывал? Когда о двигателе то говорил.
— Так это я про наш первый автомобиль русский говорил, а тут то трактор! Вон, смотри, трактор Блинова, все написано — здоровый какой.
Машина выглядела громоздкой и какой-то нелепой, словно колеса обтянули подвесной лестницей, а сверху водрузили деревенский нужник и котел.
— Поле может вспахать, заменяя кучу лошадей, а изобрел наш человек — Федором звать, из крепостных.
— Похвально, с интересом кивнул Александр, разглядывая железное чудище и представляя его в поле, в шмякающихся брызгах почвы, вылетающей из-под тугих железных гусениц.
—  Верное дело, такую машину ждет успех! Здесь столько толстосумов бродит — купят. Вон что наш крестьянин может! — восторгался Мишка.

Разбитый под выставку парк потрясал широтой своих размеров. Народу было… тьма! Весь мир, казалось, съехался сейчас в Нижний, посмотреть на чудеса русской промышленности, да искусства.
Казна не скупилась очаровать иностранных гостей. Как-никак международный престиж. Вложились и ведающий финансами империи Витте, и богачи вроде Саввы Морозова да Мамонтова. Было на что посмотреть!
Сотни павильонов, выстроенных со вкусом и не считая денег, вмещали тысячи изобретений, кружащих голову и обещающих, что грядущий век станет лучшим в эпохе человечества. Все сложное, скучное и тяжелое достанется выполнять хитрым машинам, ну а живой человек погрузится в творчество для возвышения души и в науки для тренировки разума.
 Июнь ласкал теплым солнцем. Выставка превратилась в целый городок со своим водопроводом, фонтанами, сотнями электрических фонарей, освещающих это великолепие даже ночью. Дамы в легких платьях, со звонким смехом и зонтиками наперевес, держали под руки мужчин в легких, светлых тонов костюмах.
Голову кружили башни Шухова, словно списанные с чертежей давно забытой цивилизации. Очаровывали висящие над парком воздушные шары и дирижабли, зазывая взмыть в самое небо и с высоты, где не летают даже птицы, заглянуть за край земли.
— Сколько же все это стоило нашим богачам? Вот ведь карманы то у кого бездонные, у Савв! — то ли ворчал, то ли восторгался Мишка.
Александр ничего не ответил. Он вообще неохотно говорил о финансах. Деньги были болезненной темой для молодого графа, волею судьбы не только оставшегося без наследства, но и живущего много скромнее даже самого заурядного, лишенного талантов и происхождения канцелярского клерка.
Не то чтобы граф Толстой видел себя выше и лучше иных или задирал нос — едва ли они бы с Мишкой тогда сдружились. Но так хотелось почувствовать вкус свободы, которая стояла за деньгами... Не роскоши даже, а именно свободы, просто вздохнуть чуток поглубже, не считать, хватит ли на эту неделю.
Как и многое другое, деньги для Александра были скорее идеей — возможностью. Их вроде и хотелось получить, но когда-нибудь потом — чуть позже. А сначала сделать что-то по-настоящему крупное, для солидности. Мысли о медленной и неспешной карьере, каждые пять лет поднимаясь на очередную ступеньку бесконечной лестницы табеля о рангах, нагоняли столько уныния, что никак нельзя было с ними мириться. Нет! Только не так! Чтобы занять значительное место, нужно и сделать что-то значительное, раз уж некому за тебя похлопотать…
Да! Этого хотелось. Житье лабораторного служащего, с головой ушедшего в науки увлекала, устраивала, но лишь до поры. Может быть, однажды получится восстановить честь своего рода. Продолжить его, вновь продлить в вечность… Александр отгонял такие мысли. Все это слишком далеко, призрачно. Недоступно. По крайней мере пока.
— В России много богатых людей, это верно, — выйдя из задумчивости ответил он Мишке.
— И далеко не все из них наши, русские, не так ли? Ладно Морозовы с Мамонтовыми, ну так богатеют на нашем добре и всякие Нобели, Ротшильды… Слыхал, как лихо они осваивают Кавказ? Нефть качают, трубы кладут...
—  А в чем же вред? Тебе то что? За свои деньги и кладут, налоги платят, — Александр понял, что темы избежать все равно не удастся.
— Может и платят, да вот только все равно мошна у них растет год от года, золото ко всяким Ротшильдам заморским утекает, а наш мужик как был гол, так и остается — уж я-то знаю о чем говорю! Сам с уральских…
— Не все сразу, Мишка. Вон на меня взгляни — я вроде бы и граф, но титулом за шампанское то не заплатишь — Александр примирительно рассмеялся, — раз нынче такие повороты лихие судьба вертит — там и до взлетов простых людей недалеко. У тебя-то вон тоже какие перспективы, — Александр задорно подмигнул товарищу, которого в университете за глаза называли Ньютоном в шкуре Аякса .
Польщенный, Мишка на миг задумался о своих перспективах, под некоторыми углами представляющимися и в самом деле неплохими. Расплылся в довольной улыбке. 

Игристые вина Льва Голицына, отхватившего себе целый павильон, смекалистым народом быстро прозванный бахусовым , кружили голову лучше всего.
Хочу, чтобы рабочий, мастеровой, мелкий служащий — все пили хорошее вино! — многообещающе гласили развешанные всюду плакаты и вывески. Здесь же был и сам князь — демонстрировал шампанское, созданное специально по случаю коронации нового Государя Императора Николая II — «Новосветское».
Попробовать достойный самого Царя вкус пузырящегося хмеля стояла длинные очередь желающих.   Летними вечерами шампанское лилось рекой и пилось превосходно. Сзади к павильону откуда-то таскали лед — охлаждать бутылки. Теплое игристое это даже как-то неприлично…
— Исчезнут расстояния! Все смогут часами говорить друг с другом! — восторгался Мишка у павильона с водолазом, погруженным под воду, но продолжавшим разговор с «землей» через хитро встроенный в его тяжелый шлем аппарат Колбасьева. Переносной телефонный аппарат в металлическом корпусе на деревянной ручке, плоский и круглый, по форме напоминал лупу. Таинственный телефон уже охотно нашел себе место на флоте, а сама технология сулила самые фантастические перспективы.
Нижегородская выставка производила впечатление весьма сильное. Бывалые путешественники замечали, что России удалось совершенно затмить недавнюю свою Колумбову коллегу, прошедшую всего несколько лет назад в Чикаго. А уж еще более раннюю в Париже так и тем более. Куда им всем…
Когда встал выбор, отправиться в павильон Севера, где самоед играл и трюкачил с тюленем Васькой, или же взглянуть на картины — дороги Александра и Михаила ненадолго разминулись. Осматривая полотна русских мастеров живописи, в углу залы, висящую неприметно и в тени молодой граф обнаружил акварель кисти Репина.
Менделеев в мантии доктора Эдинбургского университета строго смотрел с яркой, сочных красок картины, словно говорил — зачем все это — дайте же мне, наконец, работать! Сколько сразу нагрянуло воспоминаний…
Вот он, совсем еще мальчишка, несется к казенной квартире Университета в здании Двенадцати коллегий, где живет Дмитрий Иванович. Несет ему бумаги от Пеля — хитрые расчеты и формулы, посоветоваться. Старый аптекарь и мировая знаменитость дружат, регулярно работают вместе — Менделеев частый гость в алхимической лаборатории Василия Васильевича. Вместе сидят у атанора, беседуют, размышляют...
Вбежав в гостиную, Сашка стоит, мнется, ждет, пока Дмитрий Иванович выйдет из кабинета, а супруга его отчего-то смотрит лукаво, укоризненно, глаза блестят, словно вот-вот рассмеется. Распахивается кабинет, облаченный в яркую, незнакомую мантию, Менделеев выходит и приветствует, берет бумаги. Смотрит вниз и вдруг к-а-а-а-к расхохочется!
Сашка смотрит вниз — правый ботинок весь в навозе уделан, а под ногами лакированный паркет — вот все и размазалось.
Кошмар! Хотелось провалиться под эти половицы незамедлительно и лишь несправедливая твердость пола заставляла мальчика терпеть столь мучительные унижения.
— Между прочим это огромная проблема, молодой человек! — смеялся Дмитрий Иванович — нет-нет, я не про испачканный паркет — это ерунда, а вот лошади и их навоз..! Я тут подсчитал на досуге, что ежели мы ничего в своей жизни не поменяем — уже к середине следующего века выйдет такая ситуация непростая, как бы это попроще сказать… Ну в общем, число лошадей, чтобы навоз из города вывозить и ими же накладываемый по пути абсолютно сравняются! Мы все, простите, утонем в дерьме! — хохотал Дмитрий Иванович, — вот, смотрите, у меня там все подсчитано..!
Из кабинета выглянул знакомый Сашке художник — Илья Ефимович Репин. Сашка прервал их работу над портретом, на которой настоял, конечно, сам художник — старый друг великого химика.
Не зная куда и деть себя, представшего перед двумя значительными господами в столь пахучем образе, Сашка был готов закрыть глаза и побежать уже хоть куда-то — лишь бы подальше от нескончаемого позора.
К счастью, Анна Ивановна, жена Дмитрия Ивановича, позвала служанку и в скорейшем времени маленький граф был спасен —  вытащен из щекотливой ситуации. Ботинок отмыли.
Александр помнил, как впечатлился огромным, сверкающим и прозрачным камнем из богатой коллекции минералов Дмитрия Ивановича. Стараясь не мешать художнику, ожидая, пока они закончат и Менделеев напишет ответ, чтобы сразу отнести Василию Васильевичу, Сашка осматривал домашнюю экспозицию ученого. Время от времени он задавал вопросы, которые казались ему взрослыми, умными и важными.
— Дмитрий Иванович, это такой огромный бриллиант здесь? Такие в самом деле бывают?
— Нет, конечно, — рассмеялся Менделеев, — это хрусталь. Бриллианты не бывают такими огромными, никогда. В украшениях они обычно меньше, намного — ну да ты ведь видел, наверное?
Сашка кивнул, но неразрешенные вопросы еще оставались.
— А если попытаться такой бриллиант сделать? Вот таким, как этот хрусталь, большим. Получится?
— Сделать? Бриллиант? — смеялся Менделеев.
— Василь Василич говорит, что алхимия может свинец превратить в серебро или даже в золото, нужно только разгадать старые секреты. Так наверное, можно же и бриллианты? Они ведь же тоже дорогие? — беззаботно рассуждал мальчик.
Восседающий в мантии Менделеев рассмеялся. Красный, синий  — яркие цвета шелковистой ткани придавали ему облик таинственного, средневекового волшебника. Улыбался и Репин, стараясь впрочем не отвлекаться, чтобы не испортить портрета неловким мазком.
— Алхимия, Сашка, это сложно, — поучал Дмитрий Иванович, — я не возьмусь сказать, что совсем уж нельзя превращать одни металлы в другие, но вот что — куда сложнее человеком хорошим стать. Это поважнее будет. Может у свинца и нет потенциала быть золотом, зато у тебя точно есть таковой в науках — вон ты какой любопытный. Начни с этого! А там сам разберешься — Менделеев подмигнул.
Сашка смущенно заулыбался. Минутой раньше он испросил у Дмитрия Ивановича один из томов по химии «для продолжающих» и теперь стоял с книгой под мышкой, непропорционально большой в сравнении с его худым, жилистым телом. 
— А для начинающих я уже прочитал! Два раза! — вздернув нос просопел маленький граф.
Отчего-то все рассмеялись.
— Чем смогу — я тебе помогу, — пообещал Менделеев. — Неучем не останешься, ежели только сам плошать не станешь.
Дмитрий Иванович свое слово сдержал — рекомендация в Императорский Московский Университет была от него.

***
— Ну что, подкрепиться? Время к ужину! Айда вниз — там цены к людям добрее?
Александр и Михаил зашагали в сторону фуникулеров, соединяющих верхний и нижний уровень Нижнего Новгорода, протянутого для удобства жителей и гостей Всемирной Выставки. Подвешенные к тросу кабины медленно бороздили воздух, зазывая прокатиться и посмотреть виды на реки с лучших ракурсов.
Солнце ушло — приятная прохлада ласкала кожу. В воздухе растворились запахи высаженных цветов, зелени и свежей воды — ветер дул с разлива Волги. У лужайки, задорно бренча на балалайке, громко распевал похабные частушки какой-то хорошо поддатый мужик с бородой. В лаптях и народном костюме он, видимо, целый день бродил по выставке за пару монет — удивить, да развлечь заграничных туристов старым русским колоритом.
Его звонкий голос привлекал внимание городовых, посматривающих, время от времени, как бы задорно отплясывающий мужик в пьяных своих безобразиях не перешел границ приличия. Все-таки Всемирная Выставка! Не какой-нибудь там пьяный первостольный балаган, что закатывается на большой ярмарке гулящим людом.

Сколько по морю ни плавал
Моря дна не доставал!
Сколько в девок не влюблялся
По Матаньке тосковал!

Раз деревня, два село
Как Матаньку повело…
Напилася самогону
Да и выпала в окно!
У-у-у-у-у-х!

На столе клопы сидели
И от солнца щурились!
Как Матаню увидали
Сразу окочурились…

Ох, Матаня, делу время
А потехе только час
Мы напелись, наигрались
Поплясать бы нам сейчас!

Положив балалайку прямо на траву, мужик уселся на корточки и попытался сплясать казачка, выбрасывая ноги вперед и хлопая в ладоши, но быстро завалился на спину, задрав обвязанные онучами ноги в нелепых, расшитых цветастыми нитками штанах. Послышалась витиеватая брань, перешедшая во всхлипывающий хохот — человеку было хорошо.  Два городовых, стоящих поодаль и показывая на него пальцами, тоже согнулись от смеха.

На фуникулерах встали в очередь. Желающих нашлось немало — внизу сверкали окнами кабаки и трактиры, готовые принять гулящий люд. Позади студентов стоял молодой человек, плотной толпой прижатый к их спинам. Может, немного моложе тридцати, длинные волосы его были уложены на стороны. Лицо скорее портили, чем украшали густые усы, придающие в остальном вполне интеллигентному виду что-то грубое, безвкусное. Выделяясь на фоне голых щек и подбородка они смотрелись неопрятно.
— Блестящие экспонаты, прямо-таки гордость берет за промышленников и творцов России, как вы полагаете? — любезно поинтересовался Александр, чтобы разрядить неловкую обстановку, когда молодой человек, подпираемый сзади, почти положил голову ему на плечо, локтем пытаясь увеличить дистанцию и шумно дыша прямо в ухо графа.
— Так по-вашему? — пробурчал молодой человек, — А по мне так выставке недостает общей идеи.
— Идеи? Что Вы имеете в виду?
— Да-да, идеи. Ну, знаете, которая бы объединяла все эти здания, экспонаты... Какой-то иначе получился базар, что ли, да еще и на скорую руку выстроенный. Эдакая солянка эпох… Вам не показалось?
— Ну так хотели же разнообразие мысли показать, разве нет? — не согласился Александр, — достижения людей самых разных — там и князь гостинцы наливает и трактора крестьянские и тюлени… Мне лично это по душе пришлось  — не скучно.
— Знаете, а тут вы правы, контраста хватает, — голос молодого человека прозвучал не то обиженно, не то с затаенным неприятием, — можно думать, будто красивенькие все эти зданьица намеренно построены на поле, с грязным городом рядом.
— О чем это Вы говорите?
— А вы вообще видели как народ то живет? Видели? И вот в этом то соседстве богатства с нищетой — да — контраст величайший! Достижения я уважаю, науки впечатляют — но вот общей идеи все же не хватает. Народной, общей. Один хвастливый намек только — живем, мол, плохо, зато работаем, глядите, вон как хорошо!
Сбитый с толку, Александр замешкался, не умея продолжить возникший невольный спор. Участвовать в нем совершенно не хотелось.
— Рад знакомству — вежливо ответил он, — позволите узнать Ваше имя? Быть может, у нас есть и общие какие-нибудь знакомые?
— Алексей Максимович Пешков, я родился тут, в Нижнем — знаю, о чем говорю. А Вас как величать? — молодой человек с усами приветственно протянул руку.
Толпа немного рассеялась и фарс с давкой прекратился, дав маневр для беседы без нарушения самых тесных границ.  Сразу стало легче.
— Александр Владимирович Толстой. Не буду скрывать — родился в уездной губернии, но вырос в Петербурге. Ну а последние годы мы вместе учимся в Москве, — Александр кивнул в сторону дюжего Михаила, обозначая их знакомство, — это мой товарищ по студенческих будням — Михаил Матвеевич…
— Михаил Матвеевич Тюков, — Мишка взял инициативу и тоже пожал руку новому знакомому.
— Взаимно, взаимно, — из вежливости кивал усач, — Толстой? Вы случаем не родственник незабвенному Льву Николаевичу? — пошутил он.
— Родственник, все верно. Вот только очень дальний. Мы не знакомы с ним, да и едва ли я буду ему интересен, — голос Александра обозначал, что тема ему не слишком приятна и развивать ее не стоит.
— Да ну! Честное слово? Так вы что же, получается, граф? Так что ли?
— Все верно.
— Б-а-а — подружился с графом! Я очень Льва Николаевича уважаю, между прочим! Ну, не зря и съездил — рассмеялся усач.
Александр пожал плечами.
 — Я тогда понимаю, , что никакими идеями за народ мне вас не убедить, коль скоро...
— Отчего же? Я близок народу в степени куда большей, чем Вы полагаете. Совершенно, спешу заверить, не богат! — Александр перебил усатого, цепляющего за звучный титул словно за синоним оторванности от всех житейских проблем.
— А вы что это, про классовое неравенство пересуды распространяете? Тема очень даже острая! В университете, знаете, тоже ходят разговорчики, баламуты всякие ходят… все это есть, — встрял Мишка, — вы из таких будете?
Усач улыбнулся, неопределённо тряхнув головой, словно не желая отвечать.
— Кажется, господа, разговор наш зашел совсем не туда, куда его следовало бы направить трем голодным путникам, что вы об думаете? Быть может, доверитесь местному старожилу в выборе места для ужина? Я не вполне уверен в наличии там подобающего вашему графскому титулу меню, но…
— Перестаньте, ну я же сказал!
— Все-все, простите меня, простите великодушно! Это все шампанское Голицына дает о себе знать, — Пешков поправил усы, с хитрецой улыбаясь.
— «Хочу чтобы и рабочий и мастеровой —  все что б пили хорошее шампанское!» Ишь чудак! — пробубнил он. —  Ну так что, идемте?
Александр и Михаил переглянулись. Серьезных возражений ни у кого не нашлось. Баламут или нет, но голод точно давал о себе знать.
— Ну давай, что уж там, веди!



                Глава 5

Усть-Рудица, апрель 1764

Дюжина лет неустанных трудов с беспощадной дисциплиной и без жалости к здоровью не могли не сказаться самым пагубным образом. Изрядно постаревший от бессонных ночей и вечных дрязг с Академией, Михаил Васильевич сидел за столом, сутулясь и часто вздыхая.
Ослабленные постоянными соприкосновениями с целой палитрой ядов и паров, легкие Ломоносова похрипывали, искренне сознаваясь в самой тяжкой своей усталости. Просили пощады. Ну, хотя бы почаще прогуливаться на свежем воздухе, меньше работать со ртутью, меньше выдувать стекло…
Ломоносову было уже за пятьдесят. А ведь сколько еще надо успеть — тут уж не до забот о здоровье. Конечно, как и всегда… Приоткрывалась тайна, к разгадке которой он шел столько лет. Нет, даже десятилетий!
 Ослепительная карьера в академических кругах, хитрые заговоры, выматывающие заседания, рассвет за рассветом, встреченные в кабинете, пока иные нежатся в мягких постелях с женами — неужели все зря? Недопустимо!
Разгадывая загадку головокружительной, длинною в жизнь сложности, Михаил Васильевич расшифровал последний свиток — красный. Знакомый с алхимическими трудами, наводнявшими Европу еще со времен Александрии, ученый прекрасно знал, что цветами своими свитки символизируют Великое делание. Черный этап, белый и красный — все это передавалось из уст в уста, кочевало из трактата в трактат веками. Непонятным оставалось одно — ни слова в свитках не было о превращении металлов. Извечная цель трансмутации простых металлов в благородные словно не замечалась спрятанной здесь древней мудростью. Как если бы ключ к превращениям крылся в чем-то другом, далеком от принятых на вооружение алхимиков методов.
Ничего не говорилось о растворении кислотами. Молчали формулы и об опытах со ртутью — меркурием. Названная так за близость к солнцу — искомому золоту — ртуть немало попортила здоровье ученого, хотя за золотым тельцом он никогда не гнался.
Раскрыв последние составляющие, перед глазами ученого наконец открылся набор формул, что был зашифрован сквозь сотни других загадок, менее значительных. Все три свитка теперь ярко светились по ночам и Ломоносов даже не оставлял их на столе, дабы не привлекать внимание любопытной домашней прислуги и лабораторных холопов. Еще, пожалуй, начнут судачить, кто-нибудь подхватит, донесет, обвинят в колдовстве — какой нелепый вышел бы инцидент..!
Размышляя подобным образом, сегодня Михаил Васильевич пораньше распустил всех работников, стремясь поскорее избавиться от лишних глаз. В дне пути от Санкт-Петербурга, на дарованной императрицей земле, где Ломоносов давно на казенные деньги устроил стекольную фабрику, предстояло раскрыть тайну, врученную ему самой судьбой.
Усть-Рудица, совсем небольшая деревушка, тонула в багровых отблесках заката. Покрываясь безмолвным мраком ночи, захолустная, но дорогая сердцу ученого мастерская готовилась узреть тайны мироздания, что скрывались за шифрами древних трудов.
Всю жизнь чуждый мистическим откровениям, русский академик всякий раз усмехался, вспоминая, как получил свитки отца, который уже давно умер и не узнает, что в них крылось.
Северные колдуны сказали ему, будто это осколки тех, кто жил здесь прежде. Вроде некого их наследия. Будто бы была однажды страна такая — Гиперборея, да отчего-то сгинула.
«Уж я не знаю, что в тебе нашли, но по что-то ведь ты им сдался…» — отдавая свитки отец ворчал, словно был обижен, что некие тайны предназначены не ему, а совсем малому, хоть и не по годам смекалистому сыну. Выглядело нелепо, словно в сказках.
Загадочный тубус, с которым мальчик был неразлучен, мгновенно стал объектом насмешек над юным еще Михайлой. Удача и блестящие знания позволили оказаться в славяно-греко-латинской академии, но совсем не защищали от горделивости и даже жестокости юных отпрысков именитых родов. А он кто? Помор? Михайло? Мужик? Да еще и с каким-то странным тубусом под мышкой…
Первая же консультация с профессором в Марбурге, однако, поубавила лихого снобизма однокашников — европейское светило опознало в свитках алхимический трактат и, возможно, даже рецепт знаменитого философского камня. Только не ухватив ни логики, ни знакомых рассуждений, профессор посоветовал оставить это занятие за бесперспективностью трудов человека столь скромных способностей, как Михаил Васильевич.
Нашла коса на камень! Всю жизнь раскрывая загадку за загадкой, Ломоносов и сам уверился в необычности закодированного послания. Тайное сообщение, обрастая подробностями действительно сулило раскрыть секрет превращения веществ. Обещало трансмутацию.  Клялось дать истинный философский камень.
Однако, все это совсем не походило ни на какие работы европейских алхимиков, какие в великом множестве доводилось видеть пытливому взору Михаила Васильевича — все здесь было иным, чужим и головокружительно трудным.
Не меньше вопросов вызывало и таинственное исчезновение народов, причастных к созданию этих зашифрованных тайн. Кто они были? Куда и зачем ушли? Почему остались лишь отдельные фрагменты?
Открываясь по чуть-чуть, десятилетиями трудов шифр превращался в рецепт, со стройными формулами, рассчитанными дозами и своеобразным порядком. Вот только чего именно?


                ***

Прежде чем окончательно выяснить это, Михаил Васильевич вышел на крыльцо. Весна выдалась теплой — шел дождь. Пропитанная влагой, мягкая почва испаряла ароматный запах разнотравья. Тихо шелестели мокрые листья на легком апрельском ветру. Распеваясь, первые мелодии брали ночные птицы, чей голос стихал лишь в самые глубокие часы перед рассветом.
Прислушиваясь к покою звуков природы, Михаил Васильевич неспеша потягивал застывшие мускулы. Настраивался на эксперимент. Быть может, в его жизни самый главный.
Вернувшись в лабораторию, Ломоносов взял давно переписанные на отдельные листы формулы. Размашистый почерк, кривым чернолесьем испещривший бумагу был ясен его опытному взгляду. Эта же рука, царапая скрипящим пером, написала уже великое множество томов, описала столько открытий, что потомкам долго осмыслять, разбирать и к делам их разным приспосабливать.
Холодное, неприятное предчувствие, посетившее Михаила Васильевича, когда он впервые переписывал формулы, вернулось. Из самых глубин вырывающийся страх холодными объятиями сжимал душу, когда ученый вдумывался, цеплялся за непостижимой сложности формулы. Могучий ум его лихорадочно пытался узреть итог вычислений, представить себе финальный результат. Тщетно — не мог. Лишь смутные подозрения, что это что-то опасное. И опасное чрезвычайно! Хотелось предпринять какие-то меры, что-то предусмотреть, уберечься…
Блестящая мысль озарила Ломоносова, разом облегчив душу на целый пуд. Конечно! Дозировки! Позор, ведь стоило догадаться сразу! Совершенно простое решение, но может ведь и сработать…
Охваченный радостью и волнением, как перед всяким сложным делом, Михаил Васильевич схватился за арсенал заготовленных склянок, порошков, суспензий и один Бог ведает чего еще — все столы были уставлены посудой, доверху наполненной пестрыми химическими составами.
Где по писанному полагалась щепоть – шли крошки. Где назначалось лить с кружку — шли капли. Авось пропорция та же и сработает как полагается, только намного слабее? А там уже и посмотрим, что со всем этим дальше делать, да к чему сподручнее применить.
Опытной рукой Ломоносова ингредиенты перемешивались, шипели, мерцали. Не считаясь лишь с дозировками, в остальном хитрая рецептура и порядок были соблюдены со строжайшей аккуратностью.
Когда все было готово и густой раствор с блестящими внутри частицами был влит в прочную колбу — Ломоносов засомневался. Поджигать, как велели формулы, приводить в жизнь эту чудовищную эссенцию не хотелось. Терзаемый сомнениями ученый медлил, обводил лабораторию строгим взглядом, выжидал.
Тайные свитки горели и ярко пульсировали, словно следили за каждым действием ученого и теперь, в шаге от цели, всеми доступными им способами сообщали ученому — давай, доделай, заверши!
Собравшись с силами, Михаил Васильевич взял колбу и вложил ее в увесистый железный чемоданчик, стенки которого легко могли бы сдержать и взрыв гранаты — так, на всякий случай. Наперевес с тяжелым коробом Ломоносов вышел на крыльцо. Прислушался, осмотрелся — тишина.
Привычная влага ночи хлынула в лицо, освежая и бодря. Сна, впрочем, не было и в помине. С легкой дрожью в руках — наверное, от тяжести чехла, подумалось Михаилу Васильевичу, — ученый вышел в сад, оттаскивая загадочную ношу подальше от усадьбы и фабрики. Подальше от деревни, от всех живущих тут людей — от всякого греха.
Спустя, может, десятка два минут, глушь окутала Ломоносова покоем первозданной тишины. Фабрика и жизнь остались где-то там, далеко позади — пора было остановиться. В лесу было темно и пустынно.
Пристроив чехол на дне овраге, что глубиною был выше даже рослого помора, Михаил Васильевич предусмотрительно вставил в паз прихваченный артиллерийский фитиль. Вздохнул, перекрестился и, чиркнув огниво, зажег. Игривая искра, зашипев, поползла по нарочито длинному фитилю — побежала, словно ящерица по стеблю. Спешить не было нужды — длина была хорошая, с добрым запасом.
Пачкая туфли с блестящими в лунном свете пряжками, Ломоносов тяжело вылез из оврага и двинулся в сторону фабрики. Сомнений у него не было — это была какая-то взрывчатка. Но вот будет ли эффект, когда доза так мала? Услышит ли вообще хлопок? Как это возможно, с такими-то дозировками? Да никак!
Не слушая доводы блестящего разума, страшное предчувствие не покидало сердце. Страх снова поднялся откуда-то из глубины живота, руки оледенели. Неосознанно ускоряя шаги, Михаил Васильевич уходил все дальше от проклятого оврага — теперь он уже почти бежал. С пол мили остались за широкой спиной, когда ученый наконец остановился и тяжело привалился к дереву, укрывшись за его толстым, морщинистым стволом.
Отдышаться! Отдохнуть! Глаза ученого уставились в темноту и, слушая как стучит сердце, стал напряженно ждать. Вот-вот что-то должно произойти. Услышит ли? Увидит? Произойдет ли?

Ослепительная вспышка разорвала полотно густой, лесной ночи. Истошно закричав и зажмурившись, Ломоносов отчаянно протирал зудящие, обожжённые глаза. Все слезилось, расплывалось и текло по щекам. Голова начала пульсировать, зазвенело в ушах. А мгновением позже мир вздрогнул и разорвался.
С невиданным громом, словно разом ударили сотни артиллерийских батарей, звук эхом отразился от земли и едва не пробил купол небосвода. Мир качнулся, Михаил Васильевич кричал, но не слышал самого себя — уши набились ватой. Дрожащими руками ученый потянулся к ушным раковинам и пальцами увяз в липком, горячем. Поднес к лицу и увидел, что все пальцы в крови.
Гудя и разрастаясь, огненный шар вырастал над деревьями, становясь выше и выше, поднимаясь уже над самыми дальними сосновыми макушками.
Внезапно поднялся ветер. Не раз выходя в плавание, Михаил Васильевич, попадал в страшные бури, но ветра подобного такому… Нет! Столь ужасных штормов он не знал. Такие попросту невозможны!
Пожираемые огненным шаром, деревья стали клониться, падать, взлетать, выдираемые вместе с громадными, выше роста корнями. Искалеченный лес стонал гулко и протяжно, словно умирающий великан. Раскаленный воздух дрожал. Ударная волна дошла до обезумевшего от страха  ученого — он всем телом ощутил ее могучий порыв. Сорвался и улетел головной убор. Натягиваясь словно парус, треснул и порвался камзол, едва не унеся за собой и Ломоносова. Земля под ногами затряслась, непостижимый ветер усиливался еще и еще. Мгновение крепкие пальцы еще держались за ствол, но ничто не могло остановить эту волну — воздух перед глазами помутился, расплылся и, сорвавшись, Михаил Васильевич полетел назад, словно щепка в грандиозном урагане.
Что же я натворил такого страшного?! Наверное, это и есть конец света — успел подумать ученый и, уже ничего более не понимая, ощутил глухой, тяжелый удар в спину — темнота сомкнула взор пожилого гения.

                ***
Ломоносов очнулся с рассветом. Солнце уже поднималось. Слава Господу, ночь была теплой и измученное тело не замерзло, как это нередко случается с заснувшими в сугробе пьяницами. Мало что соображая, Михаил Васильевич с трудом поднялся на ноги, нелепо пытаясь привести себя в порядок и растерянно отряхивая совершенно разорванный камзол.
Все вокруг казалось обычным — деревья, лес. Словно весь ужас конца света приснился Ломоносову, хлебнувшему лишку — ну с кем на Руси не бывает? Но Михаил Васильевич помнил все в точности!
Сейчас его грязные, вымазанные глиной туфли уже несли хозяина к месту заложенного сундука с тайной философского камня. Приближаясь к месту происшествия, Ломоносов с облечением выдохнул — он не спятил. Стволы деревьев сперва стали казаться опаленными. Еще ближе стали попадаться целиком сгоревшие деревья. Птицы молчали — в лесу царила напряженная, пугающая тишина, словно все вымерло. Как огарки исполинских лучин, безжизненные силуэты обугленных деревьев печально возвышались над усыпанным пеплом мхом.
Подойдя совсем близко, различая уже впереди край проклятого оврага, Михаил Васильевич увидел, что на многие десятины вокруг от деревьев вовсе ничего не осталось. Искореженная, обожжённая почва мерцала неживым, серебристым блеском, словно светилась неземным, загробным светом.
Страх снова сковал Михаила Васильевича.  С трудом собравшись с духом, ученый шагнул ближе и заглянул в овраг. Широкая, округлая воронка, во много раз шире вчерашнего, была обуглена и местами еще дымилась. Внизу, где был металлический чехол, вовсе ничего не осталось —словно куски металла без остатка испарились в грандиозном, невозможной силы взрыве.
Перекрестившись и вслух читая молитвы, Ломоносов поспешил на фабрику. Устало перебирая налившимися вдруг свинцовой тяжестью ногами, он пробирался через опаленную высокую траву. Кое-как добредя до крыльца, где на него во все глаза уставились пара деревенских крепостных, помогавших при фабрике, Ломоносов отмахнулся от немых вопросов на их испуганных лицах и шагнул внутрь. Привычным движением запер дверь, плечом тяжело привалился к дубовому косяку — отдышаться. Неприятный привкус металла во рту не проходил, хотелось плеваться.
— Барин то наш, слышал? Звезду вчера с неба уронил! Настоящую-ю-ю!
— Звезду? С неба? Да брешешь! С перепоя ты шоль?
— Вот те крест! У меня всю солому с крыши смахнуло, свиньи вдрызг перепугались. Да и звезду то енту я сам видел! — крестьянин выразительно направил рогатину пальцев, указывая на свои глаза. —  По малой нужде на крыльцо выскочил — гляжу, сияет. Ну думаю… звезда к нам упала. С неба прямо! А потом к-а-а-а-к загрохочет все — ну я портки уделал и в избу скорее! Чуть не оглох! Страх ты божий, что за барин у нас…всемогущий, прости нас, Господи. Даже и звезды ему подвластны — с неба их роняет — Господи нас прости…

Нисколько не медля, Михаил Васильевич бросал бумаги в пылающее горнило печи. Одна за другой, все формулы, расчеты и проклятые рецепты исчезали в пламени. Бумага вздрагивала, шипела и чернела в рыжих языках, жадно лижущих податливые листы. На столе оставались лишь свитки, да проклятый тубус с отверстиями.
На миг поколебавшись, нетвердой рукой Ломоносов схватил кожаную поверхность прочного чехла, дрожащими пальцами стал вставлять свёрнутые листы. Черный к черному. Белый к белому. Красный к красному. Чехол полыхнул нехорошим, ядовитым светом, едва все свитки встали на свои места.
Глядя на огонь и сжимая такую привычную поверхность тубуса, Михаил Васильевич ощутил вдруг непреодолимое желание сохранить, спасти тайное знание, передать его другим. Вручить опасный секрет человечеству.
 Словно чья-то могучая воля удерживала его от роковой, казалось, ошибки. Останавливала в таком твердом и уже принятом решении. Глубоко задышав, закрыв глаза и изо всех сил напрягая волю, Ломоносов переборол сильнейшее искушение и быстро бросил чехол в огонь, словно обжегся об его поверхность.
Вспыхнуло. Зашипело. Оплавилось. Чехол стал прогорать, обнажая покоящиеся внутри свитки с тайнами, сохранить которые для потомков Михаил Васильевич не пожелал.
— Ежели мелкие крошки да капли могут сотворить такое. Да что же будет если… Нет, это невозможно! Это просто чудовищно! В худших своих предположениях я даже и не мог… — в невероятном волнении Ломоносов шагал по кабинету.
Туфли его оставляли грязные пятна. Комки засохшей, прилипшей к каблукам глины втирались в ковер. Черт с ним! Не до того! Вот, значит, куда могла пропасть та прежняя, покинувшая нас древняя цивилизация?
Черный свиток громко взорвался в печи, разбрасывая пыль и сажу по кабинету. За ним еще один. И еще. На Михаила Васильевича накатила вдруг ужасная усталость. Руки, ноги и плечи его словно налились тяжестью, спину заломило, голову неумолимо клонило вниз. Застонав и с трудом перебирая ноги, чтобы не свалиться, Ломоносов с трудом добрел до кровати в углу и замертво рухнул на подушки прямо как был — не раздеваясь.

Совершенно не помня, как заснул, ученый открыл глаза, мучимый страшной жаждой. Металлический привкус во рту, кажется, стал ощущаться меньше. Спал неудобно — руки и ноги отчаянно затекли. За окном светило солнце — все еще сиял рассвет.
Запутавшись, а спал ли он вообще и как долго, Михаил Васильевич с трудом поднялся и дошел до стола, пошатываясь на неверных ногах. Одним махом осушил целый графин с водой, протер заспанные глаза и такой же нетвердой походкой вышел на крыльцо — подышать.
Вокруг суетились холопы, мели приусадебный участок, носили воду — выслуживались перед вставшим барином. В мастерских выдувались стеклянные изделия, кипела смальта — работа шла, словно ничего и не произошло. Михаил Васильевич растерянно оглядывался, замечая такую знакомую обстановку. Все в его голове перемешалось.
— Эй! Погоди! Скажи, долго ль я спал то? — Ломоносов схватил первого попавшегося мужика за рукав.
— Дык это, со вчера, барин, как улеглись, так и до сих самых… утомилися, кажися…
— Так и думал… — обреченно вздохнул ученый.
Сейчас, окончательно приходя в себя, он вспомнил снившийся ему один и тот же настойчивый, тревожный сон. Хотя, пожалуй — нет, не сон даже — картину: на стене его дома, что на Васильевском, висит календарь. На нем отвернута страница —  месяц апрель. Год 1765-й.
Надо привести дела в порядок, предупредить жену, закончить самое важное — подумал Михаил Васильевич. Посыл был недвусмысленным и, конечно, ученый  все отлично понял. Жаль! Не старик еще. Хотелось успеть больше. Но судьбу не выбирают, а время… Время еще, слава Богу, есть.




                Глава 6

Москва, январь 1900

Отгремели праздники. Зашелестел календарь, открывая миру очередной век. Вечный паровоз равнодушной истории мчал вперед по бессмертным своим рельсам. Новый год и Рождество остались теплыми воспоминаниями.
В дворянских домах Москвы на Святки закатывались роскошные балы. Маскарады и танцевальные вечера очаровывали роскошью костюмов, хвойным запахом свежих елей, наряженных сотнями игрушек, еще вчера возвышавшихся над дремучими чащами за городом.
Молодежь рядилась медведями, солдатами и козами. Горожане надевали вывернутые мехом наружу тулупы, мазали лица сажей, скользя полозьями, разъезжали по знакомым на санях. Атмосфера праздника и звонкого веселья обняла, приласкала, весело закружила первостольную. На день вырвавшись из круговерти лабораторных забот, с шумной компанией университетских приятелей Александр выбрался на каток.
— Да ты только взгляни, жизнь то как кипит, как бурлит — хлопали они друг друга по плечу, задорно смеясь и обмениваясь последними сплетнями, шутками, амурными историями, как без них?
Вздымая искристые вихри льда, морозной крошкой вылетающие из-под железных коньков, горожане скользили по поверхности катка. Каждую зиму предприимчивые купцы расчищали и выравнивали лед на Чистых прудах, зазывая народ покататься на коньках на столичный и европейский манер.
Не устояли перед соблазном и молодые люди, гулявшие по-зимнему, словно укутанному бархатным покрывалом из снега городу. Разношерстная компания химиков, физиков и инженеров, трудившихся в совершенно разных местах, но неразлучная со времен Московского Императорского Университета, встала на коньки и помчала вслед прочим веселящимся.
Здоровый румянец щек, теплые тулупы и множество искрометных шуток — они неслись по Чистым, то норовя сбить друг друга на лед, то влетая в сугробы, откуда болтали обутыми в коньки ногами.
Веселый, уютный, но для большинства обыкновенный — Александру тот день запомнился надолго. Может быть, даже и навсегда. Хорошенько разогнавшись, молодой граф пытался догнать своего давнего товарища, спортсмена и инженера Арона, с которым они вместе работали то в термохимической лаборатории Лугинина, то в иных научных отделах Москвы. Тщетно — крепкие ноги уносили его все дальше, а грациозной ловкостью Александр никогда не обладал.
Порой к замечательным исходам нас приводят не только достоинства, но и недостатки. Может, это и хорошо? Бессильный справиться с набранным темпом, не успев даже предупредительно крикнуть, граф влетел в коричневую девичью шубку, неспешно скользящую спиной к нему на стройных, торчащих из-под длинного мехового подола лодыжках.
Неосознанно хватая руками, чтобы не зашибить так неожиданно возникшую прямо перед ним пострадавшую, Александр сам не понял как развернулся и столкновение завершилось в ближайшем же сугробе у обочины катка.
Неуклюжий граф приземлился, глубоко утопая спиной в мягком снегу, не успевшим еще смерзнуться за короткое зимнее утро. Шубка лежала прямо на нем, пытаясь откатиться и поскорее вернутся в вертикальное положение. Каштановые, приятно пахнувшие смородиной и чем-то еще пряным локоны скользнули по лицу молодого химика, взволновав воображение. Волею случая уже успев и бесстыдно подержать в объятиях — он все еще не видел ее лица.
 Помогая девушке перевернуться, Александр лишь еще глубже утонул в сугробе и в таком нелепом положении предстал перед незнакомкой, вставшей на ноги и взглянувшей наконец на так настырно потревожившего ее мужчину.
Слегка вздернутый носик, приоткрытые губы, устремившиеся к переносице аккуратные брови говорили о возмущении куда красноречивее любых слов.
— Вы так разогнались и… какая нелепость! Как вам не стыдно?
— Простите меня, простите, — опережая поток обвинений, Александр спешно попытался выбраться из холодных объятий сугроба. Лицо смущенной незнакомки затуманилось, подернулось дымкой — очки графа плотно запотели от напряженного дыхания.
— Я Александр, простите меня еще раз, это все наши нелепые соревнования, на миг я потерялся и….
— Анастасия. Вам следует быть осторожнее, здесь совсем не место для состязаний — тут дети и женщины и…
— Да-да, конечно, понимаю, вы правы совершенно, а хотел бы загладить эту вину и… — Александр сбился на полуслове.
Встав на ноги и спешно отряхиваясь от снега, молодой человек старался не завалиться вновь. Холодный воздух вернул стеклам очков прозрачность и только сейчас он смог рассмотрел Анастасию. Совсем юная, быть может, лет семнадцати или чуть старше, она стояла рядом с напускной строгостью, прелестью своей красоты лишая графа слов.
По сторонам от аккуратного, вздернутого носика, щеки Анастасии раскраснелись от мороза. Каштановые кудри ниспадали вокруг стройного силуэта лица. Озорные зеленые глаза сейчас смотрели с шутливой укоризной.
Выше ее по меньшей мере на голову, Александр почувствовал себя смущенным мальчишкой и, хотя был явно старше, засмущался даже больше, не находя подходящих щекотливой ситуации слов.
— Анастасия Викторовна, все в порядке? Вы не ушиблись? Вы знакомы с этим господином? 
Возле неожиданных собеседников, с любопытством и волнением рассматривающих друг друга, остановился крепко сложенный мужчина. Широкие усы его были наполовину седыми. Тулуп перетянут в нескольких местах кожаными ремнями — строго, по-военному. Холодный, неприветливый взгляд из-под густых, тяжелых бровей не сулил приятного знакомства.
— Да, конечно, Гриша, все хорошо, мы просто поговорим — я сама скажу молодому человеку, что думаю о его поступке — рассмеялась девушка, полностью вернув самообладание, — езжай купи пока горячего сбитня, будь любезен? Я немного замерзла!
Дюжий Гриша, смерив Александра еще одним холодным взглядом, двинулся в сторону лавки, где подпрыгивал на месте, стараясь согреться, торговец сдобой и горячительными напитками.
— Чай, сбитень, али что и покрепче! Чай, сбитень, али что и покрепче! Подходи, грейся, чай горячий лейся! — раскрасневшийся торговец нехитро зазывал покупателей, от которых и без того не было отбою — кто же откажется от горячего сбитня после катка?
— Родители никогда не отпускают меня без присмотра, но Гриша добрый, просто очень беспокоится обо мне — пояснила девушка. — Он старый солдат, они с папой служили много лет назад вместе.
— Так ваш отец военный?
— Был когда-то. Дослужился до генерала, вышел в отставку, но вскоре заскучал. Он вообще, знаете, человек очень непоседливый — занялся какими-то делами — мы в Москве ненадолго, тут строится завод, папа встречается с людьми — мы так, на праздники только приехали.
— Как интересно! Какая-нибудь мануфактура?
— Еще бы я понимала в этом, — рассмеялась девушка, — папа очень много работает. В Питере у моей семьи с десяток магазинов. Что-то привозят из Европы, что-то производится прямо тут — признаться, я не так уж много знаю о его делах… — Анастасия рассеянно пожала плечами, — а вы студент? Вы очень похожи на студента!
— В самом деле? А что же по-вашему отличает студентов от всех остальных? — улыбнулся Александр.
— Ну, знаете, такой мечтательный взгляд. Блуждающий, что ли, ищущий как будто… И дело даже не в очках — хотя они вам к лицу…
Услышав собственный невольно вырвавшийся комплимент Анастасия смутилась и залилась краской. Молодые люди рассмеялись.
Ни в гимназии в Санкт-Петербурге, ни в университете, уже в Москве, Александр почти не общался с юными барышнями — учебные заведения строго разделяли молодых людей разного пола. Меньше соблазнов, да больше толку в учении — таким мог бы быть девиз всей прежней его студенческой жизни
Сейчас же, ловя себя на незнакомом, почти болезненном чувстве, будто внутренности его зажили собственной жизнью и отчаянно стремятся подняться вверх, молодой граф смущался, утопая в задорно смотрящих на него глубоких и бесконечно прекрасных глазах.
Кажется, именно про это говорят «влюбился» —  подумалось ему.  Да к тому же с первого взгляда, сразу и как мальчишка какой-то…
Анастасия ласково улыбнулась ему, но тут же отвернулась, словно заинтересовавшись как там Гриша, купил ли уже сбитня, велика ли очередь. Румяное и молодое, лицо ее в этот момент было таким очаровательным…

                ***

Уже на следующий день, ловко улизнув от не ожидавшего такой дерзости Гриши, Анастасия нашла Александра возле центрального входа у Верхних Торговых Рядов. С размахом отгроханные в русском стиле, прямо на месте бывших торжищ — архитектура их потрясала зрителей размахом и великолепием.
Это был идеальный город — превосходная ода русскому торговому капитализму. Бравшие чуть не каждый год гран-при, шелковые и парчовые ткани братьев Сапожниковых, часы Михаила Калашникова, кондитерская Абрикосовых, парфюмерия Брокар — все здесь дышало роскошью русской купеческой мысли и зазывало поглазеть, попробовать, пощупать.
Недалеко от Кремля, на стены которого за собором Василия Блаженного выходили окна, Александр и Анастасия не замечали минут, греясь в компании самовара, весело пыхтящего душистым травяным чаем.
— А у тебя здесь мед присох, — смеялась Настя.
Александр спешно исправлял конфуз, пытаясь не обляпать шерстяные брюки медом, просачивающимся сквозь щедро намазанные сладостью блины.
— Зато у тебя все платье в крошках, — в ответ смеялся граф, глядя как уже девушка старательно смахивает с себя мельчайшие кусочки сдобы.
Они беседовали обо всем, тонули в глазах и было все так легко, радостно и беззаботно… Александр представился графом, мечтающим изменить мир, научившись создавать золото. Не воспринимая всерьез, Анастасия ответила взаимностью — она мол, великая княгиня, которой на роду написано затмить Клеопатру.
В остальном же, мечтательность Александра и некоторая оторванность его от мира, сбивавшая с толку и университетских товарищей и лабораторных коллег, произвела на девушку прекрасное впечатление. Юный ум ее избегал мещанских сторон жизни, так что вечные заботы отца о сделках, закупках, а главное — впечатлении, какое их семья произведет в обществе, изрядно утомляли девушку, совсем еще не знавшую жизни. Сейчас ей хотелось чего-то совершенно другого! 
На дворе двадцатый век, по улицам рассекают электрические трамваи, люди говорят сквозь расстояния, а нищий граф в протертом пиджаке собирается найти философский камень и наколдовать горы золотых слитков — вот это совсем другое дело! А впрочем, почему же нет? Ведь в мире столько еще неизведанного! Столько прекрасных идей витают в воздухе, ожидая что кто-нибудь толковый ухватит их и воплотит на пользу людям…
— Да как тебе такое вообще в голову пришло?
— Что именно?
— Ну, про то что золото можно сварить в печке.
— Не в печке — в атаноре — рассмеялся Алесандр. —  Это целая история. Не буду скрывать — в ней замешан, между прочим, даже грифон!
— Грифон? Это такой мифический…?
— Да-да, летал прямо над Петербургом! Ничего не мифический — самый обыкновенный крылатый лев. Я сам видел — из трубы вылезал и к-а-а-к вспорхнет!
Анастасия заливисто смеялась, глядя как кривляется, изображая грифона Александр.
— А с русалками в Неве ты случайно не плавал?
— Хм, а вот с русалками в Неве… Зато на Волге, пошли мы значит как-то с Мишкой — ну, ты его не знаешь — товарищ мой по учебе, здоровый такой, математик. Ну так и вот. Вдребезги пьяные, мы после Выставки, которая в Нижнем была, выходим с одним интересным типом, с которым там же и познакомились — Леша, вроде бы. Точно, Леша Пешков! Ну так вот…На дворе июнь, вода холодная, но так в целом уже и ничего, ныряю я, голову освежить, а там на дне…
— Платье?
— Клянусь тебе — женское платье, белое с зелеными такими ленточками у пояса — камнем придавлено и лежит. У меня душа в пятки — все, думаю, приплыл. Призрак невесты или что это за чертовщина — тут меня на дно и утянет — поминай как звали. Сирена какая-то. Мигом протрезвел — даже жалко стало! Еще то раз напиться уже средствами не располагали, знаете ли…
Глядя как Александр жестикулирует, пучит глаза, кривляется, весело рассказывая, Анастасия хохотала, прикрывая рот изящной ладошкой. 
— Видимо прямо на берегу некий господин и некая мамзель решили… ну и порвали платье — не идти же в нем обратно, в самом деле? Хотя, откуда… запасное что ли у них было? Таинственная в общем история получается! Ну так как, сойдет за русалку?

На седьмой вечер, незадолго до отъезда, губы молодых вновь нашли друг друга в уютной зимней тишине. Сверху падал мягкий, невесомый снежок. Стоя у электрического фонаря на Никольской, в начавшихся сумерках они никак не могли разорвать согревающих объятий. Шелестящий шепот распалял юные сердца. Давались обещания, взаимные признания, вихрь первой влюбленности вращал неопытные души.
Завтра Анастасия уезжала в Петербург. До новой встречи они пообещали писать друг другу — Настя оставила адрес надежной подруги, где письма Саши нашли бы ее, на случай если старший лакей не передаст вести от сомнительного юноши.
 О достойном всяческого осуждения поведении Анастасии, конечно, немедленно отрапортовал Гриша. Не скупясь на преувеличения — с начальством ведь как? Лучше перебдеть! — нажаловался отцу семейства. Откуда-то с Таганки прилетел взволнованный делец, да только что сделать то? Морали читать? На цепь посадить?
Старый ротмистр в кавалерии, Гриша бы с радостью разобрался с Александром сам, по-мужски — показал, на что казак служивый годен — да не пришлось как-то свидеться — Москва большая. А молодежь хитрая. Недоглядел. Не выследил. А вот отец должен знать! Пора дочку замуж выдавать — девка вот, сама уже убегает — такое добром то не кончится, ай не кончится! 


                ***

Иного выхода и не просматривалось. Давно уж утвердили, что Александр должен в Германию поехать — старшим ассистентом, для начала, ну а там уж как талантов хватит. Писать Анастасии ему следовало первым, ведь конечного адреса он все еще не знал — лишь тему работы, да пару профессорских фамилий — не на их же адреса, право дело, интимной то почте приходить…
Трансформация молекул — тема, которой Саша горел с самого детства, не слишком волновала русских химиков. Менделеев — уж какое светило — размах его истинной гениальности Александр все еще не осознавал даже закончив университет — и тот был равнодушен к златодельчеству и превращениям. Не потому, конечно, что чужд им был совсем — просто считал, что технологий пока нет подходящих. Зато рьяно и который год искал эфир, который еще с древности называли квинтэссенцией — пятым элементом. Имея в виду, что первые четыре всем известны — огонь, вода, земля да воздух. Вот в его существовании Дмитрий Иванович не сомневался совершенно!
Старый Пель — старику уже было под восемьдесят — настрочил пару писем старым знакомым в Германии. Выхлопотал место для мечтательного, но способного юноши… Кому не нужны дармовые руки и шустрый ум недавнего выпускника?
Сын его Александр преуспевал с препаратами — созданный по особой рецептуре спермин бил все мыслимые рекорды. Беря мировые гран-при, спермин Пеля был единственным по большому счету препаратом, какой имперская Россия предлагала миру, а мир его охотно покупал. Чудо средство волновало умы и Александр Васильевич рассекал по конгрессам всей Европы. Завистники находились даже в кругах самых знаменитых профессоров. Мудрено ли, что слово его отца все еще имело кое-какой вес?

Анастасия уехала. Паковал чемоданы, с трепетным ожиданием новых впечатлений и Александр. Ему было двадцать пять. Ей — семнадцать. Бескрайняя жизнь раскрывала перед ними свои объятия.
Вот он вернется через пару лет — сделает какое-нибудь большое открытие, заработает денег и женится — непременно женится! Да и может ли быть иначе? А пока — ничего, будем писать друг другу. Каждую неделю! Да нет, даже чаще! Ведь столько всего предстоит обсудить…
Пачкая лазурную высь, с громким шипением паровоз уносил Александра в Германию. Уроки Пеля не прошли даром — немецкий был для юного графа почти что вторым родным языком. Французский и английский он знал хуже, но при случае, не растерялся бы и с ними, а там уж дело за практикой.

Милая моя Настя!
Я наконец устроился в Карлсруэ и могу писать тебе. Это недалеко от Баден-Бадена и Гейдельберга, где я тоже теперь бываю, сопровождая преподавателей. Адрес приложу отдельно на карточке с красной полоской. Очень скучаю!
Нет, мне тут совсем не дают скучать — что ни час, я фильтрую растворы, готовлю нагреватели, конспектирую наблюдения и делаю еще тысячи мелочей, которыми не хотел бы перегружать тебя — ни к чему. Главное — кое-что получается! Я попал в компанию, о какой не мог бы раньше и мечтать! Профессор Габер и профессор Бош пытаются получить аммиак, смешивая азот и водород при определённых условиях. Это все очень секретно! Хотя, у нас пока ничего не получилось. Немецкие власти посматривают на эти опыты, все хотят засекретить — не знаю, долго ли меня допустят работать над этой темой или уволят как русского шпиона. Смешно и нелепо!
Много экспериментируем с температурами и давлением — это довольно опасно, но до поры, слава Богу. Тьфу тьфу! Зато уж если получится… Из аммиака можно делать удобрения! Недород, когда люди голодают, можно было бы преодолеть, если будет много удобрений, представляешь? Не станет голода, все будут сытыми!
Тут много говорят и о других работах — кипит научная мысль. Европа хотя и состоит из множества стран, словно бы теснее, чем одна наша огромная Россия, представляешь? Недавно услышал, будто бы некий господин Резерфорд (кажется из Англии) вплотную подобрался к вопросу превращения веществ! Я пока лишь помогаю соединять простые молекулы, чтобы получить более сложную, а там речь именно о том, о чем я тебе так рассказывал! О трансмутации! Один атом смогли превратить в другой — кажется, торий в гелий, но это все пока не точно! Старик Пель не фантазер — трансмутации это реальность! Вот бы и мне получить приглашение поучаствовать в чем-то подобном, набраться опыта, а там уж как вернусь… Все получится, вот увидишь!
Я все о науке, да о науке… Как ты там? Занимаешься ли по-прежнему верховой ездой? У тебя восхитительная осанка! У тебя, впрочем, все замечательное! Какая прекрасная была идея взять твою фотографию! Когда раскрываю часы, на меня смотрит твоя улыбка — клянусь, она вдохновляет меня сильнее всех научных работ вместе взятых! Жаль, что только черно белая… твои зеленые глаза прекрасны!

Твой Саша

Пару месяцев Александр трудился, а ответ не приходил, хотя прочая корреспонденция из России добиралась исправно. Не на шутку растревожившись, опасаясь, что его послание не дошло или он как дурак обманулся в своих чувствах, Александр уже чуть было не написал повторно, но заветный конверт все же появился.
Еще источая аромат ее духов, бумага легла в потные от волнения ладони Александра. Смородина и легкие нотки пряностей — какая маленькая, но удивительно романтическая мелочь! Закрыть глаза и вдыхать знакомый запах, словно она сидит прямо здесь рядом, и можно заключить в свои объятия…

Дорогой Саша, как приятно получить твое письмо!
Сколько всего сразу на тебя навалилось — ты справишься, я уверена! Хотя науки это очень трудно. Отец считает, что путь ученого тернист и непредсказуем. Хотя бы тут мы с ним сошлись во мнениях. Такое не часто бывает — уже поэтому ценно!
Лошади это моя страсть! Конечно, дважды в неделю я езжу верхом — у нас просторное поместье под Петербургом, можно даже ненадолго пуститься галопом! Быть может и ты тут однажды побываешь — я бы очень хотела!
Мы стали часто ходить в гости по разным семействам. Мама сама не своя, все говорит мне о разном, мещанском…Порой так скучно! Меня постоянно просят играть на рояле. Я люблю музыку, но все это как-то слишком. Во время танцев всякий раз думаю о тебе. Вспоминаю, как ты кружил меня на льду реки, а потом мы плюхнулись в снег и смеялись, смеялись… Очень не хватает такой легкости!
Целыми днями меня окружают люди, напрочь лишенные фантазии. Не подумай, что я просто пустословлю и жалуюсь, но только представь… Еще прежде, чем пожмет руку новому знакомому, отец мой уже судит о нем по фирме, где заказан экипаж, на котором тот подъехал к дому. Вместе с управляющим (ужасно душный господин, отец вытащил его из какой-то Богом забытой канцелярии) они комментируют обороты, число фабрик, заводов, пароходов, сыплют цифрами и процентами. Странно, что не с лупой лезут в карман… Впрочем, даже жаль —  было бы, по крайней мере, забавно. Человек еще не вошел в дом, а они уже имеют веское мнение. Более того, оно потом и не меняется!
Помнишь, ты обещал показать мне как зеленеют и взлетают грифоны? Я очень жду этого момента! Стало бы ярким событием в череде довольно однообразных дней. Скорее приезжай! Без тебя в моей жизни совсем не останется ничего волшебного…

Настя




                Глава 7

1867, январь долина реки Оранжевой

—  Да будь оно все проклято, кроме закатов здесь кругом одно дерьмо! — Шалк Ван Никерк смачно сплюнул вниз.
Нагретые камни зашипели, испаряя его слюну.
Извиваясь и покачиваясь в мареве дрожащего зноя,  крепкий возница пробирался вперед по каменистой, выжженной солнцем земле.
Окованные колеса крытого фургона, что волочила усталая лошадь, гремели по камням.
Временами казалось, что силуэты домиков фермы совсем близко, но прошло уже пол часа (долгих, между прочим, пол часа!), а они не сдвинулись ни на дюйм.
— Здесь все не то, чем кажется!
Темно-зеленый вощеный костюм, преданно служивший Ван Никерку и летом и зимой, насквозь пропитался потом, зудя и натирая спину, словно мокрая наждачная бумага.
—  Даже погода в этой дыре вывернута наизнанку —  январь, а жарко, словно у черта в заднице!
Ван Никерк привычно двинул плечом, поправляя соскальзывающую винтовку. Под шляпой с широкими, мятыми полями мелькнуло загорелое, не старое еще лицо, наполовину скрытое густой растительностью.
Да, бороды мужчин здесь были гуще, чем прочее. Двигаясь вдоль долины реки Оранжевой растительность хотя и встречалась, но редко поднималась выше брюха лошади. Мелкие деревья, силуэты которых дрожали в раскаленном воздухе где-то вдали, лишь подчеркивали общую пустынность здешних земель.
Черт знает сколько поколений назад — века два, никак не меньше —  предки Ван Никерка оказались здесь, в Южной Африке. В компании Яна Ван Рибека, на трех суднах голландской Ост-Индской компании, они основали здесь форт, а затем и город Капстад. Смазывая звуки на свой лад англичашки зовут его Кейп Тауном, а самих белых переселенцев — бурами.
Но позвольте, это же англичашки — что с них возьмешь..?
С фермерством не задалось — окончательно все запорол еще дед, так что Ван Никерк кормился торговлей. Иные назвали бы его предприимчивым бродягой, но в этих краях разница стиралась так же быстро, как копыта лошади о сухие камни.
На пару с фургоном — единственное, что осталось от отца —  они уже исколесили половину Южной Африки, зная хороший барыш, но куда чаще выживая на дешевом пойле тех душных заведений, что звались здесь пабами. За свою жизнь Ван Никерк четко уяснил три вещи:
Практически все — дерьмо — это раз.
То немногое, что не дерьмо, должно быть прекрасным — это два.
Прекрасное надо ценить — и это три.
Совмещая подчёркнутую грубость, необходимую, чтобы сливаться с местным пейзажем и выживать, внутри Ван Никерк был набожным, чутким эстетом. Едва его хмурые, всякое повидавшие глаза выглядывали из-под шляпы с широкими, мятыми полями — невозможно было в это поверить.
Впрочем, в дрожащем мареве зноя —  здесь все не то, чем кажется.
— Господи, пошли же, наконец, хоть что-то стоящее! Что-то прекрасное..! Подари! — восклицал мужчина.
В долгих дорогах он частенько разговаривал сам с собой. Так было лучше. Можно ведь, знаете, и свихнуться.
Еще чаще Ван Никерк прикладывался к спасительной фляге, но в такую жару совершенно ничего не хотелось. Тем более крепкого пойла.
Скорее бы уже доехать, слезть с передка и просто промочить глотку.
Совсем близко замаячила простецкая хижина Джейкобсонов. Даниэль — отец семейства, что жил там — был старым знакомым всадника.
Тут можно отдохнуть, да и поужинать. Тем более, у Ван Никерка есть нечто такое, с чем не стыдно заявиться на порог гостем — консервы. Отличные, не стухшие —почти свежие! В жестяной банке, которую наконец не надо вхлам разбивать долотом — спасибо тому умнику, что недавно выдумал под нее нож.
Почти ни черта не продалось из товара и сейчас гремело где-то в глубине фургона, под натянутым тентом.
Хотя бы пожрать по-человечески…
— Стой! Стой! П-р-р-р-у-у —  натянув поводья Ван Никерк остановил лошадь, ловко спрыгнул на землю и, сняв с плеча ружье, примостил его к специальному гнезду возле седла.
Бывает не спокойно на дорогах, лучше быть на чеку, но кто же заявляется на порог к старому приятелю со стволом на перевес?
В хижине уже засуетились, послышался звук распахиваемой двери.
— А, это ты? Слышу, кто-то подъехал. Ну проходи, коли занесла. Надолго к нам? — щурясь то ли от солнца, то ли с подозрением, спросил вышедший на крыльцо Даниэль.
Ван Никкерк не нравился фермеру и уж конечно, Даниэль не собирался спускать глаз с паскудного торговца с тех пор, как вся деревня начала шептаться, будто жена его славно стонала за амбаром, когда он останавливался в прошлый раз. Даниэль тогда поехал в город сбывать урожай, его не было всего пару дней, а в это время заявился этот… и пустила же, вот шлюха!
Никаких доказательств не было, зато хватало языков, что испытывали радость от этих сплетен, отравляя каждый день Даниэля грязными пересудами.
Миловидное, даже симпатичное лицо миссис Джейкобс выглянуло из-за широкой спины мужа, одарив усталого, грязного путника волной такого радушия, словно он лично ей привез роскошные подарки и захватывающие истории, какие они весь вечер станут слушать.
Она была лет на десять младше мужа.
— Ван Никерк! Как я рада тебя видеть! — лицо женщины расплылось в улыбке, делавшей ее еще привлекательнее.
Даниэль презрительно скорчился, быстро отвернувшись, чтобы не выдавать своих мыслей, но поздно, Никкерк уже все понял — молва успела разнестись.
Быстро оценивать обстановку было важным, чертовски важным навыком. Если, конечно, хочешь чувствовать хоть немного уверенности в своем завтрашнем дне и ездить по долине реки Оранжевой.
Трое младших Джекобсов играли в саду — не хватало лишь старшего — наверное, ушел с друзьями поискать на свой зад приключений — подумал Никкерк.
Спустя всего час, устало откинувшись на плетеном стуле, Ван Никерк потягивал густой, сладковатый ройбуш, любуясь, как любезно и с легкой, едва заметной хитрецой улыбается ему миссис Джейкобс.
Не тяготило даже то ледяное презрение, что исходило от главы семейства, мучимого личной обидой, отсутствием доказательств (не то он, конечно, пристрелил бы мерзавца еще на пороге) и пылающей ревностью,  словно пожиравшей его изнутри.
— Так ты, говоришь, совсем не надолго заехал? И куда отправишься дальше?
— В город, надо встретиться там с одним парнем.
— А, в эту дыру? Что там нынче?
— А что ей сделается? Дыра она и есть дыра. Заезжают всякие, иной раз можно столковаться…Иной нет.
— Ну, понятно… — Даниэль уставился на Никерка, словно пытаясь прочесть правду в его глазах, утопавших в проемах смуглых глазниц.
Ван Никерк пошарил в кармане рубахи и вынул две слегка помятых, но целых сигары. Предложил Даниэлю и, пожав плечами на его отказ закурил свою, пуская густой дымок под потолок хижины.
Миссис Джейкобс вымученно улыбалась, указывая глазами так, чтобы не увидел муж, куда-то в сторону, где, должно быть, стоял амбар. Женщина отрицательно повертела головой, кивая на мужа, сидящего к ней спиной.
Незаметно для фермера, Ван Никерк выдохнул с облечением. Со стороны казалось, что он просто курит.
— А это что за блестяшка? — постарался перевести тему Ван Никерк, когда повисшая пауза становилась напряжённой даже для него.
Поднявшись со стула, с зажатой меж зубов сигарой, он нагнулся и легко подхватил блестевший на темном полу камушек.
В пробившемся сквозь щель в стене солнечном луче камень полыхнул так ярко, что инстинктивно Ван Никерк отбросил его, выругавшись.
— Ах, твою мать! — прошу прощения…
— Тоже вспоминаешь бои? Сверкнет что-нибудь и хочется оттолкнуть от себя, держаться подальше, а? — Даниэль немного смягчился.
У обоих за плечами была шальная молодость, в которой приходилось и стрелять и кидать зажигательные смеси. Много чего оставалось там, за этими плечами…
— Да, что-то вроде того, — пробурчал Ван Никерк, вновь нагибаясь за камнем.
— Это Эразм подарил Луизе, представляешь, как мило? Шатались где-то с соседскими и вот, нашел — валялся в пыли — мило залепетала миссис Джейкобс — красота же? Красота?
Просматривая на свет прозрачные внутренности камня, Ван Никерка не покидало ощущение, что и это не то, чем кажется. Свет преломлялся, проходя сквозь камень, отражаясь необычайно ярко.
— Есть у меня одна идейка — торговец подошел к окну и с жутким скрипом провёл камнем по стеклу.  Удивительно легко на гладкой поверхности появилась отчетливая полоса, словно царапина.
В накатившем вдруг возбуждении Ван Никерк двумя размашистыми движениями провел по стеклу вновь, оставляя длинные царапины, пока грубый оклик Даниэля не выхватил его из этого внезапного транса.
— Эй, ты что там творишь с моим окном!? Какого черта…?!
— Могу я купить у вас этот камень? — голос Ван Никерка слегка дрожал от возбуждения, — вот, у меня есть тут несколько монет…
Он судорожно полез в карман и рылся там, звеня какой-то мелочью.
— Ну что ты, он же ничего не стоит, конечно же бери, если так понравился — улыбнулась миссис Джейкобс.
Даниэль молча сжал кулаки, сбитый с мыслей. Одновременно он хотел указать проклятому торговцу на его место, отчитать за поцарапанное стекло, сказать, что собирался показать этот камень одному товарищу — больно уж он необычен — но столько мыслей разом… Наскакивая одна на другую, в тесной голове фермера они никак не хотели ложиться на язык.
Так и замерев с открытым ртом, не зная как начать, Даниэль упустил инициативу и разочарованно опустился в кресло, вздохнув и ненавидя самого себя.
Ван Никерк вертел в руках камень, предвкушая легкую победу и гадая, чем его самого зацепила эта стекляшка.
— А разве мы не хотели показать его тому парню, дорогая? — собравшись с силами спросил, наконец, фермер. Голос звучал неуверенно. 
— Ах, милый, оставим эти глупости. Зачем позориться? Ван Никерк бывалый торговец — если бы этот камень хоть чего-то стоил,  разве же он не сказал бы нам об этом? А так он просто красивый. Да и надоел уже Луизе — она с ним давно не играет.
Глаза Даниэля блеснули с недоверием.
Что здесь черт возьми происходит? Почему она так потакает ему? Может те слухи все же верны? Вот же…
— Премного благодарен вам! —  мастерски развивая подаренную инициативу подхватил Ван Никерк.
—  Камень-то и впрямь, сущий пустяк, но я люблю все красивое — вы же знаете. И многое для меня дорого даже тогда, когда для других не особо — Ван Никерк подмигнул миссис Джейкобс и та наскоро отвернулась, чтобы скрыть румянец накатившего смущения.
Когда Даниэль, разочарованный всем этим проклятым днем и своей неуклюжей речью грузно поднялся и пошел плеснуть себе выпить, Ван Никерк поймал взгляд чужой жены и улыбнулся. Молодая женщина томно улыбнулась ему в ответ, едва заметно подмигнув.
Скоро наступил вечер.
Солнце, опускаясь и багровея, бросало отблески на песок, камни и полотно реки, терпеливо пробирающейся сквозь иссушенные земли. Расползаясь по поверхности воды, свет умирающего солнца покрывал все вокруг, окрашивая в необычные цвета.
Земля становилась багряной, словно здесь проливалась или вот-вот прольется кровь. Река —  ярко рыжей, будто длинная змея ползла куда-то к скалам.
Исчезая за горизонтом, она выливалась в бесконечность, стремясь к багровому шару солнцу, висящему далеко над холмами.
Все здесь было не тем, чем казалось.
—  Какие же красивые, черт возьми, закаты в этой дыре! —  проворчал, вздыхая, Ван Никерк.
Пожав руку Даниэлю, он пристроил свой зад на сидении, вскинул на плечо винтовку и умелой рукой тронул поводья, направляя коня к городу.
— Бывай! — пробурчал фермер, искренне надеясь, что судьба подольше не принесет удалого торговца в его дом.
Бесхитростное, морщинистое лицо не могло скрыть мыслей, но Ван Никерку было наплевать. Он любил все прекрасное и прекрасным здесь был отнюдь не Даниэль.
Окованные колеса фургона привычно застучали по камням, изредка подпрыгивая и переваливаясь на крутых булыжниках.
Позади, с крыльца, на уменьшающуюся вдали фигуру еще долго смотрела миссис Джейкобс. Глаза женщины блестели в свете закатного солнца. Она едва заметно улыбалась. 
— Надо показать эту штуковину О’Рейли, — подумал Ван Никерк, — этот парень бывает в приличных местах. Вдруг эту штуку все-таки можно продать? Вдруг она чего-то стоит?

                ***
Если Ван Никерк умел найти подход к прекрасному, особенно к женщинам — Джон О’Рейли специализировался на богачах. Подвешенный язык, приличная одежда — этот сукин сын регулярно бывал в Греймстауне и знал людей.
Такие связи дорого стоят!
Тем необычнее была профессия, какую он выбрал себе сам. То ли сумасброд, то ли чудак — О’Рейли охотился на страусов. Пожалуй, во всей долине Оранжевой едва ли кто-то смог бы обойти в охоте этого заносчивого парня, с тридцати шагов легко попадающего пулей в подброшенную монетку.
С ним предпочитали не ссориться. Да и пользы от дружбы было куда больше — О’Рейли лично знал Лоренса Боуэса, — они вместе пили — а уж этот клерк проведет к кому потребуется. Выходы на чиновников и прочих головастых в Капской колонии — это к Боуэсу.
Покачиваясь на передке под мерный стук колес фургона, Ван Никерк достал из кармана свой трофей. Переливаясь светом в лучах солнца, камень блистал, затягивая воображением в свою сияющую глубину.
— Что же ты такое, черт возьми? — бормотал мужчина, — выручить бы за тебя хотя бы пару фунтов…
Месячная плата умелого рабочего в Лондоне, в долине Оранжевой на пару фунтов стерлингов можно было бы славно покутить.
— А уж если это то, о чем я думаю… — Ван Никкерк мечтательно улыбнулся, мысленно уносясь в прекрасное будущее, полное выпивки, красивых женщин и всего, что волновало грубую душу бывалого торговца .
Словно подмигивая, камень вспыхнул, рассыпая множество искр. Все сильнее воспламеняя фантазию. Обещая все больше…

— Давай-ка его сюда, — О’Рейли схватил камень и, повертев в грубых ладонях, направил на солнце, заглядывая внутрь.
Камень привычно засверкал желтоватым светом.
— Думаешь, что-то стоящее? Может, алмаз?
Ван Никерк неуверенно пожал плечами.
— Не знаю, Джон. Я не так много понимаю в камнях, но тот  алмаз, что видел, был прозрачным. Этот камень какой-то желтый — черт знает что такое…
— Согласен, дело странное. Он твердый?
— О да, стекло от царапает отменно.
— Ну ка дай-ка попробуем…
О’Рейли подошел к окну паба, где они выпивали, провел по поверхности. Камень легко оставил царапину на гладкой, прозрачной, как и он сам, поверхности стекла.
— Дела… Эй, Саймон, есть у тебя че-нибудь крепкое?
— Чего тебе? Джин? Виски? Есть отличный мампоэр  — лично гнал из марулы .
— Да нет же, я сейчас не про…
— Мм?
— Что-нибудь такое, что тяжело, ну я не знаю, разрезать, поцарапать. Надо проверить кое-что!
Спустя добрый час сомнений и спорных экспериментов было решено —  камень нужно показать кому-то более толковому.
— Док Эзерстоун — этот скажет наверняка, — ухмылялся О’Рейли, — если алмаз, парень, нам крупно повезло, я считаю. Такие штуки весьма недёшево стоят. Ну так как? По рукам?
Стоило ли Ван Никерку отказываться? О’Рейли знает людей, да и о своей репутации вроде как печется — кинуть не должен.
Несколько мгновений Ван Никерк колебался — он не привык верить на слово. А если все-таки проведут?
— Эй-эй, парень, клянусь — вон Саймон в свидетелях — если я выручу за стекляшку что-нибудь — половина твоя. Ну так как?
— Хорошо, по рукам — сдался Никерк.
Удача любит смелых, да и что он станет делать с этим камнем сам? Показывать фермерам? Да плевать им на прекрасное, что они понимают…
— И еще, вот что парень, — О’Рейли тронул Никкерка за плечо, — ты гляди в оба. Я слышал от людей бывалых, будто такие штуки не водятся по одиночке, живут залежами. Поспрашивай тут да там, может что еще найдешь — притаскивай мне, будем разбираться. Я тоже без дела сидеть не буду…
Мужчины ударили по рукам. Никкерк двинутся дальше, продавать всякую мелочовку. Фургон стучал на камнях обитыми железом колесами. Оставалось только ждать…

***
— Нет, черт возьми, ну это же надо! Двадцать один карат, парень, да тебе сам дьявол позавидует! — через месяц Ван Никкерк и О’Рейли сидели в том же пабе, заливая внезапно привалившую удачу обильной рекой алкоголя.
— Эврика! Эврика! — радостно восклицал Ван Никерк, — нам позавидует, нам обоим!
Двести пятьдесят фунтов стерлингов грели его оттопыренные карманы, кружа голову похлеще джина. Да это целое состояние! Да что там —  сам президент проклятой республики лишь немногим больше зарабатывает за целый год! Вот это номер!
— А я ему и говорю — мистер Вудхауз, пятьсот фунтов и ни пенсом меньше. Вещь стоящая! А у самого в кармане бумажка от Эзерстоуна, заключение, значит. Видел бы ты его рожу! Раскрасневшийся боров — да я думал стол треснет, когда он оперся на него своим задом!
Мужчины рассмеялись и выпили. Эврика! Жизнь стремительно шла в гору.
— Отнесешь что-нибудь своей этой, как ее там?
— Джейкобс?
— Да, точно, жене этого рогатого придурка.
— К черту Джейкобсов! Настали другие времена, — Ван Никерк удовлетворенно хмыкнул, мечтательно глядя сквозь товарища по счастью, — не так уж она и хороша…
— Ну и правильно, да с двумя сотнями на борту тебе любая отдастся прямо на этом столе! Да-да, вот здесь —  О’Рейли стукнул кулаком по пятнистым доскам, пропитанным всеми видами выпивки, каких они повидали немало.
—  А ну ка хорош грохотать, — дюжий Саймон обернулся и в шутку погрозил кулаком. Он получил щедрые чаевые и с удовольствием размышлял, как завтра же вернет долг за партию марулы, из которой гнал местный самогон. Стало быть, что с продажи  — то в карман пойдет!
— Ну а ты как? Нашел что-нибудь еще?
— Пока нет, но целая толпа кафров в поисках блестяшек уже роют землю своими черными носами!  Уверен, что скоро найду — будь готов снова ехать к тому доктору, как ты говоришь его..?
— Эзерстоун.
— Да-да, точно, к Эзерстоуну!
— Ищи-ищи, а вот у меня уже есть кое-что — О’Рейли заговорщицки подмигнул приятелю.
Оглянувшись и оценив не слишком ли много лишних глаз в пабе, он засунул руку во внутренний карман и достал совсем небольшой камушек, в половину от найденного Ван Никерком у Джейкобсов.
— Вот, смотри, я пока не показывал его доку, но уверен, что это такой же алмаз. И черт с ним, что вдвое меньше — продам я его намного, намного дороже…Возьму минимум две тысячи!
— Ха! — Ван Никерк даже поперхнулся мампоэром, разбрызгивая крепкое пойло, — это как же? Да брось! Если за тот выкатили пятьсот, то тут от силы на триста.
— Да ты идиот, парень, или притворяешься?
Ван Никерк обиженно сощурился.
— Да брось, лучше слушай сюда, — О’ Рейли придвинулся поближе, чтобы его слова не услышал никто больше, даже Саймон.
Ван Никерк почувствовал, как на него пахнуло крепким, проспиртованным дыханием ловца страусов.
— Ты сам посуди, парень. Один алмаз это прекрасно, но вот второй почти там же и почти сразу же, что это если не подтверждение, что первая находка не была случайной?
Ван Никерк слушал, но совершенно не понимал, к чему тот клонит. Глаза более смекалистого О’Рейли блеснули самоуверенной насмешкой, основательно выбешивая уязвленного торговца.
— Не улавливаешь, нет? Да ты вообрази, сколько это привлечет внимания от богачей из Европы? Да сюда, в его провинцию то бишь,  такой хлынет поток людей, какого эта дыра в страшном сне себе не воображала! А для жирного Вудхауза это рабочие руки, взрыв торговли, новые города! Да тут все оживет! Все это деньги, деньги, куча денег, черт возьми! Понял ты наконец?
Дослушав громкий шепот приятеля Ван Никерк отстранился. Взгляд его мечтательно блуждал по пабу.
Блуждающая в зарослях бороды улыбка становилась все шире, удовлетворенно растягиваясь в сторону прокопчённых солнцем ушей. Изнутри широкой груди торговца поднимался неудержимый смех, булькая и клокоча в глотке, прежде чем вырваться и раскатиться по всему пабу, отражаясь от деревянных стен и потолка, заряжая атмосферу алчным весельем.
Ван Никерк громко хохотал, стуча рукой по столу и не в силах удержать столько эмоций в себе.
— Эврика! Спасибо тебе, Господи! Эврика, черт побери! — гремел торговец.
Охотник на страусов развалился на стуле, скрестил руки на груди и пыхтел дорогой сигарой, оставляя ароматные клубы серых облаков под потолком паба. Он удовлетворённо ухмылялся.

За окнами паба еще светило солнце. Плавно опускаясь оно раскрашивало выжженную землю багряные тона, словно здесь вот-вот прольется кровь.
Ленивые пейзажи вокруг дрожали в легкой дымке. Высокое, голубое небо равнодушно смотрело на распростертую внизу долину реки Оранжевой. Казалось, даже в нагретом за день воздухе растворилась нега и покой.
Впрочем, все здесь было не тем, чем казалось.



                Глава 8

Дорога на Москву, октябрь 1905

Мало с чем Александру Владимировичу Толстому везло в жизни с тем же завидным постоянством, с каким он раз за разом обретал себе толковых учителей и наставников.
Событие за событием, знакомство за знакомством, опыт его складывался в незримую цепь, ведущую, казалось, к чему-то грандиозному. И, даже когда он был уже уверен, что вот-вот все оборвется, придется вернуться обратно в Россию и попробовать там это грандиозное нащупать — немедленно открывались новые возможности. Появлялись новые предложения, предлагались новые исследования, все откладывалось и увлеченный молодой человек с головой окунался в очередные эксперименты.
Почти пять лет за границей прошли и сейчас, глядя в окно разогнавшегося поезда, словно спешащего поскорее соприкоснуться с родными рельсами Москвы, молодой граф вспоминал весь калейдоскоп  последних лет.
За широкими окнами мелькали родные, дорогие сердцу пейзажи бескрайних полей и лесов. Где-то там, впереди, ждала прежняя жизнь. Университет, лаборатория, старые приятели… Хотя, спустя пять лет, может ли хоть что-то быть прежним?
Александр с теплой грустью вспомнил о своем первом романе. Такой наивный, такой глупый…
Анастасия, Настя, Настенька…
Вдохновляющие переписки продолжались больше года — сердце билось так сильно, получая каждый новый конверт…
Письмо за письмом, слова на той стороне эпистолярного романа становились все более скупыми, сдержанными. Письма приходили все реже. Все чаще в них мелькали извинения, оправдания, странные просьбы о прощении…
Корить, впрочем, никого было нельзя — какая же молодая душа вдоволь насытится одними лишь чернильными строками на бумаге? Какое юное сердце сможет сохранить что-то сквозь годы?
Сердцу Александра, впрочем, это вполне удавалось, но то были иные обстоятельства. Заумник, фантазер, книжный червь, каким его за глаза назвал бы любой коллега — можно ли было сравнивать его положение с той непростой ролью, какая выпала Анастасии — дочери богатого купца, а в прошлом царского генерала. Окруженная множеством мужчин из знатных семей высшего света России, да еще и родня отчаянно хочет выдать дочь замуж — долго ли держать оборону?
Александр все хотел вырваться, съездить в Петербург, но всякий раз приходилось откладывать. То закончить серию важных экспериментов, то помочь профессору, то защитить диссертацию — отвлечешься и результат будет загублен, годы труда или, по крайней мере, месяцы пойдут насмарку…
Досада! Научные изыскания самым прискорбным образом не сочетались со свободой. Вечно приходилось подстраиваться под работу…
А потом пришло оно — последнее письмо:

Саша, здравствуй!
Хотя, быть может, мне следовало бы называть Вас Александром. Как в самый первый день, когда еще не знали друг друга. Да, так было бы уместнее, пожалуй. Могут ли вежливые слова увеличить ту незримую дистанцию, что всегда разделяет двух людей? Не знаю… Точно знаю только, что мы должны! Я должна… Пишу с тяжелым сердцем. Не думала, что так это придется… Плохо подбираю слова, прошу меня простить!
Я знаю, что у Вас все будет замечательно! Вы молоды, талантливы и блестящие мечты, о которых Вы столько успели мне рассказать за это время обязательно воплотятся — я совершенно не сомневаюсь, верю в Вас! Моя жизнь, наверное, не будет столь же интересной. Но что поделать — детство кончилось. Кончилась юность. Сказкам конец. Мне постоянно говорят про ответственность и жертвы ради семьи. Про то, что надо взрослеть…
Через месяц я должна буду выйти замуж за человека, которого почти не знаю. Он старше меня. Старше намного. Он военный офицер — из флотских. Большего не могу и не смею говорить, простите… На то воля папа, ну а я … Пишу и плачу… Простите меня еще раз! Я Вас всегда буду помнить!  А вы лучше меня забудьте. Ради всего. Если и не сможете, то прошу Вас, давайте хотя бы станем помнить лишь светлое. Прощайте!

Анастасия

Дочитав эти строки, с тихой грустью на сердце Александр понял — спешить уже некуда. Для чего возвращаться скорее? Зачем? К кому..?
Но почему!? Почему же так резко? — внутренне сокрушался молодой граф, — ведь я писал, что уже через пол года, самое большее год перееду в столицу и тогда…Сразу как устроюсь при Университете, выбью хорошее жалованье…
Впрочем, она права, пожалуй. Какие глупости! Несмотря на графский титул, все этой какой-то фарс! Нелепый, финансовый мезальянс  — думал Александр, — но до чего же обидно…

Захватывающая работа у Габера и Боша не продлилась долго — эксперименты с получением аммиака быстро попали в объектив внимания как немецких чиновников, так и специальных служб при германском правительстве. Конечно, присутствие русского в лабораториях при решении задач национальной для Германии важности не просто настораживало, а совсем никак  не представлялось возможным.
— Es tut mir sehr leid, Alexander mein lieber Freund. Wir sind gezwungen, uns zu trennen, aber wenn Empfehlungen ben;tigt werden ... Nat;rlich stehe ich Ihnen gerne zur Verf;gung! 
С благодарностями Александр покинул выделенную ему на время работы комнату и спешно решал, куда двигаться дальше. Карлсруэ был очаровательным, но небольшим городком — возможности тут были весьма ограничены. Опыт экспериментов с высокими температурами и давлением был бесценен и, конечно, молодой граф заранее отправил несколько писем известным профессорам. Писал в другие города Германии, во Францию, даже в Великобританию — тишина.
Ни на одно из писем ответ не пришел.
Не падая духом, Александр совершенно не собирался отказывать от детской в глазах многих мечты о превращении веществ. Напротив, работа с Габером лишь сильнее убедила его — лучшие умы Европы верят в осуществимость превращения свинца в золото! И не мистически, как осмысляла алхимию тысячелетняя традиция разных народов и эпох, но вполне по-научному, грамотно, современно!
Имея при себе некоторые средства, отложенные за пару лет работы в Карсруэ, Александр решил посетить город, университет которого имел когда-то кафедру алхимии, настоящую и признанную. Совсем скоро там планировалась посвященная химии конференция, а где как не на подобном мероприятии стоило бы появиться всякому, кто желает обрести новые знакомства?
Кроме того, именно в Марбурге когда-то учился сам Ломоносов. Может быть, получится заглянуть и в местную библиотеку, поискать алхимические трактаты..?
Итак, было решено.
Александр собрал нехитрые пожитки и ближайшим же паровозом выехал  в Марбург.

Колеса поезда стучали, пронося графа мимо живописных озер, открывающихся за окном. Их черное, словно зеркальное полотно играло лучами осеннего солнца.
Стоял октябрь — пора увядания природы. Предчувствуя скорую спячку, раскрашенный в пестрый бархат лес еще шелестел на крепчавшем ветру.
До Москвы оставался всего день пути.
Листая в руках дневник, Александр предавался воспоминаниям. Рассеянный и мечтательный в жизни, в научных записях граф был безукоризненно точен, своей педантичностью восхищая даже немецкую профессуру. Сейчас эти тщательно законспектированные события, словно текст театральной пьесы восстанавливали перед внутренним взором все произошедшие события.

Марбург…
Старое здание университета сверкало покатыми крышами. Массивные стены, делали его походящим на неприступную цитадель, коих немало раскидано по всей Европе. Вот уже почти четыре века, толпы студентов штурмовали здесь науки, водружали знамя разума на бескрайних полях непознанного.
Громадная библиотека с потолками такими высокими, что кружилась голова, потрясала своим масштабом. Дожидаясь конференции, Александр изучил множество книг по истории алхимии, трактатов с секретам и размышлениями златоделов — все, что удалось.
А удалось немало!
Среди множества работ Парацельса и вариаций на их тему, нашлись также работы Василия Валентина, Джона Рипли и десятки других. Больше всего запомнилось изображение трехглавого петуха. Пиктограмма над темной головой обозначала соединение элементов во время черной стадии Великого делания — нигредо. Белая — символизировала серебрение металлов во время альбедо, ну а красная, посередине, была коронована, отмечая получение золота во время рубедо, последней стадии.
Несмотря на всю красочность и подробность, хитрые древние аллегории мало помогали постичь, что же именно нужно делать. Искомый философский камень прятался и обрастал таким слоем мудреных философствований, что оставалось лишь обламывать зубы, распаляя алчущее раскрытых древних тайн воображение.
На конференцию прибыли многие. Сотни ученых со всей Европы представляли достижения, а любознательные до новшеств коммерсанты были тут как тут. Вдруг какая технология мелькнет, обещая баснословные прибыли?
Именно тогда Александр познакомился и с Отто Шоттом — партнером Карла Цейсса. Изобретатель сверхпрочного стекла, повсеместно нашедшего место в лабораториях, Шотт экспериментировал с десятками веществ, добавляя их к расплавам стекольной массы. Кое-какие наработки оказались лучшими в мире. Вместе с Цейссом они как никогда близко подобрались к идеальной линзе и теперь совместное предприятие бурно развивалось.
— Ломоносов был гением! Вы же знакомы с его трудами в области стекол? Ах как жаль, что я не бывал в российской библиотеке Академии наук — там скрыто столько тайн… — Шотт, которому было уже за пятьдесят, восторгался как юноша.
Слушая светило, Александр краснел и тушевался, понимая, что понятия не имеет ни про стекла, ни про достижения в этой области у Михаила Васильевича. Первым делом по приезду в Петербург надо будет заглянуть и найти эти работы! А то ведь какой-то позор, прямо скажем…
Встреча с другим ученым, тоже Отто —  ассистентом марбургского профессора химии, определила судьбу Александра куда сильнее. По крайней мере, на ближайшее будущее. Совсем скоро, вместе с молодым и талантливым Отто Ганом, Толстой отправился в Лондон — к Уильяму Рамзаю. Работать с радиоэлементами.
Возможности превращать вещества друг в друга были все ближе — казалось, их уже вот-вот можно будет нащупать.

Сейчас, приближаясь к городу своей молодости — Москве, Александр вспомнил странную встречу, что произошла с соотечественником, когда он был в Германии. Не то чтобы в Европе было мало русских, но этот…
Та встреча отчего-то сильно взволновала молодого графа и никак не удавалось выбросить беседу из головы.
— Так вы готовы помочь делу революции? — звонкий голос молодого человека, который не выглядел старше двадцати пяти, отчетливо звучал в памяти.
— Что вы имеете в виду? Какой еще революции?
Молодой человек с загадочной улыбкой, высоким лбом и забранными назад волосами представился Николаем Эрнестовичем, сыпал какими-то решительно непонятными загадками. РСДРП, большевики, кадеты — все это звучало чуждым, неясным. Словно на иностранном языке. Беспокоило…
Понимание, что безнадежно выпал из российской действительности приходило медленно и неохотно. Что-то в речах загадочного Николая напоминало давнее знакомство с Пешковым в Нижнем. Видимо, ситуация стала намного острее.
— Меня еще Грачом кличут, но фамилия моя Бауман. Если возжелаете помочь в нашем деле — это очень нам пригодится. Вы же говорите, из Москвы уехали довольно давно? Высоко цените европейские свободы? Как, напомните, пожалуйста, ваша фамилия?
— Толстой. Александр Толстой.
— В самом деле? Как любопытно! Вы не родственник ли графа Льва Николаевича? Впрочем, едва ли…
— Вам это кажется маловероятным? Отчего же?
— Вы, кажется, небогаты, совершенно небогаты, уж простите за прямоту. Я не могу вообразить себе графа, что оказался бы со мной рядом в дороге, разъезжая третьим классом. Надеюсь, моя откровенность не заденет вас чересчур…
РСДРП, революция, враги монархии… пожалуй, и впрямь пора обновить пальто — подумалось Александру, —  нечаянно пролитая кислота оставила на подоле небольшую, едва заметную дырку. Меня явно принимают за кого-то другого…
— Так вы часто ездите по всей Германии? —  упорствовал в допросе Бауман —  было бы чрезвычайно полезно для нашего дела, если бы кое-какую корреспонденцию вы могли бы…
— Прошу меня простить, — отрезал Толстой, — я скоро направляюсь в Англию. Сочувствую вашему делу, но решительно ничем не смогу здесь помочь.
Молодой смутьян ничего не ответил, лишь загадочно улыбнулся и понимающе кивнул.
Вновь вспоминая, как Бауман уставился на дыру в пальто, прежде чем разразиться своими революционными признаниями, Толстой улыбнулся. Отчего-то стало весело. Уже к утру Москва. А сейчас, пожалуй, можно и подремать — так и дорога короче.



                ***

Город возбужденно бурлил, не похожий на самого себя. С самого перрона, родной каменной лентой встретившего графа из заграничного турне, Москва окатила холодным ушатом озлобленности и витавшим в воздухе упреком. Граф поежился.
После степенной Германии, чопорного Лондона, сытых бюргеров и гордых англичан, Россия встречала контрастом. Людские массы гудели, простаивали заводы и фабрики, закрывались магазины. Толпы молодежи из студентов и рабочих потрясали кулаками, угрожая каким-то, казалось Александру, абстрактным верхам. Призывали к справедливости, требовали, требовали, требовали…
Вьющиеся улочки Москвы шумели, снующие туда-сюда толпы скандировали лозунги. Местами граф замечал выбитые стекла витрин.
Долой царя! К черту Думу! Будьте прокляты кровопийцы — народный голос Москвы эхом отражался от булыжных мостовых.
В какие-то считанные годы весь уют старой России раскололся, уступив место концентрированной ненависти, захлестнувшей Александра, ошеломляя, пугая и разочаровывая.
Что здесь вообще происходит?
Ничего не понимая, Александру отчаянно хотелось поскорее найти старых знакомых, узнать все из первых рук. Пытаясь сориентироваться, граф купил пару газет, но только пуще запутался. Типографские чернила выводили мысли и слова из которых делалось ясно лишь одно —  цензуры больше не существует.
Университет оказался закрыт — профессура и студенчество обильно пополнили ряды протестующих и сейчас многие из них, растворившись в бурлящем котле митингующей первостольной, были где-то там, на улицах. Со всеми этими жуткими, убийственными плакатами, призывавшими к хаосу и расправам.
Узнав через общих знакомых, что Мишка тоже в Москве — Александр немедленно принялся искать старого друга. К сожалению или к счастью —  это оказалось не так трудно — Мишка тоже бастовал и не был занят на работе. По правде сказать, Мишка не был занят совсем ничем — Толстой нашел его в общежитии.
В легком подпитии, бородатый здоровяк смотрел в потолок, бормоча себе под нос какие-то рассуждения и энергично жестикулируя в занимательной беседе с самим собой.
Все такой же могучий, облик его казался неряшливым, неухоженным. То ли так он хотел подчеркнуть свое народное, от сохи происхождение, то ли сознательно игнорировал общественные нормы — сразу понять что к чему было решительно невозможно.
— Ну здорово, турист! Как там твои Европы? Ай-да посидим выпьем, расскажешь про свой шурум-бурум, да про наш послушаешь — нам люди твоего склада завсегда пригодятся…
Совсем скоро, к ужасу Александра выяснилось, что странный молодой человек, называвшийся то Бауманом, то Николаем, то Грачем — отлично знаком Мишке.
— Да ты совсем не читал что ли в своих этих Европах? Туда не просачивается? Я ж тебе объясняю, Грач опутал Машку, которая Андреева, ну, актриса то эта, любовница Морозова.
— Саввы Морозова?
— Да-да, именно его. Вот через нее мы качаем деньги, чтобы газету издавать. Коля человек очень полезный, по-своему неотразимый — Мишка рассмеялся.
Смех был знакомым, но за прошедшие годы приобрел какие-то новые ноты, стал скользким, каким-то надменным, неприятным…
— Но почему? Давно ты с Урала приехал? Ты же хорошо там устроился — писал мне, мол мастерами командуешь, словно помещик, перспективы отменные, деньги льются рекой… Врал ты, что ли?
Мишка поджал губы и покачал косматой головой.
— Давненько это, брат, было. Много воды утекло. Бывали деньги, бывали, хотя и кидали на них порой.  А еще зверели, требуя работать без продыху. И…да много чего «и»! К черту такую жизнь, вот что я тебе скажу! И к черту горбатиться на них — оно того не стоит!
— На кого на них то?
Мишка сощурился, не отвечая.
— Не они ли купили тебе образование? Помогли выбраться из батраков? Да и…
— Не все мы графьями уродились! — Мишка перебил и презрительно скорчился, словно стараясь задеть Александра побольнее, —  я тогда и жизни то совсем не нюхал, а оказалось, что не для меня это! Правами рабочих у нас подтираются — я не стану с этим мириться.
— Не узнаю тебя, право же! — тихо пробормотал Александр. — Ты попрекаешь меня графским титулом, хотя на уральском заводе тебе, сыну крестьянина, платили, может быть, вдвое больше, чем мне в Германии. Но это ладно, пусть! Ты мне другое скажи, царь то тут при чем? Я сегодня немало прошагал по улицам — толпы орут, требуют черт знает чего, к чудовищным переменами призывая, чтобы какие-то свои неудобства мелкие решить. При чем тут государство? В чем вина министерств?
— А рыба с головы гниет, разве нет? — Мишка откинулся на стуле, скрестив руки на груди — пока наверху перемены не грянут — внизу все по-прежнему останется.
Александр ничего не ответил. Стена холодного непонимания встала между старыми друзьями. Решено было попытать счастья и оттаять в трактире, за обедом и рюмками горячительного — Мишка настаивал на опохмелке.
Туда и направились.
— Да-а-а, изнежили тебя, брат, в твоих Европах. Совсем ты что ли русскую жизнь позабыл в пабах аглицких, да средь немецкой шушеры? Что там у них пьют? Пиво? Шнапс? Али ты просто зазнался?
— Не понимаю, о чем ты говоришь!
— Сам посуди! Народ в дерьме, война с позором отгремела и япошки, обезьяны эти, в клочки нас разорвали. Генералы продажны, как шлюхи. Денег простому человеку вовсе не платят, а кучи мерзавцев жируют хлеще, чем раньше! Частные неудобства, ты заявляешь? Мелкие вопросы?
О поражении России в войне с Японией Александр много читал в газетах еще в Лондоне. Неожиданная эта новость потрясла Европу и больно била по самолюбию. Печально и обидно, но чтобы на улицу с плакатами и дубинами, бить витрины и требовать полной смены властей…?
Выпивка развязывала языки и совсем скоро Мишка, закидывающий рюмку за рюмкой, совершенно потерял контроль, на глазах опрощаясь и становясь все шумнее.
— К черту эти твои науки, Сашка! Да и политику к черту! Ай-да в бордель к мамзелям, должна же быть радость в жизни простого человека? — пьяный голос Мишки заплетался. В неопрятной бороде застряли крошки чесночных сухарей —  ими закусывали.
Отказаться и вежливо избежать пьяных упреков не удалось.
— Фу ты ну ты, посмотрите какие мы чистенькие! —  басил Мишка —  тьфу, — он смачно сплюнул прямо на пол. — Али не хочешь в один бордель со мной — с крестьянским сыном заваливаться? Предпочитаешь фройляйнш поблагороднее, а? Может, по крале своей скучаешь? Как там ее? Анька? Верка? Наська?
— Ты забываешься! —  глаза Александра полыхнули. Миролюбивый от природы, сейчас он стремительно свирепел.
— Ну краля и краля, ты че заводишься то — я слышал, замуж выскочила, письмеца тебе катать перестала… — осклабился Мишка, — но ты это — беги, вдруг опять полюбит?… Ну а че? Муженек то у ней уже того, фьють, под Цусимой рыб кормить отправился. Хе-хе-хе…Ежели они такое жрут, конечно — того уж я не знаю. Он тож из «вашбродий»...
Резче, чем ожидал, Александр встал, чуть не повалив стул, со скрипом отъехавший назад. Опрокинулась одна из рюмок.
— Да твою же мать! — совершенно пьяный Мишка схватился за салфетку и, согнувшись, принялся неуклюже вытирать брюки, хотя облился водкой.
Ухватившись за спасительную паузу в беседе,  ставшей тягостной и взрывоопасной, Александр бросил на стол несколько монет, с лихвой покрывающих их посиделку и быстро направился к выходу, не прощаясь.
Небольшой трактир стоял на Немецкой улице, недалеко от  Императорского Московского Технического Училища — где-то рядом снимал комнату Мишка, почему здесь и оказались. Знал местные дешевые кабаки.
Выйдя на улицу, пылающий от гнева Александр совершенно случайно натолкнулся на пьяного рабочего, стоявшего неподалеку от ткацкой фабрики. Едва не сбил его с ног.
Неприятности крепчали. Тяжело развернувшись, грузный мужик взглянул на Александра с гримасой неприязни. Глаза его сверкнули нескрываемой злобой, желанием утвердиться.
— Да я тебя, сука очкастая, в бараний рог ща скручу, а ну ка…
Отскочив и попятившись — рабочий был едва ли не вдвое тяжелее графа —  Александр попытался избежать нежелательного столкновения со столь значительного перевесом у противника, но позади оказалась холодная кирпичная стена.
Изготовившись принять неравный бой и закрывая лицо от первого удара, граф отклонился в сторону за миг до того, как дюжий кулак рабочего опустился на камень, где только что было лицо Александра, выиграв тому пару секунд на перегруппировку.
Рабочий хрипел от гнева, тяжело сопя и надвигаясь. Тошнотворно пахнуло спиртом и давно не мытым телом.
Попытавшись оттолкнуть противника и выскочить из западни, обогнув с фланга, Александр потерпел неудачу и, вложив всю силу, ударил рабочего, целясь в челюсть.
Бывалый мужик с легкостью перехватил руку худосочного интеллигента и, в пьяном бешенстве выхватил из-за пазухи короткий ножик.
Блеснуло лезвие и, ничего не успев предпринять, Александр почувствовал как кольнуло лоб, словно хлестнули прутом.
— Ща я тебе рожу то подправлю, мразота…
Заливая глаз хлынула кровь. Хаос и сумбур поглотили все вокруг. В ушах звенело, в живот пришелся тяжелый удар кулаком — будто лошадь лягнула.
Скорчившись, граф упал на землю, неосознанно закрывая голову руками и задыхаясь. Взор застилала кровь, тёплыми липкими ручьями льющаяся откуда-то сверху, из рассеченной головы.
Сверху что-то мелькнуло, послышалась короткая борьба. Глухой удар, короткий вскрик и кто-то как подкошенный, рухнул рядом с графом, безвольно растянувшись — без сознания.
Грязным рукавом пальто протирая глаза, чтобы хоть что-то разглядеть, не восстановив еще дыхания после тяжелого удара в живот, Александр начал подниматься, судорожно пытаясь нащупать потерянные в драке очки.
— Поднимайся, эй, живой ты там, что ли? Твое добро? — крепкая рука подхватила Александра, словно ребенка, ставя на ноги, протягивая утраченную оптику.
Все пытаясь восстановить дыхание, Александр взглянул на своего спасителя, решительным ударом могучей руки отправившего пьяного рабочего на мостовую.
— Я терпеть не могу этих, что против царя и за всякое скверное — пробасил незнакомец. — Кричат, суки, «долой царя, долой царя…». А как это «долой царя», коли я ему пять лет верой и правдой!? — прорычал мужчина.
Вены на толстой шее надулись от напряжения, но совсем скоро он уже взял эмоции под контроль —   военная выучка — голос зазвучал миролюбивее, даже приветливо.
— Меня Николай зовут. А вас как величать?
— Александр, Александр Толстой я… —закашлявшись ответил граф.
— Ишь, фамилия! Как у этого, как его, граф который, пишущий то — пойдем-ка, вам умыться бы…
Ближайшем местом, где можно было взглянуть на себя и воспользоваться водой оказался совсем недавно покинутый кабак.
В сопровождении Николая, словно под охраной, Александр вошел внутрь, попросив кувшин и несколько полотенец — прочистить рану.
Мишки уже не было — исчез.
— Да, шрама небось не избежать! Вы чай не актер, не рожей, ой, лицом, простите, на хлеб имеете?
— Нет, нет конечно… Я ученый, химик, — Александр смотрелся в зеркало.
Яркий порез справа налево, до брови рассек ему лоб, кровоточа. Не нагноился бы…
— А дайте-ка сейчас я замотаю, прижму, кровь то и остановится — нас в гвардии и не такому учили, это я смогу — Николай взял одно из полотенец и подошел к Александру, протягивая руку.
Мокрое полотенце стянулось вокруг головы Александра так крепко, что на миг ему показалось —  еще чуть-чуть и она треснет! Граф скорчился от боли.
— Да-да, момент, сейчас полегче затяну, это я не рассчитал малость, пардон! — Николай чуть ослабил полотенце, но вышло все равно туго.
— Так вы, значит, из гвардии? — благодарный Александр вновь сидел за столом — допивали водку, оставшуюся в бутылке после промывки раны.
— Да уже нет — на фабрике Щапова подвизаюсь, тут недалеко. Мимо проходил вот, да как удачно пришлось — человеку ученому помог, уже день не зря прожит…
— Я очень… очень благодарен вам. Буквально сегодня прибыл из Европы и все не могу привыкнуть к новому, как бы это сказать то так помягче, облику страны…
— А, вы об этом…Да, мне тоже все это тяжко дается. Часто, право же, едва держусь, чтобы кому-нибудь в зубы не шандарахнуть за слова против царя-то батюшки. Я ж это — в лейб-гвардии Конного полка Его Величества, в кирасирах пять лет, от звонка до звонка… Вон даже и значок вручили, отличался, были дела…
Присмотревшись, Александр прочел надпись на значке, прикрепленном к лацкану пиджака Николая — «За отличную рубку».
— Ага, мастер палаша — гордо улыбнулся Николай — это я умеючи. Ух и взбесили меня сегодня! На фабрике еще народ чушь несет всякую, работа встала…не могу я так больше, слушать всю эту дрянь! Да, я чего-то и засиделся, кажется — пора мне отчалить. Извиняйте, был рад помочь! Служба…Вы, надеюсь, не из этих будете.
— Нет, точно не из этих… — охотно признался Александр, пожимая руку и еще раз осыпая благодарностью своего нечаянного спасителя.
Кое-как приведя себя в порядок, граф оставил еще пару монет хозяину заведения и вновь двинулся на улицу, где несколькими минутами ранее уже исчез Николай.
Улица оживилась. Толпа разношерстного народа двигалась по Немецкой, откуда-то со стороны Технического училища, растянувшись колонной.
Гудение и рев множества глоток оглушали, но даже сквозь гам не трудно было разобрать лозунги:
—  К черту царя!
— Долой власть!
— Вперед, товарищи, долой самодержавие! — неслось со всех сторон.
Безумным водоворотом толпа норовила затянуть словно в омут и, избегая нежелательного участия, Александр вжался в стену. Прямо рядом с питейным заведением, дважды уже принимавшим молодого графа в свое нутро, находилась ткацкая фабрика. Толпа трудящихся высыпала и сейчас с интересом смотрела на демонстрантов. Многие свистели и поддерживали звонким улюлюканьем, но к демонстрации не присоединялись.
Резкое движение привлекло внимание Александра и он обернулся в сторону происходящего. Какой-то молодой человек с бородкой и забранными назад волосами, обнажавшими высокий лоб, запрыгнул в пролетку стоявшего на пути демонстрантов извозчика и, размахивая красным флагом, приказал гнать вперед, прямо перед толпой, словно возглавляя шествие.
— Товарищи, присоединяйтесь к нам! Долой царя! Долой самодержавие! Разрушим русскую Бастилию! Долой ублюдков во власти! К черту царя! — громкий голос, скандируя ставшие уже привычными лозунги, разносился по улице, эхом отражаясь от кирпичных зданий. Молодой человек обращался к работникам фабрики, пытаясь усилить и без того многолюдный митинг, посеять хаос.
Вжавшись в стену еще плотнее, ощущая как мурашки, побежали по спине, Александр понял, что узнает это лицо. Конечно, два года назад они вместе ехали в поезде в Германии. Да и буквально сегодня граф вновь слышал о нем от Мишки, дружбе с которым, похоже, пришел конец…
Бауман. Грач. Как там его еще кличут? Опять он! Кругом он — с отвращением подумалось Александру.
Мгновение спустя, клубок событий закрутился пуще прежнего. Невесть откуда, прямо на бричку вскочил еще один знакомый — Николай. Вот он, зажав в руке какой-то нелепый обломок трубы, стоит рядом с Бауманом на бричке… Ухватившись за древко штандарта, на котором развевалось красное знамя, Николай попытался вырвать его из рук ненавистных ему демонстрантов, оскорбляющих самого Царя.
Бауман несколько раз попытался оттолкнуть фабриканта, но поняв, что безнадежно проигрывает ему в физической силе, пошел на подлость. Сунув руку в карман плаща, он достал короткий пистолет и направил в Николая, целясь в живот.
Раздался грохот выстрела.
Не тут-то было — молниеносная реакция спасла гвардейца из личной охраны государя-императора. Тяжелый удар трубы, используемой на манер палаша, мгновенно отвел и выбил оружие из рук революционера.
Опешив от неожиданности и выронив знамя, Бауман попытался ударить Николая в лицо, но обрезок трубы легко отбил и этот удар. Охваченный гневом, едва не лишившись жизни под пулей, Николай ударил Баумана трубой по голове. Тот неуклюже закрылся руками, но было поздно — Николай уже не мог остановиться.
Удар. Еще один. Третий. Могучая рука гвардейца, награжденного за отличную рубку, с мастерством и тяжестью опускала обрезок трубы на голову проклятого революционера, готового стрелять на поражение во всех, кто встанет на его пути. Еще хуже — призывавшего разгоряченный народ к худшему — свержению Царя, за которого Николай не раздумывая отдал бы свою жизнь.
В считаные секунды все было кончено. Бауман рухнул без сознания, заливаясь кровью, а Николай, ловко соскочив с пролетки на мостовую, отбросил трубу и немедленно растворился в густой толпе.
Демонстрация рассыпалась, приходя в хаос и замешательство. Люди наталкивались друг на друга, кто-то дрался, несколько человек упали, затаптываемые беспорядочно мечущимися людьми, словно стадом.
Услышав выстрел, многие испугались и сейчас колонна стремительно таяла, рассыпаясь по улочкам и переулкам, опасаясь сопротивления властей, солдат, городовых…
К распростертому на мостовой Бауману с высоким, окровавленным лбом, кинулись его соратники. Кто-то поднимал его, тормошил, пытался привести в чувство.
В глазах Александра помутилось. Вихрь событий завертелся слишком плотно, выбивая почву из-под ног не готового к подобному накалу страстей графа. 
Старый мир рассыпался прямо на глазах, суля перемены сверху до низу, разбивая последнее очарование юношеских воспоминаний о солидном покое и уютном благополучии старой России.
— Анастасия! Нужно срочно ехать в Петербург! Черт знает что такое происходит! — бессмысленно и беспорядочно бормотал граф, комкая впечатления и новости этого безобразно длинного дня.
В лихорадочном возбуждении, с перевязанной головой, плотнее кутаясь в старое пальто от порывов октябрьского ветра, Александр бросился в сторону Петербургского вокзала.
Университет закрыт!
Лаборатория закрыта!
Старые друзья превратились черти знает во что, если не сказать хуже. Надо ехать, надо возвращаться, надо убираться подальше от Москвы!
В Петербург, в столицу!
В Петербург!
Увы, реальность упрямо не шла навстречу планам. Железнодорожники отчаянно бастовали вместе со всеми остальными —  движение в огромной стране было парализовано.
Товары не доставлялись. Люди застряли, бессильные во всеобщем хаосе перемещаться между городами и селами. Невиданная стачка охватила империю, сковав и обездвижив. Уехать было совершенно невозможно.



                Часть 2


                Глава 9
Оксфорд, июнь 1877

«…таким образом я утверждаю, что у каждого человека есть главная цель, которой он безраздельно и посвящает свою жизнь. Для одних это стяжательство —  накопление богатств. Для иных — семейные радости. Что же до меня, то своей главной целью я вижу преданное служение родине.
Конечно, в любви к родине люди клялись с незапамятных времен, но Бог ты мой, сколько совершенно разных значений имели эти клятвы! Так что будет разумным пояснить, что имею в виду под этим именно я — Сесил Родс.
Чтобы мир смог обрести долгожданное равновесие, люди — счастье, а войны прекратились —  нашей планете нужна нация умных и сильных людей, которая смогла бы безраздельно господствовать над всеми остальными, мудро руководя менее развитыми, а порой откровенно отсталыми народами.
Подобно тому как в любом обществе  выживают и господствуют сильнейшие —  то же самое должно произойти и в мире, вынужденном склониться перед сильнейшей нацией. Нет сомнений, что в настоящий момент таковой признать можно лишь одну — подданых Ее Величества. Я имею в виду, конечно, англичан.
Способны ли осуществить всю ту огромную миссию, о которой идет речь, джентльмены, что заседают в нашем парламенте?
Чушь! Конечно же нет! Зачем ждать невозможного от собрания обюрократившихся политиканов, что посвятили жизнь накоплению богатств, игнорируют историю, трусливы, а порой глухи и к здравому смыслу?
Что помогло Римской церкви добиться успеха? Не то ли, что каждый энтузиаст (можете назвать его хоть сумасшедшим), находит в ней применение своим силам и способностям? Так вот и нам, дабы выполнить долг перед человечеством — овладеть как можно большими землями под управлением Британской короны — следует основать организацию, какая, сохраняя себя в тайне, оказалась бы способной взять на себя нетривиальные задачи захвата земель нецивилизованных народов, возвращения Соединенных Штатов в лоно английской монархии и объединения англосаксов в единую, всемогущую Империю на всем Земном шаре.
Кто мог бы стать подходящим человеческим материалом для такого сообщества, не имеющего ни границ, ни пределов возможного? Кого не сбили бы с верного пути все те многочисленные пороки и искушения, что свойственны людскому роду? Я верю — таковыми могли бы стать младшие сыновья аристократических семейств нашей славной Англии.
Благородная кровь, лишенная возможности унаследовать звучные титулы или хоть сколько-нибудь крупное состояние от своих предков, вскипает и рвется вперед, в поисках возможностей проявить себя. Увы, не имея к этому ни средств, ни возможностей. Подобное же общество, несомненно, дало бы им и то, и другое, придало сил — явилось бы надежной опорой для всех дальнейших свершений и тем более…» 

Рука пишущего эти строки вздрогнула, смазав последнюю строку густой кляксой. С грохотом упала и покатилась по полу чернильница, заливая ковер грязными, черными пятнами.
Молодой человек с жесткими, вьющимися волосами и прямым, утолщенным ближе к кончику носом сипло вдохнул воздух, схватившись за грудь.
Окна были открыты нараспашку —  свежий воздух тихих оксфордских полей проникал в комнату, легкими порывами колыхая строгие, прямые шторы. Сесил задыхался. Снова.
Крупные, выразительные глаза его лезли из орбит, дрожащими пальцами юноша пытался ослабить ворот у рубашки, хотя и знал — это не поможет. Причина недуга крылась совсем в другом, куда менее заметном снаружи обстоятельстве.
Всего двадцать четыре года — Сесил Родс прожил уже много больше, чем было отмерено врачами, когда тяжелый сердечный приступ впервые сразил его несколько лет назад.
Цепляясь за мечты о могуществе и завоевании целого мира, больной юноша сжимал зубы и, едва становилось легче, а сердце ловило верный ритм —  снова рвался в бой. Готовый, что всякий день может оказаться для него последним. Зная, что шансы прожить еще один год всякий раз ничтожны.
Сегодняшний приступ был легче обычного, но по спине молодого человека все равно струйками сбегал ледяной пот — рубашка насквозь пропиталась.
Аккуратно встав со стула, Сесил безразлично поглядел на испорченную рукопись, снял пиджак и стал раздеваться. С минуты на минуту придет доктор —  нужно привести себя в порядок.
Хотя Сесил Родс отлично понимал, что медик вновь попросит его раздеться до пояса, чтобы выслушать эти тяжелые, неровные сердцебиения — встречать людей в неотразимом виде было важным для него правилом. По крайней мере здесь — в Англии.
В Оксфорде, наполненном сливками британской аристократии и людьми, в чьих глазах сын викария хотел смотреться хотя бы на пол ступеньки выше. Ощущая себя внутренне выше на солидное количество пролетов, а не каких-то там ступеней — Родс рано выучился понимать людей и, главное, ориентироваться в ситуациях. Как лучше вести себя, как заводить знакомства и, конечно, как добиваться задуманного. Во что бы то ни стало.
Внизу трижды постучали. Выглянув в окно молодой человек увидел господина в шляпе, лет тридцати пяти, закутанного в непромокаемый плащ — ветер был прохладным. Несомненно — это доктор Степлсон.
Держась за перила, все еще чувствуя неверность в дрожащих руках, молодой пациент спустился, чтобы открыть дверь.
— Господи, мистер Родс, вы видели себя в зеркало? Да вы бледнее, чем английский рабочий, года три не видевший солнца! Где же ваш хваленый африканский загар?
— Опять приступ, мистер Степлсон, — слабо улыбнулся молодой человек. —  Только что отпустило…
После спуска по лестнице снова стало тяжело дышать. Сердце заходилось в груди, руки оледенели.
— Немедленно раздевайтесь, вы так крепко застегнули рубашку, да вы с ума сошли!? В вашем положении подражать всем этим денди — абсурд! Не сегодня-завтра вы можете отправиться на небеса, а одеваетесь будто на прием к Ее Величеству. Сядьте тут, вот так, мне надо послушать.
Выхватив из плаща с бездонными карманами стетоскоп, доктор Степлсон начал аускультацию   со спины, где-то в области сердца. Холодная, металлическая поверхность неприятно коснулась еще влажной после приступа кожи.
— Вдох, пожалуйста. Выдох! Еще раз вдох…
Через несколько минут все было кончено.
— Мистер Родс, на вашем месте я не готовился бы сейчас к экзаменам и, тем более, не собирался обратно, в эту вашу Африку. Жизнь она, знаете, дороже отметок, дипломов и всех этих сиятельных фантазий про ваши алмазы, или что там у вас?
— Алмазы, доктор, вы правы — Родс грустно улыбнулся.
— Не буду ходить вокруг да около. И врать тоже не буду — сейчас каждый приступ норовит стать для вас последним. Часто они?
— Каждый месяц — молодой человек задумался, —  нет, даже, пожалуй, каждую неделю.
— Сегодняшний, а если я верно понимаю, вас он совсем недавно посещал, какой был по счету?
— Второй…
— Но ведь сегодня только среда?
— Да, доктор, вы правы, сегодня среда…
— Мистер Родс, можете относиться как вам угодно, но послушайте —  мой врачебный долг предупредить вас. Следует предпочитать длинный крепкий сон и неспешные прогулки всем тем истощающим занятиям, которым вы себя неуклонно подвергаете. Вы же работаете даже по ночам! Неужели вам себя совсем не жаль? Хотите вы, в конце концов, прожить на этом свете подольше?
На лице молодого человека отразилось глубокое раздумье. Казалось, хотя вопрос и был совершенно очевидным, Сесил Родс формулировал на него какой-то свой, особенный ответ.
— Если честно, доктор, для меня не так уж важно, как долго моя жизнь продлится. Намного важнее — чего я в ней успею достичь…
— Ах, юноша… —  доктор вздохнул, — Оксфорд, Оксфорд… неужели вы думаете, что это какой-то уникальный взгляд на свою судьбу? Слышу это регулярно от многих людей вашего возраста. Юношеский пыл, максимализм…
— Не думаю, мистер Степлсон, при всем уважении, что я подобен тем, о ком вы сейчас говорите —  Сесил ответил жестко, в голосе сверкнули холодные нотки.
— Хм, вот как? Полагаете себя особенным?
Молодой человек безразлично пожал плечами.
Доктор хлопал глазами, теребя край своего плаща, словно пытаясь пальцами проделать в нем дырку. Несколько раз он открывал рот, будто порываясь что-то сказать, но не успевал. Наконец, мистер Степлсон все же собрался с мыслями:
— Мистер Родс, я не впервые уже хочу спросить, если позволите, хотя это, пожалуй, личное. Только между нами, обещаю! При вашем состоянии, и я имею в виду сейчас не медицинскую ситуацию — у вас, кажется, несколько сотен тысяч фунтов, так? Вы говорили, что регулярно пишете завещания, добавляя к ним все новые и новые нули…
Молодой человек спокойно кивнул. Ни тени гордости или надменности не промелькнуло на его лице, хотя речь шла о суммах, какие доктор не заработал бы и за несколько жизней.
— Я гляжу на других юношей — о, тут их много, из лучших семейств страны, да и не только из Англии. Вы же тоже, как и я видите, как они проводят свое время?
— Конечно, к чему вы клоните?
— Что помогает вам, с такими возможностями и деньгами, когда жизнь может вот-вот оборваться… удерживаться от всех этих соблазнов?
Родс слегка нахмурился, словно не желая отвечать. Наблюдая, как двинулись к переносице его брови, доктор Степлсон уже жалел, что полез не в свое дело — как-то само пришлось к слову. Ну правда же, любопытный юноша..!
— Непросто ответить на такой вопрос, доктор. Я думаю не совру, если скажу, что у меня есть миссия. Да-да, большая миссия. Я не знаю, сколько отпустит мне Господь — надеюсь, что-нибудь да успею. Но пока впереди маячат те цели, что я вижу — я буду идти до конца.
Глаза юноши горели огнем. Внутри кипела бездна силы и, казалось, одна лишь она и поддерживала жизнь в этом слабом, больном сердце, словно зажигая его снова и снова.
Смутившись, доктор попытался найти слова, чтобы что-то сказать, возразить или напротив, согласиться, но ничего толкового не шло в голову.
—  Ну вот что — не будем лучше о вашем личном, оставайтесь моим пациентом по сердечной части — вовсе я не собираюсь копаться в юных головах, еще чего! — мистер Степлсон вновь обрел уверенность и широко улыбался.
— Благодарю вас!
— Да, дело за вами — я зайду в воскресенье, после обеда, если вы планируете быть здесь. Будет удобно?
— Да, пожалуй.
— Что же, тогда до скорой встречи! Принимаете те капли, что я выписывал вам несколько визитов назад, вы же не забыли про них их?
— Конечно, доктор — Родс уверенно кивнул — я принимаю их регулярно!
Шутливо погрозив пальцем, мистер Степлсон поплотнее запахнул свой плащ, кивнул и вышел из дома.
Подождав пару минут, слушая тиканье висящих на стене часов, Родс застегнул пиджак и воротник рубашки, накинул пальто и тоже вышел. Захотелось прогуляться.
Прохладная влажность воздуха, лоснящаяся зелень оксфордских лугов — все здесь резко контрастировало с выжжеными, сухими пейзажами Кимберли. Где Африку усыпал песок —  здесь была сочная, молодая трава. Где далекое, лазурное небо казалось особенно светлым в раскаленном зное, здесь висели косматые, напитанные холодными дождями облака.
Неспешно и солидно, словно английские лорды, они плыли по небу над Англией, гордо взирая на мелочную суету внизу. Всякий раз попадая с дикого и необузданного края в чопорную, расчерченную правилами и законами Англию, Родс остро чувствовал удивительное разнообразие, какое способна дарить жизнь только самым активным ее ценителям. Различаясь словно два разных мира — Англия и Кимберли — также сильно менялся и Сесил Родс, в зависимости от того, где находился.
Твердый, властный и беспринципный делец, поражавший своей жесткостью даже бывалых старателей вдвое старше, в Англии Родс превращался в мягкого, словно кошка, интригана. Способность менять маски, идеально подстраиваться под внешние обстоятельства — вот то, что необходимо каждому, кто хочет однажды уже эти самые внешние обстоятельства менять под себя.
Зачем мне Оксфорд, вот ведь глупости… — улыбался молодой человек своим мыслям. — Да много ли я добьюсь в Кимберли, если буду действовать в одиночку, без поддержки больших людей из Англии? Не привлекая их к Делу, не считаясь с их интересами? Конечно же нет!
Мое счастье, что на сегодняшний день и Чарльз Радд отлично справится там сам — один —  пусть и не без моих советов. Кое-что уже сделано, налажено... Но вот если однажды мы хотим отхватить кусок побольше — не какие-то там десятки шахт, а часть материка… Или, может быть даже, подавляющую его часть… Да! Конечно. Знакомства здесь окажутся совершенно необходимы! Множество полезных знакомств!

Всего семь лет прошло с момента, как тяжело болеющий чахоткой Родс отплыл из Англии в Южную Африку — смена климата была последним шансом. Еще до сердечных приступов врачи обрекли его на скорую смерть и, привычный засыпать с мыслью, что не откроет глаза вновь, Родс удивлял всех тем, что вовсе не отказывался от планов на будущее,  не опускал руки.
Напротив, размахом фантазии он восхищал, раздражал и пугал всех, включая собственного старшего брата, к которому и плыл. Поправлять здоровье и помогать на хлопковой ферме.
  В чаду полыхавшей пламенем алмазной лихорадки старший брат Сесила забросил ферму и ударился в самые отвязные приключения, вернуться из которых ему уже не было суждено. Сесил Родс, когда ему едва стукнуло восемнадцать, больной и неопытный остался совершенно один. На ферме и на всем этом чужом, малопонятном и еще менее известном ему континенте.
Молодой человек не слишком долго скорбел —  теряться было не в его правилах и совсем скоро он разыграл удачную монету, скупая пустующие участки, что еще были свободны или уже освободились за ненадобностью.
Уже несколько лет минуло с тех пор, как грянуло нашествие. Когда некий Ван Никерк — ничем не примечательный бурский торгаш — Родс слышал эту историю со слов очевидцев — нашел первый камень и Господь подсказал его глупой голове снести к людям знающим, дойти до самого губернатора…
Словно саранча, в ворота Южной Африки, сшибая петли ворвались тысячи старателей, покинувших насиженные на родине места. В поисках алмазов, золота, богатств — в погоне за мечтой, вчерашний школьный учитель мог стать головорезом, помощник судьи чинить беззакония… О нравах же тех, по чьим грязным шеям веревка плакала еще задолго до вскруживших голову обстоятельств, говорить не приходится и вовсе — страшная анархия и хаос были гимном тех времен. 
Среди подобного пестрого и весьма колоритного контингента головорезов, врагов закона, шлюх, ожесточившихся бюрократов и местных бесправных рабов-кафров, Родс, совсем молодой юноша, и прокладывал себе путь, познавал прелести самостоятельности.
День за днем, месяц за месяцем он обрастал знакомствами, всякий год удваивал состояние, но главное — проходил такую школу, какую нельзя сыскать ни в Лондоне, ни где бы то ни было еще на свете. Школу суровой, настоящей, изощренной в своих прихотях жизни. 
Усы еще слабо росли на лице, а Сесил Родс уже стал заметной фигурой — дела устаканились, добыча алмазов шла полным ходом и можно было удалиться в Оксфорд. Следить за биржей, посылать важные размышления, но главное — исполнять свою мечту.
Мечту выучиться среди британской аристократии, найти людей, кому по плечу было бы идти рядом и, для начала, завоевать все шахты. Затем — завоевать всю Африку. Ну а уж если получится успеть —  завоевать и весь этот мир, положив его перед британской короной. Сделать покорным, мирным и процветающим.
Лишь одно могло помешать — время. Времени всегда не хватало. Так много нужно было успеть…
Как жаль, что нельзя покупать минуты жизни за фунты стерлингов — часто сокрушался молодой человек, хотя его сверстники обычно думали наоборот — вот было бы здорово! Я купил бы себе сотню лет и уж тогда...
Что же может помочь ускориться? Выделить, возвысить над остальными? — вот вопросы, какие задавал себе Родс всякий день, мучая свое сознание. Всегда открытый новым, самым неожиданным ответам.
Когда внизу множества участков, превратившихся в настоящие кратеры, скопилась вода, грунт осыпался и все плавало в грязной каше — что они делали? Продавали! Продавали участки за гроши —  Родс улыбнулся свежим еще воспоминаниям. 
Множество земель отошли нам с Раддом за бесценок, ведь как можно продолжать добычу из громадной ямы, на далеком дне которой даже рослые чернокожие кафры казались лишь детьми —  чумазыми трубочистами, каких немало бегает по Лондону, оставляя следы черных от сажи пяток на мостовых. Да и зачем? Впереди еще столько участков —  эта забытая богами белого человека земля изобилует несметными сокровищами!
Чего не сумел человек — легко сделала машина. Нужно было лишь немного поразмыслить, да приложить кое-какой капитал. Пока другие спускали свалившиеся на них деньжищи на бесконечно дорогую в этой дыре выпивку и доступных женщин, Родс и Радд копили, преумножали, закупались техникой. Теперь, уже в следующем месяце, если все пойдет по плану, оборудование должно было попасть в эти далекие края из самого центра мира —  из Англии.
Механизированные монстры — совсем скоро армия железных шестеренок, ни днем ни ночью не зная отдыха, выкачала воду, расширила шахты и добыча пошла с новой силой. Открывались глубокие, самые богатые на алмазы, самые щедрые к старателям пласты. Драгоценные камни ослепительно сверкали в ярком солнце Южной Африки. Карат за каратом рос и капитал Сесила Родса. Каждый год увеличивал его могущество…
Произвести впечатление на молодых английских лордов нелегко, если ты сын викария. Но что если считаясь безродным, ты можешь бросать на дубовый стол пригоршни ослепительно переливающихся алмазов? Что если ты знаешь и произносишь то, что у других хранится лишь в самых потайных уголках души? Там, куда стесняется заглядывать даже обостренное английское честолюбие…
Мистер Родс, вы невероятно везучий человек! —   часто повторяли многие сетуя, что не обладают подобной удачливостью.
— Вы правы, сэр —  мне очень повезло —  я родился англичанином —  вот, что обычно отвечал мистер Родс.
—  Мистер Родс, говорят, что вы ни во что не ставите права чернокожих туземцев везде, где скупаете плантации?
—  Чепуха! Я всегда выступал за равные права для всех белых людей к югу от Замбези! Ну а вам советую учить историю. Уверяю, вы сразу осознаете, что к туземцам следует относиться как к детям. Такая система отлично работает в Индии, почему же в наших отношениях с варварством Южной Африки что-то должно быть иначе? Вы даете вашим детям право голоса по политическим вопросам?
— Мистер Родс, а правда, что на ваших шахтах самую грязную работу делают кафры   — или как вы их там называете? Я имею в виду, конечно, чернокожих африканских аборигенов.
— Что я могу сказать вам — черная работа для черных. Это закономерно. Вы полагаете иначе?

Ему было слегка за двадцать.
Его сердце работало из рук вон плохо, а приступы случались все чаще. Спина заливалась ледяным потом, дыхание перехватывало, словно невидимая рука хватала его за глотку, пытаясь задушить, уничтожить, освободить мир от его могучей персоны. Тщетно, всякий раз юноша выживал. Приступы проходили.
Столько всего нужно было успеть... Щадить себя было нельзя —   работать, работать, работать… Трудиться больше, интенсивнее чем любой из самых черных подданных кафров в Кимберли. Целиться выше, чем самый амбициозный из премьер-министров в английском парламенте. Закончить начатое Александром Великим и Наполеоном — объединить этот мир под правильным флагом. Подарить его Англии… Да-да, одной великой Британской Империи.
А кому же еще?




                Глава 10

Санкт-Петербург, октябрь-ноябрь 1905

Уже после, за несколько дней проведенных в Москве, ожидая спада накала и возобновления железнодорожного сообщения, Александр немного пришел в себя. Остыв от всего безумия, вихрем событий захлестнувшего голову, молодой человек осознал, сколь опрометчиво в сущности было спонтанное его решение посетить Анастасию.
Вдова, если не наврал сбрендивший Мишка, да еще и не общались вот уже как третий год пошел… Странное, нелепое решение — корил себя Александр.
Но сердцу не прикажешь — эмоции брали верх над разумом. А что? А что если? Нет, ну я же просто из вежливости, как знак сочувствия, уважения… А вдруг все еще…? Вдова, вот оно как, а если… — сбивчиво размышлял он про себя всю дорогу до Петербурга. То коря себя за какую-то может даже жестокую радость, то наслаждаясь, мысленно смакуя призрачный, но все же осязаемый в новых обстоятельствах шанс вернуть утраченный роман, Александр боролся с чувствами, вдребезги проигрывая их мягкой, вкрадчивой силе.
В Петербурге, казалось, было спокойнее. Еще в поезде, подробнее знакомясь с газетами, которых прежде почти не читал, Александр узнал про Высочайший Манифест Императора, даровавший подданым парламент, на русский лад названный Государственной Думой. Без одобрения Думы теперь не мог приняться ни один закон — под давлением народа первый и весьма чувствительный удар по самодержавию все же состоялся.
Страна бурлила, словно перегретый на огне котел. Кто-то ликовал, кто-то бунтовал. Хватало и напуганных, хватало и запутавшихся. К последним отнес себя и граф, прежде чуждый политике и неприлично мало для своего титула в ней смысливший.
Купив цветы и еще раз мысленно взвесив все «за» и «против», Александр сейчас стоял перед домом Анастасии. Роскошная лепнина фасадов, изящные эркеры — все здесь дышало богатством и состоятельностью живущих внутри. Парадная встретила графа затопленным камином, где уютно потрескивали дрова.
— К кому пожаловал господин? Как я могу к Вам обращаться, подскажите пожалуйста-с? — вежливо поприветствовал гостя лакей, встречавший входящих.
Решив, что его облик и так, пожалуй, не бесспорен, хотя свежая рана на лбу была надежно упрятана под головным убором, ученый все равно предпочел представиться вместе с титулом.
— Граф Александр Владимирович Толстой. Впрочем, не важно, я пока не решил, как мне следует поступить. Подскажите, а у себя ли госпожа…
Собравшись с мыслями и сжав волю в кулак, Александр осведомился, наконец, о присутствии дома особы, к которой замышлен был этот внезапный визит.
— Боюсь расстроить Ваше сиятельство — Анастасия уехали-с. Да-да, с маман и гувернанткой уехали в Швейцарию, кажется. Такое горе! Погиб супруг, совсем юная вдова… А как вы..? Покорнейше прошу простить,  не сочтите за дерзость, но… кем вы ей приходитесь?
— Я всего лишь друг. Да, старый знакомый —  мы виделись несколько раз, в Москве. Это, впрочем, было давно так что…неважно! Премного вам благодарен!
Нелепо получилось, а все же хорошо, пожалуй, что так вышло — размышлял Александр, ругая себя и спешно удаляясь от дома семьи Анастасии — и зачем это вообще надо было приходить, ах эта моя сентиментальность…
Шел в сторону Пелей. Хотелось оказаться там где вырос, нащупать, хотя бы попробовать, тот покой и уют, какие помнились в детстве. Жаль, Василия Васильевича больше нет — ушел, солидный возраст, надо бы навестить его на Волковском — думал граф.
Дядя Петр тоже умер. Оставил несколько тысяч рублей — не потрачены из оставленного когда-то, десятилетия назад, отцом Александра. Любая копейка сейчас была графу очень кстати — ежели искать, наниматься на работу — нужно где-то жить, снимать комнату… У Пелей не поселишься, у дяди Петра, земля ему пухом, чужие люди проживают — семья квартиру продала… Бытовые вопросы всегда Александра раздражали своей особой, липкой мелочностью. А более всего тем, что не решив их жить было совершенно нельзя!
Перескакивая с мыслей о любви и возвышенном на самые мещанские вопросы, Александр шел с Волковского кладбища в сторону центра. Вдоль Обводного канала вышел на Московский проспект. Мчались экипажи, пролетки и кареты. Фланировали разные персоны. Задорно блестели вывески на первых этажах доходных домов —  демонстрациям час, а торговле — время. Надо же на что-то жить..? Где-то там, вдали, за Фонтанкой, жил теперь Дмитрий Иванович Менделеев.
А! Была не была, — подумал граф, —  зайду, уважу… Личность масштаба необыкновенного! Что ни встреча — много лет вспоминаю!
Менделеев оказался у себя. Налив чаю и побеседовав о непростых для страны временах, Дмитрий Иванович искренне отрекомендовал Александру вернуться пока к работе в Европе, пока не «утихнут досадные брожения».
— Необходимость мер и изменений я понимаю, даже принимаю, — говорил великий ученый, — но пускай же на месте действий радикальных, революционных, случаются лучше эволюционные — постепенные в своем развитии. Вовсе не обязательно все ломать, взрывать и портить…
Ох как был согласен с ним юный граф…
— Как продвигаются работы над трансмутацией, Александр Владимирович? — вежливо поинтересовался Менделеев.
— Некоторые успехи есть, блестящие результаты достигли в Лондоне, когда я работал под руководством Рамзая. Радиоактивность, изотопы — да-да, пожалуй, именно здесь и нащупается главный секрет, я полагаю…
— Так что же? Щупаете?
— Слышал я будто Содди и Резерфорд такую трансмутацию и осуществили уже даже.
— Да что вы говорите? В самом деле?
— Ну, для журнала ее назвали, конечно, несколько сдержаннее — трансформацией, но ведь суть то та же! — попав на любимую тему Александр воспламенился. Глаза его загорелись, что не ушло от довольного взгляда Дмитрия Ивановича. 
— Торий у них получилось преобразовать…в гелий! Представляете? Это все-таки возможно…
— Любопытно, да-да, я что-то такое читал даже, кажется — Менделеев попытался вспомнить, разыскивая информацию в бездонных чертогах своей памяти, охватившей едва ли не все. Даже химия, вознесшая его на Олимп всемирной славы, занимала там лишь одну, не самую большую вдобавок полочку.
— Здорово было бы поработать с Резерфордом и Содди — Александр вздохнул — я слышал, они в Канаде, в Монреале, кажется.
— Вы думаете облучать вещества этой вашей, радиацией?
— Да, наверное, это верный путь. А вы как считаете? Другие источники энергии тут, пожалуй, не годятся — они слишком слабы.
— Не верю я в радиоактивность уж простите! И в превращения веществ тем более. Ну а что до источников энергии — все ли вы учли? — Менделеев расплылся в добродушной улыбке.
— Нефть не подойдет, уголь — тем более, дрова, ну я даже не буду комментировать… — граф отметал вариант за вариантом.
— Ну а если, например, солнце?
— А что солнце?
— Ну как же! Вы что ли не помните совсем работы Архимеда, сжигавшего вражеский флот с помощью зеркал? Ну, ежели вы такой равнодушный к мудрости древних — возьмите что-то и посвежее… как насчет Лавуазье?
— Просветите, я знаете, прямо заинтересовался — парировал Александр, чтобы не акцентировать внимание великого человека на своем собственном невежестве.
— Солнечная печь, я об этом говорю — Менделеев встал, подошел к книжной полке, где у него хранилось множество зарисовок, журналов и блокнотов — ага, вот оно, смотрите-ка…
Выходя обратно на Московский, глаза Александра вновь зажглись мечтой, которую он уже, казалось, стал терять, хотя и работал много лет с ведущими учеными Европы.
Солнце! Как просто и как…оригинально. Впрочем, о чем это я — речь же о Дмитрии Ивановиче — Александр даже рассмеялся, собирая на себе подозрительные взгляды случайных прохожих, стремившихся обойти безумца стороной. Вот на все Дмитрий Иванович смотрит как-то по-своему, по-особенному! Но как же глубоко..!
Вот только эта система зеркал — какие они должны получиться… огромные? И как все это оборудовать только, подобрать! Непосильная пока что задача выходит, хотя мысль, бесспорно, перспективная…


***
У Пелей Толстой встретил Александра Васильевича. Он постарел и, казалось, совершенно вымотался. Наверное, сказывался тот непосильный груз научных изысканий, утопленных в море коммерческих забот. А тут еще и недавняя смерть отца…
— Ах, да, Александр — приветствую, проходи в зал, пожалуйста, располагайся! Я сейчас подойду. Вот только чай приготовлю…
В доме почти ничего не изменилось. Разросшийся еще пуще прежнего, он теперь включал в себя уже пять этажей и чердак. Лаборатория внизу тоже не исчезла, но сейчас привычная лестница, последние ступени которой исчезали внизу, была закрыта —  никакой алхимии после смерти Василия Васильевича здесь уже не было. Эпоха ушла. Философский камень теперь не искали. Всему свое время…
Перемешивая старые наработки с новыми идеями, Толстой беседовал с Пелем, рассуждая о подходах, которые позволили бы осуществить давнюю мечту множества поколений, а главное отца самого Александра Васильевича  —  трансмутацию.
 После небольшой беседы стало ясно — Александр готов помочь, но сам присоединиться, даже мысленно, никак не сможет — дела. Опыт Содди, Резерфорда и некоторые наработки у Рамзая, с которыми Александр работал самостоятельно, не убедили скептично настроенного ученого. Зато, неожиданное предложение заставило поежиться от смущения даже урожденного графа — Александр, на правах личного поставщика Его Императорского Величества готов был представить Александра Владимировича двору, провести в Зимний…
— Александра Федоровна, знаешь, очень ценит людей вроде тебя — рассмеялся Пель.
— Вроде меня?
— Ну да, мечтателей, мистиков, не принимай мои слова за синоним вздорности — я имею в виду людей, верящих в возможность и готовых выходить за пределы… ну, скажем, обыденного. Для тебя это шанс — твою работу могут взять на заметку, выделить средства…
Александр внимательно слушал. Сложно было даже поверить в то, что предлагал ему Пель.
— Сейчас, конечно, вряд ли — не о том головы августейшие думают, но уж как все уляжется… А знакомство было бы для тебя не лишним, по моему скромному мнению —  впрочем решай, конечно, сам. Я в скором времени во дворец поеду, партия усовершенствованного спермина, обещал показать Ее Величеству… Восемь Гран-при на международных выставках, между прочим —  Александр расплылся в гордой, удовлетворенной улыбке, — ты, кстати, не пробовал? Я конечно же дам тебе образцы совершенно бесплатно!
— Я… Я даже не знаю как благодарить…Ну, насчет знакомства с царской семьей.
— Да оставь это — ты, считай, вырос на моих глазах. А отец мой, кто я без него был бы — верил в эту…алхимию. Просто, наверное, не успел. И тебя любил, словно родного. Мы с братьями знаешь, по началу ревновали даже —   Александр Васильевич тепло рассмеялся. —  Кстати, чуть не забыл, он же оставил тебе кое-что! Когда уже совсем худо было и скорый конец стал ясен — передать просил. Там книга, с закладкой — я сейчас принесу…
Растерянный, заинтригованный, с налетом печали при мысли об уходе первого своего учителя, даже перед смертью вспоминавшем его — Александра, не родного, но словно ставшего ему еще одним сыном парнишку… Стало очень грустно. Едва не навернулись слезы, но быстро сделав несколько вдохов граф подавил внезапный приступ эмоциональности — наверное, нервы! Столько всего разом…
— Вот, смотри-ка тут — Александр Пель протягивал графу чрезвычайно ветхий, заляпанный за много десятилетий использования том, ближе к середине заложенный куском бумаги. — Там, наверное, какие-то сведения особенные —  может он просто в письме не успел рассказать? Ну, ты поймешь, наверное. Вы же с ним про алхимию переписывались все это время?
Кивнув, Александр осторожно взял в руки обитую ссохшейся кожей книгу. На выцветшей от времени обложке Александр прочитал заголовок — «Ломоносов Михаил Васильевич. К вопросам о стекольных дел возможностях и нашем в сем разумении, да умении».
Так вот почему книга такая ветхая! Ей уже больше века, почти даже полтора — в миг подумалось Александру. Повернув ее торцом увидел и дату — 1762 год.
На обложке сзади остался кусок какой-то прочной бумаги, которой книга была заклеена так, что не раскрыть, словно была опечатана. Вглядевшись в смазанные временем буквы Александр с трудом разобрал часть надписи «..Г.иго..евич…О.лов…опечат…не…крыв.ть».
— Григорий Григорьевич Орлов, опечатано, не вскрывать, или не раскрывать —  не разберешь —  пробормотал граф. Вспомнились истории про Ломоносова, будто бы преследовал его всемогущий фаворит Екатерины, а как великий ученый умер —  приказал изъять и скрыть все его работы, чего-то страшно опасаясь.
Не менее живо вспомнилось и знакомство с коллегой Цейса —  Отто Шоттом, в Марбурге, пару лет назад. Совсем недавняя встреча с Менделеевым…
Стекла, стекла, и снова стекла! Кругом стекла… Дрожащими от волнения руками Александр раскрыл книгу, листая в сторону заложенной Василием Васильевичем страницы. Какие-то стеклянные фигуры странных форм, листы испещренные формулами, на одной из страниц любопытное, выведенное калиграфическим почерком название «Философское яйцо»… А вот и закладка!
Александр раскрыл искомую страницу. Весь разворот занимал всего один яркий рисунок, раскинутый на две страницы и гипнотизирующий своими красками, одному Богу ведомо каким чудом не поблекшими за столько лет. Это было солнце!


                ***

Александровская площадь поражала размерами. Весь Петербург, после маленьких городков старушки Европы, окрылял размахом, очаровывал величеством личности Петра Алексеевича — своего отца.
Роскошный Зимний дворец распахнул перед Толстым свои императорские врата. Одетый целиком в новый, подходящий случаю гардероб (спасибо скромному наследству от отца и дяди Петра), Александр поднимался по мраморным лестницам, для чистоты и мягкости накрытым бархатистыми дорожками ковров.
На почтительной высоте над головами входящих светили витиеватые, искусно выкованные люстры с электрическим светом. Весь дворец дышал уверенным могуществом самодержавия, которое куда меньше ощущалось за пределами этих толстых, вековых стен.
В приемной сидело еще несколько человек, ожидавших приема от Его Величества Николая Александровича или супруги императрицы. Время было, впрочем, для официальных визитов слишком позднее, так что беседа предполагалась скорее неформальная. Так, для первого знакомства…
Первым пошел Александр Васильевич. В безупречном фраке, с собой он взял небольшой портфельчик, в котором заботливо хранил чудодейственный препарат собственной, уникальной разработки. Минут десять шли беседы, а потом высокая дверь отворилась, показались две смеющиеся фигуры. Пель вежливо прощался, кланялся.
— Ваше средство, Александр Васильевич — это нечто волшебное! — на чистом немецком хвалила императрица. — Тот добрый друг — как-как Вы сказали? Александр Владимирович Толстой?
— Да, Ваше Императорское Величество — абсолютно верно! — также на немецком отвечал Пель — он еще совсем юн, вот-вот лишь стукнет тридцать, но поверьте моему опыту — из него непременно выйдет толк! Он отучился в Москве, в Германии, в Лондоне — и все у передовой профессуры! Кроме того, я знаю Александра Владимировича с детства, его отец был в родстве с любимым нашим Львом Николаевичем, трагическое стечение обстоятельств…
— Конечно, конечно, я понимаю. Так где же он?
Александр встал , показываясь в дверях. Александра Федоровна оценивающе взглянула на него и улыбнулась.
— Большая честь для меня познакомиться,  Ваше Императорское Величество — Александр поклонился.
— Так вы, значит, хотите получать драгоценности из подручных материалов? — голос императрицы сквозил иронией, она покровительственно улыбалась.
— Не совсем так, Ваше Величество, не любые. Тем не менее, я совершенно уверен в возможности осуществлять превращения веществ. Если некоторые теории подтвердятся, то под действием мощного источника энергии, близкие друг к другу вещества — по молекулярному весу, я имею в виду, могли бы превращаться друг в друга…
Воспользовавшись завязавшейся беседой Пель откланялся и ловко вышел из кабинета, оставив графа знакомиться далее самостоятельно.
Императрица внимательно слушала, слегка кивая. Глазами невольно выражая скуку когда поток научных терминов становился слишком плотным, она оживлялась при всяком упоминании результата —  золота, серебра и возможностей получать их практически из любых тяжелых металлов. Особенно из ртути и свинца.
Голос Александра слегка дрожал — молодой граф волновался, часто перескакивал между темами, то поэтично упоминая драгоценности, то уходя в дебри излишней для ушей императрицы терминологии, процессов. Ее все это, впрочем, приятно забавляло.
— Простите, вынуждена буду перебить Ваш интереснейший рассказ — улучив небольшую паузу остановила поток восторженных рассказов Александра императрица. — Я глубоко впечатлена такой светлой идеей. Ваш разум силен и я очень рада, что у России такие первоклассные ученые! Подскажите мне, чем следовало бы помочь? Как поучаствовать? Вы знакомы с Петром Александровичем?
— Простите? Петром Александровичем?
— Петр Александрович Ольденбургский, рад знакомству! — поблизости появился высокий и худощавый, почти совершенно лысый мужчина в военном мундире генерал-майора.
Кажется, он сидел за спиной входивших на расставленных у стены стульях. Вероятно, слышал весь разговор. Граф увидел его впервые, несколько смутился…
— Петр Александрович прекрасный меценат, а вся семья Ольденбургских уже много лет покровительствует наукам — Александра Федоровна представила мужчину молодому графу — верно я говорю, Петр Александрович?
— Да-да, конечно, Ваше Высочество — мягко кивнул Ольденбургский.
 Возможности, нахлынувшие на графа, обескураживали. Ольденбургский взялся финансировать амбициозные задачи, как только граф Толстой объявит свою готовность приступить к их разрешению.
Александру запомнился взгляд Его Величества Николая Александровича. Все время встречи Император работал за массивным, обитым зеленым сукном столом, без видимой усталости подписывая кипы каких-то бумаг, приказов и распоряжений. Не участвуя в разговоре и глубоко погрузившись в собственные государственные дела, он лишь изредка поднимал голову, смотрел в окно, обводил взором зал.
Когда на мгновение, уже перед самым уходом сыплющего благодарностями Толстого, их взгляды случайно встретились — Александра поразила та спокойная, глубокая печаль, что затаилась внутри. Словно все бесконечно утомило Его Величество своей суетностью, революционный грохот скорее раздражал, чем вызывал беспокойство, а нескончаемые посетители мешали чему-то куда более важному.
Сохраняя всю тяжесть печального взгляда, Император едва заметно улыбнулся и кивнул Александру Владимировичу.
Голова молодого графа шла кругом. Толпы озлобленных демонстрантов, отъезд Анастасии, всколыхнувший в нем былую влюбленность, новые идеи, внезапное знакомство с самой царской семьей… Всего это было слишком много. Все казалось каким-то нереальным. Всему есть предел! Вихрь событий разогнался слишком уж сильно… Но, как бы то ни было, данные обещания следовало исполнять. Вот только готов к этому Александр еще не был — не хватало умения и опыта.
Совсем уже ничему не удивляясь, на следующей же неделе молодой Толстой получил письмо с канадской маркой, любезно пересланное ему на адрес Пелей из Москвы. Видимо, сначала оно пришло в университет, но в отсутствии Александра Владимировича кто-то из старых знакомых на кафедре переслал по другому возможному адресу и не прогадал.
Поработать вместе приглашал старый товарищ —  Отто Ган, с которым они прежде уже трудились в Лондоне у Рамзая. Но на этот раз не в Лондоне. И не в Германии —  в Канаде! У Содди и Резерфорда. У тех единственных, из ныне живущих людей, кому уже удалась первая, настоящая трансмутация…Прямо в их монреальской лаборатории! 



                Глава 11
Южная Африка, 1901

— Мистер Родс, позвольте вопрос?
— Мистер Родс, пожалуйста!
— Мистер Родс — Вас называют адептом колониальной экспансии — вы согласны? Скажите, что двигало Вами?
Всякий раз когда Сесил Родс оказывался в Лондоне, в Кейптауне, или в Кимберли —  где угодно —  газетчики облепляли его так густо, что он невольно вспоминал одно из тех мерзких зрелищ, свидетелем множества подобных которому довелось быть в эпоху освоения Машоналенда . Раз за разом перед внутренним взором покорителя Африки проносилась картина, какие ни одному джентльмену не стоило бы описывать во время завтрака:
 Недавно умершая от сонной болезни лошадь лежала в пыльной грязи, со всех сторон облепленная мухами и личинками. Рой их копошился в свежем трупе, тут и там обнажая алые участки мертвого тела, жадно пожирая попавшийся деликатес. Клубок гниющего мяса, вперемешку с мириадами насекомых громко гудел, словно вибрировал. Время от времени мертвая лошадь дергала ногами, вздрагивая, словно в предсмертной агонии, будто все еще была живой. Ничего необычного —  быстро пожирая плоть мухи задевали нервные пучки и не окоченевшие еще мускулы волнами сокращались…
—  Господа, господа, потише! Я отвечу вам! —  солидный мужчина с густыми усами —  Родсу было уже хорошо за сорок —  примирительно поднял руки, призывая к тишине.
Множество людей стали шипеть друг на друга и вскоре общий гомон смолк.
—  Вчера я был в рабочем лондонском Ист-Энде и оказался там свидетелем события, на каких нечасто встретишь людей из привилегированных классов общества. Я говорю сейчас о собрании безработных!
Над толпой репортеров повисла пауза —  установилась звенящая тишина —  каждый присутствующий жадно ловил слова, срывающиеся с уст мировой знаменитости.
Родс невозмутимо продолжал:
—  Когда я послушал там дикие речи, что оглушали криком: хлеба, хлеба, пожалуйста, хлеба! – я обомлел. Уже позже, по пути домой, я много размышляя об увиденном и убедился еще более, чем прежде, в важности империализма... Моя заветная идея есть решение социального вопроса, а именно — спасти сорок миллионов жителей Соединенного Королевства от убийственной гражданской войны! Мы — да-да, именно мы, колониальные политики, должны завладеть новыми землями для помещения там избытка населения, для приобретения новых областей сбыта наших товаров, бесчисленным множеством производимых на фабриках и в рудниках. Империя, а я всегда это говорил, в сущности есть лишь вопрос желудка! Миллионов желудков, если угодно. Если вы не хотите гражданской войны, вы должны —  нет, вы просто обязаны стать империалистами! Иначе… иначе все рухнет!
Мгновение и толпа разразилась восторженными криками. Кто-то ругался, некоторые смеялись, многих охватил приступ патриотической экзальтации. Десятки репортеров записывали его слова в блокноты —  уже вечером они, должно быть, окажутся на первых полосах доброй половины английских газет.
—  Мистер Родс, правда, что вы ненавидите всех женщин?
—   Вздор! Всех, кроме Ее Величества!
—  Мистер Родс, почему вы никогда не женитесь?
—  Для таких глупостей у меня просто нет времени… Слишком много работы!
—  Мистер Родс, скажите, что Вас печалит?
—  Я печалюсь от мысли, что наш мир почти совсем уже поделен, а то что от него осталось сейчас делится, завоевывается и колонизируется. Не все получится захватить. Как жаль, что мы не можем добраться до звезд, сияющих над нами ночью в небе. Я бы аннексировал планеты, если бы смог; признаюсь,  я часто думаю об этом. Еще вопросы?
А вопросы сыпались сотнями, утомляя, отвлекая от главного. Сесил Родс не любил долгие интервью. Чего там —  он вообще недолюбливал публичные выступления, предпочитая им частные, деловые беседы.
Истинное могущество не терпит столь широкой огласки —  лишь юные глупцы путают переменчивую общественную славу с настоящей, неподдельной властью. 
Имея в главных акционерах Британской южноафриканской привилегированной компании королей и принцев, множество лордов и членов правительства Англии, мистера Натана Ротшильда и множество других людей совершенно особого веса, Сесил Родс отлично понимал ту алхимию, что превращает обычное предприятие в золотоносное. Обычную идею в блестящую. Рядовые возможности в безграничные.

Машоналенд… То были лихие времена! Сколотив целую армию из отчаянных людей Родс  —  глава свежеиспеченной привилегированной компании, чьи акции с номиналом в один фунт нередко шли на лондонской бирже по девять с четвертью, продвигался вглубь Африки, захватывая земли и новые территории для британской короны. Старались, конечно, действовать умом, хитростью и подкупом, но порой приходилось и стрелять —  пулеметы системы Максима всегда были готовы придать словам представителей британской компании дополнительный, наповал разящий вес. Тем же кто противостоял ему, обычно нечем было отвечать.
Как несколько десятилетий назад зулусы —  на пути колонизаторов храбро поднялись ндбелы . Единомышленники Родса, ведшие боевые отряды вперед и уже готовые к бою решили уточнить у хозяина Африки, что думает о предстоящей маленькой войне он. Достойный сын викария, Родс ответил коротко —  «Читайте от Луки XIV, 31». 
Лидер отряда немедленно телеграфировал назад —  «Я прочел От Луки. Все в порядке». Скоро завязалось кровопролитие.
Не бросая слов на ветер, Сесил Родс уверенно нес факел «цивилизаторской миссии» по землям множества народов малоизученного европейцами континента. Великая, благодарная ему Британия безмерно обогащалась. Африка рыдала, умываясь кровью. Никто не остался равнодушным!
Девиз был прост и часто его распевали скауты перед очередной стычкой с местными ополченцами, храбро бросавшимися в бой с копьями, молитвой к предкам и высокой воинской честью, почти совершенно чуждой их противникам:

На любой ваш вопрос — вот вам ясный ответ
У нас есть «максим», а у вас его нет!

  Сказочно разбогатев на алмазах и основав компанию, Сесил Родс назвал ее по имени братьев, у которых когда-то и купил тот самый участок, что осыпал его бриллиантами. Помог сверкать, ослепляя весь мир, тонущий в  алчной, похотливой зависти.
«De Beers»… — для карьеры сотен и тысяч людей эта компания стала роковой. А сколько жизней оборвалось у тех незадачливых дельцов, что переходили ей дорогу?
Поглощая всех конкурентов, сливаясь с наиболее крупными компаниями — Родс получил власть практически над всеми алмазами земного шара, распоряжаясь мировым рынком по собственному, одному своему усмотрению. Монополист — он осыпал Англию богатствами, о которых можно было лишь мечтать.
Другой остановился бы, наслаждался не без громадного труда обретенным могуществом, купался бы в золоте, посвящал время женщинам, острым впечатлениям и себе — не таким был Сесил Родс.
Едва укрепив подпорки империи алмазов, он начал ковать новую —  золотую. Открывались еще более широкие горизонты. Куда более широкие! На десятилетие они почти полностью завладели вниманием несокрушимого магната.
Лавируя сквозь тонкие лабиринты политики, мистер Родс добился полной независимости от Лондона и, неподотчетный никому, даже Ее Величеству, проворачивал свои грандиозные проекты, неизменно принося Англии все новые, ослепительные победы. 
Со всего мира под знамена могущественной Британской южноафриканской привилегированной компании съезжались авантюристы всех родов и народов. В жажде обрести богатство, которое им обещал Родс прямо говоря, что с ним они уедут миллионерами — большинство находило в этих испепеленных немилосердным солнцем краях лишь свою смерть.
Непривычный климат, бесчисленные тяготы, мутная вода, какую приходилось хлебать из грязной консервной банки, а особенно малярия косили людей, как колосья в страду.
Оседлавшая пони фигура в светлых фланелевых брюках, куртке цвета соли с перцем, во фланелевой, с опущенными полями шляпе — для многих мечтателей в образе мистера Родса воплотился сперва всемогущий Господь, а потом безжалостный Сатана. В желающих составить свиту завоевателю, однако, все равно не было никакого недостатка —  они лишь прибывали. Людей здесь было так много, что человеческая жизнь уже ничего не стоила. 
Настоящее Эльдорадо !
Копи царя Соломона!
Здесь больше золота, чем во всем прочем мире вместе взятом! — вот какие лозунги двигали горячими сердцами искателей удачи.
Не найдя того, что искали, униженные и разоренные, многие старатели не могли даже отплыть обратно домой — цены на билеты были слишком велики. Немало из них и пополняли отряды под знаменами Родса —  отправлялись попытать счастья вновь, на других землях. После все новых захватов им обещались любые территории, любые площади, лучшие земли!
 Дороговизне колонии изумлялся даже отец Уинстона Черчилля, друживший и тепло сотрудничавший с мистером Родсом. Африка была отдельным, опасным и заманчивым для европейцев миром, обещавшим и отнимавшим поровну — все или ничего. Большинство — теряли. Только пыл все не угасал.

И пелись баллады
В вечерних тавернах,
Что ждет Эльдорадо
Отважных и верных.

Под звуки органа
Твердили аббаты,
Что за морем страны
Так дивно богаты

И в сонных глубинах
Мы видели город
Где алых рубинов
Возносятся горы…

Год за годом, исполинские территории покорялись Родсу, местные правители свергались, устанавливался новый, британский мир. Незыблемый и безжалостный. Остановить его ползучее расширение и даже замедлить было невозможно. 
Даже и сейчас, на стыке двух веков, премьер-министром Капской колонии, членом тайных советов и лож, всевластным господином двух громадных стран —  Северной и Южной Родезии — без лишней скромности названных его именем, мистер Родс не собирался сбавлять заданный темп.
Одним лишь божьим замыслом его сердце, остановку которого предрекали почти тридцать лет назад, все еще билось в груди. Это придавало ему веры в правильность, угодность для мироздания взваленной на себя миссии —  подарить Британской империи весь мир.
Африку уже удалось… мистер Родс нередко смеялся, глядя как изображают его в газетах. На первых полосах красовался одетый в свободную одежду мужчина, чьи ноги в кожаных сапогах раскинулись от самого севера к самому югу исполинского континента, а руки дергали за нити, плетущие не только гобелен британского могущества, но и вечную славу ему — ее архитектору и творцу. Господин управляющий марионеточной территорией, держа под подошвами своих сапог пятую часть суши.
От Капа до Каира — с юга до крайнего севера. Сквозь континент, сквозь саванны и сквозь судьбы всех, кто оказывался на пути. Железная дорога, телеграф — все это одной цепью свяжет громадную Британскую Империю с новыми колониями — с Африкой…
Уже сейчас Родс присоединил к владениям своей родины земли, площадь которых могла бы в дюжину раз превысить родной туманный остров! На бескрайних просторах территорий, склонившихся под необоримым могуществом гения Родса, могли бы уместиться Франция, Германия, Англия … Осталось бы место вместить Испанию, Италию, Португалию, Швейцарию и множество других стран — два с половиной миллиона квадратных километров! И каких миллионов километров — золото, алмазы, серебро, слоновая кость и десятки, сотни полезных ресурсов несметно богатого континента.
Алхимией финансов, проходя сквозь горнило бирж ресурсы превращались в фунты стерлингов, возвышая британцев над миром. И не было им никакого счета!
Здесь, под жарким солнцем, где реки высыхали, а Ниагара могуче шумела бесконечными потоками. Здесь, где бродили слоны, жирафы и львы. Где текла Оранжевая, Лимпопо и множество не менее крупных рек…
Здесь, год за годом, юношеские мечты мистера Родса находили свое воплощение. Алмазной твердости рукой человека, которому не суждено было умереть молодым, все двигалось вперед. Воплощался когда-то давно написанный текст, буквы которого обрели плоть в Африке. И даже сама смерть все никак не могла подступиться, словно опасалась забрать этого бесконечно страшного, потрясшего весь мир человека. Достигшего невероятного могущества вопреки всему.



                ***

Укрываясь в благодатной тени от дневного зноя, мистер Родс сидел на выстроенной с присущим ему размахом вилле. С украшенной величественными колоннами веранды хорошо просматривались сады с геометрически правильными рядами растений. Садовые деревья плотными рядами поднимались по холму, к сосновой рощице. А за ней, вдали, величественно и невозмутимо, как сам Родс над Африкой, возвышалась огромная, могучая скала  — Пик Дьявола.
Здоровье все чаще подводило безраздельного властителя Африки. Беспокоясь куда больше за Дело, чем за собственную жизнь, мистер Родс все чаще предавался размышлениям:
Устоит ли отстроенная умом и кровью империя без создателя? Сможет ли кто-то кроме него взвалить эту ношу? Получится ли продолжить начинания? Что оставить наследием для потомков, написав уже одному Богу знает какое по счету завещание…
Ах, как коротка жизнь, как много я еще не успел сделать… —  часто сокрушался король золота и алмазов, массируя распухшие, тяжелые ноги — так велели врачи.  Обрюзгшее тело его переполнялось жидкостью. Сердце уже не могло справляться и с каждым месяцем Сесил Родс угасал, приводя в трепет всех слуг печальным своим видом. Воистину, умирал могучий лев!
На вилле работали лишь мужчины — Родс не врал журналистам —  он действительно не выносил женщин.
— Маркус, подойди! — слабый возглас магната прозвучал над садом, выходящим на массивный пик горы.
К плетеному креслу, где сидел Родс быстро подбежал красивый юноша, по фигуре одетый в плотно обтягивающий мускулистый торс хлопковый костюм.
— Да, сэр?
— Принеси-ка мою шкатулку — ту, что у кровати на втором этаже. Рядом с китайской той, изящной такой вазой — ты увидишь ее. Деревянная крышка, инкрустация, симпатичные узоры…
— Я мигом, сэр! Уже бегу!
Обутые в изящные туфли молодые ноги лихо застучали по мрамору ступеней. Сесил Родс улыбнулся каким-то своим мыслям.
Откинувшись в жестком плетеном кресле — врачи протестовали против мягких, чтобы не усугублять отеки — Родс стал ждать. В седую голову пришла одна важная, сформулированная им, наконец, идея.

«В этой жизни я заработал много, очень много денег. Ограниченный естественной для всякого человека оболочкой — нашим несовершенным телом — я скоро уйду из жизни. Многое сделано. Многое еще не успел…
Я всегда говорил и до конца не откажусь от своих слов — англосаксонская раса на правах лучшей и сильнейшей должна править человечеством. Что как ни единая воля поможет предотвратить войны, катастрофы и все те злоключения, от каких человечество страдает уже тысячи лет? На стыке веков, одной ногой уже стоя в своей могиле, я вижу это особенно ясно. Чтобы деньги, добытые в никогда не изменявшей мне преданности Британской Империи, послужили моим идеям и после смерти — я хочу учредить премию.
Пусть каждый год наиболее талантливые студенты — мужчины, конечно — готовые поехать в любой конец земного шара — получат такую возможность. Пусть эти люди на мои деньги обретут наилучшее образование в наилучшей стране мира. Я говорю, конечно, об Оксфорде!
Разъезжаясь после учебы в разные уголки планеты, чтобы искать и в трудах ковать свой собственный успех, светлые их головы смогут немало помогать моей родине. Делать нашу державу сильнее. Поддерживать и расширять Британский Мир. Продвигая лидерство, отмеченное общественным духом и добрым характером, вместе мы сделаем ужасы войны невозможными, укрепляя дружбу между великими державами.
Всегда преданный своим идеалам, я надеюсь, что успел сделать немало. Компании процветают, моя родина на вершине могущества. Мои идеи живут. Я до конца исполнил свой долг. Так чего же еще может желать человек, спросите, возможно, вы? Я скажу вам — пусть так будет и дальше…

Сесил Родс»



                Глава 12

Неподалеку от Бухары, лето 1912

— Ну что там, уже кипит?
— Кипит? Да еще как! Лишь бы не рвануло!
— Не должно! В прошлый раз то выдержало…
— Так в прошлый раз мы фокус размыли — температура поменьше была — в ответ крикнул Арон Гольдштейн.
Граф Толстой, руководя каким-то безумным процессом, старался говорить громче, чтобы заглушить писк множества приборов, их гудение и треск.
Громадная, высотой в трехэтажный дом станция, полусферой выстроенная под Бухарой, сияла тысячей бликов, словно исполинский алмаз. Множество зеркальных полотен, отлитых из особого стекла в Германии, на фабрике Цейсса (спасибо старина Шотт), выстилали ее изнутри. Отражая друг от друга свет раскаленного шара, висящего в высоком небе, тысячу раз преломляясь и собираясь в фокусной точке создавался луч, способный испепелить все, что угодно. Солнце Бухары было ужасающе жарким — шутки ли, температура часто держалась выше сорока градусов по Цельсию!
Свинец кипел и булькал в просторном графитовом тигле. Направленный луч проходил прямо в горло тигля и, пожалуй, лишь графит выдержал бы те огромные температуры, которым Александр и Арон подвергали здесь разные вещества в поисках секрета трансмутации.
Арон был старым знакомым Александра — вместе учились, вместе катались когда-то на коньках, в тот самый день, когда молодой граф встретил Анастасию.
Смекалистый и благородных манер, для Российской Империи он имел лишь один недостаток. Увы, перевешивающий все его многочисленные достоинства. Арон Гольдштейн был евреем. И этого оказалось более чем достаточно.
Достаточно для того, чтобы в 1908 его отстранили от преподавания на кафедре, ну а потом, чуть позже, и от лабораторной работы. Кругом, от всех прошлых коллег он получал отказы и неуклюжие объяснения, просьбы не винить, войти в положение…
Глубоко подавленным, уязвленным и уже готовым навсегда покинуть Россию застал Арона Александр Владимирович. Поболтали, обсудили. Конечно же, взял его с собой.
Хотя идея трансмутаций и не казалась бесспорной — щедрое финансирование от Ольденбургского… да и какие еще могли были альтернативы? Гольдштейн согласился немедленно.
Вокзал, поезд — оборудование и выписанные на сезон рабочие, строить станцию —  заняли целых два вагона — начали с размахом, средства позволяли! И вот, уже почти пол года энергично исследовали, пробовали, пытались получить золото.
Поиски мест, наиболее подходящих под нетривиальные задачи ученых, не продлились долго — Средняя Азия подходила идеально. Бухара!
Вопиющая бедность, отсутствие сносных дорог, неприветливо, чтобы не сказать агрессивно настроенное население — со всем этим можно было мириться ради одного и главного — жаркого, ядовитого бухарского солнца.
Преломляясь сквозь линзы Цейсса, по чертежам Шотта воплощенные в грандиозную конструкцию, солнце выжигало абсолютно все! Любой металл, кроме разве что вольфрама, быстро превращался в жидкость — плавился и кипел. Дерево сгорало — в считанные мгновения можно было прожечь дыру в солидном бруске.
Гипотеза Толстого была проста — приложив высокую энергию можно изменить структуру вещества, превратив близкие в периодической таблице элементы друг в друга. Конечно, с разными катализаторами и добавками, великое множество которых апробировалось тут же.
Щедрые библиотеки Марбурга, Гейдельберга, Эдинбурга, где Александр получил докторскую мантию, как когда-то ее вручили там и Менделееву — множество европейских книгохранилищ раскрыли перед графом секреты алхимиков прошлого. От самой античности и до настоящих времен — древних фолиантов, манускриптов и трактатов было так много,  что даже копируя лишь основное, Александр исписал кипы толстых тетрадей. Нередко алхимические знания описывались иносказательно, записывались значками и пиктограммами — непосвященный счел бы тетрадь Толстого колдовской книгой, а самого ученого несомненным чернокнижником.
Не с тем же ли самым сталкивался и Яков Брюс? Сподвижник Петра, талантливый на все руки и науки, в народе он прослыл колдуном, а выстроенная для него Сухарева башня в Москве и сейчас еще возвышалась над окружавшим ее океаном мифов, страшилок и легенд. Яков Брюс опередил свой восемнадцатый век так сильно, что люди просто не готовы были это понять. А часто ли удается что-то непонятное принять..?
Проблем, однако, хватало и сейчас, в веке двадцатом. То местное население, совсем не искушенное в науках, стремилось уничтожить солнечную печь, явно созданную шайтаном, то бухарские чиновники чинили препоны, мешая подвозам новых реагентов, линз и всего прочего, совершенно необходимого.
— Кто ви? Зачэм тут калдовать? Гнэвите Аллаха, так нэ пойдет! — веско замечали чиновники эмирата, когда Александр не выдержал и наведался в канцелярию — прагнать ви прочь, вот правыльное рэшэний!
Переговоры с генерал-губернатором также ничего не дали — официальной бумаги, согласованной на высочайшем уровне, конечно, не было. Да ведь и цели этой необычной экспедиции стояли весьма размытые. Ну не подпишет же Его Величество бумагу, что одобряет работу некоего графа Толстого с задачей получения золота из неблагородных веществ? Абсурд, да и только! Такую даже в эпоху Петра не подписывали —  маскировали. Мол порох улучшить или там методы очистки уральских горных руд…
Бюрократическая машина, как всегда выбирая срединный, острожный путь, не препятствовала работе явно, но пакостила по мелочи и, что было куда хуже, никак не стремилась навести порядок, утихомирить крестьян из кишлаков, что объявили работе Толстого настоящий священный джихад.
— Шайтан! Убырайса! Нэт! — позиция местных была ясна. А вот крыть ее было, в сущности, нечем.
Несколько казаков сторожили территорию от самых наглых посягательств — вокруг было не спокойно, бунтарский дух пробрался и в эмират, но толку было мало. Не убили и то ладно.
Порой приходилось даже палить в воздух из наганов — до того обострялись отношения. Досадная ерунда с архаичными, совершенно дикарскими предубеждениями, немало затрудняла и без того сложную работу.

Смесь кипела. Осторожно, чтобы не прожечь себе в ладони дыру, Александр добавил несколько катализаторов, пробуя методы из очередного трактата. Следовало делать все предельно аккуратно — кипела ртуть, а с ней не Бог весть какая задача и насмерть отравиться. 
Мало в чем, но здесь великий Менделеев все-таки ошибся. Трансмутации веществ были возможны! Правда, учителя Толстого настаивали на более приемлемой для современного общества формулировке — трансформациях. Но между собой никто не отказывался от куда более древнего термина.
Поработав с Содди и Резерфордом, ознакомившись с их записями подробнее, очевидность существования радиоактивного распада, разложение атомов веществ и их взаимопревращения не вызвали у молодого графа никаких сомнений. Удалось даже попробовать все своими руками —  облучать вещества и фиксировать результаты.
Трудность состояла в другом. Пусть получать одни изотопы из других, как гелий из тория или некоторые другие варианты можно. Блестящий с точки зрения науки результат! Вот только как же создать стабильное золото?
Методы с радиоактивным облучением были испробованы в первые же месяцы — ничего достойного подобрать не удалось. То ли не хватало мощности, то ли делалось что-то не так. Вот тогда-то и воздвигли эту громадную печь из зеркал… Ну а радиоактивные изыски можно будет продолжить позже —  зимой, когда солнце станет меньше согревать даже эти засушливые края.
Шли месяцы, но самым заметным результатом был лишь цвет кожи ученых. Похожие теперь на местных крестьян, загар их приобрел такую выразительную черноту, что уже никто не признал бы профессоров из далеких Петербурга и Москвы. Стадия нигредо, как отшучивался Александр, прошла безукоризненно — темными южными вечерами «два нигредо» играли в шашки, нарды, шахматы, курили кальян и смаковали местное вино, весьма, кстати недурное! Совсем только немного кисловатое, но ничего…
В августе Александр уже разнервничался не на шутку. Были наметки, что все вот-вот получится, но вот никак! Словно бы не сходилась одна какая-то формула, будто бы чего-то не хватало...
Никаких игр больше не было —  только методичная работа, с рассвета и до наступления темноты. От постоянного нервного напряжения, а может и от нестихающего зноя граф сильно похудел. Теперь силуэт его и от природы весьма стройный, казался еще тоньше. Лишь глаза одержимо сверкали на угловатом лице с острыми скулами. На загорелом лбу явственно выделялась белая полоса шрама — напоминание о абсурдной классовой неприязни к нему некоторых взбудораженных баламутами рабочих…
Время от времени Александр работал и ночью. Без жаркого солнца Бухары главная печь умолкала, но работал атанор, шипели, выпуская пыхтящий пар, аламбики , расставленные внутри помещения, чтобы не перегрелись. Ночь была временем подготовки к новым опытам — лето подходило к концу.
— Хоть бы получилось! Как же ты нужно мне, золото! Сколько проблем получится решить, и личных, и государственных… — часто думал про себя граф.
Порой, провалив очередной эксперимент становилось так обидно, что в беззвучной ярости сжимались кулаки.
Анастасия… Они ведь вновь встретились…
Незадолго до намеченного уже отъезда, случайная встреча на Невском проспекте всколыхнула старые, давно уже, казалось, забытые чувства. Видимо, недостаточно давно…
Она была так прелестна — в элегантной шляпке, в перехваченном под грудью платье глубокого, изумрудного цвета, здорово оттенявшего русые кудри — Анастасия едва изменилась с тех давних пор московских их свиданий.
Девушке было уже двадцать восемь — вдова героя, дочь богатого промышленника…  Возмужавший и вставший на ноги Александр с горечью осознавал, что как и тогда, десяток дет назад, он все равно и все еще не может предложить ей ничего достойного.
Светлые, серо-голубые глаза радостно вспыхнули, когда она увидела его из роскошного экипажа с обитыми мягкой кожей сидениями.
— Саша, Саша, ты…? Неужели ты!?
Тот вечер был долгим. Столько всего предстояло обсудить, вспомнить, рассказать... Гостиная роскошного особняка, из окон которого можно было видеть Неву, темными барашками ежившуюся в порывах ветра с залива. Осенние вечера были прохладными — слуги растопили в доме камин. Нежась в волне тепла, Александр и Анастасия боролись со смущением, вновь захлестнувшим два любивших прежде сердца.
 — Давно ты вернулась из Швейцарии? — голос Александра приобрел легкую хрипотцу, как всегда бывало, если сильно волновался.
— Не из Швейцарии —  нет. В прошлом месяце мы вернулись из Парижа. А в Базеле отец купил небольшую гостиницу, но я совсем не люблю там бывать — все какое-то там… слишком скучное что ли. А ты, из Германии?
— Из Канады, — тоже поправил Анастасию граф, — а потом из Англии, из Шотландии… Тоже довелось немало повидать, но все по своей научной, конечно, линии — он улыбнулся.
— Мама, мамочка, а мы сегодня пойдем смотреть на фонтаны? — смешно стуча башмачками по паркету, в комнату вбежала девочка. Лет пяти, совсем стройная, ее аккуратно уложенную головку украшал большой синий бант из шелка. 
— Сегодня уже нет, милая, фонтаны теперь спят — видишь, как быстро темнеет за окном? — мягкая материнская улыбка смягчила отказ и девочка совсем не расстроилась.
— А этот дядя твой друг, да? — смущенно посмотрев и смешно нахмурившись спросила она.
— Да, Леночка, это мой старый, добрый друг — можешь называть его Александр Владимирович — он большой ученый и очень умный дяденька.
Лена забавно поджала губки, размышляя о полученных только что сведениях и укладывая их в детской головке. Лицом совсем не похожая на мать, она была симпатична и лишь слегка широковатый для остальных тонких черт подбородок, показалось Александру, выделялся в общем образа. Возможно, унаследовала черты отца…
— А может дядя сможет починить мою куклу? У нее перестал работать тот моторчик, а она такая забавная… Дядя, дядя, вы ведь почините? Пожалуйста! — девочка принялась пританцовывать. Светлое платье в горошек на хрупкой фигурке, свободно покачивалось в такт подпрыгивающему ребенку.
— Лена, не отвлекай дядю игрушками — он совсем…
— Отчего же нет! С радостью посмотрю! Неси! — перехватил инициативу граф. — Вдруг и впрямь починю — вот будет радости — он подмигнул Анастасии.
— Ура! Ура! Кукла Маша заработает, дядя Александр все починит, починит! — восторженно лепеча девочка бросилась в коридор. Видимо, побежала в свою комнату — одну из множества в этой просторной, большой квартире.  Анастасия улыбалась. В коридорах слышен был топот маленьких ножек. Камин согревал квартиру.
 — Так ты успела испытать счастье материнства?
— Да. Леночка уже родилась тогда, еще до Цусимы… Жаль, но он не успел ее увидеть. Он был хорошим человеком…
Александр кивал, глядя на нее с сочувствием.
— Почему-то… почему-то я не смогла полюбить его. Может быть не успела — не знаю.
Александр ничего не ответил и на несколько мгновений, показавшихся неуютными, повисла тишина, нарушаемая лишь потрескиванием дров в камине.
— Зато я точно знаю, что очень люблю Леночку — мою дорогую доченьку — прошептала она. Лицо улыбалось. Скоро подали чай.

                ***

Нередко первые лучи рассвета заставали графа уснувшим за столом. Вот и сегодня — сам не заметил, как Морфей утащил его разум в свое бархатное царство —  уснул прямо на раскрытой книге. На странице, испещренной формулами и символами, остался смазанный отпечаток — от щеки. Ныла и затекла шея.
 Потянувшись и хрустнув позвонками, Александр пошел умываться, пока вода еще не нагрелась солнцем и сохраняет ночной холод. Арона не будил — нет смысла. Главные эксперименты лишь после полудня, когда энергия излучения у солнца наиболее велика.
Быстро позавтракал, что попалось под руку и вновь крутить линзы, подстраиваться под капризное светило, ловить и фокусировать лучи… Чудовищная печь скрипела, гремела и  приходила в движение, бросая в трепет местных мальчишек, подглядывающих из-за кустов. Им то чего так рано просыпаться..?

Лишь ближе к осени удалось получить до обиды незначительный, тяжело доставшийся, словно вырванный с боем у неизвестности результат. Небольшое количество золота выпарили из ртути, но такой ценой, что ни окупить работу, ни тем более весь амбициозный проект в целом не представлялось возможным. Впрочем же, как первый результат…и это вдохновляло!
Без ответа оставался лишь вопрос, откуда именно взялось это золото? Вдруг примесь металла, что кружил головы сотен поколений алхимиков есть и внутри самой ртути? Или, может быть, это лишь окрас, возникший за счет хитрого сплетения элементов в новую кристаллическую решетку? Никакая это тогда не трансмутация, а сплошной фарс! Но как проверишь наверняка?
Осень наступила — солнца стало меньше. Работать дальше не имело уже такого смысла —  разве что с радиоактивными изотопами или в поисках новых, еще более изощренных методов. Станция замерла, рабочие разъехались. Первый сезон закончился.
Из вырванного у мироздания золота отлили небольшой слиток, легко помещавшийся даже в кармане пиджака и теперь, вместе с ним, разочарованный, но не утратив энтузиазма, Александр собрался в Петербург. Арон и казаки остались на станции — шутки ли? Почти сто тысяч рублей вложены! Вот только надо было их теперь защищать и окупать…
Испробовав почти все идеи, какие нашлись в трактатах златоделов прошлого, ученые пока ни к чему не пришли — однако, новые мысли уже вызревали  — оставалось лишь ждать следующего лета.
Линзы и их доставка стоили баснословно дорого, но… кое-что оказалось для Шотта столь ценным, что все необходимое поставили намного дешевле себестоимости, все немалые расходы на длинный путь до места взяв на себя. Немцы умели ценить важные сведения.
Книга Ломоносова содержала столько секретов о стекле, что хватило бы и на большее. Многие из тысяч проделанных Михаилом Васильевичем экспериментов открыли бесценные рецепты смесей и составов, какие европейская наука не знала и не использовала. Зато уж в работе Цейсса они оказались очень кстати!
Подумать только, а ведь все это томилось больше века в архиве, под печатью Орлова, к работе не приспособленное и всеми давно позабытое. Бывает же такое..!

***
Прискорбно слышать, что результаты пока совсем не велики, но я благодарна за Ваши старания — задумчиво начала Императрица, вертя в тонких пальцах небольшой слиток, врученный ей Александром. На несколько мгновений повисло молчание. Каждый о чем-то думал, подбирая верные слова.
—  Я осознаю всю зыбкость перспектив, —   первой продолжила Александра Федоровна —  но до чего же было бы здорово, как своевременно, назревают крупные, очень крупные государственные растраты… —  она вздохнула. —   Очень надеюсь, что сами Вы уверены в реалистичности задуманного дела. Так ведь? Уверены?
— Я предполагаю и, конечно, есть некоторые расчеты относительно… —  начал Александр, но внезапная суета позади графа сбили его с мысли.
Вынырнув из-за спины, бородатый сибиряк, герой бесчисленного множества сплетен и любимец двора — Распутин подошел и стал что-то нашептывать на ухо императрице. Невозмутимо и без видимого удивления она слушала, кивала и улыбалась, будто секретничать с этим мужиком было для нее делом совершенно заурядным.
—  Да, Гриша, а это отличная мысль! Ты молодец!  Давай! — воскликнула она и отошла в сторону, словно уступая место подозрительному старцу.
Александр внутренне напрягся, не ожидая ничего хорошего. Он слышал об этом «старце», который не многим был старше его самого. Распутина ненавидели очень многие. Поговаривали даже, что он имеет абсурдно большое влияние на царскую семью. Бросаемая слухами тень грязным пятном ложилась на репутацию высочайших особ. Хотя многих достойнейших людей ждала отставка при любом несовпадении взглядов, Распутина, отчего-то, терпели. Видимо, взгляды совпадали. Или, по крайней мере, кому-то из императорской семьи очень хотелось, чтобы они совпадали…
Сибирский «старец» подошел ближе и уставился на графа своим тяжелым, испытывающим взглядом, словно пытался пробраться внутрь, что-то прощупать в душе.  Стараясь сохранять самообладание граф не поддался волнению и спокойно смотрел в ответ, сосредоточившись на собственном дыхании —  так научился еще в юности, очень помогало перед экзаменами.
Целую минуту, а может и больше —  нельзя было сказать наверняка — странные гляделки продолжались. Александр видел как дыхание заставляет усы Распутина шевелиться и, в сочетании с грозностью взгляда из-под насупленных бровей, картина эта едва не заставила его рассмеяться. Обошлось! Не то его смешок уж конечно приписали бы нервному потрясению, а то и чему-то похуже… Суеверий во дворце оказалось неприлично много.
Наконец, Распутин отвернулся и вновь подошел к императрице. Мягкие кожаные сапоги его тихо, практически бесшумно ступали по паркету дворца. Черное одеяние придавало всему облику какой-то зловещий, хищный вид.
Снова тихий шепот, снова эти довольные кивки, улыбки Александры Федоровны — ничего нельзя было ни расслышать, ни понять. Видимо, здесь и сейчас решалась дальнейшая судьба Александра Владимировича.
Дремучего, но хитрого мужика вытащили откуда-то из глубинки, явно переоценивают… Можно ли, да и нужно ему вообще верить? — с неприятным чувством подумалось Александру, но на лице его мысли не отразились. Лишь спокойная, уверенная улыбка.
Впрочем, может быть, того же мнения она и обо мне? Имеет право же, наверное? Ну да, графский титул, но… —  вдогонку летела следующая мысль.
Странное совещание, словно смотрины невесты, завершилось и, улыбаясь, Александра Федоровна направилась к Александру. В отличие от шагов Распутина, стук ее каблучков по паркету был слышен отчетливо и громко.
— Наш друг чрезвычайно высокого мнения о Вас, граф! — обнадеживающе начала Императрица.
Александр почувствовал, как отпускает беспокойство —  лишь бы теперь не переменилось!
—   Гриша также полагает, что человек впитавший в себя знания и России, и Англии, и Германии, и Канады — вы, конечно, —  бесспорно придумаете что-нибудь ценное для государства. Быть может и не золото, а что-нибудь, скажем, не менее ценное… Речь то ведь в конце концов идет не о золоте как металле — я как-то равнодушна к превращениям и этим, как там у вас называется, трансмутациям? Речь идет только о деньгах! России они сейчас особенно нужны. Может быть Вы слышали, в Европе не спокойно, назревает большая война…
«Быть может не золото, а что-нибудь, скажем, не менее ценное» — слова Александры Федоровны эхом отражались в сознании графа. Словно в них заключалось что-то ценное, невероятно ценное, нужно лишь докопаться до сути, ухватить…
— Я очень постараюсь, Ваше Императорское Высочество! — откланялся граф Толстой.
— Хотя между нами нет и быть не может ничего подобного — не поймите меня превратно, граф — я вспоминаю как прочла, будто фаворит Екатерины Великой Орлов, тоже, кстати, граф, принес ей в дар невероятную ценность — огромный бриллиант. С тех пор его так и называют — бриллиант Орлов — может быть знаете о нем? Украшает императорский скипетр.
Толстой кивнул. Он слышал об этой драгоценности, найденной в Индии и за баснословные деньги привезенной Орловым из Голландии, кажется, из Амстердама. Странное чувство посетило его, когда Императрица упомянула бриллиант. Словно какая-то затаившаяся давно мысль, что никак не может материализоваться в голове.
— Может быть, никому и не переплюнуть Орлова, но будет замечательно, если Вы сумеете побыть столь же изобретательным! — продолжала тем временем Александра Федоровна. — Да и не для меня, а для всей России! Лично мне драгоценности не так уж и интересны…
Александр почтительно поклонился.
— Только заклинаю Вас, если уж мы стали говорить про Екатерину Великую — не окажитесь тем обманщиком Калиостро, которого ей пришлось гнать в шею… — улыбнувшись, Императрица вновь взглянула на слиток золота, который Толстой вручил ей в самом начале аудиенции. — Оставьте это пока что при себе. Вдруг пригодится? Так вы говорите, местные чинят множество неудобств, а генерал-губернатор, кто у нас там, Самсонов? Не реагирует на Ваши просьбы навести порядок?
— Не хотел бы бросать тень на Александра Васильевича, оценивать целесообразность и важность таких работ не вполне его компетенция, а занимаемое для блага государства место дает ему… — попытался вывернуться граф, но Императрица перебила, недослушав.
— Постойте! У меня есть идея на этот счет. Вот только загляну сейчас к Ники. К моему супругу, конечно, Николаю Александровичу, я имею в виду. Скажите, граф, Вы могли бы подождать, скажем, пол часа внизу? Лакей спустит Вам бумагу и… кое-что еще.
Александр почтительно кивнул. Высочайшая аудиенция у императрицы завершилась и намного лучше, чем можно было ожидать. По крайней мере при тех бесспорно скромных результатах, с какими довелось явиться. 



                ***

«Быть может не золото, а что-нибудь, скажем, не менее ценное» — слова Александры Федоровны все не выходили из головы у графа, когда он спускался по лестницам Зимнего. Когда суетливо расхаживал у выхода, вдоль мраморных перил.
Гвардейцы личной охраны, с присущим им подозрением разглядывали странного мужчину со шрамом на лбу, заламывающего пальцы и бродящего взад вперед, что-то бормоча себе под нос.
Как и было сказано, примерно через пол часа, один из лакеев, держа свернутую бумагу, спустился к выходу и подошел к Александру Владимировичу
— Ваше Сиятельство, граф Толстой?
— Все верно, это я.
— Ее Императорское Величество велела передать Вам сей документ — он протянул свиток — извольте ознакомиться на месте, так велели — лакей почтительно поклонился.
Александр развернул свиток и чуть не выронил вложенную туда коробочку. Внутри, вставленный в бархатную выемку, покоился нагрудный знак, изображающий трехглавого орла, среднюю голову которого украшала символическая корона с зубцами, а руки, растущие откуда-то прямо из-под перьев, держали одна колбу, а другая брусок. На выпуклой груди орла красовалась шестиконечная звезда, внутри которой блестела крохотная бусинка.
— При мне Ее Величество упаковывали — никогда даже и не знал, что такой бывает — бриллиантом алхимика назвала — вкрадчиво пробормотал лакей, с интересом и почтением разглядывая знак.
— Бриллиантом алхимика? Вы сказали, назвала бриллиантом алхимика? — задумчиво переспросил Толстой, тоже разглядывая загадочный, но роскошный знак.
Вспомнились разговоры с Пелем в глубоком детстве, множество таинственных трактатов, символизм…
— Да, Ваше сиятельство, Ее Высочество сказала, что это бриллиантовый алхимик. Нагрудный знак отличия лейб-алхимиков Его Величества, давно существуют и столь же давно позабыты-с.
Внезапная идея озарила Александра, словно ударом молнии. Ощутив невероятное волнение и едва не выронив и свиток, и коробку, и сам нагрудный знак, Александр засуетился, беспорядочной бормоча под нос:
— Алмаз, алмаз, алмаз, что-то не менее ценное, алмаз, что-то ценное…
Гвардейцы наблюдали за этим сумасшедшим, метавшимся у дверей внутреннего двора. Во все глаза смотрел и лакей, совершенно не ожидавший такой реакции.
— Эврика — внезапно закричал Александр во весь голос —  эврика!
Застигнутые врасплох окружающие едва не подпрыгнули на месте. Солдаты нахмурились, готовые вывести смутьяна за пределы императорской резиденции. Ишь чего! Шуметь вздумал! А ежели разбудит кого или от дел государевых отвлечет? Непорядок!
В невероятном оживлении Александр сунул свиток в карман пиджака, в другой положил коробочку, а знак дрожащими от волнения руками нацепил на лацкан. Бриллиант весело сверкнул в тусклом петербургском солнце.
— Бриллианты! Алмазы! Алхимия… Эврика!
Граф спешно поблагодарил лакея и быстро направился к выходу, едва сдерживаясь, чтобы не перейти на бег. Столько лет в попытке получить золото. А зачем? Для чего? Что если и впрямь, сделать шаг назад, переосмыслить, понять, в чем суть задачи, а уже потом решать, каким именно путем ее можно выполнить? Ай-да старец, ай-да здорово сказал! Сделать шаг назад и переосмыслить —  простая эта, казалось, идея взбудоражила разум, пробила незримый барьер. Шаг назад, прежняя цель, новый выбор…
Блестяще! Здорово! Как просто и как… гениально!
Душа Александра ликовала. Теперь он знал, что следует искать. Конечно же, алмазы! А уж за них не трудно будет выручить и золото. Много, много золота! Алмазы станут тем самым философским камнем, помогут стране, дадут обрести состояние, независимость, славу и все то, о чем сейчас еще казалось страшным даже помышлять — как бы не сглазить. Вспомнились все опыты о которых он слышал. Углерод, кристаллическая решетка, родство изоформ… ну да, конечно!
Следом за ворохом мыслей, планов и фантазий, откуда-то из глубины пришла уверенность, что все получится. Непременно получится. Не может быть иначе. Просто обязано получиться!
И тогда…
А что, если удастся разбогатеть? А что, если встать на ноги и жениться на Анастасии? А что если..?




                Глава 13

Лондон, март 1902 год

— Ты только взгляни, они воображают его национальным героем! Похлеще разных лордов и даже премьер-министров!
— Кого? Кто?
— Англичашки, конечно! Этого Сесила Родса… Пишут так, словно он первый человек вообще на всем белом свете…
Эрнст Оппенгеймер, юноша слегка за двадцать, сидел со старшим братом Бернардом в респектабельном лондонском пабе, указывая на статью из ежедневной газеты. Свежая бумага приятно хрустела, словно запечённая сдоба, которую недавно вынули из печи. 
— Ну ка дай-ка взглянуть.
На пару минут возникла пауза, которую Эрнст с радостью посвятил спешному поглощению завтрака — взбитому омлету с ветчиной и хрустящим тостом, который он аппетитно макал в оливковое масло. Алкоголь, конечно, никто не пил —  скоро на работу. Просто здесь были лучшие во всем районе завтраки…
За окном паба, где завтракали братья, промчался кэб, разбрызгивая грязную воду из лужи — всю ночь, не прекращаясь ни на минуту, лил холодный дождь. Стекло паба храбро приняло на себя брызги, не то братьев окатило бы грязной волной.
— Лондон, деньги, а у англичашек все равно кривые дороги! Позорное недоразумение, ты не находишь? — проворчал Эрнст.
— Эй, вы там, полегче! — раздался позади голос бармена, чью национальную гордость уязвили такие слова — сидели бы в своей Германии, на кой черт вы вообще сюда приперлись!?
Брат Эрнста оторвался от газеты и примирительно поднял руки, но на счастье Оппенгеймеров, бармена уже отвлек новый посетитель.
— Он прав, Эрнст…
—  Кто? Родс прав?
— Да нет же! Какой Родс —  бармен. Мы сейчас не совсем в той ситуации…
— А, ты об этом — небрежно отмахнулся Эрнст — да плевал я на ситуацию... Немцы потеряли всякие берега. Ты помнишь как эти зверьки, одноклассники, орали нам вслед? «Juden, schaut mal, dreckige Juden! Schlage sie! Schaufenster mit Steinen bewerfen!»
— П-ш-ш-ш-ш — Бернард попытался успокоить рассвирепевшего от мрачных для них обоих воспоминаний младшего брата.
— Ну да это мы еще посмотрим, кто кого! Броня из денег и власти — вот, что послужит нам лучшей защитой! И хотя бы в этом отношении Лондон — город вполне себе пристойный…
— Несомненно, брат, ну а пока, пусть нам послужит броня из вежливости и, я умоляю тебя, будь же ты на публике хотя бы чуточку скромнее!
Удивительным образом, почти на пятнадцать лет старше, Бернард был куда осторожнее, если не сказать трусливее уверенного в себе Эрнста. То ли природа даровала им разный запас храбрости, то ли, как говорится, смел тот воробей, что еще не стреляный — младший брат вел себя куда прямолинейнее.
— Ах — Эрнст махнул рукой, — ну так что там? На счет Родса — вернул изначальную тему Эрнст, отхлебывая крепкий кофе из кружки. В чертовом Лондоне нелегко найти хороший кофе!
— Ну а что ты на него взъелся? Его заслуги можно признать, даже если сам он личность весьма сомнительных моральных правил. Такие деньги… на этом уровне игры не бывают честными. А руки не бывают чистыми — Бернард ухмыльнулся.
— К черту моральные правила! Скажи мне, что в нем такого исключительного, чего не смог бы, например, я? — сквозь зубы процедил Эрнст, глотая горячий кофе. — Если мне, конечно, повезет. Ему то повезло!
— Да ты только несколько лет как в фирме, брат, о чем ты говоришь? — в ответ ему рассмеялся Бернард. — Надо подняться до руководителя, возглавить отдел, а потом… — ты же сам говорил мне, что канцелярская карьера штука совсем не быстрая, не так ли?
Пережевывая тост, Эрнст задумчиво почесал подбородок, словно размышляя, как лучше ответить. Глаза его смотрели на дорогу, где проносились все новые кэбы. Колеса всякий раз сваливались в одну и ту же яму, вздымая мутные темные брызги, пятнами расползавшиеся на стекле. Влажное чавканье раздавленной очередным транспортом грязи было слышно даже изнутри.
— Да, наверное, брат. Но теперь я так не думаю…
Бернард удивленно поднял на него глаза.
—  У меня нет на это времени — жестко отрезал Эрнст. — Такая карьера займет слишком много времени. У меня другие планы…
—  Неслабый ты себе взял образец для подражания, Эрнст.  Как там о нем, о Родсе-то высказывались?
—   Кто?
— Ну эти, писатели, политики всякие.
Эрнст откинулся на спинку стула и не без театрального таланта начал декламировать, меняя голоса на разный лад:
— «Как мы должны быть счастливы! Ведь мы современники великого Сесила Родса!» —   это слова лорда Солсбери, премьер-министра англичашек. «Величайший из ныне живущих на земном шаре людей» —    это сказал Киплинг. «Наш посланец небес» — это Конан Дойл… Да брось, кто только не пел ему сладкие дифирамбы — проще назвать, кто не пел…
—   Ты не пел! —  усмехнулся Бернард.
—   Ну а мне то с чего? Я же не подданый королевы…
— Теперь уже подданый, брат, теперь уже подданный… Или ты думаешь вернуться однажды в Германию? Ты в своем уме? Будем надеяться, что сможем получить гражданство.
—  Это верно, про Германию я и не помышляю больше — пробубнил Эрнест, дожевывая завтрак. —    Ну да ладно, пора собираться, мне надо бежать —    уже без четверти!

***
Разминувшись с Бернардом у перекрестка, упругой, пружинящей походкой Эрнст Оппенгеймер зашагал к зданию, где помещалась компания. Наняв к себе в штат спесивого, но несомненно талантливого эмигранта брокером, владелец «Dunkelsbuhler & Company», скупавшей алмазы из Южной Африки, ни разу не пожалел о своем решении. Молодой дьявол умел очаровывать!
Совсем молодой, Эрнст Оппенгеймер уже умел продавать даже то, что не удавалось никому из куда более опытных коллег. Изрядный куш — за такое прощали не только спесь… Тем более, глядя на чеки многих сделок возникал невольный вопрос — а спесь ли это вообще? Вот серьезно. Может быть молодой человек просто…знает себе цену? Парень то, на миллион фунтов!

Лондон был покрыт густым туманом. Избыток влаги от продолжительных ливней тяжелым паром окутал город, добавляя английской столице мрачноватого шарма. Тут и там из молочной пелены выглядывали темные силуэты зданий, мелькали мужчины в котелках и цилиндрах. Кутались, плотнее запахивали свои пальто из толстой, твидовой шерсти. Теплый твид как ничто другое подходил для этих нездоровых мест. Блестящее достижение английской ткацкой промышленности вдохновленное самим климатом.
Неожиданно Эрнст столкнулся с высоким, худощавым мужчиной, одетым в простенькое пальто. Оступившись, брокер почувствовал, как в дорогой ботинок прорвалась холодная, мерзкая жижа — нога стояла в глубокой луже.
Verdammt. Pass auf, wohin du gehst, du bebrillter Narr!   — в сердцах выругался Эрнст на родном немецком, чтобы выпустить пар, не разжигая конфликтов.
Увы, остаться непонятным не удалось. Взглянув на него сверху вниз, высокий молодой человек не многим старше Эрнста, строго взглянул на него сквозь блестящие, круглые очки.
Ich glaube, Sie haben vergessen, Ihre Manieren mitzunehmen, als Sie Deutschland verlie;en, nicht wahr? Trotzdem, einen sch;nen Tag noch! 
Немецкий случайного встречного был очень хорош, но опытным ухом Эрнст расслышал небольшой акцент — не английский.
Кивнув и улыбнувшись, высокий джентльмен зашагал дальше и вскоре исчез за поворотом, оставив Эрнста отряхивать испачканную грязью штанину, бросая удивленные взгляды. Откуда он черт возьми взялся? Тротуар ведь был совершенно пуст. Проклятый туман…

— Добрый день, мистер Джонс — вежливо поприветствовал стоявшего при входе в офис швейцара Эрнст, традиционным жестом вежливости приподняв котелок.
Казалось, юноша совершенно переменился. Ни тени дерзости в голосе — только бархатная, облаком накрывающее собеседника обаяние.
— Здравствуйте, мистер Оппенгеймер — рады видеть Вас — неуклюже поклонился Джонс. Участник англо-бурской кампании, пару лет назад он был ранен и с тех пор сильно страдал спиной, временами убеждая окружающих, что где-то рядом с позвонками у него засел осколок бурской гранаты.
Развязанная война, не без усилий Сесила Родса, как небезосновательно поговаривала пресса, прошлась по множеству англичан катком, оставляя глубокие шрамы. Выброшенные за борт событий ветераны должны были находить себе новое место в обществе, но везло, конечно, не всем. Джонсу повезло. В «Dunkelsbuhler & Company» платили хорошо и честно — совершенно не гарантированная привилегия.
Вмиг вбежав по лестнице, молодой человек в идеально посаженном на плечи костюме прошел по коридору. Устеленный мягким, заглушающим шаги ковром, коридор был длинный и порой его можно было принять за тоннель, если бы не двери кабинетов по сторонам.
За их деревянными массивами терялись и наживались целые состояния. Торгуя на алмазной бирже многие могли подняться, но правила игры так переменчивы, а цены так капризны… Терять Оппенгеймеру было в сущности нечего — оставалось лишь наживать.
— Мистер Оппенгеймер — через четверть часа извольте зайти к главному — срочная новость. Он будет ждать — для вас есть особые задачи.
Лысая голова с глубоко посаженными услужливыми глазками высунулась из-за одной из дверей, каким-то чудом услышав не только шаги, но и безошибочно распознав по ним личность входящего.
Как он черт побери делает это? — всякий раз гадал Эрнст и всякий раз оставался без ответа. Подобного рода люди в деловом мире существуют просто, как незыблемый факт. Они всегда знают каждую сплетню и, конечно, с радостью ею поделятся, если вы им по какой-то причине симпатичны. Если же нет… что же, лучше просто не становиться героем их сплетен!
Удивительно, но молодой Эрнст нравился всем без исключения. Может быть он и не был способен сквозь стены слышать шаги по ковру, зато он слышал мысли людей. Или, по крайней мере, многие так думали, когда молодой человек произносил те самые слова, какие они жаждали услышать. Предлагал повышение или понижение, улавливая настроение по мельчайшим, едва заметным модуляциям голоса. Читал по лицам и жестам, словно люди были книгой, а он — Эрнст — внимательным, пытливым читателем.
На алмазной бирже такие способности были намного, неизмеримо ценнее любого, самого острого слуха.
— Мистер Оппенгеймер, мистер Оппенгеймер — я скажу вам еще кое-что важное. Только вам! Вы, уж пожалуйста, только держите это пока в секрете… Уверяю, ближе к вечеру об этом будет знать уже весь Лондон — вот ведь шуму поднимется, ну а пока… лишь несколько человек во всем Лондоне, представляете? Да и то, надо заметить, в Парламенте в основном. Всякие лорды важные, ну да и мы, скромные биржевики… Вам это, мистер Оппенгеймер, полагаю, может быть тоже очень интересно узнать, прежде назначенной встречи. Недавно пришла телеграмма, прямиком на стол к главному легла — одним чудом я был рядом, ну и… представляете?
— Да-а, как же мастерски вы умеете сгустить загадку, — обаятельно улыбнулся Эрнст, — ну же, мистер Слиппер, расскажите, пожалуйста, какую тайну вам удалось унести в когтях на этот раз, словно гордому орлу?
Польстившись величественным сравнением и нисколько не замечая иронии, мистер Слиппер растаял в ответной улыбке, а потом приник поближе к уху молодого человека, хотя в коридоре было пусто, и вкрадчиво прошептал:
— Родс, мистер Оппенгеймер, сегодня умер Сесил Родс..!


                ***

— Мистер Эрнст, многие полагают вас самым успешным дельцом в нашей компании. Вы же знаете, на какую сумму сумели заключить сделки лишь только за первые два месяца этого года?
Нет, сэр — я не считал — скромно ответил Эрнст не опуская, однако, глаз. Молодой человек чувствовал, что сейчас не стоит создавать образ неуверенного в себе человека, но ни в коем случае нельзя и показаться грубым, а тем более тщеславным.
— Сорок две тысячи фунтов стерлингов! — отчеканил главный, — как вам такое понравится?
Грузный мужчина, он сидел в обитом кожей кресле за массивным, весящим, наверное, фунтов   пятьсот столом. Щеки, на которых проступал нездоровый румянец, стоило ему рассвирепеть или разволноваться, сейчас задорно лоснились и блестели в свете лампы. Главный радостно листал отчет из бухгалтерии, мысленно подсчитывая бесконечную вереницу своих комиссий, премий, дивидендов и других вознаграждений. Нужно было уплатить за дом, родился четвертый ребенок — шутки ли — такие расходы…
— Ну вот что, Эрнст, я сейчас не о цифрах. Располагаем информацией, которую попрошу — нет, приказываю даже вам хранить до поры в тайне. Нельзя, чтобы она просочилась в прессу сейчас — нам нужно кое-что успеть и вы… должны помочь в этом. Сбыть большую, н-да, весьма немалую партию. Куда хотите, я не знаю — голландцам, бельгийцам, где там они еще их обрабатывают? Да хоть в Россию, черт возьми. Этому их Карлу Фаберже или как его там? Днем цены рухнут — я не Нострадамус, но уж это знаю наверняка! Пока не могу сказать откуда, но… До обеда нужно продать как можно больше. Лучше вас едва ли кто-то справится… Мистер Оппенгеймер, вы меня поняли? Очень большая надежда на вас, очень..!
 — Какие-то проблемы в Южной Африке? Что-то с мистером Родсом, сэр?
Главный вздрогнул. Нервничая, он потянул толстые пальцы к животу, сложив их замком, придвинулся поближе к столу, пряча под массивной деревянной крышкой опустившееся на ноги пузико, выглянувшее из-под длинных пол его пиджака.
Костюм стоит, наверное, целое состояние, подумалось Эрнсту.
— Ну вот что, юноша! Ваша прозорливость меня давно беспокоит. Иной раз думаешь… Ай, да черт с ним! Бегите, скорее, продавать! Сами скоро все узнаете! Сегодняшний день будет особенным, уж это я вам обещаю. А еще… — глаза главного сузились, он заговорщицки подмигнул, — если преуспеете и отчет меня порадует — вас, возможно, ждет увлекательное, далекое путешествие.
— В самом деле? То самое, о каком мы говорили? Сэр, а вы умеете вдохновлять, право же!
— То самое или не то самое — все зависит сейчас от вас, мистер Оппенгеймер и только от вас! — лишь притворяясь раздраженным пробурчал главный. —   Продайте тысячу карат и разрази меня гром, если уже летом не окажетесь там… Ну как летом — где лето будет, а где  зима, хе-хе-хе… Вы меня услышали?
— Да сэр. Тысяча карат? Не знаю, право же. Лично я рассчитываю на две тысячи! Хорошего вам дня, сэр!
Главный расплылся в довольной улыбке и шутливо погрозил Эрнсту толстым пальцем, весело подмигнув. Наскоро кивнув и улыбнувшись в ответ, Оппенгеймер вскочил со стула, словно сидел на гвоздях и только и ждал, когда же выдастся шанс скорее убежать.
Мгновением после, молодые ноги уже несли его по коридору. Шум заглушали тяжелые, мягкие ковры, поглощавшие в свои бархатные объятия стук каблуков модных лондонских туфель. На брюках красовались пятна засохшей грязи — подарок от худощавого очкарика с неизвестным акцентом, черт его побери.
Кимберли, Кимберли, я поеду и сам стану закупать их — я разбогатею, разбогатею, сказочно разбогатею!  Место самого Сесила Родса, Кимберли, столько возможностей… Наконец, Господи, ну пожалуйста… — сумбурно вертелось в голове амбициозного молодого дельца.
— Кимберли, Кимберли, — словно заклинание твердил Эрнст, волнуясь так сильно, что даже не заметил, как начал произносить название заветного для себя города вслух. 
В невероятном возбуждении мистер Оппенгеймер едва не сбил с ног мистера Слиппера, первым услышавшего какой-то шум и выглянувшего посмотреть, что там такого в коридоре происходит? Работа подождет, но что за суета? Почему он еще не в курсе?
 


                Глава 14

Неподалеку от Бухары, весна-лето 1914

— Из графита? Да ты в своем уме? В графитовых тиглях мы плавили даже то, что никому не удавалось на Урале. А народ там в таких делах мастеровит. Как ты собираешься это сделать? — Арон пучил глаза, отказываясь верить в абсурдное предложение.
Вместе с Толстым они сидели в небольшой гостиной того временного жилища, что выросло рядом со станцией за несколько лет работы. Деревянная постройка постепенно обросла скарбом и, кажется, даже становилась уютной — завелся бухарский ковер, мягкие, словно подушки кресла — все элементы восточного колорита. 
— Если мы надстроим еще столько же зеркал и завернем вот под таким углом — мощность также окажется выше практически вдвое — Александр показывал Арону чертежи и записи, испещренные комментариями на немецком — письмо от Шотта.
— Если эти расчеты верны… мы испарим даже вольфрам! — с недоверием рассуждал Арон, —  думаешь энергии хватит? Я как-то сомневаюсь…
— Почему же?
—  Ну как — графит никто и никогда не плавил. То ли жидким он не бывает, то ли температура нужна такая, что достичь ее невозможно.
— Но внутри Земли же получается? — возразил Александр, —  а что у нас там? Сочетание огромных температур и…. давления! Чудовищного давления, да. Идеальные условия, чтобы углерод переходил в разные формы. Хоть графит, хоть алмаз — суть одна и та же — разные у них лишь кристаллические решетки.
— Да это то мне известно, это еще Лавуазье описывал, я не спорю — заметил Арон. — Но что за материал ты собираешься использовать, чтобы он выдержал давление не разлетевшись на части? Металл то не подойдет? Нам нужно, чтобы сквозь него проходили лучи света, не наделав дырок, иначе о каком вообще давлении можно будет говорить? Полная разгерметизация…
— Вот! Сейчас ты перешел к очень правильным вопросам! Я не уверен наверняка, но уже в Питере кое-что удалось попробовать. Помнишь ту работу Ломоносова?
— Ты о какой именно?
— Про философское яйцо. Будто смесь расплавленного стекла, при добавлении некоторых элементов обретает великую прочность и к нагреванию устойчивость? Или как-то так он описывал, я не припомню дословно.
— А, ну да, конечно. Не навскидку, но по сути более-менее припоминаю. И что же?
— Нам надо отлить такие же — вот что. Много таких. Вдруг выйдет? Ну а почему нет?
— Так, подожди, я все-таки не понял последовательность — Арон поднялся с кресла и принялся ходить по комнате, так лучше думалось. —  Что именно мы планируем сделать? — он заметно нервничал, по привычке теребя себя за правое ухо.
— Ну смотри. Мы знаем, что при определенных условиях графит может превращаться в алмаз. И наоборот, вероятно. Так?
— Допустим, да.
— Отлично! Мы знаем, что в земной коре на углерод действует огромное давление и крайне высокие температуры, так?
— Все так.
— Если мы возьмем любой материал, хоть даже вольфрам, сделаем из него тигль и направим туда усиленный луч, если его вообще получится усилить, сможем мы расплавить графит?
— Не сможем — расплавится сам вольфрам — он плавится в пределах трех с половиной тысяч градусов, кажется. Ну а большего никому и не удавалось добиться. 
В точку! — радостно заметил Александр.
— Да и давление нам создать тогда не получится — тигль расплавится и весь твой этот графит будет с внешней средой соприкасаться, ерунда какая-то…
— Да, все правильно, —  согласился граф, —  а теперь слушай и сосредоточься — он заговорщицки подмигнул и сделал выразительную паузу.
Арон вздохнул, скрестил руки на груди, прислонился к стене и кивнул, выражая готовность.
— Мы берем графит, —  какие именно формы —  это уже в процессе поберем, —  выдуваем из ломоносовского чудо-стекла то самое яйцо, да так, чтобы графит оказался внутри. А после фокусируем луч таким образом, чтобы он прямо на графит и был направлен, стенки стекла то совершенно прозрачные? Кроме стекла тут как раз ни один материал бы и не подошел…
—  Х-м-м-м…а в этом что-то есть. Ну-ка, продолжай!
— С радостью! Только мы почти закончили рассуждение. Дальше графит плавится, испаряется, если энергии хватит, давление внутри стекла растет, растет, растет и….?
На лице Арона отражались все эмоции разом. Интерес, сомнение, потрясение, желание отмахнуться от очередной ерундовой идеи и желание преуспеть, сказочно разбогатев…
— И бабах, вот что! Да какое стекло способно выдержать такое! Звучит нелепо.
— Нелепо или нет, а если верить записям Михаила Васильевича то… Ну что, достраиваем станцию? У нас пара месяцев до самого жаркого периода — времени не так и много. Линз должно быть почти вдвое больше и угол, вот здесь, и вот тут — понадобится развернуть и загнуть посильнее — тут все градусы уже рассчитаны. Немецким товарищам отдельный поклон.
— Думаешь, местные дикари не разрушат все это увидев, как растет ненавистная им шайтан-машина?
— Теперь точно не разрушат — Александр подмигнул — у меня высочайшее распоряжение от Его Величества.
— Какое? Варить алмазы в кувшине Ломоносова? — скептично скорчился Арон.
— Ага, в философском яйце —  нисколько не обидевшись рассмеялся Александр.
— Ха-ха-ха, да, так еще лучше! Ну, так что? 
— Не знаю, право же, как тебе и сказать, раз уж ты тут иронизировать вздумал… —  усмехнулся граф — я теперь лейб-алхимик Его Величества. Придворный, то есть. И такое же звание когда-то носил сам Ломоносов… Вот, смотри-ка — Александр достал красивый документ с большой государственной печатью:


«Мы Николай Вторый, Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский и проч., и проч., и проч., приказываем лейб-алхимику графу Толстому Александру Владимировичу прибыть в место расположения научных его изысканий и употребить все полномочия, равно как и способности и возможности для получении российской казне источников дополнительных средств и ценностей.
Генералу-Губернатору Самсонову Александру Васильевичу приказываю употребить все вверенные ему полномочия для осуществления безопасности и возможности работ лейб-алхимика графа Толстого Александра Владимировича, неудобств не причиняя и от посягательств, способных работу нарушить, оберегая с тщанием и прилежностью.
На подлинном Собственною Его Императорского Величества рукою подписано:
«НИКОЛАЙ».

— Солидный документец, однако! — улыбнулся Арон.
— А то! Бумажка то эта уже и на столе Самсонова побывала —  я заранее туда заехал. На сей раз пустили не задавая вопросов, в своем ли мы уме. Вот ведь бюрократия, хоть в Питере, хоть в степях этих выжженых, бухарских…
Старые товарищи рассмеялись.
— О! А это что у тебя такое блеснуло? На лацкане — только сейчас заметил. Орел, головы, что там в руках?
— Да… моя гордость! Значок лейб-алхимика Его Величества!
— Во даешь! Красота…
— Ну что, за работу? Звание то само себя не оправдает… Пришло время засучить рукава.

***
Когда станцию удалось наконец достроить — выписанные из Екатеринбурга инженерные рабочие задержались в пути ввиду проблем с рельсовым полотном — уже наступил июль.
Солнце палило страшно. Выжженые пейзажи желтоватых песков с редкой зеленью, томящейся под высоким небом без облаков и малейшей надежды на дождь, выматывали. Как здесь вообще живут люди?

«В отличие от обычного и всем в губерниях бывавшим привычного, философское яйцо следует делать круглым, дабы форма его особливая помогала давление как изнутри, так и снаружи сдерживать».

А все-таки Михаил Васильевич и впрямь занимался алхимическим поиском, — с добрым смехом читал Александр трактаты из стекольного манускрипта, —  хотя и отшучивался всякий раз, когда спрашивали его о звании придворного алхимика…
Книга очень помогала — составы стекла, секреты работ с давлением и высокими температурами — все это стало бы настоящей находкой, когда Толстой работал у Габера с Бошем. Может оно и хорошо, что до этих светил ничего подобного не дойдет. Немец теперь России враг…Прискорбно. Вот-вот может грянуть война. Старые знакомые в Европе пишут, что ничего такого не ощущается, жизнь кипит и бурлит на пике цивилизационного развития, но люди разбирающиеся, понимающие, точно знают, бахнет ого-го — дай только повод…
Займ за займом, Российская Империя одалживала деньги у французов, приводила в порядок государственную казну, наращивала пошлины и налоги. Все равно выходило скверно — денег на подготовку к войне не хватало. А без денег хромала и модернизация.
Удайся она, миссия Толстого, пусть никто в нее всерьез и не верил, здорово выручила бы страну! Если, конечно, удастся получить хоть что-то ценное и в сообразных задаче количествах. А не так, для кармана пиджака, как золото это ртутное. Закупки необходимого для военной мобилизации обходились не дешево, совсем не дешево…
Александр замечательно понимал свою задачу. С той самой беседы с Александрой Федоровной, алмазная мечта зажглась в его сердце сиянием такой силы, что ослепленный ею он продумывал десятки, сотни разных вариантов, отметал абсурдные и брал на карандаш те, где перспективу можно было почувствовать совершенно явно.
Равнодушный к роскоши для самого себя, Александр как никогда прежде горел мечтой создать огромные богатства для родины, привнести свой вклад. Не к этому ли и вела графа вся его обширная на исследования новейших достижений разума биография?  Были и личные причины…
Анастасия — так тепло было на душе всякий раз, когда отправленный на станцию казак приносил ворох писем и среди их множества — деловых, научных, нет-нет да мелькало то самое — ее письмо. В конверте, что отличался от других изящностью — или так только казалось? — лежала бумага, надушенная парфюмом. Смородина и легкие нотки пряностей… Исписанная ее рукою. Сквозь тысячи миль несшая к Александру ее слова — такие теплые, такие рассудительные, временами даже нежные…

Нужно было работать — очень много работать.  Погружая спрессованный графит в отлитый из приготовленного по записям Ломоносова стеклянный шар — Александр и Арон настраивали станцию, стараясь сфокусировать все то обширное множество зеркал, что украсили солнечную печь. Огромная, как отражающая все скала она возвышалась над бухарской степью, в дрожь приводя суеверных местных, распускавших легенды, будто бы шайтан-машина неверных живет своей жизнью и способна испепелить всякого, кто осмелится к ней подойти.
Подобные суеверия стали, наконец, более чем удовлетворительными — теперь бухарские крестьяне работе почти не мешали. Может быть, генерал-губернатор кого-то из помощников понаходчивее попросил эту легенду сочинить? А что! Отлично получилось!
Первые опыты пошли прахом — стекло взрывалось. Оглушающий грохот, сопровождаемый звоном быстрее пули разлетавшихся во все стороны осколков — одним чудом никто не погиб. Записи дотошного Михаила Васильевича изобиловали предупреждениями о возможных катастрофах, так что ученые, отослав казаков и работников подальше от печи, сами прятались в сооруженной тут же кабине. Отсюда можно было и управлять основными зеркалами и чувствовать себя в относительной безопасности, не боясь получить смертельный осколок. У стальной кабины был только один недостаток — она ужасно нагревалась.
Истекая потом, Александр и Арон повторяли эксперимент раз за разом, но стекло неизменно взрывалось — не выдерживало чудовищного давления внутри — что-то было не так.
Чтобы понять, что именно, ушел почти месяц. Мельчайшие неровности в стекле, отличавшие это «философское яйцо» от близкого к идеальному шару форм, служили слабым местом, где и шел разрыв. Пришли к такой догадке почти одновременно — по форме краев осколков и в теоретических, чисто математических расчётах…
Одна задача тянула за собой другую — отлитое иначе, с помощью хитрой системы заготовочных форм, стекло теперь выдерживало растущее давление, но перестало хватать мощности луча… Графит светился изнутри, нагретый до головокружительных температур, но не таял, не испарялся и не плавился! Не получалось!
В отчаянии, ученые проверяли работоспособность линз, легко справлялись с вольфрамом, что не удавалось почти никому — шутки ли, почти три с половиной тысячи градусов Цельсия, прежде чем упрямый металл становился мягче и, наконец, плавился.
Графит не поддавался. Температура его плавления оставалась неизвестной. Надо было снова что-то придумывать.
— Послушай, если мы не можем усилить сам луч, сколько ни играем с фокусом, что еще может мешать подъему температуры? — как-то под вечер принялся рассуждать Александр.
Мужчины играли в шахматы и Арон, кажется, растеряв весь боевой дух не был настроен на научные дискуссии.
— Почем знать, может не сейчас об этом?
— Изволь! Мне пришла идея, нужно только оценить ее со стороны. Предложишь пойти к казакам порассуждать?
Арон пожал плечами и усмехнулся.
— Ну, давай свою идею, чего уж…
— Когда я работал с Габером, если помнишь — аммиак получить пытались из воздуха — мы закладывали в формулы фактор теплопотерь. Это правильно, так?
— Так, и что же? — Арон слегка оживился. Тема показалась перспективной и ему.
— Михаил Васильевич создал удивительное стекло — ничего подобного по прочности и устойчивости к нагреву мы не встречали, так?
— Так!
— Но испарял ли он там что-то тугоплавкое? Пытался ли достигнуть самых экстремальных температур?
— Мы об этом не знаем. Ну, я по крайней мере…
— И я не знаю! Зато мы оба знаем о теплопотерях и у стекла они могут оказаться…
— Довольно велики! — перебил его Арон. Глаза его снова сверкнули возрожденным энтузиазмом — черт, но как мы их уменьшим то?
— Господи, благослови термос, — улыбнулся Александр, — есть у меня идея — проверенная идея!

                ***

— Молодой человек, уж поверьте моему горестному опыту —  повезет вам достигнуть хоть чего-то для науки ценного —  сразу патентуйте! —  сетовал Джеймс Дьюар.
Познакомившись с ученым в Эдинбурге, Александр впечатлился историей и сейчас она, кажется, словно соломинка выручала уже его собственную работу.
— Чтобы снизить обмен тепла и замедлить нагрев мне пришла в голову великолепная, как потом выяснилась, идея, простая и эффективная — рассказывал Дьюар. — Как вы помните, молодой человек, моей задачей было придать гелию уникальное для него состояние жидкости. Такое достижимо лишь при очень, очень низких температурах. Но ведь любой холодильник имеет свои ограничения и, взаимодействуя со средой, область сжижения гелия изрядно нагревается более горячей внешней средой. Как же ее изолировать…? Ах, жаль, что я не успел запатентовать такую простую идею — ушлые немецкие торгаши и чертова контора Thermos теперь делают на моих трудах целое состояние..! Попомните мой опыт, Александр! Не будьте таким же ослом —  сразу патентуйте! Понимаете!? Сразу! 
Александр запомнил урок. И ничуть не хуже запомнил саму конструкцию, так заинтересовавшую коммерсантов из Германии. Дьюару удалось создавать колбу с двойными стенками и вакуумом между ними. Горлышко ее было нарочито сделано узким, чтобы уменьшить теплообмен с окружающей средой, а  внутреннюю стенку покрывали тонким, зеркальным слоем серебра. Все, что было внутри изолировалось тщательно и либо не нагревалось, либо не остывало — смотря какой была исходная температура и задачи.
— Блестяще! То, что надо! Немного доработать под наш проджект и… — Арон тоже ликовал.
Вот только, сработает ли..?

Отлитое по тщательно подобранной технологии яйцо с новой, «двойной скорлупой» казалось, даже дрожало. Осторожно наблюдая из своего укрытия, ощущая струйки пота, стекающие по лбам, Александр и Арон неотрывно следили за происходящим в стеклянном шаре.
Теплопотери должны были серьезно уменьшиться, а температура внутри «яйца»  возрасти, но…Хватит ли мощи станции? Расплавится ли графит? Выдержит ли конструкция давление, которое неминуемо также возрастет?
Дрожь конструкции усиливалась, появился протяжный, словно плач ребенка звон. Отражаясь от тысяч зеркал, луч раскаленного солнца, огненным шаром висящего в бухарском небе, концентрировался с такой шипящей мощью, что стало страшно. Графит внутри конструкции стал заволакиваться какой-то едва еще наблюдаемой, но становящейся все более явной дымкой, словно он… испарялся! Не плавился — сразу испарялся!
Черные, мутные клубы внутри шара облепили стенки дрожащего стеклянного шара, с чудовищной силой пытаясь вырваться, освободиться, разорвать. Вихрь внутри крепчал, словно что-то сверхъестественное кружило графитовый пар, разгоняло, заставляло вращаться. Черная как ночное небо глубина с бешеной скоростью переливалась, стекло протяжно стонало, давление росло…
Выдержит ли? Ну, Михаил Васильевич, на вас вся надежда —  неужели выдержит..?
Несколько раз казалось, будто закрепленный шар подпрыгивал — в эти мгновения стон становился особенно оглушительным. Миллионы, миллиарды Паскаль. Сотни, тысяча атмосфер — давление все росло, хотя ученые и не знали точных цифр —  нельзя было измерить.
Наконец звон выровнялся. Вибрируя так быстро, что уже невозможно было ни услышать, ни уследить за этими колебаниями, шар расплылся, потерял контуры краев, словно находился уже где-то вне пространства, или между какими-то его слоями. Или это лишь оптическая иллюзия слишком быстрой вибрации?
Набрав колоссальные, немыслимые температуры, на тысячу градусов выше, чем удавалось достигнуть даже когда плавили вольфрам, стон конструкции становился все выше, выше, пока не исчез, выйдя за пределы возможностей человеческого уха слышать звук.
Вжавшись в раскаленные стенки защитной кабины, ежеминутно протирая рукавами залитые потом глаза, Александр и Арон изумленно следили, как в напряженной тишине неясно мерцал казавшийся теперь миражом шар, наполненный клубами переливающихся, мерцающих паров графита. Разогнанные до предела, черные облака испаренного углерода казались маленьким космосом, плавно и неспешно двигающимся внутри своей скорлупы — сферы мироздания. Магическое зрелище гипнотизировало, завораживало.
Температуры и давления никто не знал, но стекло Михаила Васильевича держалось. Каким-то чудом. Вопреки здравому смыслу. А внутри… Внутри мерцала черная, глубокая бесконечность. Переливалась сиянием, обманывала глаза спокойствием своего движения.
— Выключай! — прошептал Александр.
Двинув рычажок, Арон сместил основное зеркало, цепочка разорвалась — луч сдвинулся и разорвал фокус. Смесь в стеклянном шаре стала стремительно остывать.
Вновь появился свист и шум. Вновь стеклянный шар обрел четкие контуры, словно врываясь обратно в привычное пространство — по мере падения температуры все возвращалось к исходному состоянию. Все, кроме графита.
Оставшись плотно спрессованной пылью, масса черного графита теперь напоминала глубокий космос, поблескивающий крохотными, ослепительно белыми крошками. Казалось, перед лицами ученых предстало темное, черного бархата небо, усеянное тысячей, миллионом ярких звезд… Ровно как всякую южную ночь, которую они созерцали уже не первый год здесь, под Бухарой. Иногда, далеко после заката, выбираясь подышать прохладным, ночным воздухом.
Схватив пинцет, потной, трясущейся от волнения рукой, Александр утопил кончики металлического инструмента в спрессованной пыли, пытаясь поддеть сверкающие точки. Послышался тихий, робкий звон.
Множество крохотных камешков, не больше любимых воробьями зернышек, звенящим дождем осыпались на стеклянную поверхность, словно из сот выпадая из спрессованной графитовой пыли.
Искусственные, выхваченные у вселенной безграничной силой и смелостью людского разума, они поражали, удивляли. Собирая со дна в ладонь, разглядывая сверкающую поверхность звенящих камешков, ученых охватил благоговейный трепет, совсем скоро сменившихся буйным, невероятным возбуждением.
—  Эврика! Эврика! Эврика-а-а-а! —  ученые прыгали и обнимались от радости.
Это были алмазы!

                ***

Вереницей потянулись хотя и наполненные восторгом, но в сущности однообразные дни. Граф и Арон работали каждую минуту, пока светил солнечный шар бухарского пекла, а всякую минуту после заката готовились к новому рабочему дню.
Настройка линз — подготовка двуслойного философского яйца, отлитого из стекла Ломоносова — спрессованный графит — разогрев — охлаждение…
Раз за разом, магическая последовательность создавала взвесь перемешанных с графитом звездочек — маленьких алмазов. Разного размера, от десятой части и до трех-пяти карат камушки в таком количестве уже накопились на станции, что можно было бы наполнить ими целый сундук. Несколько крупных партий уже отправились в Петербург, чтобы «с молотка» уйти на международные биржи, попасть в руки дельцов, разменявшись на золотые рубли, так необходимые сейчас российской казне.
Шла война, в империи быстро получившая грозное свое название — Вторая Отечественная. Ее предсказывали уже давно, но никто и подумать не мог, какой же крупной, жестокой и ужасной она окажется. К сожалению, никто не подумал также и о возможной ее длительности. Казалось, ну попалят пушки месяц-другой и договоримся.
Быстро истощившейся казне отчаянно требовались средства на строительство госпиталей, государственный заказ вооружений, великое множество не менее важных расходов.
В один из слившихся в бесконечную череду дней, Александр почувствовал, будто вихрь графитовых паров заклубился как-то по-особенному, отличаясь от множества предыдущих опытов. Потрясенно разглядывая густую, темную массу, граф заметил в ней привычное уже сверкающее сияние. Ближе к центру облака графитовой пыли, казалось, сверкнуло особенно сильно. На удачу граф опустил руку в остывшее облако слипшегося порошка. Рукава халата испачкались, рука потемнела от графитовой взвеси, но… в пальцы Александру лег какой-то округлый, необычно крупный  предмет.
Неужели часть графита не испарилась? Может, что-то с линзами? Передвинуть фокус? Станция повреждена?  — с волнением принялся отгадывать возможные причины неполадок граф.
Резко дунув на ладонь, поднимая облако черной пыли, заструившейся вниз, он обомлел. Камень размером больше ногтя на большом пальце блестел, переливаясь на солнце, ослепляя своей глубиной. Перекатывая находку в ладони, Александр едва не царапал кожу — необыкновенно крупный, алмаз обладал несокрушимо твердой поверхностью…

Тридцать четыре карата весит — весьма солидно! — восхитился Арон, снимая рукотворную драгоценность с весов. — После огранки он уж, конечно, поменьше станет, но больше двадцати карат бриллиант верно выйдет — лишь бы руки у мастера из какого надо места… — ученый протянул Александру камень. — Ну и смотря сколько фацет  наделают.
Алмаз блестел и переливался в руках, отражая льющийся со всех сторон свет, словно светясь сам, изнутри.
— Как назовем?
В том, какое имя дать этому чуду, у графа не было никаких сомнений. Оправившись от первого потрясения, он уже вернул своему уму ясность и тихий восторг от собственной удачи, радующей его месяц за месяцем, ровным светом горел в сердце ученого.
— Отправьте его во дворец, лично императрице в руки. А имя алмаза? Хм… Ну, пожалуй, что я назову его Анастасия…
— Как це? Як одну из дочерей государыни зовут штоль? — улыбнулся казачий десятник простой, понимающей улыбкой.
Как и всегда, сколько видел его Александр, казак жевал какую-то травинку, перекатывая ее между левым и правым уголками широкого рта с белыми как мел зубами, особенно отчетливо сейчас выделявшимися на загоревшем, округлом лице.
На миг Александр задумался, словно смутился — нервы. Быстро обретя спокойствие, граф ответил спокойно и уверенно.
— Да, Степа. Именно! В честь Анастасии…
— Буд сделано «Ваш Сиятство» — не выпуская изо рта травинку добродушно пробубнил десятник и, звякнув закрепленной у пояса саблей, вышел.
Пора было закладывать повозку и мчать к железной дороге. Везти изумительный подарок самим Величествам в Петербурх! Неделя, а ежели повезет на путях, то даже и меньше. Вот это чудеса! Ну дают эти книжники, че только не выдумывают! Поезда клепают, да так что всю страну за пару недель от края до края промчишь. Пулеметы вон грохочут — страх один. Ночью лампочки светятся, будто маленькие солнышки —  хоть до рассвета гуляй — лоб не расшибешь. А теперь еще вон че удумали, бриллианты в ведре стеклянном варить! И ведь как настоящие…
Степан на всякий случай перекрестился. Мурашки уважения и какой-то необычайной гордости пробежали по крепкой спине простого мужика.
— Ай да граф, ай да умники — прошептал Степан и удовлетворенно покачал головой. Усы его забавно топорщились.



                Глава 15

Кимберли, весна-лето 1917

— Да вы в своем уме, мать вашу? Откуда им взяться в таком количестве? — хлопнув кулаком по столу проревел Эрнест Оппенгеймер.
Сменив имя на английский вариант сразу после начала Первой мировой, когда гонения на немецких граждан достигли апогея во всем мире, мэр Кимберли не на шутку волновался. Кто-то невероятно дерзкий, ловкий и богатый запрудил рынок алмазов таким количеством камней, что цена полетела вниз, угрожая утянуть за собой и его, Оппенгеймера, и множество других алмазных дельцов. Хирела даже могучая De Beers. Весь выкованный Сесилом Родсом мир трещал и разваливался.
— Печатают они их на какой-то машинке, что ли? Чушь какая… — разочарованно пробурчал мэр.
— Не похоже, сэр, алмазы совершенно настоящие… Это подтверждают и бельгийские и голландские ювелиры, а еще…
— Да знаю я, знаю… — махнул рукой Оппенгеймер. —Вот что, разыщи-ка Уильяма — нам потребуется его помощь.
— Как? Снова? С учетом политической обстановки, а стоит ли, сэр… — неуверенный голос второго помощника Эрнеста Оппенгеймера повис с немым вопросом. От природы не слишком смелый, молодой, но уже начавший лысеть мужчина инстинктивно боялся Уильяма, как боится кролик зубастых хищников, даже если они и гонятся прямо сейчас за кем-то другим.
— Ты слышал. Или я как-то неясно выразился? — Эрнест вскинул брови и кулаки его сжались.
Второй помощник нервно поправил воротник рубашки и шустро выскользнул за дверь, пока вспыльчивое начальство не перешло от просьб к иным, еще быстрее мотивирующим формам воздействия.

Эрнест Оппенгеймер откинулся в кресле и выглянул в окно. Нервные, конечно, времена…
Война изрядно пошатнула рынки — очень многие разорились. Но ведь тяжелые события не только угрозы, но и возможности — часто рассуждал про себя Оппенгеймер. — Главное знать, как использовать их в своих целях…
Эрнесту вспомнился разговор с одним из своих партнеров —  весьма смышленым выпускником Оксфорда. Кажется, он был одним из первых стипендиатов Родса? Хотя может быть и нет — без разницы, Оксфорд он окончил с отличием!
Никого, даже самых близких, не посвящая в детали амбициозного проекта, год за годом Эрнест скупал дешевеющие акции De Beers, выбрасываемые на рынок нетерпеливыми аристократами, ожидавшими баснословных прибылей. Война спутала карты — цены на бриллианты полетели вниз. Следом, конечно, на алмазы… Без своего могущественного императора Родса De Beers сдавала позиции. Однако, пока другие теряли веру и продавали — Оппенгеймер засыпал и просыпался с мечтой — во что бы то ни стало войти в совет директоров алмазной компании. Да, пусть она уже не так хороша, как пятнадцать, двадцать лет назад, но он… Ах, как много он сумел бы сделать! Может быть даже затмить самого Сесила Родса — вернуть De Beers былую мощь, захватить рынок алмазов без остатка! А потом…Может быть получится подчинить себе даже и слепящее южноафриканское золото? Родсу то это удалось. Кто знает…
В кабинет уверенно постучали. Совмещая позицию мэра Кимберли с многочисленными проектами, где выступал консультантом, Эрнесту удалось немало разбогатеть. Хорошие средства, большая свобода, роскошная жизнь… Нет, всего этого было мало — нужна была настоящая, истинная власть!
— Войдите!
В кабинет шагнул крепкий, среднего роста человек, лет тридцати пяти. Одетый в безупречный костюм, под которым угадывались железные мускулы, он держался так уверенно, что на многих его облик действительно действовал пугающе.
— Ах, да, мистер Уильям... Как вас, напомните, по фамилии?
— Это совершенно не важно, мистер Эрнест — невозмутимо улыбнулся Уильям, обнажив ровный ряд зубов, — мы обсуждали с вами, что в нашем положении лучше распоряжаться одними лишь именами… Хотя ваше, впрочем, весьма запоминается.
— Да-да, вы правы, сейчас вспомнил — немедленно согласился Оппенгеймер, —  мистер Уильям, подскажите, вы бывали в России? — брови мэра вопрошающе взметнулись вверх.
— Я много где успел побывать, мистер Эрнест — неопределенно кивнул агент.
— Впрочем, я не уверен, откуда именно они берутся — боюсь, я мало чего знаю про Россию. Мне очень нужна ваша помощь в одном… весьма щекотливом вопросе. Видите ли, алмазный рынок довольно тесен и новые игроки крупного калибра…обычно я знаю, когда и откуда они появляются. Но вот Россия…Там что, нашли алмазы? — Эрнест рассуждал вслух, то ли обращаясь к Уильяму, то ли просто посвящая его в свои мысли.
— Давайте я попробую угадать, это кажется не трудным — первым перехватил диалог агент. — Мне следует отправиться в Россию, поспрашивать людей и выяснить, кто стоит за начавшейся добычей?
Несколько мгновений в кабинете было тихо, лишь мягко постукивали по крышке стола ухоженные пальцы Оппенгеймера.
— Очень ценю вас за это, мистер Уильям! Вы быстро переходите к сути дела. Множеству моих партнеров и особенно коллег из администрации стоило бы у вас поучиться… Да! Именно так. Скажите, как скоро вы сможете отправиться? Я оплачу вашу работу по двойному тарифу…
— Я возьму по пятикратному, сэр, — чутьем хищника Уильям почувствовал возможности и не преминул за них ухватиться. Мэр заплатит, еще как заплатит…
— Отчего же так много? — разыграв удивление возразил Эрнест, — может быть мне стоит навести справки из других источников, более умеренных в своих запросах?
— Может быть, сэр, — это решать вам. Но я скажу так — в России идет война, тяжелая. Их монарх слаб, власть неустойчива, грядут бунты, а может и гражданская война…В такой котел едва ли кто-то сунется, мистер Эрнест, впрочем, конечно же, вам виднее.
— Да…хаос, русские отступают, анархия… — я читал об этом в газетах — Оппенгеймер кивнул — и все же… впрочем… хорошо! Плачу по пятикратному. Вы так меня разорите, мистер Уильям — Эрнест шутливо погрозил пальцем.
Жест вышел чрезвычайно похожим на тот, что он так часто видел в Лондоне, юнцом бегая по поручениям главного, редко выносящего своего обрюзгшее тело из кабинета.
— Ну что вы, сэр — полагаю, если только мне удастся добыть подробную информацию, с которой мир еще не знаком, вы напротив, весьма и весьма обогатитесь — также иронично парировал Уильям.
— Держите меня в курсе! Назревает одно серьезное предприятие, в деле крупные партнеры…не разочаруйте меня, а уж о щедрой благодарности не беспокойтесь! Я держу свое слово.
Уильям кивнул и вышел за дверь. Он узнал достаточно. Теперь слова уже ничего не решали — нужно было ехать и посмотреть на все собственными глазами. Окунаться в этот загадочный, вечно бурлящий котел под названием Россия…

                ***

Несколько месяцев прошли относительно спокойно. В Лондоне стояло лето, ну а тут, в Кимберли, наоборот зима. Впрочем, в Южной Африке все было наоборот. Стояли прохладные, не многим выше двадцати градусов по Цельсию дни, но и они казались теплее июльских в британской столице.
Оппенгеймеру удивительно везло. С молодости вдохновленный примером великого Родса, Эрнест замечательно понимал ценность больших людей и особенно крупных капиталов. Мечтая пробраться в совет директоров De Beers он не был наивен полагая, что однажды сможет скупить нужное число акций и ухватить контрольный пакет. Как частное лицо? Это абсурд! Нужна была компания. Своя. Крупная и могущественная компания…
Кто однажды помог господину Родсу средствами, почувствовав прибыльность дела? Эрнест Оппенгеймер отлично знал это имя — Натан Ротшильд. Европейские банкиры уже давно интересовались Африкой как лакомым, чрезвычайно богатым куском, не урвать прибыль с которого было бы преступлением перед собственными финансовыми империями.
Если же Ротшильды не подойдут, то кто мог бы помочь и выдать, скажем, миллион долларов или чуточку больше? Да, на эти деньги можно было бы разгуляться…  Основать компанию, весьма ощутимо ускорить поглощение De Beers… Тогда и затянувшаяся война оказалась бы лишь кстати — льющаяся кровь сохранит низкие цены на сырье, важны лишь наличные и у кого они есть — все купит по дешевке...
Еще пару лет назад Эрнест написал письмо подходящим адресатам, но лишь недавно ему соизволили ответить. Для Оппенгеймера, чрезвычайно богатого мэра Кимберли, которому не исполнилось и сорока, даже сам факт ответа был немалой честью и…еще большей радостью.
Прямо сейчас плотно закрытый конверт, который еще дней десять назад, должно быть, был в Соединенных Штатах, лежал перед Эрнестом. Не используя телеграф, чтобы не посвящать в свои дела лишних людей — время позволяло — решено было сначала пользоваться старой, доброй почтой. Конечно, передавая ее через людей проверенных и верных. Внизу поместья Оппенгеймер уже выделил спальню человеку из американского банка, руководство которого Эрнест очень хотел увидеть своими старшими партнерами и инвесторами…

Мы получили Ваше письмо, мистер Оппенгеймер. Конечно, можно обсудить детали позже, ну а прежде мы хотели бы обозначить некоторое беспокойство относительно перспектив рынка, в который вы предлагаете нам вложить существенную сумму. Не то чтобы она была обременительной или мы чувствовали серьезные риски — с Вашими доводами о перспективах мы склонны согласиться. Однако, как Вам должно быть известно, в наших делах не бывает незначительны нюансов. Для спокойствия всех сторон потенциального соглашения мы считаем, что вопрос товарного давления из неясных источников должен быть изучен и решен.
P.S Мы ценим энтузиазм в деловых людях, но «Anglo-African»...Мы обсудили этот вопрос с советом директоров и позвольте нам любезно предложить иное название для возможной компании: «Anglo-American». Что скажете?
Держите в курсе обстоятельств и мы надеемся на плодотворное сотрудничество в будущем!

J.P.Morgan & Co.

Оторвавшись от перечитываемого снова и снова письма Оппенгеймер откинулся на стуле, в замок сцепив руки за затылком. После обеда тянуло в сон, но множество бумаг еще ждали внимания мэра, да и собственные планы не терпели никаких отлагательств. Пожалуй, стоит выпить чашечку кофе, — подумалось Эрнесту.
— Катарина! Загляни-ка ко мне, будь умницей — крикнул мэр.
Когда дверь в кабинет приоткрылась, вместо симпатичной молодой брюнетки в кабинет заглянул весьма серьезного вида мужчина, одной суровостью своего облика взбодрив Оппенгеймера куда сильнее, чем добрая пинта крепкого кофейного напитка. Даже безупречный костюм не мог спрятать того привыкшего к борьбе хищника, что скрывался за дорогой тканью тонкой шерсти.
— Мистер Уильям! Как я рад вас видеть..!

                ***

— Как-как вы говорите? Варит алмазы в горшке? Что черт возьми вы имеете в виду, мистер Уильям?
— Я говорю о том, что видел собственными глазами, сэр. У него огромная станция, отражающая солнечные лучи, нагревающая какие-то ингредиенты в стеклянных шарах. Потом они ковыряются там, вынимают готовые алмазы. Совершенно также, как здесь их вынимают из кусков породы — я не отметил существенной разницы. Разве что эту породу они, похоже, создают сами.
— Вы же понимаете, как бредово все это звучит? Стеклянные шары, солнце, какие-то русские мужики…
— Я слышал он из аристократии, мистер Оппенгеймер.
— Кто?
— Мистер Tolstoy. Его фамилия Tolstoy. Кажется, зовут Alexander. Говорят, он долго учился за границей, а под Бухарой работает по прямому заданию царской фамилии.
— Х-м-м… интересное получается дельце!
В кабинете повисла пауза, лишь снова бегали по крышке стола холеные пальцы мэра.
— Много там было солдат? Охраны?
—  Что, простите?
— Охрана! Хорошо ли охраняется объект где…ну, где они варят эти алмазы? Так вы говорите Tolstoy?
— Все верно, мистер Tolstoy. Мужчина, высокий, худощавый, лет сорока, вряд ли старше. Аристократ, но в Петербурге о нем мало кто знает — я поспрашивал наших ребят, работающих там — ничего. Под Бухарой станцию сторожат около десяти казаков. Вооружены неплохо, но скорее пугают местных, нежели готовятся к обороне. Места дикие, глухие. Проектом никто не интересуется. Да в общем никто и не знает о нем толком… — Уильям пожал мощными плечами.
Британский агент чеканил фразы по-военному, словно на отчете перед армейским командованием.
—  Да-а-а, такие громадные деньги, великое открытие, удивительные эксперименты и… совсем никто не в курсе… Как-то это очень, знаете…не по-нашему. Странные люди все-таки эти русские. В Англии мистер Tolstoy был бы уже, пожалуй, национальным героем. Ну, как Родс в свое время, вы не находите? Россия выбросила на международный рынок десятки тысяч карат — а это солидные деньги — да это миллионы! Так вы говорите, он даже не богат и живет едва лучше местных наших старателей?
— Да, сэр  — Уильям безразлично кивнул и вновь пожал плечами. — Никакой прислуги, никаких дворцов. И он не национальный герой уж точно — его вообще практически никто не знает, будто и нет.
— Они вступят в переговоры, как вы считаете?
— Сомневаюсь, мистер Эрнест — Tolstoy отправляет алмазы партиями в их столицу — Петроград, кажется. Уже там решают, что с ними делать дальше. Правительство и царская фамилия, насколько мне известно. Почти никто не посвящен в детали и я, пока не увидел своими глазами, тоже решил, что речь о каком-то шифре. Ну, знаете, когда иносказательно рассказывают о какой-нибудь сверхважной задаче…
—  Петроград? —  равнодушно переспросил Оппенгеймер.
—  Да, мистер Эрнест, —  раньше его долго называли Санкт-Петербургом, но вы же знаете, сейчас терпеть не могут все немецкое…
Эрнест Оппенгеймер поморщился — уж он то знал. Даже сменил имя… и гражданство.
Снова повисло неловкое молчание. Слышно было, как тяжело дышит взволнованный мэр. За окном ругались о каких-то мелочах служанки. Где-то скреблась, пытаясь пролезть в щель окна кошка.
 —  Ну, вот что я скажу — эту проблему надо как-то решить — наконец произнес мэр. — Предоставленные вами сведения не имеют цены. Они черт возьми так удивительны, что даже без шифра, кажется, можно рассказывать о них кому захочешь — поверить все равно невозможно. Тем не менее, мистер Уильям, я знаю, что вы не из тех, кто так мудрено шутит…
Слова Оппенгеймера оборвались. Он снова задумался о чем-то, сложив руки на груди.
— Так вы предлагаете мне устранить ученого? Пойти на крайние варианты? — лицо агента ничего не выражало. Пожалуй, он был готов к любому ответу.
— Послушайте, Уильям, не так важно, что именно вы сделаете! Принимайте любые меры и… Мне нет дела до ваших секретов. Кроме того, ведь вы сами говорили мне, что в России хаос, дезертиры, анархия…
Ухмыльнувшись, Уильям понимающе покачал головой. Да, он не раз видел этот алчный взгляд. Людей, готовых на все, лишь бы не пачкать руки самим, но во что бы то ни стало решить проблему…
—  Мистер Уильям, вы поймите главное —  нам очень, очень нужна дружба с банком почившего мистера Моргана..! —  Оппенгеймер сам не заметил, как высказал вслух давно мучавшие его мысли, детали которых предпочитал держать в тайне. —  Или вы всерьез полагаете, что я могу позволить какому-то русскому алхимику полностью нас разорить..? 




                Глава 16

Поезд на Петроград, сентябрь 1917

Все последние два года на станции под Бухарой царило оживление. Приходили восторженные письма. Много писем с благодарностями от царской семьи, от великих князей, от Ольденбургского, который даже порывался приехать и собственными глазами увидеть, что удалось сделать на щедро выделенные им без всяких гарантий деньги. Рискованный, на грани безумия сложный проект окупился головокружительными, просто невероятными дивидендами! Пятьдесят миллионов золотых рублей —  подумать только! Да годовой бюджет всей семьи Романовых был лишь двадцать —  громадные деньги!
Еще первый алмаз «Анастасия» пошел с торгов и окупил строительство госпиталя для раненых на фронте. Изрядно пострадавшие во время прорыва под командованием генерала Брусилова пехотинцы, лишившись кто ноги, кто руки, но храбрым броском переломив ход войны, восстанавливались теперь в госпитале, выстроенном на последний европейский манер.
Последующие транши алмазов, регулярно отправляемые Александром Владимировичем в Петербург серьезно помогли царскому правительству и в закупках и в погашении многих кредитных обязательств, что росли как снежный ком. Полезны были при финансировании собственных уральских предприятий, Путиловских заводов…

Сейчас разогнавшийся на железном полотне паровоз стремительно нес Александра Владимировича, Арона и Степана, прихватившего еще троих казаков для спокойствия в Петроград.
Столько времени прошло… Как там Анастасия, увидеть бы ее скорее, ведь теперь я не просто крепко стою на ногах —  я даже, можно сказать, богат… — усмехался собственным мыслям граф. — А что если ее сердце свободно? Может быть все-таки получится…?
Такие мысли грели сердце Александра Владимировича особенно. Истосковавшись по обществу, цивилизации и ее благам, проведя на далекой станции несколько лет, принося их в жертву нуждавшейся родине, сейчас граф задумался, как здорово было бы пожить, наконец, для себя. Завести семью, может быть, даже наследников.. Наконец-то им есть что наследовать —    некоторые экземпляры алмазов граф продал для самого себя и сейчас, в разных ячейках Петрограда, Москвы и Йены (спасибо Отто Шотту) его ждал капитал, быть может, в пол миллиона рублей!
Не миллионщик, как какой-нибудь Ольденбургский, конечно, ну так а зачем мне больше? — думал Александр Владимирович. —   Жить достойно хватит, а там…Может быть все-таки открою секрет златоделов? Кто знает, какие еще технологии принесет новый век?
Граф улыбался собственным мыслям, глядя, как мелькают пейзажи за окном. Думать об этом было приятно, радостно и отчего-то смешно.
Километр за километром, выжженые земли южных регионов сменялись более зелеными, типичными для средней полосы России. Вагоны мчащего сквозь бескрайние пространства России паровоза были почти пусты. Страна лежала в руинах, народу было не до поездок…
Война шла к завершению, финансы страны лежали в упадке. Миллионы людей погибли. Находилось немало таких, кто считал своим долгом возложить всю ответственность на царскую семью — революционный пыл все крепчал. В долгой дороге знакомясь с газетами, по-прежнему писавшими черт знает что, Александр Владимирович в конец запутался в происходящем.
Эсеры, большевики, октябристы Гучкова, меньшевики, либералы… — поди разбери — каждый тянет одеяло на себя, все трещит, вот-вот разорвется… Всю жизнь чуждый политическим дрязгам, граф с неприятным чувством тяжести вспоминал страшные события начала века, со времен которых прошла уже, кажется, дюжина лет. Как давно это было!
Еще на станции тяжелое предчувствие чего-то нехорошего охватило Александра Владимировича. Утопая в рабочих заботах, не было времени разобраться в себе, но каждую ночь страх нарастал, усиливался, тяготил душу работающего на износ ученого.
Обострились и отношения с местным населением — наместник бухарских территорий все хуже поддерживал порядок, все чаще бывали конфликты… От греха подальше, с последней партией алмазов граф упаковал заодно и множество своих чертежей, записей. Конструкция солнечной станции, формулы Ломоносовского стекла — многие бесценные записи уехали в Петроград с припиской «Лично в руки герцогу Петру Александровичу Ольденбургскому». Сразу стало как-то спокойнее. В хранилищах герцога бумаги будут в безопасности, а сам он к химии равнодушен, в Россию пылко влюблен — такой не потеряет и не продаст.
Поезд стучал колесами, словно пытаюсь убаюкать путников размеренным звучанием. Степан и казаки находили где-то чекушки и изрядно попахивая дешевым самогоном спали на полках, храпя и дергая во сне ногами. А чего делать служивому народу?
Арон читал, иногда они играли в шахматы или шашки, хотя еще на исследовательской станции обоим жуть как надоело. Отчего-то было тревожно. Александр Владимирович ходил по коридорам поезда, глядел в окно, предавался воспоминаниям, но холодные руки мрачных ожиданий не отступали. Тревога не проходила.
Вспомнился странный инцидент. Пару месяцев назад приезжал какой-то странный господин, по выговору — англичанин. Представился агентом британского Shell, интересовался нефтью, все что-то спрашивал про Нобилей, про расстояние до Баку, но как-то… неискренне что ли…будто спрашивал просто, чтобы спросить.  Нефть…да откуда им здесь знать про нефть? Как он оказался в Бухаре..? Выглядело все это подозрительно.
Не имея времени разбираться — граф передал нежданного гостя с парой сопровождающих его в экспедиции спутников, которые все писали и писали что-то в свои блокноты, Арону — пускай вежливо спровадит.  Кажется — удалось, уже на следующий день никого не было видно. Арон же как-то таинственно улыбался и ничего конкретного про подозрительных англичанин не говорил, будто и не он вовсе с ними целый день общался.
— Чем думаешь заняться в Петербурге? Не могу, не хочу называть его Петроградом почему-то — передвигая коня спросил Александр Владимирович.
— Не знаю, может и не в Петербурге вовсе — в Москву вернусь, наверное… Деньги теперь есть, куплю квартирку, пощупаю, может что-то изменилось за это время…
— Похоже, только к худшему, мой друг — мрачно заметил граф — печально видеть как в просвещенный век растут дикарские предубеждения. Заговор сионских мудрецов — слышал про эту нелепость?
— Протоколы то эти? Да не то что слышал — я и видел и на себе прощупал… «Евреи собираются подчинить весь мир с помощью пропаганды либерализма, атеизма и культа потребления…», как там еще было?
— Культ потребления..? А на Францию мода уже совсем ушла что ли? — Александр Владимирович рассмеялся. — Пока копировали все французское мы, надо полагать, щи лаптем хлебали и вовсе ничего потреблять и не думали? Чисто еврейское, конечно, новшество.
— Это другое — усмехнулся Арон — французы то не евреи — тут понимать надо…
— А-а-а — ну да, конечно…
— Сочувствую тебе, друг мой — да и всему твоему народу. История вообще штука несправедливая, но к иудеям как-то ну совсем особенно… И кивают все еще на Библию, мол Иуда Искариот, Христа распяли, предали…
— Вот-вот, про Иуду это они особенно часто припоминают —  усмехнулся Арон. Всякого еврея готовы авансом в худших грехах обвинять. Хотя, вот ты знаешь я о чем подумал, а ведь любое предубеждение приятнее облечь в какую-нибудь сказку красивую, в миф… тогда и поверить сразу проще...
Александр Владимирович грустно кивнул.
—  Ну да ничего, мои предки привычны были. Погромы тоже случались. Мне пока везло — до такого не доходило. Но карьеру запороли основательно, хотя… Может оно и к лучшему, что так случилось? Вон мы с тобой какие вещи сделали — если бы я на кафедре остался, что тогда? Какие уж там алмазы, какие золотые рубли — сидел бы на окладе в тысячу рублей самое большее. Да и то, если повезет. А это в год… Не был бы евреем, так и то полторы, не больше.
— Да, стране помогли, секретов мироздания не мало раскрыли, так еще и состоятельными людьми вернемся — у меня в сумке, сам знаешь, алмазов тысяч на четыреста. Этакие ты на кафедре бы веку к двадцать четвертому отложил — граф добродушно рассмеялся — тебе, кстати, шах — ворон то не лови! Или уже думаешь, как потратишь?
— Да, это я пропустил как-то. Ничего, сейчас подумаем, попра-а-авим. Саш, ты если что странное произойдет, ну или непонятное — не убегай никуда, хорошо? В вагоне оставайся, ладно?
— Мм? Ты о чем? Что странное произойдет?
— Ну там, не знаю… слышал много историй, как люди на перроне оставались, поезд уезжал, догонять не успевали… — Арон рассмеялся, но смех звучал нервно, будто бы он чего-то боялся.
— Глупости какие-то несешь, право же, какие перроны, о чем ты вообще?
— Да ладно, проехали. Хорошо все будет, хорошо…
Конь, прикрытый офицером, храбро опустился возле вражеской дамы, грозя королю и соблазняя разменяться самым невыгодным для Арона способом.
— Пара ходов и тебе мат, друг мой, повнимательнее — шутливо потряс пальцем Александр Владимирович, — а то перроны, перроны…
Ситуация складывалась патовая. Но выходы были. Выходы есть всегда…

                ***

В Богородицке ночью встали. За окном поезда сверкали фонари, слышался какой-то неясный шум. Проснувшись, когда убаюкивающая качка и мерный стук колес пропали, а без них в вагоне повисла тишина, Александр поднялся и уставился на стекло, пытаясь разглядеть что-нибудь.
В соседнем купе громко храпели казаки.
— Х-р-р-р-р!
— Щ-щ-щ-щ-щ!
— Х-р-р-р-р-р-р
— Щ-щ-щ-щ-щ-щ
Этот импровизированный диалог мужицких носоглоток забавлял своим умиротворением. Вдали вагона кто-то закашлялся. Арона нигде не было.
Стараясь нащупать в темноте туфли и всунуть в непослушный ботинок ногу, Александр прокопался минуты две. Не меньше ушло и на то, чтобы в темноте вытащить пиджак — рукав за что-то зацепился и прочно застрял, словно одежда изо всех сил старалась удержать графа как можно дольше в купе, не дать выйти наружу. Одолев, наконец, все возникшие досадные препятствия, чинимые непослушным гардеробом, Александр потянулся к ручке, чтобы открыть купе, но подскочил от громкого хлопка.
За дверью стреляли. Спутать звук выстрелов ни с чем было нельзя — стреляли из револьвера. Храп за стенкой мгновенно прекратился. Послышалась возня — казаки проснулись и быстро приводили себя в порядок, вооружались. Грохотнула входная дверь в вагон.
— Ай-да братцы поживимся, ай-да братцы удивимся — во всю глотку горланил кто-то снаружи. Следом послышался гул — в вагон с двух сторон вломилось множество людей.
— О! Какая краля симпатишная — эй Семен — ты как раз таких ценитель вродь, не?  Смари сиськи какие, а! Первый сорт! Ну что, будешь послушной, сучка? Тады и больно не сделаем…ну, может малость только самую, а?
Раздался женский крик, треск силой срываемой одежды, удар, словно кого-то толкнули и тело налетело на стену или упало на пол.
— Ай гуляй веселей, братушки, даешь жизнь солдату! Отвоевались! Вы нашу кровь пили? Пили! Ну вот и мы вашей хлебнем не жалемши, ах умоетесь, умоетесь у меня, с-с-уки… — хриплый голос того же заводилы разносился по вагону, перемешиваясь со множеством звуков борьбы, каким-то звоном, гулким топотом армейских сапог по застеленному коврами металлическому полу вагона.
Александр Владимирович щелкнул дверным замком, запирая купе и бросился на верхнюю полку — там, в сумке, на дне лежал семизарядный Наган — подарок Ольденбургского перед отбытием.
— Всякое бывает — далеко едете, Александр Владимирович — напутствовал тогда этот высокий молодой человек. Как же он оказался прав…
Дезертиры… Павшие фронта проигранной войны словно язвы обнажили забытые уже проблемы анархии, с новой силой разлагавшие порядок. Тысячи мерзавцев, вооруженные и озверевшие от кровавых зрелищ войны, словно спички вспыхивали в огне революционной пропаганды. Повернулись против своих.
В соседнем купе распахнулась дверь. С гортанным воплем в узкий коридор выпрыгнули казаки. Раздались выстрелы, первые крики, завязался бой.
Оглушительные вопли смешивались с множеством пороховых взрывов палящих револьверов. С гулким стуком на пол падали раненые, кого уже задело. Раздались протяжные стоны, крепкий мат…
Где Арон? Где черт возьми Арон? Он то куда делся? — лихорадочно соображал Александр.
Используя выигранное время, зажатый в купе словно в ловушке, граф вооружился, взвел курок и, крепко сжимая рукоятку стал пытаться открыть окно. Вдруг получится выпрыгнуть из поезда? Держать оборону на открытом пространстве или попытаться скрыться, если шансы совсем уж не равны — простая идея казалась куда перспективнее, чем оставаться в купе и превратить его в собственный склеп.
Тяжелое стекло немного сдвинуло, но заклинило и дальше не поднималось. Надо было ломать. Отклонившись назад, Александр Владимирович набрал инерции и с силой ударил в стекло плечом.
Ничего. Ни на миллиметр не сдвинулось. Только плечевая кость стала надсадно ныть, словно оскорбленная этим ударом.
— Тьфу ты! — тихонько выругался граф, чтобы не услышали снаружи.
Всю жизнь помня себя худощавым, сейчас природная стройность могла стоить ученому жизни.
— Думай, думай, думай! — шептал он самому себе.
В коридоре повисла напряженная, пугающая тишина. Казалось, стало так тихо, что даже в ушах зазвенело. И почему-то от этой накатившей тишины стало намного более жутко, чем когда стреляли…
Прислушавшись, Александр Владимирович попытался разобрать хоть один малейший звук — тщетно. Только биение собственного сердца, шум крови в ушах и дыхание, успокоить которое никак не получалось.
Стоя с направленным на дверь стволом, граф лихорадочно думал, что предпринять. Наплевать было на алмазы, наплевать на деньги. Записи —  хорошо, что заранее отправил Ольденбургскому! Жаль только не запатентовали — но война, секреты, запретили… Где все-таки Арон? Что делать? Как защищаться? Сколько их там, этих ублюдков..? Ни на один из вопросов сейчас не было ответа.
 Купол угрожающей тишины внезапно раскололся. В дверь купе тихонько, вежливо постучали. Александр Владимирович вздрогнул и почувствовал, как застучало сердце, запульсировали виски, затряслись руки. Ствол нагана гулял в дрожащих пальцах — нет, он совсем не годится для перестрелок. Он человек спокойный, лабораторный. Сражаться с дезертирами… —  увольте!
— Мстер Тоулстоуи? — послышался за дверью знакомый голос с сильным английским акцентом. На этот раз он почему-то говорил, коверкая слова, но на русском. — Это ми, мстер Тоулстоуи, ви помнить ми? Встреча ньедавна — я интрестин ойл — нэфть, мстр Тоулстоуи?
Тяжело дыша, Александр сжимал револьвер и ничего не отвечал. Стало ясно — нападение спланировано. У дезертиров, видимо, есть свое командование. Казаки, наверное, убиты. Никакие это были не туристы и тем более не экспедиция в Баку — мысли вихрем неслись через бурлящую голову графа.
Что им надо? Алмазы? Деньги? Рецепты? Секреты? Что? Зачем? Кто за этим стоит?
В дверь снова постучали, уже громче.
— Мстер Тоулстоуи, я знать навэрняка — ви там, инсайд, я знать, мстер Тоулстоуи. Опен плиз — я не делать ничего плохого ви. Мстр Тоулстоуи?
Внезапно на Александра Владимировича накатила смертельная усталость. Руки его еще дрожали от волнения, но перенервничав, он стал впадать в какое-то тупое безразличие. Стало казаться, что исход предрешен и за всем этим стоят нешуточные силы о которых он, мечтатель и… как это сейчас звучит забавно —  алхимик — даже и не знал. Не следил. Не интересовался. А вот Арон… Где Арон? Почему он велел мне не покидать поезд? Такая странная фраза была, будто бы ни о чем, ни с чего… или? Неужели он меня..?
Раздался тяжелый удар — в дверь стукнули ногой. Вздрогнув, граф приготовился стрелять и уже мог бы изрешетить дверь, вместе со стоящим за ней британцем, но все никак не решался.
Мгновением позже в дверь выстрелили с той стороны. Пуля легко пробила толстую доску и оставила позади Александра дыру в глухо звякнувшем стекле. Окно чудом не разбилось, только пошло мелкой паутинкой. Успев лишь вздрогнуть, Александр Владимирович услышал второй выстрел и, едва не выронив наган, схватился за левое плечо. Руку обожгло, словно прижгли кочергой, а сразу за ней пришла тупая, ноющая боль. Быстро дыша, граф почувствовал, как стал быстро напитываться теплой кровью с таким трудом надетый пиджак…
Зажав револьвер в левой, здоровой руке, чуждый стрельбе ученый закричал и стал палить в дверь в ответ.
—  На! На! Сдохни! Сдохни! Оставьте! Вон! Вон!
Грохотали, оглушая, выстрелы, пока не звякнул курок — в барабане было пусто — высажены все семь патронов. Через множество отверстий в многострадальной двери в купе, косыми лучами стал падать свет — в коридоре было светло, горели лампы.
Простонав и еще крепче зажав истекающее кровью плечо — правая рука дрожала и плохо слушалась — граф попытался залезть на верхнюю полку — в сумке лежали новые патроны, надо перезарядиться...
Я идиот — оставил их там, наверху, как теперь туда добраться, с одной рукой я чертов идиот…
— Мстер Тоулстоуи — ви споративлять зра, опен ви двер, плиз, мстер Тоулстоуи? — проклятый голос за дверью невозмутимо продолжал эту пытку, но шел откуда-то сбоку, чтобы через отверстия граф не мог увидеть, кому он принадлежит. Как не смог бы и выстрелить. Послышался звук грубо открываемой двери между вагонами — звякнул металл.
— Ай-да-а, бра-а-тцы, веселимся в свя-я-ятцы! — снова запел заводила, будто бы лишь на последние несколько минут замолчал. Вероятно, он был в соседнем вагоне, а сейчас вернулся в этот. — Да какого, это че за...?
Послышался выстрел, за ним второй.
Где-то вдалеке тяжело рухнуло тело. Вновь гулко звякнул металлический пол — наверное, уже мертвый заводила приложился головой о железо. Голос его смолк. Через несколько купе слышались женские всхлипы и звуки борьбы — несчастную, наверное, насиловали.
— Мстр Тоулстоуи..? Ваши станций взорван, ви больше не мочь работа! Важный люди не дать вам работа! Но я иметь предложений для вам, ви ценно персон. Мстр Тоулстоуи?
—  Ах же, —  суки, про себя выругался граф, — где теперь брать двести тысяч на новую? Кто даст..? Впрочем, думать сейчас о финансовых вопросах и будущем было как-то слишком уж преждевременно, оптимистично. Нервы…
Внезапно графу показалось, будто из продырявленного, но все еще крепко сидящего в раме окна он слышит какие-то тихие голоса, напряженный шепот.  Разрываясь между страхом перед голосом за дверью и отчаянным любопытством перед голосами снаружи — он нырнул к окну и прислушался, приставив ухо к самому отверстию, оставленному пулей проклятого британца.
— Тихо, тихо, не сюда —  вот тут закладывай, а тут наше купе было. Здесь точно пусто, я знаю!
Послышалась возня. Что-то шуршало. Раздался тихий скрежет, за ним шипение, будто что-то зажгли.
— Так, ну, вроде бы должно. Твою же мать — восьмерых положили, ну да чего уж — не рассчитал…надо было всех звать.
На миг Александру показалось, что он узнал голос Арона, но этот шепот… можно ли что-то утверждать наверняка?
— Это здесь, ты смотри-ка, дыра! Ах же суки…Сашка, Сашка, ты там живой? — голос зазвучал громче. Хозяин его не на шутку встревожился. Это несомненно был Арон.
Александра Владимировича охватило возбуждение. Что отвечать? Враг он или все еще друг? Что вообще происходит? Кто там за дверью? Что шипит? Была не была — предаст, так и поделом мне — пришла отчаянная мысль — значит судьба…
Прислонив губы к самому отверстию в стекле, граф, стараясь говорить тише, все-таки ответил:
— Да, я тут! Я живой…
— Слава тебе Господи — послышался ответ Арона — залезай немедленно под сидение и лежи тихо! К стене прижмись! Упрись во что-нибудь покрепче, ну, держись в общем! Тряхнет изрядно! Секунд наверное через…Ах ты ж, а вроде он длиннее же был…? Держись, Сашка! — голос начал удаляться, словно Арон быстро убегал.
— Мстр Тоулстоуи, у нас нэ получаться дьялог, я идти внутри, мстр Тоулстоуи…
— Да катись ты, ублюдок… — в сердцах и сквозь зубы прошептал Александр.
Бросив пустой револьвер на не заправленную, уже заляпанную кровью кровать, граф скользнул на пол и сделал все, что велел ему друг. Друг же? Друг все-таки?
Прижавшись спиной к холодному металлу стены, граф руками и коленями уперся в дно кровати изнутри, вроде бы крепко…
Снаружи прозвучал выстрел, сбило замок. Мощным ударом ноги британский агент распахнул дверь и тяжелое ее полотно гулко стукнулось о стену. Александр Владимирович успел рассмотреть полусогнутые ноги в армейских ботинках, быстро впрыгнувшие в купе, а потом его оглушило чудовищным грохотом.
Резким толчком графа подбросило над полом, и если бы не упертые в дно кровати колени —  неминуемо расшибло бы о дно. Все равно чувствительно приложившись головой, ученый застонал и зажмурился от боли. В ушах противно зазвенело. Зажмурившись, граф сжал зубы и ощутил как мелко задрожал вагон, застонал, словно ранили живое существо. Потревоженный взрывом металл вибрировал. От взрыва вагон стал крениться, потерял рельсы и стал заваливаясь на бок. Разрывая ушные перепонки заскрипел выворачиваемый из креплений металл соединяющих частей, протяжно завыла, засвистела сталь. 
Открыв глаза, Александр Владимирович вздрогнул, увидев лицо. Британец лежал на полу, по виску стекала кровь, глаза закрыты — без сознания. Видимо, когда вагон подпрыгнул — его круто приложило головой.
Почувствовав, что вагон заваливается и падает, граф еще сильнее вжался в опоры кровати и, через несколько мгновений, с оглушительным скрипом вагон рухнул на землю, еще раз качнувшись.
Когда Александр Владимирович вновь открыл глаза, его едва не вырвало от представшего зрелища. Бесчувственное тело агента, соскользнув под собственной тяжестью, пока вагон накренился, прямо теменем напоролось на торчащую из стены арматуру под столиком между кроватями. Служившая местом, на которое опиралась металлическая, обитая резиной шайба под столом, когда стол складывали, сейчас она нанизала на себя голову британца, несомненно мертвого, словно насекомое в коллекции энтомолога.
Почему-то сейчас его глаза были открыты, словно перед смертью он успел очнуться и изумиться. Остекленевший взгляд трупа с пробитой головой смотрел прямо на графа так внимательно, словно пытался просверлить в нем дырку. Под головой начинала образовываться лужа темной крови. Рот мертвеца слегка приоткрылся и на мгновение Александру Владимировичу показалось, что с того света британец сейчас обратится к нему и уверенно задаст вопрос, который так упорно твердил последние минуты жизни:
— Мстр Тоулстоуи? 
Стало жутко…

В вагон запрыгнули люди. Послышалась непродолжительная стрельба, звуки борьбы, вскрики. Оглушенные ударом, кто еще был в сознании, дезертиры не могли оказать должного сопротивления и благодаря внезапному взрыву их вероятный план забаррикадироваться, превратив каждое купе в крохотный форт, не сработал. Граф расслышал топот сапог в направлении купе, где он лежал. Кажется, прозвучал и голос Арона, командующего какими-то людьми.
— Сюда, сюда! Сашка должен быть тут. Сашка! Ты тут? Живой?
— Живой! Живой — сипло простонал Александр Владимирович из-под кровати. Плечо ужасно ныло. Целая лужа остывающей крови собралась под сидением, где он лежал, перемешиваясь с кровью мертвого британца.
Было очень холодно. Голова графа закружилась, все вокруг размылось, поплыло и Александр Владимирович со стоном лишился чувств.



                Эпилог

Семипалатинск, август 1949 года

Ровно в семь утра, ослепительная вспышка страшной силы, словно разом взошли тысяча солнц, разорвала покрывало мироздания.
Отвернувшись и зажмурившись, на внушительном отдалении присутствовала команда испытателей, внимательно следя за небывалым событием. Сотни раз проверенные расчеты, тонны исписанных формулами бумаг — все это не могло дать гарантии, уверенности, что все случится именно так, как задумано. Шанс на провал был и был не иллюзорен. Не было лишь права на провал…
И все случилось…
Поднимая чудовищное облако густой пыли, черным столбом взмывшее в высокое небо над степью вслед за вспышкой, взрыв сотряс землю. Оглушая, он разлетался все дальше — на километры, десятки, сотни километров вокруг.
— Ура, товарищи, ура! — раздавалось со всех сторон. Послышались аплодисменты, сначала немного жидковатые, а потом, когда присоединились все ученые, звонкие и громкие. Радостные.
Одетые в белые халаты поверх шерстяных костюмов, множество мужчин хлопали друг друга по плечу, жали руки, обнимались, смеялись, прыгали, кричали.
— Получилось!
— Ура!
— Получилось, товарищи, ура!
— У нас получилось, получилось!
Словно зачарованный, пожилой академик смотрел на поднимающийся высоко в небо столб, ощущая дрожь пространства, потревоженного человеческим гением, сумевшим обуздать скрытые силы природы.
Атом расщеплен, цепочка запущена, громадная энергия вырвалась наружу…Ничто не сможет удержать ее ослепительную мощь…
Страшно.
Очень страшно!
Очень страшно и… красиво…
Трансформация, распад — все это осуществимо, все это возможно.
— Превращения веществ, защита страны, головокружительно трудные технологии…
Мы смогли… — шепотом пробормотал академик.
Кругом безраздельно царили суета и восторженный хаос. Лаврентий Павлович Берия удовлетворенно тряс руку Игоря Васильевича Курчатова. Множество ученых, всесоюзных гениев, имена которых никому еще не были известны кроме самой узкой публики, мелькали в рубке, поздравляли друг друга. Говорилось много приятных слов, умнейшие люди континента прыгали от радости, словно расшалившиеся дети…
— Товарищ Кущин! Александр Владимирович — без вас то уж совершенно точно ничего бы не вышло!
 Перед пожилым профессором возникло лицо с острым взглядом, слегка оттопыренными ушами и уложенными на пробор волосами.
— Очень рад, Юлий Борисович, искренне рад! — он  пожал руку Харитона — ближайшего коллеги Курчатова, вместе с которым они возглавляли весь этот сумасшедшей сложности проект.
Закашлявшись и пряча рот в рукав халата, Александр Владимирович Кущин отошел от общей радостной массы, направившись в уборную.
— Проклятие — сквозь зубы пробормотал он, увидев мелкие капельки крови на белом рукаве. — Снова, да что же ты будешь делать…
Медленно ковыляя к двери с заветным символом уборной, Александр Владимирович улыбался сквозь боль, не первый год мучавшую его легкие.
РДС-1… Как его прозвали в народе? Россия делает сама… Реактивный двигатель Сталина… Сверхсекретный проект, названный традиционно иносказательным языком, успешно завершился.
Оказавшись у раковины и наспех застирав рукав халата — нечего привлекать внимание — Александр Владимирович вынул из нагрудного кармана пиджака расческу и взглянул в зеркало.
Остатки жидких, седых волос на макушке слегка топорщились. Намочив их водой, профессор пригладил волосы и вернул аккуратный вид. Обнажившийся под хлипкой шевелюрой высокий лоб пересекал длинный, тонкий шрам, заканчивающийся над левой бровью — старая, памятная рана. Знаковая…
Спрятав расческу и поправив воротник рубашки, слишком туго сдавивший горло, Александр Владимирович опустил руку в нижний карман пиджака.
Звякнул металл цепочки и в старческую, сморщенную руку привычно лег затертый корпус часов.
— Семь двадцать — пускайте танки — за дверью туалета раздался чей-то громкий голос. Эксперимент, главная часть которого уже отгремела, продолжался. Нужно было все осмотреть, замерить, записать, зафиксировать в журналы…
Где-то внизу загудело, взревели двигатели. Обитые свинцом машины, под толстой броней которых прятались исследователи, совсем скоро направятся к эпицентру кошмарного взрыва. Фиксировать, снимать, наблюдать.
Все по плану! Все детали учтены…
Александр Владимирович нажал на кнопку и крышка карманных часов выскочила, обнажая циферблат и внутреннюю сторону.
Да, действительно, ровно семь двадцать…
На внутренней стороне крышки, обитой темно-синим бархатом, мелькнула фотография. Довольно новая, цветная, краски на ней еще почти совсем не потускнели.
Молодая женщина, кудри легко стелются вдоль овала красивого лица. Локон падает на лоб, легкой небрежностью подчеркивая очарование. Аккуратный, слегка вздернутый носик…
На миг у краешка глаз пожилого академика мелькнули две мокрых бисеринки.  Приподнял очки, немедленно смахнул пальцами — чертова сентиментальность! Чего это я только…
Продолжая рассматривать фотографию, Александр Владимирович все теплее улыбался. На сердце разлилось тепло, покой и радость.
— Cовсем как ее мать… — рассеянно пробормотал он.