Дочь жертвы и абьюзера. Из воспоминаний

Я родилась в семье абьюзера и жертвы.

Да, я понимаю, развешивать подобные ярлыки стало модным, но я не приверженец модных тенденций. Просто я потратила не один год, чтобы понять, почему в моём детстве происходило то, что происходило, и почему я скопировала то, что мне не нравится.

Скопировала, именно так. Не "копирую", а уже, всё — постфактум. То зло, которое живёт во мне, просыпается и творит дичь моими руками, моими словами, а после — огрызается на моё чувство вины. Я стала превращаться в монстра, и хотела это изменить.

Психологи говорят, что все проблемы из детства и надо найти их истоки. Для этого важно понять, что ты был ребёнком, воспринимал всё иначе, не так, как сейчас. Например, сейчас обещание: "Придёшь домой, придушу!" — воспринимается, как выражение большого недовольства, а в детстве понималось, как угроза жизни и здоровью. Наши родители не слишком заморачивались воспитанием, а потому, у девяти из десяти современных взрослых, есть те или иные психологические травмы, мешающие своим владельцам жить.

Мнения разделились: одни утверждают, что копаться в прошлом нет никакого смысла, а уж тем более, винить в чём-то своих родителей — бред полнейший. Другие говорят, что из-за родительского поведения не могут реализовать себя сегодня, и как бы ни старались, ходят по кругу — возвращаясь к теме родительских ошибок и горевания о "плохом" детстве.

Первую категорию я миновала быстро: "Не смейте винить своих родителей, они вам жизнь дали!" — кричат те, у кого триггер на тему родительских отношений. Им самим надо к психологу. Потому что винить посторонний — и не только — человек может кого угодно и в чём угодно. Кого это волнует? Тебя? А почему?
Если ты громко возмущаешься по определённому поводу, значит этот повод является для тебя болезненным опытом. Или ты через это прошёл и приобрёл травму, либо ты этого боишься, вот и бесишься. Эта категория мне более или менее понятна.

Вторая категория: разбираем ошибки родителей. Вот в детстве кого-то мама не долюбила, а кого-то папа игнорировал, и теперь всё плохо по жизни. А почему? Первым посылом было покрутить пальцем у виска, но без аргументов я себе такую роскошь не позволила. Пришлось копать.

Окружающие утверждают, что обвинять родителей в своих неудачах — инфантилизм, и нужно брать ответственность в свои руки. Круто. Но как взять в свои руки то, о чём не имеешь представления?

Скажем, я — неудачник. Сказать — мама виновата, или сказать — я, и только я сам, во всём виноват! —  одинаково детская позиция. Само понятие "виноват" — детская позиция, привитая воспитанием. Так как же повзрослеть человеку, который уже есть, уже вырос, и уже неудачник? И что же такое — пресловутая ответственность?

Ответственность я бы определила, как принятие последствий собственных решений, но это сейчас и неважно. Главный вопрос в другом: влияет ли, всё-таки, детство на взрослость? Ответ однозначный — да. Влияет ли поведение родителей на поведение уже взрослого ребёнка? — да. Виноваты ли родители в том, что я такой, какой есть? — да, каждый родитель достоин своих детей. Нужно ли обвинять родителей в своих неудачах? — нет, конечно, у них своих неудач полно, например, дети... Если без шуток, расскажу на своём примере.

Я не могла понять, почему меня бесят люди, которые что-то спрашивают на улице у прохожих, в частности, у меня. Единственным желанием в такой ситуации, было уйти, как можно быстрее, избежать контакта, в крайнем случае, нахамить, чтобы оборвать нежелательный разговор побыстрее.
Эта необъяснимая агрессия распространялась не на всех вопрошающих, но на большинство. Логики нет. Причин для хамства тоже. Но на вопрос: как пройти в библиотеку? — у меня учащается пульс, вздуваются вены, темнеет в глазах... При чём тут мама с папой?

Бред же.

Многие годы я не задумывалась об этой своей слабости, просто делала вид, что не слышу, не понимаю, и уходила, пытаясь потом успокоиться, выравнять дыхание, вспомнить, куда шла вообще...

Но, когда родилась дочь, ребром встал вопрос о социализации, не только моей, но и её. Выход во двор, на детскую площадку, очередь в поликлинике — везде находятся люди, желающие что-то спросить или прокомментировать. И если с плошадки я ещё могу ретироваться, то из многочасовой очереди не убежишь. А хамить каждому встречному — самой противно. Вот и пришлось впервые задуматься всерьёз — что со мной не так? Почему люди вокруг общаются, заводят знакомства, а я чураюсь любого необоснованного внимания?

Не буду расписывать годы, потраченные на рефлексию, чтение умных статей, изучение различных мозговедческих аспектов — перемотаю к итогу: мной руководил страх.

Я, совершенно искренне уверенная в том, что в этой жизни я уже ни хрена не боюсь, рефлекторно шугалась чужого внимания.
Почему?

Потому что опасно быть заметной. Если на тебя обратили внимание — с тобой точно что-то не так. Или ты слишком вызывающа, или через чур зажата, или сопля висит на подбородке. Однозначно, есть повод до тебя докопаться, а с какими намерениями — ты не знаешь. А опыт, тот самый, забытый напрочь, из детства, подсказывает: ничем хорошим ни одна приторная улыбочка в твой адрес не заканчивается. Если ты спалилась в одном только факте своего существования — ты уже дала повод тебя высмеять, унизить, натыкать носом в собственную никчёмность, чтобы впредь знала своё место.

Но люди, спросившие дорогу до библиотеки, явно не собирались унижать и высмеивать, это ясно, как божий день! Откуда страх перед ними?

А страх вызывают не люди, и даже не риск быть посмешищем, нет. Как оказалось, страх вызывает непосредственная близость заинтересованного прохожего. Если человек, задавая вопрос, соблюдает безопасную дистанцию — я могу ответить. Однако, едва дистанция между нами начинает сокращаться — у меня включается защита бегством. Если она невозможна, например, мы в автобусе, страх включает защиту агрессией, что заставляет меня выдерживать не физическую дистанцию — хамством или игнором. Именно поэтому, кому-то я могла отвечать адекватно, а от кого-то безотчётно отпрыгивала.

Осознав причину, я научилась замечать траекторию движения собеседника, учитывать возможные пути отхода — сознательно, а не на уровне необузданных рефлексов. Научилась вытягивать руку в жесте "стоп", если человек подходит ближе. Научилась озвучивать: "Не подходите слишком близко, пожалуйста."
Очень скоро я убедилась, что окружающие люди нормально реагируют. Иногда с удивлением, иногда с насмешкой или даже пренебрежением, но они, как правило, останавливаются. В противном же случае я уже позволяю себе и резкий тон, и уход, и игнорирование. И это работает. Я на практике увидела, что уж на каждом-то шагу, мне точно ничего не угрожает. Страх ушёл. Теперь, когда меня окликает кто-то прямо из-за моей спины, я не ловлю три микроинфаркта в секунду. Мне нормально. Я могу ответить на вопрос, я могу сама завести разговор, могу поддержать беседу... Я больше не боюсь.
Вместе с этим страхом, исчез страх нового места или коллектива, страх перед выступлением, зажатость при знакомствах, робость или ярость — две стороны одной медали — в конфликтных ситуациях.

При чём же тут родители? Они заставили меня бояться?

Отца я видела редко, но эти встречи не были радостными. Он проявлял заинтересованность, и мне после этого было плохо. Мама видела мир в довольно мрачных тонах, что и транслировала всеми способами, вызывая во мне боязнь всего вокруг, а старший брат подтверждал мои опасения, своими "приколами", "шутками" и насмешками. Если в компании его друзей кто-то замечал меня, это имело печальные последствия почти всегда: или меня высмеивали здесь и сейчас, или потом брат давал мне по шее, чтобы не путалась поблизости в следующий раз, "потому что ему стыдно за такую стрёмную сестру". Когда я жаловалась маме, она всегда принимала сторону сына: он уже подросток, ему нужен авторитет, а тут — ты.

Помню, лет в пять, услышала песню: "Ах, какое блаженство — знать, что я — совершенство! Знать, что я — идеал!... Мэри! Леди Мэри!"
Песня мне очень понравилась, я кружилась под неё, жмурясь от счастья... Что, естественно, было заметно и привлекло внимание брата:

— Чё ты-то пляшешь?

— Это песня про Мэри, значит, про меня!

— Ха, обрадовалась!... То — Леди Мэри. А из тебя — какая леди, рожа ты неумытая? В зеркало на себя посмотри, уродина. Она-то — леди. Она красивая. Успешная. Её все любят. А ты проваливай, только пыль поднимаешь, копытами своими...

Едва не разрыдавшись сразу, я убегаю к маме. Объясняю ситуацию: песня, леди Мэри, Мэри — та же Маша, значит песня про меня?

— Знаю я эту песню, — кивает мама, и тут же качает головой, — как же — про тебя? Где — леди Мэри, а где — ты. Какая из тебя леди? Ты не леди Мэри, ты — Машка дворовая.

Вспомнила я этот эпизод в процессе работы со своими страхами. Там, вообще, много, чего повылазило.

И это только один пример. Не про Мэри, а про немотивированную агрессию, которая мешала мне жить. А таких мешаюших пунктиков был не один вагон, что-то есть до сих пор, но в целом — моя жизнь кардинально меняется от того, что я нахожу истоки своих проблем. Так что, психологи дело говорят: все проблемы из детства.

Следующий вопрос: винить ли родителей в том, что они, волей или неволей, привили мне те или иные страхи и качества, от которых я теперь планомерно избавляюсь?

Изначально, если уж винить, то мне хотелось винить брата. Этот человек принёс мне столько обид, вызвал столько слёз и беспомощности, что был период, когда я желала ему всех кар небесных, считала, что буду ненавидеть его до конца своих дней и никогда не прощу. Потом, где-то, под завалами моих сестринских горестей, выкапывались дочерние — обида на маму, а на дне, гранича с полным безразличием, валялась и обида на отца. Я не смаковала эти чувства — болезненные, безвозвратные. В работе над собой, я переживала волны горевания о том, что не исправить. Детство не вернёшь, заново не переиграешь, других родителей не будет. Вроде, примешь, смиришься, живёшь, а потом снова накрывает, следующая волна. За что так со мной? За то, что я не самая умная, не самая красивая? За то, что родилась в этой семье невовремя? За кризис в стране и за нехватку денег? "Уж виноват ты в том, что хочется мне кушать"...© Обидно? Обидно.

Но, разбираясь в аспектах устройства психики, я начала понимать, насколько поверхностно я сужу об этих людях. Проще всего с братом: он был ребёнком. Это первый инсайт, посетивший мою больную голову. Я всегда это знала из состояния сейчас, но тогда, в детстве, он — старше на шесть лет, сидевший со мной с моих семи месяцев, кормивший меня, одевавший, диктующий свои правила, вечно оправданный божеством Мамой — казался мне взрослым, всесильным, умным. Благодаря попыткам понять моё детство, я сумела увидеть его там. Не теми, своими пятилетними глазами, а там, таким, каким он был на самом деле — одиннадцати летнего пацана, зашуганного авторитарным закомплексованным абьюзивным отцом, без адекватной поддержки, ведь мама чувствовала свою вину и заискивала перед ним. А опереться можно лишь на то, что сопротивляется. Аморфная, покладистая, часто плачущая, иногда пьющая, а в основном, работающая от рассвета до заката, мать не могла представлять из себя опоры.

Мальчишка сам "висел в воздухе", боясь всего на свете, а на него повесили младенца, вручив новый повод для получения нагоняя — то Маша съела что-то несъедобное, то Маша потеряла ботиночек, то Маша обделалась,... Ему было около семи лет, когда меня оставили с ним. Всю неделю, с шести утра до девяти вечера, а то и до полуночи, он водился со мной. В выходные была бабушка, но она умерла, когда мне исполнилось три года, а брат пошёл в школу — сразу в третий класс. До этого он каждую неделю, сидел со мной, и огребал за меня, и уставал от меня... Этому мальчику никто не выражал своей любви, даже мама. Она любила, конечно, но в нашей семье, бог знает, в скольки поколениях, не принято было "сопли разводить". При попытке обнять её, она начинала щекотаться. Сама никогда не обнимала нас, детей, не говорила, что любит, а задаривать подарками не могла — мы жили очень бедно. Отец презирал само понятие любви. В его картине мира был секс, любовь божественная, ради которой святые принимали свои муки, и патриотизм, который он сам же высмеивал. Всё остальное — блажь. Где же было научиться семилетнему пацану проявлениям любви и ласки? Если мать "светит фонарями", стыдится и избегает общения, а бабушка плюётся — "весь в отца пошёл"? Брат делился тем, чем был наполнен — стыдом и страхом. Со временем он оттачивал на мне остроту своих насмешек, учился отвечать задирам, цепляться к словам. Ему это было необходимо для выживания в уличной среде. Ему прочили КВН, в современном мире послали бы на стендап... Он вообще талантливый парень.
Ну и в чём я могу его обвинить?

Мама выросла типичной жертвой в силу своих обстоятельств. На неё был повешен младший брат, а воспитывалась она авторитарной властной бабушкой, которую боялась вся семья, и взрослые, и дети. Перечить бабушке не смели даже соседи. Думаю, синдром выученной беспомощности начал формироваться у мамы ещё в детстве, а дальнейшие события в стране и семье лишь усугубляли ситуацию.

Отца его мать привязывала за ногу к кровати, едва он научился сидеть, уходя на десять-двенадцать часов. С ним сидеть было некому. Тоже авторитарная, тоже властная, директор сельской школы, она всегда подозревала своего сына во всех смертных грехах, и больше всего боялась, что он опозорит её седую голову. От неё он взял манеру воспитывать не благодаря, а вопреки: он был уверен, что характер, талант и сила лишь тогда проявятся в человеке, когда его подавляют со всех сторон. Чем больше тебя бьют, тем сильнее ты становишься. Этакий Ривьера. Но сам, тоже воспитывавший младшего брата, тоже получавший за него на орехи, тоже вечно побитый и униженный, он не мог допустить, чтобы теперь, во взрослой жизни, кто-то заподозрил его в слабости и малодушии. Поэтому бил первым. Запуганный настолько, что видел угрозу даже в собственных маленьких детях, он так и не вырос из нелюбимого сына. Весь мир казался тотальной угрозой его воспалённому воображению, и требовал защищаться. Конечно, он не мог пройти мимо такой безвольной, слабой женщины, как наша мама: трусливый абьюзер, подобно акуле, чует жертвенную кровь беспомощной, а потому безопасной, жертвы, за километры. А она не могла противостоять его ухаживаниям —  слабый тянется к сильному по законам природы. Только слабый рассчитывает на милосердие сильного, но, в случаях абьюза, милосердие возможно лишь на этапе знакомства, как способ завоевания.

Ведь втереться в доверие или грубо обмануть — одно и то же: влезть под кожу так, чтобы не выковыряли.

Могли ли эти люди нести ответственность за своих детей? История не терпит сослагательного наклонения. Мои родители сами были глубоко травмированными, им самим нужна была помощь. Но в те времена не то, что ярлыки развешивать, даже думать об этом не полагалось. Сошлись, женились, жили, разошлись. И жили дальше, как могли, как умели. Как я сейчас живу. В чём их винить?

В том, что не справились с родительскими обязанностями? Так в то время другие стандарты были. Миллионы детей росли, как крапива под забором — руки, ноги на месте, голова не пробита — значит, жив, здоров и всё в порядке.

В том, что мало дали? Они и имели немного. Что могли, то и дали. Люлей, например. Чем богаты — тем и делились: страхами, трусостью, болью, надеждами на лучшее, вперемешку со скептицизмом.

Нет, они принимали свои решения, и принимали последствия своих решений, то есть, ответственность, какую-никакую, конечно, несли, хоть и часто роняли.
Но теперь я принимаю свои решения. И так же, как их поступки влияли на меня, мои поступки влияют на мою дочь. Желаю ли я своей крошке судьбы, подобной моей? Нет. Вот здесь и начинается моя ответственность. Я отказываюсь действовать, исходя из побуждения рефлексов, фобий, паник, и прочего необъяснимого, что руководит мною и превращает меня в монстра.

Я, когда-то, рыдая, клялась себе, лет в восемь или десять, что никогда не повышу голос на своего ребёнка, никогда не подниму на него руку, никогда не скажу тех слов, которые слышу всю жизнь.

Три раза ха-ха. Сквозь слёзы.

Мне повезло: моя дочь имеет стальной характер и пытливый ум. Она, даже будучи совсем маленькой, стала мне надёжной опорой в поисках верного пути, потому что, как мы помним, опереться можно на то, что сопротивляется, а в ней всегда хватало дури противостоять мне при любых обстоятельствах. Наши отношения были сильно натянуты, примерно, с её года, когда нас положили в больницу, где я всячески потворствовала "извергам в халатах" причинять ляле бобо. За месяц доверие пропало напрочь. Девочка несколько аутична от рождения, а потому у неё не было такой, распространённой среди детей, фишки, как прощать маму за всё на свете. Неа. К двум годам она уже могла выразить своё мнение, и чёрта-с-два ты её переспоришь. К трём она читала мне нотации, почему я не права. Моя заслуга в том, что я никогда не затыкала ей рот, наоборот, всегда внимательно слушала, приводила контраргументы, получала в ответ новую пищу для размышлений.

В конфликтных моментах, когда я злилась на дочь, я вела себя до омерзения похоже на свою маму. Я ругалась, точь в точь, этими же словами, срывая голос и, иной раз, распуская руки. Вот тут я и встретилась с тем злом, которое жило во мне, и брало управление в экстренных ситуациях.

Я боялась сама себя. Я боялась за дочь и учила её отходить от меня на безопасное расстояние, если я начинаю ругаться и кричать. Но этот характер...

— Отойди от меня, я не хочу тебя видеть!

— Не уйду. И чё ты мне сделаешь?

Я, как сейчас, помню эту пелену перед глазами, это бешенство, желание крушить, громить и калечить. Я уходила сама, отталкивала от себя ребёнка, потому что боялась, что не смогу сдержать то, что чувствую. Это было ужасно. И я хотела от этого избавиться. Уже по опыту зная, что подавление — опасная практика: когда-нибудь прорвёт и страшно подумать, чем это кончится, я стала искать точку всплеска. Что-то меня, не просто выводит из равновесия, а сшибает с ног, но что именно?

Не буду углубляться сейчас в эти изыскания — причина у каждого своя, всё индивидуально, но она есть. И я нашла свои триггеры, попутно научив дочь — умение вовремя заткнуться — полезный по жизни навык. Лучше быть здоровым человеком, чем доказывать психу, что он — псих, и оказаться на больничной койке. Я смогла разобраться в своей голове, отделить родителей и брата от своего собственного внутреннего голоса, найти себя, пожалеть себя — от момента рождения до сегодняшнего дня, научилась сама себя поддерживать, хвалить, баловать. Ушла от внешней опоры к опоре внутренней. Полюбила себя, что значит — подарила себе любовь, ровно столько, сколько мне её не хватало, так, как я её понимаю, и теперь могу ею делиться. Мой внутренний родитель укачивает на руках моего внутреннего ребёнка, и я всё больше радости нахожу в каждом новом дне. Отношения с дочерью давно наладились, ей уже семнадцать лет, очень циничная девочка — напоминает мне моего брата в юности, но она гораздо уверенее, спокойнее, лояльнее к миру и людям. Я её просто обожаю.

Я справилась сама, и до сих пор справляюсь. Обрела уверенность, нашла в себе источник вдохновения и счастья. Я люблю свою семью, сочувствую её непростой истории, и пишу свою собственную, иначе.

Но, чтобы это стало возможным, мне пришлось много раз пройти по дороге своей жизни, в поисках начала. И моё начало звучит именно так: я родилась в семье жертвы и абьюзера. Их отношения развивались, как по учебнику, разрыв был неизбежен с момента встречи, но они не знали об этом. В их жизни таких учебников не было. Раненые люди ранили свою семью — друг друга, детей, бабушку. Как вращающаяся мясорубка перемалывает всё — что бы ни попало в её утробу. Их деструктивная направленность развивалась гораздо раньше моего рождения, и не изменилась до конца их дней. В любых других обстоятельствах, с другими людьми, они вели себя так, как умели. Поэтому маму часто обижали разные люди, и она всю жизнь страдала, а отца не раз-таки били, и даже выкидывали с поезда, за гонор и жажду подавления. И это — их ответственность, их жизнь, их история. Но их влияние на меня не безгранично. Я могу отпустить прошлое и жить по-своему, хоть я всегда помню, что в принципе — жить, я могу лишь благодаря их встрече, какой бы она ни была.        *