глава 39

               









                Глава 39 — Перед этапом.










День начался со списка. Бумагу принесли рано утром. Без комментариев. Просто положили на табурет у входа и ушли. Савелий поднял лист. Долго смотрел.
— Восемнадцать фамилий. Почти все — женщины и дети.  Катерина подошла первой. Взяла список из его рук. Глянула бегло.
— Есть.
— Ты?..
Она кивнула.

— И Марічка. И Степан.
Леся забрала у неё бумагу. Читала медленно, будто искала ошибку.
— И я…
— прошептала она.
— И Назар.
Олекса подошёл. Посмотрел через плечо.

— А я
— нет.
Савелий молча развёл руками:
— Остались те, кто может работать с топором и лопатой.Тимофей сел у двери.
— Мне места нет,
— сказал он.
— А жаль. Хотел бы умереть на пути. Не здесь. Не на этом полу. Катерина подошла к нему. Села рядом.
— А если это путь в никуда?
— спросила она.
— Тогда всё честно. Мы туда давно идём.
На дворе было странное утро. В небе висели тяжёлые облака, как одеяла, которые никто не решается скинуть. Лёгкий ветерок шевелил верхушки деревьев. Всё было неподвижным, словно сама природа замерла в ожидании. Олекса вглядывался в туман над посадками.
— Видишь?
— сказал он Лесе.
— Даже трава не шевелится. Всё будто знает.

— Природа чувствует боль,
— ответила она.
— Она просто не кричит.

В это время Назар проснулся. Потянулся. Уткнулся носом в шею Леси.

— Он ещё ничего не понимает,
— прошептала она.

— Но он запомнит запах. И тепло. Это тоже память.
День тянулся, как старый бинт. Люди собирались. Кто
— узелок, кто
— одеяло, кто
— просто стоял и ждал. У бараков был шум, но не разговор
— шелест. Будто все стали листьями.
Сидели на лавке трое мужчин. Один из них
— Пахом, бывший слесарь с Подолья, заговорил:

— Думаете, везут в лучшее место?

— Нет,
— ответил второй.
— В лучшее
— не возят.

— А что, если это
— просто чистка?
— бросил третий, молодой, с резкими чертами.

— Чистка, да. Только не от грязи. От слабости. Чтобы остались только те, кто уже не чувствует.

— Или не боится чувствовать,
— сказал Савелий, проходя мимо.

Перед самым отъездом пришёл охранник. Тот самый, что молчал больше всех.

— Я не смогу вам помочь,
— сказал он.
— Но вот.

Он протянул свёрток. Там были две банки тушёнки. Один кусок сахара. И носовой платок. Женский.

— У меня была жена. Я не спас. Может, кому-то из вас пригодится.

Катерина взяла. Сказала:

— Спасибо. Даже если не успеем съесть
— уже легче.

Он отвернулся.

— Мне не за что. Я просто… поздно понял, кем стал.

Колонну выстроили вечером. Восемнадцать человек. Молча. Никто не плакал. Даже дети. Марічка держала за руку Назара. Леся обернулась в последний раз. Увидела: Олекса стоит, держит в руках резную дощечку. Он не махал. Он смотрел. Прямо. До самого сердца.

Тимофей поднял руку. Благословил. Тихо. Без слов.

И колонна пошла. Медленно. Шаг
— след. След
— память.

А небо в этот вечер было серое, как зола. Ни солнца, ни дождя. Только холод, который не кусал
— а врос под кожу.

Олекса не сразу понял, что колонна исчезла. Они ушли, а в бараке осталась только пустота, резонирующая, как в опустевшей церкви после литургии. Он долго стоял, с дощечкой в руке, пока не почувствовал, что Тимофей рядом.

— Всё?
— спросил старик.

— Всё,
— ответил Олекса.
— Или начало.

Они сидели у печки. В углу
— сумки, которые никто не забрал. Платье Марічки, платок Катерины, детская кружка. Тимофей потрогал вещи и сказал:

— Иногда кажется, что вещи помнят лучше, чем люди.

Савелий вернулся к работе. Он знал: если не двигаться, если не копать, не тащить, не считать
— рухнешь. Но тело подчинялось слабо.

— Олекса!
— крикнул он.
— Есть сила пойти к складу? Надо забрать дрова.

Олекса кивнул. Вышел. Дорога шла вдоль ручья, что тек, казалось, ещё с тех времён, когда в этих местах не было ни этапов, ни бараков.

Возле склада он остановился. Услышал голоса. Присел. За деревянным забором стояли трое. Один был тот самый комиссар из Хабаровска, приезжавший раньше. Второй
— местный староста. А третий…

Олекса сразу узнал голос.

— Мы их ведём, как стадо. Главное
— чтобы не думали. Думать
— опасно. Надо оставлять тех, кто выучен: работать, молчать, есть, когда дадут. Всё остальное
— балласт.

— А те женщины?
— спросил староста.

— Женщины всегда плачут. Потом
— умирают. Или становятся, как мы.

Пауза. Потом тихий, полупьяный смех.

— А одна… с чёрными глазами. Такая… стылая. Я бы взял её. Для себя. Только кто ж даст. Начальство велело их перекинуть.

Олекса сжал кулаки. Сердце билось, как барабан. Он не запомнил лиц
— только голос. И запах. Смрад, в котором слышались мясо, гарь и страх.

Он вернулся в барак, бросил дрова и сел. Говорил резко, будто выдавливал из себя каждое слово:

— Их не волнует, кто мы. Им легче видеть в нас скот.

— А нам?
— спросил Савелий.
— Нам легче жить, зная, что нас так видят?

— Нам ничего не легче,
— ответил Олекса.
— Просто если мы не будем помнить
— мы и есть скот.

Тимофей наклонился ближе к огню.

— Я сегодня молился. Не за спасение. За смерть без унижения. Хоть бы она пришла быстро.

— А я за сына молилась,
— тихо сказала Домна,
— чтобы его в том голоде хотя бы в снег завернули. Не в яму общую. Хоть в снег...

И заплакала. Настояще. Беззвучно. Только плечи вздрагивали.

Олекса взял её за руку.

— Мы всё ещё живы. Пока у нас текут слёзы
— мы ещё есть.

Выписка из донесения ОГПУ СССР. Гриф: «Совершенно секретно». Март 1933 года

В целях упорядочивания санитарно-демографической обстановки на периферийных территориях, постановлением Особого совещания при Коллегии ОГПУ от 14.03.1933 №124/б предписано:

Переместить на вторичные трудовые пункты (ТП-2 и ТП-3) лиц, признанных малопродуктивными и негодными к хозяйственному труду.

Включить в категорию «непригодных элементов»:

женщин с детьми до 12 лет,

лиц старше 60 лет,

инвалидов 2-й и 3-й групп,

уроженцев деревень с повышенным уровнем пассивности и неустойчивости.

В случае дефицита транспортных средств или угрозы санитарного кризиса
— допустить использование упрощённых форм ликвидации путём естественного отбора.

Зам. нач. управления спецпоселений: ***
Секретарь ОГПУ
— Т. А. Л.

После ужина в бараке собралось пятеро. Савелий, Олекса, Тимофей, молчаливый Микита и баба Домна, почти ослепшая, но не терявшая памяти.

— Знаете,
— сказала Домна,
— я одного помню. Когда в тридцатом отобрали у нас мельницу, отец мой вышел на улицу и сказал: «Я теперь не человек, а существо. Но не для вас
— для себя». А потом лёг под каток. Сам.

— И выживший молчит,
— сказал Микита.
— Вот это страшнее, чем смерть. Молчание живых.

Олекса молча слушал. Потом сказал:

— Мы тоже существа. Но если не расскажем, кем были
— нам уже не стать людьми.

— А мы расскажем?
— спросил Микита.

Тимофей кивнул.

— Мы не успеем, но может, кто-то услышит.

Савелий вдруг ударил кулаком по стене.

— Почему мы всё терпим?! Почему мы сидим, когда их слова
— как кнут по коже? Почему мы ждём?

Тишина. Потом ответил Тимофей:

— Потому что у нас нет оружия. Потому что, если мы уйдём в драку, нас сотрёт ветер. А если мы выстоим, если хотя бы один доживёт и скажет правду
— они уже не победят.

В тот вечер пошёл снег. Нежданный, как память. Он ложился на весенние ростки, будто хотел их спрятать. Но ростки не сдавались. Они шевелились. Жили.




                Конец главы.