глава 40

                Глава 40 — До первого поворота.







Те, кого увезли, шли медленно. Сначала колонна казалась стройной, как в строевом шаге, но очень скоро ноги начали сбиваться, спины гнуться, дети проситься на руки. Сопровождающие не кричали — смотрели. Как скотину, которую перегоняют с пастбища на убой.

Марічка шла рядом с Лесей. Держала за руку Назара. Леся сжимала платок с письмом — она писала его всю ночь. Не знала кому. Не знала зачем. Но писала:

«Если я не вернусь — расскажи обо мне. Я была. Я дышала. Я смотрела на небо и хотела хлеба. И была мама. И было имя.»

Катерина шла чуть в стороне. Она оглядывалась. Один раз — слишком долго. Получила удар в бок.

— Не останавливаться! — крикнул один из сопровождающих.

— Я не останавливалась. Я прощалась.

— С кем? — нахмурился он.

— С собой.

Колонна миновала опушку. Там был поворот. За ним исчезал лагерь. Исчезали бараки. Исчезал смысл всего, что пережили.

Тимофей в это время встал у окна. Глядел вслед. Молился. Но губы не двигались. Он молился в мыслях, чтобы Бог не слышал слов, только чувства.

— Господи, не забирай их по дороге. Пусть дойдут. Или пусть умрут не в грязи, а под небом.

В бараке была тишина. Только капли со старого подоконника, как шаги тех, кто ушёл.

В колонне кто-то начал кашлять. Женщина. Старая. Согнулась пополам, задыхаясь. Мальчик рядом, лет восьми, потянулся к ней.

— Бабусю, давай я понесу.

Охранник дернулся вперёд.

— Отойди. Ей уже не надо.

— Это моя бабуся!

— Отойди, сказано!

Он ударил ребёнка. Тот упал. Женщина села рядом, обняла.

— Не трогай его! — закричала она.

Её добил приклад.

Дальше шли молча. Даже дети. Только глаза. Только холод.

Марічка прошептала Лесе:

— Он больше не встанет, да?

— Встанет, — соврала та. — Встанет, когда уснёт. Ему приснится небо.

— А мне? — спросила Марічка.

— Тебе приснится песня. Я тебе её спою.

И Лесе казалось, что она действительно поёт. Не слухом, не голосом — сердцем. Чтобы хоть кто-то выжил.

Они шли по узкой дороге, между снегом и серым небом. Лес молчал. Деревья стояли, как свидетели чего-то постыдного, чего не хотят видеть. Ветер гнал лёгкий пепел — где-то сожгли очередной заброшенный хутор.

Катерина заметила: один из сопровождающих — парень лет двадцати. Не смотрит в глаза. Идёт и кусает губу. Несколько раз она поймала его взгляд. Там было что-то большее, чем страх.

Она подошла ближе. Тихо сказала:

— Ты ведь тоже не хотел сюда попасть.

Он вздрогнул.

— Заткнись. Я не должен говорить.

— А ты хочешь.

— Мне просто сказали: или сюда — или суд.

— А теперь ты уже часть этого.

Он не ответил. Только ускорил шаг.

Позже он подбросил ей в рукав — кусок сахара, завёрнутый в газету. Маленький. Но он дрожал.

— Не говори никому, — прошептал он.

— Не скажу. Но помню.

Леся почувствовала — Назар тяжелеет на руках. Он почти не дышал. Она села. Одна из женщин подошла:

— Отдай его. Я понесу.

— Нет. Я. Пока он мой — я держу.

Она гладила сына по голове. Он не шевелился. Только глаза чуть приоткрыты. Но в них — ни страха, ни боли. Только ожидание. Как будто он знал, что мама рядом — и всё остальное уже не важно.

Катерина подошла.

— Хочешь — я понесу сумку.

— Я понесу всё, — ответила Леся. — Пока я есть, он не упадёт.

И пошли дальше. По дороге, где следы исчезали под снегом. А память — оставалась.

На рассвете колонну остановили. Никаких объяснений. Просто жест — встать, ждать. Дул ветер. Снег начал таять и превращаться в вязкую грязь. Люди стояли, как вкопанные, даже не переговариваясь. Кто-то сел, кто-то сполз на колени.

— Почему стоим? — спросила Катерина у ближайшего охранника.

— Приказ. Проверка.

— Нас? Или местность?

Он не ответил. Лицо — маска. Глаза — стекло. Как будто внутри него ничего не осталось.

Леся сидела с Назаром. Мальчик был без сознания. Она уже не плакала — только смотрела на его лицо. Губы посинели. Дыхание — рваное.

— Господи… хоть бы до вечера, — шептала она. — Хоть бы дожил до солнца.

Марічка молча сидела рядом. Тихо, как тень. В руках у неё была дощечка, на которой Олекса когда-то вырезал имя Леси. Она прижимала её к груди.

— Он теперь у нас, — сказала девочка. — Он теперь наш свет.

Катерина опустилась рядом.

— Мы в ловушке. Это не остановка. Это — отбор.

— Думаешь, они просто ждут, кто сам упадёт? — спросила Леся.

— Думаю — да. Им удобнее, когда смерть делает за них.

Позже подъехал грузовик. В нём — два офицера и человек в штатском. Тот самый, который раньше приезжал с проверкой.

— Записывай, — сказал он одному из офицеров. — Состояние колонны: нестабильное. Возможны потери по естественным причинам. Перевод — временно отложить.

— А люди? — спросил офицер.

— Не люди. Переменные. Мертвые или живые — не критично. Главное — не допустить паники.

Они уехали.

Леся поднялась. Взяла Назара на руки. Он был лёгким, как ткань. Но тёплым. Он ещё дышал.

— Мы дойдём. Я тебе обещаю. Даже если ползти — дойдём.

Катерина встала рядом. Грязь прилипала к подолу, к сапогам. Каждый шаг давался, как последний. Но они шли. Шли сквозь зону молчания.

День становился слепым. Снег оседал, растекался, оставляя под собой мокрую землю. Люди больше не говорили. Только шептали себе. Кто — молитвы. Кто — имена. Кто — ничего.

Один мужчина, высокого роста, сорвался. Он шёл и шёл, пока не закричал:

— Зачем?! Скажите хоть одно слово! Зачем всё это?!

Он подбежал к одному из охранников. Тот молча выстрелил ему в грудь. Мужчина упал сразу. Никто не вскрикнул. Только Катерина прошептала:

— Он просто хотел знать.

— А они не хотят, чтоб мы знали, — сказала Леся. — Им нужно, чтоб мы только шли и умирали молча.

Они шли дальше.

Марічка запнулась и упала. Слёзы застыли в глазах.

— Я больше не могу…

Катерина подняла её. Держала за руку.

— А ты всё равно пойдёшь. Не потому что можешь. А потому что нельзя лечь.

— А если всё? — спросила девочка. — Если мы уже мёртвые?

— Тогда мы и мёртвые дойдём. И всё равно скажем своё имя.

Когда стемнело, колонну согнали к какому-то сараю. Полуобвалившееся строение, пахнущее навозом и гнилью. Людей впихнули внутрь. Кто-то стоял. Кто-то сидел. Кто-то лежал.

Катерина обняла Марічку и Степана. Леся — прижала к себе Назара. Он дышал чаще. Но жил. Пока жил.

— Спи, сыночек, — шептала она. — Спи, пока можешь. Пока тебя не видят. Спи за всех.

В углу женщина шептала:

— Завтра они выберут. Завтра скажут, кто куда. Я знаю. Я уже проходила через это.

— И что тогда? — спросила Катерина.

— Тогда я убежала. И жила в лесу. Год. А потом сама вышла. Потому что было страшнее быть тенью, чем мёртвой.

Сарай наполнился тишиной, как чернотой. И только сквозь щели пробивался свет луны — не для всех. А для того, кто ещё надеется.






                Конец главы.