Искупление

Матвей Кузьмичев высунулся из окопа — бац! — и в глазах потемнело. Даже боли не почувствовал, только будто кто-то здоровый в грудь кулаком ткнул. Осел на дно, слышит — кричат вокруг: «Санитара! Раненый!» А он уже в тумане, в каком-то ватном коконе, и кажется ему, будто не на войне он, а дома, в избе, и детишки рядом возятся, и жена печку топит… 

Очнулся в госпитале. Сестра говорит: 

— Жив, родной, жив. Пуля навылет, легкое задела. Отлежишься — и на поправку. 

Пролежал месяц. Врач осмотрел, похлопал по плечу: 

— Выписываем. На побывку домой успеешь съездить, недельку-другую отдохнешь — и обратно в часть. 

Матвей обрадовался. Домой! Хоть на несколько дней, но домой. 

Добирался долго. На попутках, пешком. Деревня его стояла в стороне от больших дорог, немцы тут не хозяйничали, но и без них народу хватило горя. 

Пришел на пепелище. 

Там, где была изба — черное пятно, обгорелые бревна. Сосед, старик Ерофей, увидел его, за голову схватился: 

— Матвейка… Живой… 

— Где мои? — только и спросил Матвей. 

— Все… Все померли. Зимой. Голод. Хлебушка не было, картошка кончилась… Сначала малыш, потом девчонка… Агафья… Твоя-то… Держалась, держалась… Да и… 

Матвей молчал. Стоял и смотрел на пепел. 

— Хоронили все вместе, — добавил Ерофей. — Вон за огородом. Крестик поставил. 

Матвей пошел туда. Маленький холмик, покосившийся крест из жерди. Он сел на землю, руками обнял могилу, прижался к ней лбом. 

— Простите… — прошептал. 

Не плакал. Слез не было. Была пустота. 

Наутро пошел в военкомат. Сказал: 

— Обратно на фронт. 

Там бумаги оформили, предписание выдали. Дали три дня на дорогу. 

Шел пешком. На второй день свернул к деревне, где раньше бывал — за зерном ездили. Зашел к одной вдове, Марье. Муж ее на фронте погиб в первые дни, детишек не было, жила одна. 

— Здравствуй, Марья. 

— Матвей? Живой… — удивилась она. 

— На побывку был. Теперь обратно. 

— Голодный, поди? Заходи, картошки сварю. 

Поел. Посидели. Потом Матвей встал: 

— Давай, помогу чего по хозяйству. Дров наколоть, может. 

— Да чего уж… 

— Давай. 

Работал весь день. На следующий — хлев поправил, крышу подлатал. Марья смотрела, качала головой: 

— Ты бы остался… Давно я одна. 

— Не могу, — сказал Матвей. — В части ждут. 

Но задержался еще на день. 

Когда добрался до места, части уже не было. Ушли в наступление. 

— Где 147-й полк? — спросил у тыловиков. 

— Давно ушли! Вперед рвутся! 

Матвей побежал догонять. Шел день, второй. На третий его остановил патруль: 

— Ты чей? 

— Да вот, свою часть ищу… 

— Документы. 

Проверили. Начальник комендатуры посмотрел строго: 

— Опоздал. Три дня назад должен был явиться. 

— Так я… 

— Штрафбат. Три месяца. 

Матвей молчал. Что говорить? Сам виноват. 

Штрафбат — это не то чтобы смертников гоняют. Но и не санаторий. Первая атака — и половины роты нет. Вторая — еще треть. Матвея словно берегло. Пули свистели мимо, осколки не задевали. 

А потом — бац! — опять ранение. На этот раз в ногу. 

Санитары вытащили. Врач в медсанбате осмотрел: 

— Кость цела, но сустав раздроблен. Ходить будешь, но хромой. 

Через месяц комиссия: 

— Годен к нестроевой. Но в штрафбате отбыл срок — считай, искупил. На фронт не возьмем — езжай домой. 

— А куда мне ехать? — спросил Матвей. 

— Родина где? 

— Там теперь ничего нет. 

— Тогда куда хочешь. 

Матвей подумал. И поехал к Марье. 

Она его встретила, словно ждала. 

— Нога что? 

— Ранение. 

— А грудь? 

— Тоже. 

— Садись. 

Он сел. Она поставила перед ним миску щей. 

— Останешься? 

— Если пустишь. 

— Пущу. 

Так и остался. 

После войны расписались. Жили небогато, но вместе. 

Иногда ночью Матвей вставал, выходил во двор, курил. Смотрел на звезды. Вспоминал жену, детей. Вспоминал тех, кто остался там, под Курском, в штрафбате, в атаках. 

А утром Марья будила его: 

— Вставай, старик. Дрова колоть надо. 

И он вставал. Потому что жизнь — она вот она. Надо жить.