Рукопись... гл. 16 Смерть матери

                Смерть  матери.
   Но вернусь к положению в нашей семье. Во второй половине декабря стояли сильные морозы и наша мать  тяжело болела. Соседки и мои старшие сёстры определили, что заболела она сыпным тифом. За врачами никуда не ездили и её ничем не лечили. Первое время болезни, будучи в сознании, мать ругала меня за то, что я записался в комсомол и вечерами ухожу на собрания, оставляя малых детей с  больной матерью. И мне пришлось прекратить посещение собраний и даже своих товарищей. Всё свободное от работ время пришлось находиться с матерью, топить в доме печь и кормить братьев и сестрёнок.
   В это же  время пришлось выехать на мельницу. Мука была на исходе. Погрузив два мешка ржи на сани я выехал на Пегашке и заехал на первую по Солгонской дороге мельницу, называемую Средней. Мельником на ней был в о время Филипп Сидорович Елизарьев, солгонский житель. Правая нога у него была согнута в колене и он на неё не наступал. Это было последствие костного туберкулёза, перенесённого в детстве. Скакал он на одной ноге с помощью посоха. Но был физически здоров и крепок. Звали его: Филька- хромой. Был он грамотен и в 1920 году стал главным организатором Солгонской партячейки. Когда я прибыл на мельницу, то там  была большая очередь помольщиков : ключинских, казанских и тукайских мужиков. Я спросил каково положение на «Нижней»  мельнице и мне ответили, что там очередь ещё больше. Дело в том, что с наступлением сильных морозов вода в реке поубавилась и производительность мельниц снизилась наполовину. Ждать очередь два-три дня я не мог. Дома больная мать и дети  одни. И решил попытать счастья: съездит на Тарханские мельницы. До Тарханки нужно было проехать 6 вёрст дорогой, по которой тарханские мужики возили лес из-за Косой горы через наши елани и мимо  Средней мельницы. И вот я на закате  выехал в Тарханку. Мороз усиливался, буквально трещал, навалился холодный туман первое время дорога шла на подъём и я шел рядом с конём, чтобы согреться. Одет я был легко, в одну рабочую шубёнку. Сильно мёрзли колена. Так как на мне было только двое холщёвых штанов, нисколько не гревших. Холод пробирался под шубёнку и стали стынуть спина и бока, замёрзли руки. Поднявшись на гору, я погнал Пегашку на рысях и сам побежал рядом с ним, держась за возжи, чтобы не отстать и,  при этом , согреться. В Тарханку приехал уже затемно и решил заехать переночевать и согреться к нашему знакомому Толстихинну Иове. Переночевав у него и отогревшись,  утром я поехал на мельницу «Мутовку»,стоявшую сразу за селом на речке Тарханка.  Эта мельница размалывала за сутки только три мешка зерна. И очередь на ней была на неделю. Поняв, что я попал «из огня, да в полымя», решил ехать домой. Моё сознание сильно тревожило тяжелое состояние матери. И к обеду я  был уже дома. Мать продолжала тяжело болеть. Муки дома уже по сути дела нет. Тогда сестра Настя научила: «Попроси ты людей, очередных помольщиков на той же Средней мельнице размолоть без очереди хотя бы один мешок ради больной матери и тебя пропустят, ведь они же люди, войдут в твоё бедственное положение. Мельник Филипп Сидорович тебе в этом поможет. Он хороший человек.» назавтра я выехал на Пегашке уже с одним мешком зерна и попросил помольщиков разрешить мне размолоть один мешок вне очереди  мельник поддержал мою просьбу. И меня пропустили. Часам к 11 я размолол зерно, запряг Пегашку, уложил мешок с мукой на сани. Привернув коня вожжою за оглоблю, как это всегда делали наши крестьяне  с запряженными конями, если нужно постоять, я пошел в жилую избушку мельницы , чтобы забрать там свой харчевой мешочек. Когда вышел из избушки, то  Пегашки с возом не оказалось. Была безлунная ночь. На небе мерцали звёзды. Мороз был градусов 30 и ветра не было. Я решил , что конь ушел по дороге к дому. Решил его догнать  пешком. Так прошел а по дороге к своей деревне версты три, то есть половину пути. Затем решил вернуться обратно, посчитав, что он за это время не мог столько пройти будучи привёрнутым к оглобле, и плутает где-то позади, обочь основной дороги. Но сколько я ни смотрел по обе стороны дороги, идя обратно, нигде его не обнаружил. И тут мне в голову стали лезть всякие  тревожные предположения, что коня могут разорвать волки, что может свалиться мешок с мукой, который я не успел привязать. И как встретит все эти новости моя бедная больная мать? Так я дошел до мельницы, обшарив и осмотрев все кусты у дороги перед нею и зашел к мельнику.. Филипп Сидорович ещё не спал и, посочувствовав моему несчастью, посоветовал лечь спать, сказав:  «  Утро вечера мудренее завтра я поеду в Ключи. Поедешь вместе со мною. Может по дороге где-нибудь и обнаружим твоего Пегашку».
    Утром мы выехали на рассвете. До самых Ключей в пути ничего не обнаружили. Меня по прежнему обуревали тяжелые думы и переживания о случившемся, о тяжелом положении нашей матери. Когда стали заезжать в Савельев переулок, то увидели Пегашку, запряженного в сани. С привернутой головой к правой оглобле, он шел мелким гусиным шагом обочь дороги справа, упорно пробираясь домой. На санях с отводами лежал мешок муки. Мы с мельником обрадовались благополучному исходу моего происшествия. Я подошел  к Пегашке и освободил его голову от привязи к оглобле, а он обрадовался и заржал. Домой я заехал, как будто бы ничего и не случилось, чтобы не беспокоить больную мать и не стал рассказывать обо всём. Только позднее поделился об этом случае с Петром. И мы с ним пришли к такому заключению: когда привёрнутый Пегашка тронулся от мельницы, то свернул вправо по тарханской дороге, ведущей в лес на Косую гору через Антиповы пашни. И там блудил пока не вышел на основную дорогу зимником с Антиповых пашен на Ключи. Ведь три года назад мы купили коня у Антиповых и он, как оказалось, свои пашни и дороги не забыл.
  В тот же день мать попросила меня съездить за священником, чтобы он исповедал её и дал причастие. Она сказала, что чувствует себя плохо и хочет принять причастие перед смертью. Таков тогда был христианский обычай..
      Примерно в обед меня назначили от Сельсовета отвезти пакет в Александровку. Я запряг пару лошадей в сани с кошевкою и отправил с пакетом Петра в Александровку, наказав ему, сдав пакет, заехать к попу и привезти его к больной матери. К вечеру Петро возвратился домой без попа. Я спросил, в чем дело? Петя ответил, что побоялся заехать к попу и попросить его приехать исповедать мать. И тогда я понял свою ошибку, что не поехал сам и доверил это неискушенному, застенчивому подростку. В тот же вечер маме стало хуже. Она стала бредить и у неё наступила какая-то горячка. Она вскакивала с кровати, металась по избе и кричала, что начался конец Света, кругом всё горит, всё в огне  и заставляла всех нас молиться богу. Так она буйствовала примерно более часа и потеряла сознание. Мы уложили её в постель. Все перепугались и сильно плакали. У нас осталась ночевать сестра Анастасия. С вечера мать впала в забытье и немного уснула. Потом в полночь проснулась , стала сильно бредить, кричать, что всё горит. Последними были её слова: «Спасайте детей!».
  Все дети проснулись от этого крика и стали плакать от испуга и от горя за страдания умирающей без сознания  своей  бедной матери. Настя  послала меня позвать к умирающей матери  сватью казачку. Я сходил и до утра мы втроём дежурили у постели  мечущейся в бреду матери. На рассвете мама замолчала, перестала говорить и только тяжело дышала. Глаза у неё были открыты. Сватья сказала, что надежды на её выздоровление уже нет. Приближается её кончина.
   Утром я сходил к старшей сестре Аксинье и позвал её поскорее придти к  умирающей матери. А её мужа Ивана попросил придти днём  , чтобы заколоть и свежевать на мясо бычка по третьему году. Вернувшись домой , я прибрал во дворе за скотом, дал ему сена. Петро  съездил  за водой. Пришел Иван Алексеевич, зарезал и освежевал бычка. Мы с ним сносили мясо в амбар. И так я ходил весь день, как часовой маятник, из избы в ограду, из ограды в избу, искал себе какое-нибудь дело, чтобы отвлечься от от тяжелых дум и страшного горя, давящего мне спазмы. Мать лежала без сознания и только тяжело дышала.
 За час до захода солнца она скончалась. В момент её кончины мы с Настей сидели у  постели и видели её последний вздох и то, как стали неподвижными её глаза. Заплакали и зарыдали все дети. Я, убитый горем, пошел к Овечкиным известить о смерти матери зятя Ивана и пригласить его мать к умершей. А Петро пошел к старшей сестре Аксинье  с этим печальным известием. Когда я пришел к Овечкиным , то первым встретил Архипа, он строгал в ограде и, увидев меня, заплакал. Ивана дома не было, он ещё не вернулся с поля, куда уехал за сеном. Бабушка  Овечкина встретила меня плачем и рыданием, сказав, что её дочь Александра Тимашева тоже лежит при смерти. Быстро собравшись, она пошла к нам. Я возвратился домой позднее, когда покойница уже была прибрана и уложена на лавку в своём погребальном наряде. В избе находились мои старшие сёстры, соседки и ещё шесть   младших осиротевших братьев и сестёр.
    Умерла наша мама за день до Рождества, 5 января 1921 года по новому календарю. В эту же ночь с 5 на 6 января скончалась и Александра Тимашева, сестра нашего зятя Ивана Овечкина. Была она моложе нашей мамы на 4 года и умерла после тяжелых родов.
  Весь день 6 января ушел на подготовку к похоронам. Дядя Степан с соседними мужиками выкопали могилу, а Степаненко Никифор и Карнаухов Владимир  сделали гроб и крест. Иван и Архип Овечкины готовили гроб и могилу для своей сестры Александры. Хоронить обеих покойниц решили в первый день Рождества. Договорились, что за священником поеду я, а обратно его отвезут Тимашевы.
  Утром  7 января я на паре лошадей выехал в Александровку. Мороз с утра был градусов 25. прибыв в Александровку я сначала заехал обогреться к сватовьям Шулежковым. Хозяйка, Шулежкова Прасковья была родной тёткой нашего зятя  Ивана Алексеевича Овечкина. Приняла она меня очень радушно и посочувствовала нашему большому горю. У них я позавтракал и обогрелся. Муж Прасковьи-- Филимон, осведомившись у меня, почему мы не приехали за священником, чтобы исповедовать больную мать, сказав, что поп за это на нас в большой обиде и навряд ли  поедет хоронить; тем более, что сегодня холодно и первый день Рождества. При этом он нелестно отозвался о священнике.
  Когда я зашел в дом священника и попросил его поехать к нам на похороны матери и Тимашевой Александры, то он ответил, что знает о кончине обеих рабынь божьих, но к сожалению, поехать хоронить их не сможет потому, что  на дворе сильный мороз. И затем добавил: «Похороните их без церковного отпевания, а в сороковины приедете и мы их отпоём в церкви». При этом он высказал мне своё недовольство тем, что мы не исповедали мать во время болезни.
     И вернулся я домой без священника. Дядя Степан, Иван и Архип Овечкины отругали попа, назвав его «долгогривым жеребятником» и сказали, что захоронят покойниц и без него.
   Часа в два дня захоронили маму, опустив гроб с  уроженкой тёплой Малороссии в мёрзлую сибирскую землю, а в четыре часа захоронили и Александру Тимашеву, уроженку Ново-Зыбковского уезда (ныне Брянской обл.)
   Первые ночи после похорон матери у нас ночевали Анастасия с Иваном, так как мы боялись ночевать одни.
   На второй день Рождества я выехал на мельницу; мука в доме кончалась. Прибыл я туда уже вечером. Мельник Филипп Сидорович уже обо всём знал и посочувствовал нашему горю. Помольщиков на мельнице почти не было. Все крестьяне справляли праздник Рождества Христова и я сразу же  засыпал свои три мешка ржи и к утру зерно было размолото . К обеду на третий день Рождества я вернулся домой, а вечером у меня сильно разболелась голова. Меня  бросило в жар и знобило. Назавтра я уже  бредил в сильном  жару.  Сёстры и соседи определили, что я заболел тифом. В доме снова воцарились тревожное ожидание  и страх перед страшной болезнью, опустошающей деревни и города.
   В дни моей тяжелой болезни к нам переехали жить сестра Аксинья со своим мужем и  двумя девочками погодками: одна по третьему, а другая по второму году. Аксинья стала хозяйкой в доме, а её муж Иван Алексеевич разложил свои сапожные инструменты на лавке и стал сапожничать до полночи ежедневно, кроме субботы и воскресенья. Семья увеличилась до 11 человек. Теснота в  одной избе, извечный плачь детей и их ссоры между собой. У бедной Аксиньи голова шла кругом. Нужно было всю эту ораву детей накормить, обшить и обмыть.
    Примерно через неделю я встал с постели, но не поберёгся и заболел снова. И так я проболел до конца февраля.

                Конец второй части.