Тень Мессии

 Воздух в синагоге Салоников был густой от запахов восточных благовоний, пота и тлеющих свечей. Я пришел сюда не молиться. Я пришел смотреть.

Тот час я увидел его. Молва о нем опережала его шаги, шепот страха и восхищения следовал за ним, как тень. Яков Франк. Иудейский Мессия с глазами, в которых отражалась бездна.

Он вошел в синагогу, как входит буря в спокойное море. Высокий, широкоплечий, с тяжелым лицом, на котором каждая морщина казалась насечкой судьбы. Я заметил, как вздрогнул старый раввин, как замерли в тревожном ожидании прихожане. Никто не знал, зачем пожаловал в их святилище тот, кого одни называли спасителем, другие — сосудом нечистой силы.

Служба шла своим чередом. Когда настало время чтения Торы, мальчик-служка встал, чтобы объявить имя того, кто должен был подняться к кафедре.

— Пусть никто не осмелится подняться на кафедру, потому что я собью его с ног! — голос Франка пророкотал под сводами синагоги, как гром небесный.

Тишина. Потом — вздох изумления, перешедший в ропот, а затем в крики:

— Как ты смеешь запрещать чтение Святой Торы?!

Около тысячи двухсот человек — столько было здесь глав семейств, не считая женщин на галереях — все они загудели, как потревоженный улей. Но Франк не внимал им. Он двигался к кафедре с решимостью волны, идущей на берег.

— Убью первого, кто осмелится подняться! — прогремел он, хватая кафедру так, будто хотел вырвать ее из пола.

А затем произошло немыслимое. Он взял свиток Торы — священный свиток, написанный по всем правилам, хранимый как зеница ока — и положил его на пол. Тысяча двести пар глаз смотрели на это кощунство. В этот момент я понял, что сейчас рухнет мир. И он рухнул.

Франк медленно, с каким-то торжественным спокойствием, расстегнул ремень, спустил штаны и сел своей голой плотью на свиток Закона. На лице его отразилось странное выражение — не триумф, не злоба, но какое-то почти детское удивление. Словно он сам не до конца понимал, что творит.

Синагога застыла. Я видел лица, искаженные ужасом, гневом, замешательством. Никто не двигался. Ни один человек не бросился к кощуннику, чтобы убить его на месте. Такова сила истинного ужаса — она парализует.

А потом... потом я услышал журчание. Франк мочился. Мочился на свиток Торы, сидя на нем, с отсутствующим выражением лица, как будто совершал некий древний, сакральный ритуал. Я заметил, как его губы шевелятся, будто он читает молитву.

«Как вода излился я...» — разобрал я слова из 21-го псалма Давида.

Это было последней каплей. Люди начали покидать синагогу — не с криками возмущения, не с угрозами, но в полной тишине, словно выходили не из оскверненного храма, а из комнаты умирающего. Последним вышел старый раввин, бросив на Франка взгляд, в котором не было ненависти — только бесконечная усталость и отчаяние.

Я остался. Не знаю почему. Возможно, меня удерживало странное оцепенение, или, может быть, я хотел увидеть, что будет дальше. Я и еще несколько человек — юноша с горящими глазами, старик со шрамом через все лицо и женщина, закутанная в темный платок так, что видны были только ее глаза, черные, как оливки.

Франк медленно поднялся, привел себя в порядок и только тогда заметил нас.

— Вы остались, — сказал он без удивления. — Значит, вы поняли.

— Что мы должны были понять, господин? — спросил юноша, делая шаг вперед.

Франк посмотрел на оскверненный свиток, и я заметил, как тень прошла по его лицу — не раскаяния, нет, но какой-то глубокой задумчивости.

— Закон должен умереть, чтобы родился новый мир, — сказал он тихо. — Мессия пришел не соблюдать закон, но разрушить его. Только через осквернение святыни откроется истинная святость.

— О Santo Se;or, — прошептала женщина в темном платке, — тебе дана вся власть на небе и на земле творить сие!

Франк повернулся к ней, и что-то в его взгляде изменилось. Он стал мягче, человечнее.

— Нет, Рахель, — сказал он. — Власть дана не мне. Она дана всем нам. Вы — последние, кто остался здесь, — вы первые в новом мире.

* * *

Я шел за ним три года, прежде чем понял.

В Подолии, где вокруг Франка собрались тысячи последователей, я видел, как он учил их нарушать все запреты Торы: есть в Йом-Киппур, работать в Шаббат, вступать в запретные связи. «Все запреты станут разрешениями», — говорил он. И люди верили.

Во Львове, когда католический епископ допрашивал его о богохульных учениях, я видел, как он принял крещение, объявив, что Иисус был истинным Мессией. И тысячи евреев последовали за ним в католицизм.

В Брно, когда он был заключен в крепость Ченстохова по обвинению в ереси, я приносил ему еду и свечи, а он диктовал мне свои «Слова Господни» — странные, темные пророчества, в которых смешивались Каббала, христианство и что-то еще, древнее и темное, как сама земля.

В Оффенбахе, ставшем его последним пристанищем, я видел, как он объявил свою дочь Еву воплощением Шхины — божественного женского начала — и заставлял своих последователей поклоняться ей, как богине.

Я видел все это, и все же не понимал. Пока однажды, в ночь перед его смертью, он не позвал меня к себе.

Он лежал на простой кровати, похудевший до неузнаваемости, с ввалившимися глазами, в которых, однако, горел все тот же беспокойный огонь.

— Записывай, — сказал он мне. — Последние слова.

Я приготовил перо и бумагу.

— «Я пришел не принести мир, но меч», — начал он, и я узнал слова Иисуса из Евангелия от Матфея. — «Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее». Понимаешь ли ты теперь?

Я покачал головой.

— Тогда слушай внимательно, — он говорил с трудом, каждое слово давалось ему с болью. — Мессия — это не тот, кто приносит спасение. Мессия — это тот, кто приносит возможность спасения. Разница огромна.

Он закашлялся, на губах выступила кровь.

— В тот день в синагоге Салоников... знаешь, что я чувствовал?

— Гнев? — предположил я. — Желание разрушить старый порядок?

— Страх, — ответил он просто. — Ужасающий страх. Я не знал, правильно ли я делаю. Я до сих пор не знаю.

Это признание потрясло меня больше, чем все чудеса и кощунства, которые я видел за эти годы.

— Но вы... вы всегда были так уверены...

— Это маска, — он слабо улыбнулся. — Мессия не может показать своим последователям, что сомневается. Иначе как они будут верить?

— Так вы... не верите, что вы Мессия?

Долгое молчание. Потом:

— Я верю, что кто-то должен быть Мессией. Кто-то должен показать, что старый закон мертв. Что мы свободны искать новые пути к Богу. Даже если эти пути проходят через грех и кощунство.

— Но зачем? — вырвалось у меня. — Зачем осквернять святыни, нарушать все законы? Зачем вести людей в бездну?

— Потому что только на дне бездны можно найти истинный свет, — ответил он. — Потому что Бог не в законе. Бог в свободе. Даже в свободе грешить.

Он замолчал, закрыл глаза, и я подумал, что он уснул. Но через мгновение он заговорил снова, так тихо, что мне пришлось наклониться, чтобы расслышать:

— В синагоге Салоников я совершил самый страшный грех. Не потому, что осквернил Тору. А потому, что сделал это, чтобы доказать, что я — особенный. Что мне позволено то, что запрещено другим. Это грех гордыни. И за него я расплачиваюсь всю жизнь.

Он открыл глаза и посмотрел на меня с такой пронзительной ясностью, что я невольно отшатнулся.

— Запиши это. И еще запиши: истинный Мессия придет не тогда, когда мы будем готовы. Он придет, когда мы поймем, что не нуждаемся в нем. Когда каждый человек будет своим собственным Мессией.

Это были его последние слова. К утру Яков Франк умер.

* * *

Сегодня, спустя сорок лет после тех событий, я смотрю на пожелтевшие страницы своих записей и думаю: был ли он безумцем? Еретиком? Шарлатаном? Или все-таки — Мессией, пришедшим не так, как мы ожидали?

Я не знаю ответа. Но я помню его глаза в последнюю ночь — глаза человека, который заглянул в бездну и увидел там что-то, чему нет имени ни на одном языке мира.

Иногда мне кажется, что именно в этом и состоит истинная роль Мессии — не спасать нас, но заставить нас взглянуть в лицо нашим самым глубоким страхам и желаниям. И, может быть, понять, что спасение всегда было в нас самих.

А в синагоге Салоников до сих пор хранят тот оскверненный свиток Торы. Не как святыню, но как напоминание. О чем? Об этом каждый должен решить для себя сам.