Тень Мессии

 Воздух в синагоге в Салониках был густой от запахов восточных благовоний, пота и тлеющих свечей. Я пришел сюда не молиться. Я пришел смотреть.

Тогда я увидел его. Молва о нем опережала его шаги, шепот страха и восхищения следовал за ним, как тень. Яков Франк. Иудейский Мессия с глазами, в которых отражалась бездна.

Он вошел в синагогу, как входит буря в спокойное море. Среднего роста, с тяжелым лицом, на котором каждая морщина казалась насечкой судьбы. Я заметил, как вздрогнул старый раввин, как замерли в тревожном ожидании прихожане. Никто не знал, зачем пожаловал в их святилище тот, кого одни называли спасителем, другие — сосудом нечистой силы.

Служба текла своим чередом, как река, текущая по древним руслам ритуала. Когда настал час чтения Торы, юный служка поднялся, чтобы звонким голосом возвестить имя того, кто удостоится чести взойти на биму.

— Пусть никто не дерзнет ступить на биму! — прогремел голос Якова Франка, раскатившись под сводами синагоги, словно гром небесный, готовый низвергнуть молнию. — Я повергну его наземь!

Тишина. Потом — вздох изумления, перешедший в ропот, а затем в крики:

— Как ты смеешь запрещать чтение Святой Торы?!

Около тысячи двухсот человек — столько было здесь глав семейств, не считая женщин на галереях — все они загудели, как потревоженный улей. Но Франк не внимал им. Он двигался к биме с решимостью волны, идущей на берег.

— Убью первого, кто осмелится подняться! — прогремел он, хватая биму так, будто хотел вырвать ее из пола.

А затем произошло немыслимое. Он взял свиток Торы — священный свиток, написанный по всем правилам, хранимый как зеница ока — и положил его на пол. Тысяча двести пар глаз смотрели на это кощунство. В этот момент я понял, что сейчас рухнет мир. И он рухнул.

Франк медленно, с каким-то торжественным спокойствием, расстегнул ремень, спустил штаны и сел своей голой плотью на свиток Закона. На лице его отразилось странное выражение — не триумф, не злоба, но какое-то почти детское удивление. Словно он сам не до конца понимал, что творит.

Синагога застыла. Я видел лица, искаженные ужасом, гневом, замешательством. Никто не двигался. Ни один человек не бросился к кощуннику, чтобы убить его на месте. Такова сила истинного ужаса — она парализует.

А потом... потом я услышал журчание. Франк мочился. Мочился на свиток Торы, сидя на нем, с отсутствующим выражением лица, как будто совершал некий древний, сакральный ритуал. Я заметил, как его губы шевелятся, будто он читает молитву.

«Как вода излился я...» — разобрал я слова из 21-го псалма Давида.

Это было последней каплей. Люди начали покидать синагогу — не с криками возмущения, не с угрозами, но в полной тишине, словно выходили не из оскверненного храма, а из комнаты умирающего. Последним вышел старый раввин, бросив на Франка взгляд, в котором не было ненависти — только бесконечная усталость и отчаяние.

Я остался. Не знаю почему. Возможно, меня удерживало странное оцепенение, или, может быть, я хотел увидеть, что будет дальше. Я и еще несколько человек — юноша с горящими глазами, старик со шрамом через все лицо и женщина, закутанная в темный платок так, что видны были только ее глаза, черные, как оливки.

Франк медленно поднялся, привел себя в порядок и только тогда заметил нас.

— Вы остались, — сказал он без удивления. — Значит, вы поняли.

— Что мы должны были понять, господин? — спросил юноша, делая шаг вперед.

Франк посмотрел на оскверненный свиток, и я заметил, как тень прошла по его лицу — не раскаяния, нет, но какой-то глубокой задумчивости.

— Закон должен умереть, чтобы родился новый мир, — сказал он тихо. — Мессия пришел не соблюдать закон, но разрушить его. Только через осквернение святыни откроется истинная святость.

— О Santo Se;or, — прошептала женщина в темном платке, — тебе дана вся власть на небе и на земле творить сие!

Франк повернулся к ней, и что-то в его взгляде изменилось. Он стал мягче, человечнее.

— Нет, Рахель, — сказал он. — Власть дана не мне. Она дана всем нам. Вы — последние, кто остался здесь, — вы первые в новом мире.

* * *

Я шел за ним три года, прежде чем понял.

В Подолии, где вокруг Франка собрались тысячи последователей, я видел, как он учил их нарушать все запреты Торы: есть в Йом-Киппур, работать в Шаббат, вступать в запретные связи. «Все запреты станут разрешениями», — говорил он. И люди верили.

Во Львове, когда католический епископ допрашивал его о богохульных учениях, я видел, как он принял крещение, объявив, что Иисус был истинным Мессией. И тысячи евреев последовали за ним в католицизм.

В Брно, когда он был заключен в крепость Ченстохова по обвинению в ереси, я приносил ему еду и свечи, а он диктовал мне свои «Слова Господни» — странные, темные пророчества, в которых смешивались Каббала, христианство и что-то еще, древнее и темное, как сама земля.

В Оффенбахе, ставшем его последним пристанищем, я видел, как он объявил свою дочь Еву воплощением Шхины — божественного женского начала — и заставлял своих последователей поклоняться ей, как богине.

Я видел все это, и все же не понимал. Пока однажды, в ночь перед его смертью, он не позвал меня к себе.

Он лежал на простой кровати, похудевший до неузнаваемости, с ввалившимися глазами, в которых, однако, горел все тот же беспокойный огонь.

— Записывай, — сказал он мне. — Последние слова.

Я приготовил перо и бумагу.

— «Я пришел не принести мир, но меч», — начал он, и я узнал слова Иисуса из Евангелия от Матфея. — «Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее». Понимаешь ли ты теперь?

Я покачал головой.

— Тогда слушай внимательно, — он говорил с трудом, каждое слово давалось ему с болью. — Мессия — это не тот, кто приносит спасение. Мессия — это тот, кто приносит возможность спасения. Разница огромна.

Он закашлялся, на губах выступила кровь.

— В тот день в синагоге в Салониках... знаешь, что я чувствовал?

— Гнев? — предположил я. — Желание разрушить старый порядок?

— Страх, — ответил он просто. — Ужасающий страх. Я не знал, правильно ли я делаю. Я до сих пор не знаю.

Это признание потрясло меня больше, чем все чудеса и кощунства, которые я видел за эти годы.

— Но вы... вы всегда были так уверены...

— Это маска, — он слабо улыбнулся. — Мессия не может показать своим последователям, что сомневается. Иначе как они будут верить?

— Так вы... не верите, что вы Мессия?

Долгое молчание. Потом:

— Я верю, что кто-то должен быть Мессией. Кто-то должен показать, что старый закон мертв. Что мы свободны искать новые пути к Богу. Даже если эти пути проходят через грех и кощунство.

— Но зачем? — вырвалось у меня. — Зачем осквернять святыни, нарушать все законы? Зачем вести людей в бездну?

— Потому что только на дне бездны можно найти истинный свет, — ответил он. — Потому что Бог не в законе. Бог в свободе. Даже в свободе грешить.

Он замолчал, закрыл глаза, и я подумал, что он уснул. Но через мгновение он заговорил снова, так тихо, что мне пришлось наклониться, чтобы расслышать:

— В синагоге в Салониках я совершил самый страшный грех. Не потому, что осквернил Тору. А потому, что сделал это, чтобы доказать, что я — особенный. Что мне позволено то, что запрещено другим. Это грех гордыни. И за него я расплачиваюсь всю жизнь.

Он открыл глаза и посмотрел на меня с такой пронзительной ясностью, что я невольно отшатнулся.

— Запиши это. И еще запиши: истинный Мессия придет не тогда, когда мы будем готовы. Он придет, когда мы поймем, что не нуждаемся в нем. Когда каждый человек будет своим собственным Мессией.

Это были его последние слова. К утру Яков Франк умер.

* * *

Сегодня, спустя сорок лет после тех событий, я смотрю на пожелтевшие страницы своих записей и думаю: был ли он безумцем? Еретиком? Шарлатаном? Или все-таки — Мессией, пришедшим не так, как мы ожидали?

Я не знаю ответа. Но я помню его глаза в последнюю ночь — глаза человека, который заглянул в бездну и увидел там что-то, чему нет имени ни на одном языке мира.

Иногда мне кажется, что именно в этом и состоит истинная роль Мессии — не спасать нас, но заставить нас взглянуть в лицо нашим самым глубоким страхам и желаниям. И, может быть, понять, что спасение всегда было в нас самих.

А в синагоге в Салониках до сих пор хранят тот оскверненный свиток Торы. Не как святыню, но как напоминание. О чем? Об этом каждый должен решить для себя сам.