глава 42

                Глава 42 — Безымянная семья.




Снег шёл целую неделю. Иногда метель гнала его по земле, как души умерших, не нашедших дороги. Иногда он ложился тихо — как покрывало на обнажённую боль. Люди почти не говорили. Только двигались. Готовили пищу из того, что не пища. Спали вповалку. Ждали, не зная — чего.

Русские и украинцы сперва держались порознь. Каждый к своему костру. Слово — через плечо. Взгляд — через настороженность. Как животные в клетке, брошенные в один вольер.

Но всё изменилось в один вечер.

Ночью померла Варя. Женщина из новых. Тощая, с мягкими глазами. Умерла тихо. Заснула — и не проснулась. Её маленький сын, Саша, нашёл её утром. Он сидел возле тела и гладил её по волосам.

— Мама холодная. Но она скоро проснётся, да?

Катерина подошла первой. Опустилась на колени. Обняла мальчика. Потом позвала Лесю. Потом Игната.

— Мы не хороним по одиночке, — сказала она. — Это не смерть. Это — память.

Тело Варвары вынесли за лагерь. Игнат и Савелий копали могилу вдвоём. Земля — промёрзшая, как броня. Но они не сдавались.

Когда всё было готово, собрались все. Без команд. Без приказа. Украинцы. Русские. Старики. Дети. Охранники стояли в стороне. Не мешали.

Савелий начал молча. Затем — молитва. Затем — слёзы. Затем — слова, которых никто не знал, но все понимали:

— Мы не знаем, как вас звали. Мы не знаем, за что вы здесь. Но теперь вы с нами. И мы — с вами. Потому что у всех нас одна могила. И одно сердце.

После похорон всё переменилось. У костров начали сидеть вместе. Делили хлеб. Варили вместе. Рассказывали.

Катерина слушала, как Игнат говорил о деревне под Любимом. О берёзах у окна. О женщине по имени Агафья, что умерла при родах. Савелий рассказывал о своих учениках. О мальчике, что писал стихи. О девочке, что хотела стать врачом, но исчезла после ареста отца. Леся — о доме, где пахло мёдом и печёной свёклой. О сестре, которую забрали в комсомол и больше не видели.

Каждый вечер — новые истории. Каждый вечер — новые слёзы. Но уже не одинокие. Уже вместе.

Однажды Марічка сказала:

— Я больше не боюсь. Даже если мы все умрём. Теперь у нас есть имя. Мы — семья. Пусть без фамилии. Но настоящая.

Игнат погладил её по голове.

— Ты моя дочка, если хочешь.

— Я хочу. А ты будешь папой?

— Буду. Пока живой — буду.

Саша, сирота, подошёл к Лесе. Она прижала его.

— И ты с нами. У нас теперь нет чужих.

— А Назар? — спросил Саша.

— Он твой брат. А я — ваша мама. Так легче жить.

Один охранник — тот самый молодой — подошёл к Савелию.

— Странно всё. Я думал, вы перегрызётесь. А вы стали крепче. Как это?

Савелий посмотрел ему в глаза.

— Потому что боль — язык сильнее оружия. Потому что смерть научила нас не бояться. А ты ещё не понял.

— А мне страшно, — признался тот. — Не вас. Себя. Что я стану, как они.

— Не станешь. Пока боишься — ещё живой.

Охранник ушёл. Но перед этим положил под сено булку хлеба. На двоих. Без слов.

В те дни начали исчезать ночные крики. Не потому, что стало легче. Просто рядом всегда был кто-то, кто держал за руку.

Савелий читал вслух. Стихи. Из памяти. Иногда — из слёз. Его голос стал родным. Катерина учила детей вязать. Ниток почти не было, но руки работали — будто плели не носки, а будущее.

Леся записывала имена. Каждый день. Всех, кого знала. Всех, кто умирал. И всех, кто ещё жил.

— Чтобы осталась хоть одна строка, — говорила она. — Чтобы не исчезли совсем.

— А зачем? — спросил Игнат. — Если нас никто не найдёт?

— А если найдут? Хоть один. Через сто лет. Пусть узнают, что мы были. Что мы любили. Что мы не молчали до конца.

Вечером они развели общий костёр. Первый. Для всех. И вдруг один из подростков — Артём — запел. Глухо. Неловко. Но запел. Песню из русской деревни. Кто-то подхватил. Потом — Катерина. Потом — Леся. Слились языки, ритмы, интонации. Но песня была одна — общая.

И в ту ночь снег перестал. На небе впервые за месяц появилась звезда. Только одна. Но она была.

— Это Варя, — сказала Марічка. — Она смотрит.

— Она улыбается, — добавил Саша.

Игнат прошептал:

— Мы ещё живы. И пока вместе — мы непобедимы.

Они проснулись от тишины. Той особой тишины, что наступает перед бедой или после неё. Снег лежал мягкий, слепящий, как саван. Всё было белым: палатки, лица, руки. Казалось, само время застыло.

Катерина первой вышла наружу. Её лицо было как всегда спокойным, только губы подрагивали.

— Снег как занавес. Всё будто началось заново, — сказала она, глядя в пустоту.

Савелий зажигал огонь. Трудно, срываясь, снова и снова. Он кашлял и молчал.

— Где Игнат? — спросила Леся.

— Пошёл за водой. Ещё до рассвета, — ответила Катерина.

Они ждали. Ждали час. Потом ещё.

Когда Игнат вернулся, он был не один. С ним шли двое незнакомцев — мужчина лет пятидесяти, с обветренным лицом, и девочка-подросток.

— Нашёл у ручья. Они сбежали из-под Лахты. Неделю шли, ели кору, снег, один гриб, кажется, отравленный. Мужчина — Василий. Девочку зовут Оля.

Катерина сразу подала им плед. Леся — кусок хлеба. Марічка тихо подвинулась к Оле.

— Мы тут все свои. У нас теперь семья, — сказала она.

Василий не смотрел в глаза. Только ел, медленно, сдержанно.

— У меня было трое детей. Жена. Сначала их отправили в Казахстан. Потом пришёл пакет: "Пропали без вести". Я не поверил. Я ждал. А потом не стало смысла. Только идти.

Оля зажалась у него под мышкой. Она ничего не говорила. Только дышала быстро, как пёс после погони.

Тем же вечером снова пришли люди в чёрном. Документы. Списки. Лица закрыты. Они отобрали десять человек. Без объяснений. Сказали: временно. На особую работу.

Среди них был Савелий.

— Я не уйду, — сказал он. — Тут мои дети. Мои стихи. Моя вина. Я её ещё не искупил.

Катерина встала рядом.

— Если он уходит — я с ним.

— Нет, — ответил он. — Ты останься. Ты нужна им.

Он обнял Лесю, Марічку, Сашу. И ушёл в белизну.

Дети смотрели вслед. Молчали. Только снег снова начал идти. Как будто не хотел, чтобы их видели.

Ночью Игнат долго не мог уснуть. Он сидел у костра, глядя, как догорает последнее бревно. Рядом с ним — Леся. Они молчали. Молчание уже стало языком. Но в этот раз молчание было другим.

— Думаешь, Савелий не вернётся? — спросила она.

— Не знаю. Может, и вернётся. Но не тем, кем был. Такие возвращаются с пустыми глазами.

Леся кивнула. Потом наклонилась, положила голову ему на плечо. Тихо.

— Я боюсь, Игнат.

— Я тоже. Но когда ты рядом — меньше.

Он обнял её. Неловко, как будто впервые. Но рука легла крепко, надёжно. Леся не отстранилась.

— Нам не положено любить, правда? — сказала она после паузы.

— Здесь ничего не положено. Здесь всё по-настоящему. Если ты жива — люби. Пока можешь.

Она посмотрела ему в лицо.

— Ты ведь знаешь, что я… не прощу. Никогда.

— Я и не прошу. Я просто рядом. Пока жив.

Она тихо поцеловала его в щеку. Потом в лоб.

— Тогда будь. Не исчезай. Мне нужен кто-то живой.

Следующие дни прошли в странном, тяжёлом покое. Люди начали оттаивать. Пели, шептали сказки, даже смеялись — коротко, как птичий крик. Оля начала говорить. Сначала односложно, потом всё свободнее. Марічка ухаживала за ней, как за младшей сестрой.

Василий стал помощником на кухне. Он готовил из ничего. Он пел под нос. Он поднимал глаза.

— Мне казалось, что я мёртв, — сказал он однажды Катерине. — А вы воскресили.

— Мы просто не позволили тебе уйти. Пока не время.

Игнат и Леся теперь почти не расставались. Он строил навес. Она шила что-то из мешковины. В глазах — тишина, но и свет. По вечерам они сидели в тени костра, иногда молча, иногда держась за руки. Это было тихое счастье среди великой беды.

Однажды Леся прошептала:

— Мне кажется, я снова верю. Пусть не в спасение. Но в то, что рядом может быть тепло.

Игнат прижал её голову к себе:

— Если хоть кто-то в этом аду почувствовал, что жив — значит, мы уже победили.

В тот день они начали строить что-то вроде часовни. Без плана, без разрешения. Просто из досок, веток и камней. Кто-то считал это глупостью. Кто-то — безумием. А кто-то — надеждой. Саша приносил камни. Марічка рисовала углём на досках. Даже Василий — строгий, немногословный — вбил первый гвоздь.

Когда снова пришли в чёрном, Леся вышла к ним первой. Спокойно.

— Ещё десять? — спросила она. — Или просто так пришли — проверить, кто ещё дышит?

— Мы ищем сопротивляющихся.

— Тут все сопротивляются. Только по-своему.

— Ты дерзкая, — сказал один.

— Нет. Просто больше не боюсь.

Они ушли ни с чем.

Игнат смотрел на неё, как на чудо. Потом сказал:

— Я думал, никогда не скажу так. Но я тебя люблю.

— А я думала, никогда не услышу. Но ты сказал. И я верю.

И она впервые за долгое время заплакала — не от боли. А потому что было, за что держаться. А потом они вместе вошли в эту часовню из досок и ветра. И свеча, зажжённая Катериной, дрожала между их ладоней, как пульс живого сердца.





                Конец главы.