глава 43

                Глава 43 — Письмо в пустоту.









   День начался с ветра. Он завывал между обледенелыми деревьями, словно кто-то невидимый плакал. Люди выходили из своих укрытий, кутаясь, прижимая детей к груди, будто бы холод мог выдернуть их из жизни так же легко, как охранник — из списка.

Катерина встала рано. Укрыла Олю, поправила одеяло на Саше, поставила железную кружку в золу — немного тёплой воды. Потом пошла искать Лесю. Та сидела у кедра, с куском бумаги в руках.

— Пишешь? — спросила Катерина.

— Письмо.

— Кому?

— Не знаю. Может, себе. Может, мёртвым. Может, Богу.

Катерина села рядом. Леся читала вслух:

«Я не знаю, что будет завтра. Но сегодня я люблю. Сегодня я дышу. Сегодня я живу, потому что рядом руки. Потому что ребёнок спит. Потому что я помню мамины глаза и голос отца. И даже если всё сотрётся, пусть останется это. Пусть кто-то найдёт. Пусть узнает, что мы были не цифрами. Мы были светом. Хоть каплей.»

Катерина вытерла щёку. Потом достала из-за пазухи сложенный платок:

— Я тоже писала. Только без слов. Просто шила строчку за строчкой. Как будто ткала дорогу назад. В дом.

Леся взяла платок. Там были вышиты инициалы, почти стёртые от времени. Она сжала его.

— Это дом. В нас.

К обеду пришли вести. Из лагеря севернее — мороз минус сорок пять. Мёртвых грузят штабелями. Хоронят уже не в земле, а в сугробах. Письма не доходят. Ответов нет. Люди пропадают — без звука, без следа.

Василий, услышав, сел на корточки и долго молчал. Потом сказал:

— Может, мы — последние, кто ещё не потерял себя.

Игнат крепче обнял Лесю. Она прошептала:

— А если останемся только мы — это тоже будет страна. Пусть без границ. Но с душой.

Вечером снова собрались у костра. Леся читала письмо вслух. Кто-то плакал. Кто-то держал в ладони камешек — как символ жизни. Игнат вбил в землю деревянный крест. Он не имел имени. Но он был.

— Мы не знаем, куда уходит боль, — сказал он. — Но если мы её называем — она становится тише. А если делим — она становится выносимой.

И ветер затих. Хоть на миг. Хоть до утра.

На следующий день Игната разбудил голос. Негромкий. Женский. Он открыл глаза — перед ним стояла Анна. Женщина из далёкой группы, которую считали погибшей. Худая, заросшая, но живая.

— Я шла трое суток. Там — никого. Всё вымерло. Даже охрана ушла. Только вороньё.

Она дрожала. Леся подала ей чашку. Анна смотрела на них, будто не верила, что живы.

— Я подумала, если хоть кто-то остался — я должна найти.

— Нашла, — сказал Игнат. — Теперь ты с нами.

Анна долго молчала. Потом заплакала. Не громко. Без звука. Но слёзы капали на руки, как дождь весной.

Катерина в этот день разбирала старые тряпки. Делала куклу. Саша подошёл:

— Это зачем?

— Чтобы помнить, как выглядели глаза. Как держались за руки. Чтобы осталась форма.

Он помогал. Они связали кукле красный пояс.

— У неё будет имя? — спросил мальчик.

— Конечно. Её зовут Жизнь.

К вечеру снова налетел ветер. Далёкий, хриплый. Кто-то сказал, что слышал шаги. Кто-то — что приближается караван. Но никто не вышел встречать. Все остались вместе. В кругу. У огня.

Леся положила письмо в банку. Банку — в ящик. Ящик — в яму под будущей часовней.

— Это — если мы не доживём. Чтобы кто-то знал, что мы были.

Марічка держала свечу. Оля — книгу, в которой не осталось страниц. Только обложка. Но теперь она — книга памяти.

Игнат обнял Лесю.

— Всё, что мы говорим друг другу — это письмо в пустоту. Но иногда пустота отвечает.

Катерина кивнула:

— Если у пустоты есть сердце — оно нас услышит.

И они стояли. На снегу. Среди ветра. Словно на границе мира. Но они были вместе.

Ночью снова ударил мороз. Бараки и землянки застыли. Ткань одежды примерзала к телу. Воздух будто хрустел на вдохе. Но утро было ясным. Голубое небо казалось издевкой над земной мукой.

Катерина вышла первой. Её лицо было серым, как зола. Она обошла лагерь, проверила — все ли живы. У одного старика под утро остановилось сердце. Его обернули в одеяло и вынесли за рощу.

— Он не успел проститься, — сказал Игнат.

— Он и не мог. Но он жил, пока был рядом, — ответила Катерина.

Леся сидела у костра. В руках у неё был клочок старой карты. Она чертила пальцем что-то между реками и лесами.

— Пытаюсь представить, куда можно идти. Если совсем край.

— А хочешь? — спросил Игнат.

— Нет. Но я должна знать, что путь есть.

— Он всегда есть. Даже если сквозь лёд.

Днём прибыла группа. Трое мужчин и женщина. Их вели солдаты. На лицах прибывших — отчаяние и злость. Один из них, высокий и сухой, тут же начал спорить:

— Почему нас к этим? Вы что, с ума сошли?

Катерина подошла спокойно:

— Здесь нет "этих" и "тех". Здесь все живые. Пока живы.

— Вы из Украины? — спросила женщина из новой группы. — У меня отец с Полтавщины. Но я не была там никогда.

— Значит, время познакомиться, — ответила Леся. — Если нам суждено умереть в одной земле, неплохо бы знать друг друга по имени.

Она протянула руку. Женщина долго не решалась. Потом всё же взяла её.

— Люба. Из Воронежа.

— Леся. Из-под Черкасс.

И в этот момент они вдруг улыбнулись друг другу. Как будто за плечами у каждой открылась трещина, и из неё — пошёл свет.

К вечеру состоялся общий сбор. Кто-то предложил молиться. Кто-то — петь. В итоге сделали и то, и другое. Василий взял палку, стучал по бочке, отбивая ритм. Марічка читала стихотворение, которое помнила от бабушки. Саша держал за руку Анну. Леся с Игнатом стояли в кругу. И в этот раз они не прятали взглядов.

— Ты знаешь, — сказал он, — я никогда бы не поверил, что можно так жить. В аду. И всё равно любить.

— А я бы не поверила, что после всего смогу довериться. Но ты — стал моим теплом.

Они поцеловались. Не громко. Не страстно. Но с той тишиной, что громче выстрелов.

И над лагерем висело не небо — а молитва. Без слов. Но сильнее всех слов.

На следующий день Люба помогала Катерине — варили на костре, перебирали старые вещи, чинили обувь. Женщины работали молча, как будто руками вытаскивали себя из ямы. Вдруг Люба заговорила:

— Знаешь, я ведь учила украинский. Потихоньку, по ночам. Когда был жив отец. Он читал мне стихи. Рильского. Я не всё понимала, но запоминала звук. Теперь вспоминаю — будто он рядом.

Катерина остановилась, смотрела на неё долго.

— Иногда я думаю, что мы все говорим на одном языке. Просто по-разному зовём боль.

Люба кивнула. Потом достала из кармана сложенный платок. Там, в углу, нитками была вышита строка:

«Там, де душа — там і дім.»

— Я вышила это в поезде. Когда нас везли. Мне хотелось не забыть, откуда я.

Катерина сжала её руку.

— Ты дома. Хоть и в снегу.

Вечером Анна устроила для детей игру. Она начертила в снегу линии, как в поле, и предложила всем рассказать, кем бы они хотели быть, если бы всё было иначе. Саша сказал, что стал бы плотником. Марічка — актрисой. Оля — учительницей. Один мальчик из новой группы сказал:

— Я хотел бы быть деревом. Чтобы стоять и не бояться.

И все замолчали. Потому что это было самое честное, что они слышали.

Игнат подошёл к Лесе и шепнул:

— А я бы хотел быть твоим мужем. Где угодно. Даже здесь.

Она повернулась. В глазах — ни слёз, ни радости. Только правда.

— А я — твоей женой. Даже если завтра меня не станет.

— Значит, сегодня мы семья.

Катерина подошла к ним. В руках — старая икона, вырезанная из коры. Без лика. Только очертания. Но она была настоящей.

— Кто-то должен нас благословить, — сказала она. — Пусть хоть так.

И в тот вечер над лагерем сквозь лёд и голод встало новое солнце — упрямое, слабое, но живое.





                Конец главы.