Вавила-скоморох

В глубинах русской души, на границе между сном и явью, бытует странный сказ о человеке, которого называли Вавила-скоморох. Не сказка даже — ересь, облаченная в форму народного предания, слишком дерзкая, чтобы быть услышанной в стенах храма, слишком пронзительная, чтобы быть забытой в народной памяти.

Кто он? Юродивый, плясун, многоженец. Грешник в очах людей, святой в очах Божиих. Шут, чья пляска становится мистерией. Человек, превративший боль в молитву и грех в восхождение.

«И как пляшет, извивается — дак страсть! Нихто не пляшет, как скоморох».

Страсть — вот ключевое слово. Не забава, не ремесло, но страсть. Страсть-страдание, страсть-агония. Ибо не на потеху людям скачет и пляшет Вавила в сапогах, внутри которых вбиты вершковые гвозди. После каждого такого радения «полны сапоги крови» — кровь как вино причастия, как жертва, приносимая неведомому Богу.

«Его пища — сухая крома да пустая вода, его покров — волосяная одежда».

И вместе с тем — «у него две женки, родные сестры». Инцест, кровосмешение, грех, который проклят в Писании, грех, за который карают смертью. Но Вавила несет этот грех как корону, как стигмат, как ещё одну непостижимую грань своего безумия.

***

Вот он, парадокс, рассекающий нашу духовную логику, как меч — узел Гордиев. Старец, тридцать лет проведший в пустыне, в молитвах и постах, вопрошает Бога:

«Хто есь звыше меня?»

И слышит ответ, обращающий в прах всю его праведность:

«В такой-то деревне есь скоморох: скачет и пляшет и песни поёт каждый вечор, имеет три жены, — он тебя выше».

Что это? Насмешка? Провокация? Или откровение о природе святости, слишком пугающее, чтобы быть принятым?

Старец находит Вавилу и спрашивает: как ты спасаешь душу? И тот отвечает с обезоруживающей простотой: «Шо ты, старец, де мне душа спасти, я имею три жоны и кажный вечер пляшу хожу...»

Он не "спасается" — он просто существует в неистовстве своего безумия. Он не следует правилам — он танцует над ними в кровавом экстазе. Он не ищет святости — и поэтому, возможно, нашел её сущность.

Это древнее, дионисийское, почти языческое понимание экстаза как пути к божественному. Платон назвал бы это "божественным безумием" — манией, ниспосланной самими богами. Не путем разума и аскезы, но путем исступления, выхода из себя. Не через отказ от тела, но через предельное напряжение телесности, доведенной до агонии.

***

И вот настает час смерти — час, когда падают все маски и проявляется истинная суть. К Вавиле приходит ангел: «Вавило-скоморох, за твоей душой пришли».

Но даже здесь Вавила сохраняет свою обескураживающую непосредственность: «Я не знаю, каки святы ангелы? Я скачу и пляшу. Каки ангелы?»

Ангел направляет его домой, где жены уже приготовили ему гроб. И там происходит последнее, невообразимое преображение. Является Голубь — символ Святого Духа, Утешителя, той ипостаси Троицы, что непостижимее всех, что «дышит, где хочет».

«Ты, — говорит, — голубь? — Голубь. — Какой, — говорит, — ты голубь? — Твой святой ангел. Тебя Бог наградил, Вавило-скоморох; ты будешь, Вавило-скоморох, Голубиный бог!»

Голубиный бог. Хранитель божественного безумия. Воплощение нерациональной благодати. То, что должно быть немыслимо, невозможно в ортодоксальном богословии, становится центральным утверждением этого странного мифа.

***

Что открывается нам в этом древнем сказании, в этом нарушении всех правил духовной жизни?

Пророк Исайя предупреждал нас: «Мои мысли — не ваши мысли, ни ваши пути — пути Мои, говорит Господь. Но как небо выше земли, так пути Мои выше путей ваших, и мысли Мои выше мыслей ваших».

Мы строим церкви из камня и догматы из слов. Мы чертим границы между святостью и грехом. Мы создаем лестницы аскетических подвигов, ведущие, как нам кажется, к небу. И потом удивляемся, когда Бог выбирает безумного скомороха, пляшущего в кровавых сапогах, а не праведника, безупречно соблюдающего закон.

Возможно, дело в самой природе божественного, которое всегда избыточно, всегда за пределами рациональных категорий. Как писал Дионисий Ареопагит, Бог есть «сверхразумное безумие», превосходящее все формы мысли и бытия.

Вавила в своем экстатическом танце, в своей парадоксальной жизни, воплощает этот парадокс гораздо полнее, чем рациональный подвижник. Он не стремится к Богу — он пляшет в Боге. Он не соблюдает закон — он превосходит его в своем безумии.

***

А что, если этот миф — не просто народное заблуждение, но интуитивное прозрение о природе святости? Что, если между правильной верой и экстатическим безумием существует тайная связь, которую мы утратили в нашей рационализированной духовности?

Вспомним других юродивых и безумцев Христа ради. Вспомним блаженного Василия, ходившего нагим по морозной Москве. Вспомним Симеона Эмесского, бросавшего камни в женщин, входящих в храм, словно стреляя в демонов, невидимых для обычных глаз. Вспомним Андрея Юродивого, которому единственному было дано узреть Богородицу, простирающую покров над городом.

Все они — носители «божественного безумия», небесной мании, непостижимой для рационального сознания. Все они жили в логике парадокса, в мире противоречий, примиряемых только на уровне, превосходящем человеческое понимание.

«Ибо слово о кресте для погибающих юродство есть, а для нас, спасаемых, — сила Божия» (1 Кор. 1:18). Юродство креста — вот центральный парадокс христианства. Бог, умирающий на кресте. Всемогущий, избирающий бессилие. Творец, терпящий поругание от твари.

В этом контексте Вавила-скоморох — не отклонение от христианской традиции, но её эксцентричный, периферийный, почти еретический, но всё же подлинный выразитель. Он воплощает тот аспект божественного, который слишком пугающ, слишком радикален для нормативной религиозности.

***

Что говорит нам сегодня Вавила, плясун в кровавых сапогах? Чему учит нас Голубиный бог, рожденный из народного мифа?

Возможно, тому, что святость не укладывается в нормы. Что божественное может прорываться через трещины нашей морали, через разломы наших представлений о добре и зле. Что между аскезой и экстазом, между отречением и полнотой существует тайное родство.

И самому важному: что наши пути к Богу не определяются нами. Что Дух дышит, где хочет, и голос Его мы слышим, но не знаем, откуда приходит и куда уходит.

В мире духовных алгоритмов и религиозных технологий, где каждый шаг к спасению размечен и просчитан, Вавила-скоморох танцует свой кровавый танец безумия. И в этом танце, возможно, больше правды о Боге, чем во всех теологических трактатах.

«Ты будешь, Вавило-скоморох, Голубиный бог!» Эти слова звучат как вызов всей нашей религиозной рациональности. Как напоминание о том, что у Бога своя логика. Логика любви, превосходящей закон. Логика благодати, не знающей границ. Логика избрания, не подчиняющаяся человеческим критериям.

И когда в последний час к нам придет наш ангел, возможно, мы тоже не узнаем его, потому что будем ждать его в форме, соответствующей нашим представлениям. А он придет в образе голубя — или в каком-то еще более неожиданном обличье — и спросит, готовы ли мы стать тем, кем нас видит Бог, а не тем, кем мы видим себя сами.