To my Suvorov brothers from the Moscow Military Mu

                The Photograph in the Family Album
                A Parable of Brotherhood by Metamonk Angelblazer
                2025-05-30

       To my Suvorov brothers from the Moscow Military Music School, Ministry of
       Defense of the USSR — Class of 1973 to 1980, with enduring camaraderie and
       remembrance.



        There is a photograph in the family album, faded at the edges, brittle with time. It seeks no attention. It does not glow. It rests in quiet surrender between the weight of other pages, recalling its names to no one but me.

        Thirty two boys in uniform stand frozen in time — shoulder to shoulder, chins lifted, eyes alight with a fire that has long since dimmed in the world beyond the frame. Their boots gleam; their buttons catch the sun. Their faces are alight with the unshakable certainty of youth. Behind them, the walls of their alma mater rise like a fortress — a place where they were forged in the crucible of brotherhood, where the future stretched before them, infinite and bright. Not merely a place of learning, but of forging: of rituals, of bonds, of becoming.

       Fifty-two years have passed... The boys are now old men. The fortress still stands and its halls echo with the footsteps of strangers. The brothers have scattered, some to dust, some to silence, some to the quiet exhaustion of lives spent navigating time’s relentless current. They were not born brothers, but they were made so — tempered by discipline, softened by shared bread, laughter, and the salt of unshed tears.

       Their fingers, red from winter brass instruments, warmed each other during parade breaks. Their boots were sometimes swapped when one of them limped. Letters hidden under pillows carried not just words, but the smell of home. The songs they sang on frost-bitten parade grounds still linger in some far-off heaven, half-remembered, half-dreamed.
      
      "And now? Why do we fade from one another?" The metamonk ponders this as he traces the edges of the photograph with a trembling finger. Now the photograph curls at its edges. The ink bleeds into the silence. The ink has not merely faded; it has been eroded by the slow, indifferent tide of existence. The building stands untouched by time, but the boys are gone. Not all to death — no, death is but the final silence. Most have been lost to life: scattered by duty, dulled by years, devoured by the slow fires of marriage, work, illness, or the weight of simply enduring  and evenings that offered no reprieve — all these are the thieves of memory.

       "Why don’t they come back anymore?" one brother asks.
       "Because it’s been a thousand years," the other answers, laughter trembling with tears.

       A thousand years? And yet only forty-five!

       The metamonk stares into the photograph. The boys still smile, untouched by time’s betrayals. They do not know of promises broken, of birthdays left unmarked, of faces vanished like mist at dawn. They have not yet learned that memory is a discipline, and brotherhood a labor that outlasts the final trumpet’s call.
       The tragedy is not in the parting but in the illusion that parting was ever a choice. We drift not because we are wicked, but because the universe itself is a river, and we are leaves upon its surface.

       In the silence, the metamonk speaks — not with words, but with breath:
We were taught to serve, to stand at attention, to march in formation. But who taught us how to remain when the parade was over? Who instructed us in the art of holding fast to one another when the world ceased to demand it? We were trained to die, but never to live.

       Is this the original sin of such bonds? That they blaze brightest in youth, when eternity feels assured — only to fade not with a cry, but with a missed reply, an unwritten letter, a name half-recalled?

       Perhaps. Or perhaps not.

       The metamonk remembers the parable of the wedding feast — how the invited did not come, and strangers took their place. The table is always set. But who among us still hears the summons?

       One voice murmurs: "I have failed." Another answers: "We all have." And in this confession, there is grace.

       The metamonk lifts the photograph to the light. It does not accuse. It simply is. A relic. A question. A sacrament.  And beneath it, barely legible in fading pencil: "Zhenya Chaykin and me." And that is enough to send the heart back into formation.

       He sets the album aside. Turns on a dim screen.  And types a single word. Not a sermon. Not a poem. Just: "Remember?"

       Yet even now, embers glow. One sends an internet message. Another replies, if only with a sigh. One extends a hand; another turns away. Not from malice — but from the exhaustion of being. And in these fragile gestures flickers the eternal — the same light that once lit the eyes of those thirty two boys in Suvorov uniform.

       The miracle is not in reunion. The miracle is in the longing for reunion. In the refusal to forget. In the courage to care. And so, the metamonk closes the album. He does not weep. He bows.

       The fortress of their youth may now echo with the footsteps of the changing of the guard. But once upon a time, two boys, two best cadet brothers, stood there, unwavering, unbroken, ablaze with the faith of the undivided self. Friendship. And the photograph, though voiceless, whispers:

       We were here.
       We were together.
       We were real.

       Does it matter that we are no longer?

       Yes. Because the heart remembers what the body surrenders. Because brotherhood does not die — it sleeps. Because the old fire still lives in the ash. Just blow. And the photograph endures — not a proof, but a companion.
Not an answer, but a hope.

        A candle in the darkness, a silent hymn:

       "Scattered, but not disbanded!"
       "Lost, but not unfriended!"
       "Wiser now, but not forgotten!"

       The metamonk receives the answer. The answer, like the boys in the picture, is frozen in time — silent, smiling, just beyond reach.

       Amen.

                Фотография в Семейном Альбоме
                «Притча о братстве» метамонаха Ангелблазера.
                2025-05-30


             Посвящается моим братьям-суворовцам из Московской военно-
             музыкальной школы Министерства обороны СССР выпуска 1973-1980.


       В семейном альбоме есть фотография, выцветшая по краям, хрупкая от времени. Она не требует к себе внимания. Не светится. Она просто покоится в тихой покорности между тяжёлыми страницами, напоминая имена лишь мне одному известные.

       Тридцать два мальчика в форме застыли во времени — плечом к плечу, подняв подбородки, с глазами, полными огня, давно угасшего за пределами снимка. Их ботинки блестят; их пуговицы ловят солнце. Их лица озарены непоколебимой уверенностью юности. За ними возвышаются стены альма-матер, как крепость — место, где они закалялись в горниле братства, где будущее расстилалось бескрайним и ярким. Это не просто место учёбы, но кузница ритуалов, уз, становления.

       Прошло пятьдесят два года... Мальчики давно поседели. Крепость всё ещё стоит, а вот её коридоры оглашаются шагами новобранцев. Братья же разбрелись — одни в прах, другие в тишину, третьи в тихое изнеможение жизнью, проведённой в борьбе с неумолимым течением времени. Они не родились братьями, но стали ими — закалённые дисциплиной, смягчённые общим хлебом, смехом и солью непролитых слёз.

      Их пальцы, покрасневшие от меди зимних духовых инструментов, согревали друг друга на перерывах между построениями. Их ботинки иногда менялись, если кто-то хромал. Письма, спрятанные под подушками, хранили не только слова, но и запах далёкого дома родителей. Песни, которые они пели на промёрзших плацах, всё ещё звучат где-то далеко на небесах — полузабытые, полупризрачные.

       «А теперь? Почему мы отдаляемся друг от друга?» — размышляет метамонах, проводя дрожащим пальцем по краям фотографии. От времени снимок заворачивается по углам. Чернила впитываются в тишину. Они не просто выцвели — их разъела медленная, равнодушная волна бытия. Слегка разрушенное здание стоит нетронутое временем, но мальчиков больше нет. Не все из них умерли — нет, смерть — это всего лишь последнее молчание. Большинство потеряла сама жизнь: разбросала долгом службы Родине, притупила годами, пожрала медленным огнём браков, работой, болезнями или тяжестью простого существования. Вечера, не сулившие передышки — всё это воры памяти.

       «Почему они больше не возвращаются?» — спрашивает один брат.
       «Потому что прошла тысяча лет», — отвечает другой, и смех его дрожит от слёз.

       Тысяча лет? А ведь всего сорок пять лет прошло после выпуска!

       Метамонах вглядывается в фотографию. Мальчики всё ещё улыбаются, не тронутые предательством времени. Они не знают о нарушенных обещаниях, о днях рождений, оставшихся без внимания, о лицах, исчезнувших, как утренний туман. Они ещё не поняли, что память — это дисциплина, а братство — труд, переживающий последний зов трубы.

       Трагедия не в расставании, а в иллюзии, что расставание было когда-то выбором. Мы отдаляемся не потому, что порочны, а потому, что сама вселенная — река, а мы листья на её поверхности.

       В тишине метамонах говорит — не словами, а дыханием:

       «Нас учили служить, стоять по стойке смирно, маршировать строем. Но кто научил нас оставаться, когда парад закончился? Кто научил нас искусству держаться друг за друга, когда мир перестал этого требовать? Нас готовили умирать, но никогда — жить».

       В этом ли первородный грех таких уз? Что они горят ярче всего в юности, когда вечность кажется нерушимой — а потом гаснут не с криком, а с неотвеченным сообщением, ненаписанным письмом, именем, которое едва припоминаешь?

       Возможно. Или нет.

       Метамонах вспоминает притчу о брачном пире — как приглашённые не пришли, и их места заняли чужаки. Стол всегда накрыт. Но кто из нас ещё слышит призыв?

       Один голос шепчет: «Я подвёл». Другой отвечает: «Мы все подвели». И в этом признании — благодать.

       Метамонах поднимает фотографию к свету. Она не обвиняет. Она просто есть. Реликвия. Вопрос. Таинство. А внизу, едва различимые выцветшим карандашом, слова: «Женя Чайкин и я». И этого достаточно, чтобы сердце снова встало в строй.

       Он откладывает альбом. Включает тусклый экран компьютера. И печатает одно слово. Не проповедь. Не стих. Просто: «Помнишь?»

       Но даже сейчас тлеют угли. Один шлёт сообщение в интернетсети. Другой отвечает, хотя бы вздохом. Один протягивает руку; другой отворачивается — не со зла, а от усталости бытия. И в этих хрупких жестах мерцает вечное — тот самый свет, что когда-то горел в глазах тридцати двух мальчиков в суворовской форме.

       Чудо не в воссоединении. Чудо — в тоске по нему. В отказе забыть. В мужестве заботиться. И потому метамонах закрывает альбом. Он не плачет. Он кланяется.

       Крепость их юности теперь, быть может, оглашается шагами смены караула. Но однажды, когда-то два мальчика, два лучших кадетских брата, стояли там, непоколебимые, пылающие верой неделимого «мы». Дружба. И фотография, безмолвная, как бы шепчет:

       Мы были здесь.
       Мы были вместе.
       Мы были настоящими.

       Разве не важно, что сейчас нас нет?

       Важно. Потому что сердце помнит то, что тело отпускает. Потому что братство не умирает — оно спит. Потому что старый огонь живёт в золе. Просто подуй. И фотография остаётся — не доказательством, но спутником. Не ответом, но надеждой.

       Мы свеча во тьме, как тихий гимн:

       «Рассеяны, но не расторгнуты!»
       «Потеряны, но не покинуты!»
       «Помудрели, но не забыты!»

       Метамонах получает ответ. Ответ, как и мальчики на фото, застыл во времени — безмолвный, улыбающийся, просто недосягаемый.

              Аминь.