Рукопись... часть третья. Становление власти Совет

                Часть 3

                Период   становления  власти Советов.

                « Своё время надо любить без гнева и пристрастия»
               
                Тацит. Древнеримский историк.



                Глава 1.Банда Олиферова и похождения Максима-«кривого».
                Сельские будни. Ужур. Тяжкая сиротская доля.
                Жатва 1921 и поставки по продналогу. Продотряд.
    
       В январе 1921 года, когда я тяжело болел,   коммунисты Ключей  уехали на подавление банды полковника Олиферова, появившейся  в северных отрогах Кузнецкого Ала-тау. Центром подавления стало большое село Шарыпово, стоящее в 60 верстах на запад от села Ужур. На подавление  уехал и дядя Степан. А Иван Алексеевич остался дома по семейным обстоятельствам, связанными со смертью нашей матери ( его тёщи).
      Когда дядя Степан возвратился в конце февраля, то рассказал нам с Иваном Алекс. о впечатлениях по разгрому этой банды, которая была многочисленна. На её подавление были направлены крупные отряды ЧОНа и коммунистов Ачинского уезда. Например, только  из села Тарханка ездило 70 человек, из которых два комсомольца погибли. Хоронить их привезли домой в село. Из Ключей ездило человек пятнадцать. В том числе и Максим Шарошенко по прозвищу «Кривой». О его «боевых»  похождениях дядя Степан рассказал нам смешные эпизоды. Например, когда выезжали наши сельские коммунисты  и чоновцы, то  в канцелярию Сельсовета заявился Максим и, обращаясь к председателю, заявил следующее:
  « Возьмите меня в отряд. Поеду бить этих бандитов, супротивников Советской власти. Там я хоть сдёрну полушубок с какого-нибудь кулака-бандита и мало-мальски приоденусь по бедности».
      Все рассмеялись, но тем не менее решили взять его в отряд, Пусть повоюет за народную власть и искупит свою вину за то, что  в 1919-м ревностно служил белым властям. Тогда, будучи «десятским» при старосте, он помогал колчаковским милиционерам искать  бежавшего из рядов Белой армии Максима Нестеренко и всячески проявлял инициативу в его поиске.
      Приехали в село Шарыпово, состоявшее из 500 дворов. Дома хорошие. Крестьяне живут зажиточно, поскольку земель у них предостаточно. Только знай трудись и обрабатывай. Там стояли основные отряды «чоновцев» расквартированные по крестьянским домам.
     Максим нёс патрульную службу в Шарыпове. В боевые подразделения, ведущие бои с бандой в предгорьях Ала-тау, его не брали. «Куда его возьмешь, одноглазого,- говорил командир,-Он и стрелять то из винтовки не умеет! Будет палить из неё в белый свет, как в копеечку. Пусть патрулирует в деревне!» И Максим патрулировал. Службу нёс ревностно. Иногда его ставили часовым на колокольню церкви и он оттуда громко кричал: « Эй знацца, кто идёт?! Сейчас отведу в штаб, мусну-бытц!». А в свободное от дежурства время брал свою винтовку, заходил в первый же попавшийся дом, ставил винтовку в угол и просил хозяйку покормить его «чем бог послал». Хозяйка, при виде такой громадной осанистой фигуры, да ещё красного лица с одним вращающимся глазом и огромной лохматой рыжей бородой, ставила на стол всё, что было  у них лучшее из еды. И Максим всё это уплетал с великолепным, присущим ему аппетитом и тут же ругал бандитов. А когда уходил, то хозяйки крестились, испытывая облегчение от  страха. А потом, словно оправдываясь  перед   всеми, кто находился в избе, говорили: «Ну как тут не покормить такое чудо-юдо! Тут только от одного его взгляда душа в пятки уходит. А у него ведь ещё и винтовка. Не дай бог, ещё скажет, что мы связаны с  мужиками, которых он называет бандитами. Отведут за амбар и пристрелят. Пусть уж ест себе на здоровье. От этого не обеднеем».
   И Максим хорошо поправился в отряде. Отъелся на калачах со сметаной у шарыповских крестьян. Но полушубок ему  сдёрнуть с бандита не удалось, так как соприкосновения с ними в боях он не имел и прооколачивался по тылам отряда.
      Иван Алекс. Нестеренко в тот год был избран сельским исполнителем и  и через две недели на третью нёс свою службу, дежурил при сельсовете. Когда я немного поправился после болезни, то он посылал меня подежурить за него в сельсовете. В нём весь день, а иногда и вечерами работали секретарь  с/с Рогачёв, председатель Карнаухов Костя или его заместитель Ендальцев Пётр. Канцелярия сельсовета  находилась во флигеле бывшего почтового отделения. Там же проходили сходки и собрания, на которых кипели страсти и происходили споры между зажиточными мужиками, консерваторами по своей натуре и поведению, и коммунистами и бедняками. Сельсовет при поддержке  коммунистов стремился  переложить основную тяжесть  гужевых и  трудовых повинностей  на зажиточных мужиков, а те  в свою очередь сопротивлялись и  обвиняли  бедняков  в лени, беззаботности  и разгильдяйстве.
     Через село по тракту то и дело передвигались демобилизованные, мелкие подразделения  Красной армии, отряды ЧОНа и разный служилый люд. Перевозилась почта. И для всего этого требовались подводы и подводы без  конца. Соседние сёла плохо выполняли свои обязанности поставки подвод в Ключи на трактовый станок и председатель нашего сельсовета часто ездил в Солгон «выколачивать» эти  подводы через волисполком.
   Дежурство при Сельсовете, оповещение  граждан села на сходку, назначение мужиков в подводы и вызовы в Сельсовет по разным делам: всё это мне надоело и осточертело. И в марте мы с Петром занялись  заготовкой леса на казённой даче за Яготою, на которую снова навалились  ключинские и тарханские мужики, пользуясь установившейся свободой и отсутствием наказаний за незаконную порубку леса со стороны новой власти. Мы с Петром рубили и завозили  на жерди молодой пихтач. И завезли его довольно много, так как расстояние до такого леса было близкое, 3-4 версты. Успевали съездить два раза в день. Когда в апреле наступила распутица, то отесали эти  заготовленные жерди, а наиболее крупные из них раскололи пополам и уложили в штабеля на просушку. Жерди получились прекрасные: длинные, ровные, прямые как карандаши. В конце апреля стали ходить на заготовку веснодельных швырковых дров. Готовили их по склону Косой горы за своим станом. С нами работал  братишка Федя. Он с Петром пилил дрова, а я колол их и складывал в поленницы. Срезали мы в ту весну очень толстую лиственницу-пень. И один кряж разделали на колья. Заготовив сотни полторы колотых кольев. Такие колья способны простоять в земле до пятидесяти  лет, не поддаваясь гниению. Много мы завезли берёзовых дров и домой в ограду.. разделали и уложили  во дворе в поленницу примерно  десять саженей швырковых дров.
     Готовясь к посевной, я ещё в конце января свозил плуг в Солгон, где сдал его в ремонт в кузницу братьям Залкиным. Они его капитально отремонтировали, взяв с меня за это  четыре пуда ржи. 
    До начала посевной, в апреле месяце  из нашего села по трудовой и гужевой повинности была отправлена большая партия подвод для перевозки соли из Ужура на станцию Глядень. Выехал и я на паре лошадей, запряженных в телегу, уложив на неё запасы сена и овса. Из соседей со мной были Павел Карнаухов, Никифор Сильченко и другие. Помню, когда подъезжали к Ужуру, то моё воображение было поражено величиною и красотою этого большого села и  строящейся рядом с ним большой  железнодорожной станцией. Приехал я туда впервые. Кузьма Терехов, наш Ключинский мужик, похлопал меня по плечу и сказал:
« Вот, Гриша, мы и приехали в Рай». Он имел ввиду районное село.. Погрузив на складе соль в мешках, выехали обратно  и, проехав вёрст  пять от Ужура, ночевали бивуаком в степи и покормили лошадей. От Ужура до ст. Глядень ехали степями 60 вёрст. На станции сдали груз и выехали домой. Ночевали  в селе Степнозерском. Домой прибыли только на четвёртые сутки.
   Весна 1921 года выдалась сырой и холодной. А для нас, сирот: безрадостной. Приличной одежды  у нас не было, чтобы выйти на улицу и погулять с молодёжью. Шабур на плечах, а под ним  холщёвая рубашка,  холщёвые шаровары, да поношенные простые сапоги. Вот и всё наше с Петром и Федей одеяние. А меньшие: братишка Ваня и сестрёнки не имели и этого. И сидели дома на печи.
     Праздник Пасхи начался 18 апреля по старому календарю. Это был день первой годовщины захоронения нашего бати.  В нашем доме старшие сёстры организовали поминки по отцу, пригласив на них соседок. Рядом с нами, в запустелой ограде Шахранов молодёжь устанавливала качели, где участвовали и мы с Петром в своих шабурах. Принесли свои шесть добротных пихтовых жердей на козлы качели. Тут же бегали и резвились  меньшие дети наших соседей и среди них наша  пятилетняя сестрёнка Аня в Федькиных, больших для неё сапогах и в каком-то зипунишке на плечах не по её росту. Держалась она как-то отдельно от остальных детей, не принимая участия в их резвых играх. У качели толпилось много соседских мужиков. Подошла ватага молодых ребят с  того края села. И вот Федька Фуфачев, будущий мой задушевный друг и товарищ, спросил у Василия Ткаченко: « Чья это такая печальная и застенчивая девочка?». Тот ответил, что это девочка, сиротка Гончаровых. И на меня накатилась сильная жалость и обида за за нашу горькую сиротскую судьбу. И я не помню, как удержал себя, чтобы не заплакать здесь на месте.
   На третий день пасхи мы с  Петром и Федей взяли топоры, пилу, мешок с харчами, котелок и кружку и отправились в лес готовить дрова.  Радость и вдохновение мы находили только в труде.
    Весной мы посеяли на парах десятину пшеницы, из них одну четвертушку на залоге в  Косогоре, четвертушку ярицы ( один мешок) и пол десятины овса по весновспашке. На этот раз с зятем сеяли врозь. Иван Алексеевич сеял себе отдельно. Отсеявшись, мы подняли четвертушку целины, уцелевшей между наших полос на низу. А потом решили поехать поднять целину в Больших Еланях, в бывшей казённой даче. Там уже поднимали целину  сыновья Савелия Карнаухова Костя и Павлик. И мы  зачертились рядом с ними, но подальше к лесу. Распахали там две полоски по пол десятины каждая. Перед вспашкой пришлось провести большую работу по очистке полосы от валежника и мелкого березника. Работали втроём  весело и с задором. Ночевали вместе с Карнауховыми у костра. Свободное время проводили весело. Пели песни, рассказывали анекдоты и смешные истории из жизни села.
     Одну полосу после обработки засеяли озимой рожью, а вторую, расположенную  на солнцепёке, оставили на весну под пшеницу и ярицу. Проработав  там на подъёме целины примерно неделю, мы выехали к себе на пашню и продолжали вспашку паров
      Июнь 1921 года в наших краях выдался дождливым. Бурно росли хлеба и травы. Сразу после Петрова дня выехали на сенокос. Косили вместе с Нестеренко Иваном. Работа спорилась хорошо. Косили в пять кос. На наших лугах сено было убрано в зароды для нашей семьи  и для зятя Ивана. Заготовили мы его много. Опять же  хлеба из-за обилия влаги  выросли обильные  и соломистые. А июльскими ливнями их положило, как у нас говорили, в постель. В результате колосья получились мелкими и зачастую пустыми, а к концу июля их переплело сорняком повелицой. В Западной Сибири, на Урале и в Поволжье и даже в северо-западной части Ачинского уезда в то лето была засуха. В нашей губернии исключительно хороший урожай был только в Минусинском уезде.
    Но каким бы ни был урожай, его нужно убрать. Убирали мы его вручную, втроём жали серпами, да ещё и пололи. Аксинья была на последнем месяце беременности и в поле не ездила. А Иван Алексеевич жал свои полоски. Больших трудов нам стоило сжать посевы нашего хлеба. Мы сильно уставали. Болели спина и кисти рук, а к вечеру мы просто  изнемогали. Два дня по воскресеньям нам помогали сестра  Настя с мужем Иваном. И все же  жатва у на затянулась и создавалась угроза, что несжатый хлеб может завалить снегом.
  Помню, жали мы с Петром последнюю полоску ржи около грани. Она была посеяна на перелоге, то есть  вторым посевом после подъёма целины. Рожь была чистая, ядрёная и не подвержена полеганию. В общем, это была наша  основная надежда и убирали мы её с большим желанием. Там же , на меже  ночевали у костра. И вот  под вечер Петро сильно устал и я  послал его разводить костёр и готовить ужин, а сам продолжал жать до густых потёмок, пока в темноте не потерял серп и нашел его только на следующее утро.  Назавтра мы уборку закончили и составили снопы в суслоны.
    И всё же, как ни трудно было, мы сжали все посевы хлебов. Во второй половине сентября заскирдовали их и огородили остожьями. По совету соседа Андрея Ткаченко снопы пшеницы и ярицы, сжатые на пашнях в  «Косогоре» и на «Низу», мы свозили и заскирдовали у стана Березовского, на гумешке Андрея. Там же  заскирдовали свой хлеб вдова и осиротевшие дети Николая Ткаченко. Андрей осенью подрядил конную молотилку и все хлеба трёх семей были обмолочены.
    Мы с этих полей навеяли и завезли в амбар 23 мешка пшеницы и 4 – ярицы ( так называлась яровая рожь). По пшенице нас поддержала четвертушка залога, где хлеб был хороший, чистый и  умолотный. А  ярица была пополам с сорняком повелицей (вьюнок полевой). Основные хлеба, озимая рожь и овёс, остались не обмолоченными. Зимой мы их вручную обмолотили цепами на гумне.
     Тогда же осенью, в конце сентября и начале октября, в село приезжали сначала продовольственные инспекторы по хлебозаготовкам, а потом пожаловал и продотряд. На общих собраниях продинспекторы разъясняли важность быстрейшей сдачи хлеба  по продналогу: «Хлеб нужен рабочим, Красной армии и голодающим крестьянам Поволжья, пострадавшим от  жестокой засухи», -- говорили они.  Крестьяне села медлили со сдачей. Да и кто же так легко будет отдавать заработанное тяжким трудом. И вот в село прибыл продотряд. Сельсовет собрал крестьян на сход. На сходе выступил начальник продотряда  Родионов и потребовал от мужиков немедленно вывозить хлеб по продналогу в  Заготконтору в селе Антропово, разъяснив им, что: « Продотряд будет жить в селе, а вы его будете кормить по норме, установленной для красноармейского пайка, пока не рассчитаетесь по продналогу. Завтра же начинайте вывозку хлеба!».  Долго шумели и спорили мужики, ссылаясь на плохой урожай, на то, что хлеб ещё не провеян, а у некоторых и не обмолочен.
     На все эти высказывания Родионов  ответил кратко: «Не прибедняйтесь! Хлеб у вас есть и об этом известно органам Советской власти. Засухи у вас не было и твёрдую ставку налога вы можете сдать, она ведь небольшая. А что хлеб не провеяный, так провеивайте его и завтра я  послушаю, как будут стучать ваши веялки. Больше мне с вами разговаривать не о чем. Вас достаточно убеждали прод инспекторы».
    После этих слов Родионов с собрания ушел. Тогда поднялся председатель сельского Совета  Антип Карнаухов и сказал : «Мужики! Хватит тянуть волынку. Хлеб надо сдавать и большинство из нас   свою ставку налога могут выполнить безболезненно». Его поддержали некоторые  бедняки и коммунисты.
   На этом собрание закончилось. А назавтра каждого крестьянина вызывали в сельсовет, где секретарь смотрел в списки и говорил сколько ему необходимо сдать хлеба. Председатель Совета и нач. продотряда Родионов устанавливали сроки вывоза и сдачи продналога.
    Следует сказать, что мужики побаивались Родионова. Вид у него был суровый и геройский и не сулил мужикам ничего хорошего. Он не любил заниматься многословием. Вопросы ставил конкретно. Да и мужикам нечего было «тянуть волынку». Хлеб они имели, а проволочка со сдачей  продналога могла привести  под суд  ревтрибунала. Уже ходили слухи, что некоторые саботажники сдачи продналога в Солгоне и в Тарханке осуждены выездной сессией Ревтрибунала  и причитающийся с них продналог изъят продотрядом. Так что по  всему селу застучали веялки. Мужики очищали хлеб, грузили на подводы и увозили в Антроповку в Заготконтору.
     Пришел в сельсовет по вызову и я. Там были  Родионов. Председатель Совета и секретарь. Секретарь посмотрел в списки и сказал, что продналога с нашего хозяйства, имеющего три с  половиной десятины посева, начислено семнадцать пудов.  Председатель рассказал Родионову о сложной обстановке в нашей сиротской семье. Родионов очень вежливо побеседовал со мною и спросил, когда мы можем сдать продналог. Я сказал ему, что рожь будем молотить только  зимою на гумне, после чего и сдадим  налог. Сделать это раньше мы не в силах. Родионов согласился со мной и  не стал устанавливать мне сроки  сдачи на ближайшее время. Дня через три продотряд отбыл из нашего села. А в феврале 1922 года мы с Петром на двух лошадках в разнопряжку свезли в  Антропово шесть мешков ржи. Очередь хлебосдатчиков там была огромная и мне пришлось прожить  двое суток на квартире одного крестьянина. Петра я отпустил  домой на одной лошади раньше. Так рассчитались мы по продналогу полностью  за 1921 год.
     А теперь вернусь несколько назад, к описанию положения в нашей семье.
В начале сентября 1921 г. сестра Аксинья родила девочку. Назвали её Анастасия. Тогда же они переехали от нас в свою избёнку, а мы,  семь сирот, остались жить одни в своём доме. Конечно, другого решения не могло и быть. Общая семья получалась в 12 человек. Всем ютиться в такой избе было тесно. И Аксинье  было тяжело ухаживать за такой семьёй, тем более, с грудным младенцем на руках.  Теперь же за хозяйку у нас оставалась  одиннадцатилетняя сестрёнка Полина. Аксинья подучила её доить коров, а месить квашню и выпекать хлеб научила меня и Петра. И так началась наша сиротливая жизнь без конкретной повседневной помощи старших. К тому же время было трудное. Это были тяжелые  годы разрухи и голода в стране после гражданской войны и интервенции. В магазинах ничего не было. Ни мануфактуры; ни керосина; ни соли, мыла  и спичек. Старые деньги и  выпущенные  в первые годы Советской власти катастрофически обесценивались с каждым днём. Считали их тогда миллионами. Например, коробку спичек покупали за один миллион рублей. По сути, за деньги ничего приобрести было невозможно. На рынке действовал прямой товарообмен. Валютой всех валют являлся хлеб . Только на него можно было выменять у городских жителей поношенную одежду, обувь, посуду и предметы домашнего обихода. И уже осенью 1921-го в Минусинский уезд потянулись люди из Ачинска, Боготола, Томска. Они везли  из своих запасов мануфактуру,  обувь, одежду, посуду и мебель, чтобы всё это выменять у крестьян на хлеб. А обратно из Минусинска везли  добротную пшеницу и муку. Потом в Минусинск поехали богатенькие обыватели  даже из городов Центральной России, чтобы приобрести хлеб.  Кроме того, в те края на жительство целыми семьями ринулись крестьяне из Поволжья . Их у нас так и называли « голодающие с Поволжья».
 В конце 1921 и первой половине 1922 года из Минусинского уезда было вывезено очень много хлеба, преимущественно добротной пшеницы. И много туда переехало людей на постоянное жительство, чтобы спастись от голода. Слава о хлебородной Минусе гремела не только в Сибири, но и даже за Уралом в центре России.
     Мы, да и большинство наших односельчан в тот тяжелый год не имели товарного хлеба. У нас его было в обрез, только для пропитания семьи, да и то при экономном его расходовании. А некоторые бедняцкие не имели и этого, влазили в долги, брали  хлеб у зажиточных крестьян под отработку на кабальных условиях. Или ехали за ним в Минусинск.
      Особенно мы ощущали большую нужду в одежде и в обуви. Штаны, рубашки, шабуры, мешки и дерюга, когда-то изготовленные матерью, донашивались и приходили в ветхость. А прясть и ткать в семье было некому. И вот нам с Полей приходилось чинить и перепочинять  на несколько рядов своё бельё, если его так можно было назвать; чинить жалкую одежонку; шить рукавички из старых поношенных шуб. За отсутствием  верхней одежды и обуви братишка Ваня, которому весной исполнилось 8 лет, не пошел в школу и сидел дома на печи в ожидании тёплой весны и лета, чтобы потом слезть с печи и побегать  босым по улице. Там же сидели и наши бедные девочки: пятилетняя Аня и трёхлетняя Варя.
      Еженедельно мы с Полей пропаривали и стирали наши обноски, штаны и рубашки, детские платьица. Мыла не было. Готовили щёлок из берёзовой золы. Ставили у русской печи  жлукто. Так называлась бездонная бочка, выдолбленная из толстой осины ещё нашим дедом. Этот цилиндр ставили на большую лохань, загружали тряпьём и пересыпали золой. Заливали щёлоком и кипятком. А потом туда же бросали раскалённые в печи камни. В результате жлукто кипело и вздрагивало, как паровой котёл. Из --под его крышки вырывался пар и расстилался по избе. И мы с Полей орудовали вокруг этого парового котла с красными лицами от жара и пара. Таскали ухватами чугуны с кипятком  и раскалённые камни, заливая и забрасывая их в жлукто. Потом, часа через  два  заносили большое осиновое корыто и полоскали в нём бельё тут же в избе. Если это было зимою. А летом полоскать бельё носили на речку или на копанку у колодца и там хлестали его валиками на специальной доске. После просушки бельё прокатывалось деревянным ребристым вальком, называемым рубилом. Утюгов тогда в деревне не было и в помине. Такая крестьянская обработка белья не только освобождала его от грязи, но и уничтожала вшей и гнид. И это было самое главное, ибо вошь  в те годы являлась переносчиком сыпного тифа.
     Каждую субботу мы топили баню, парились и мылись в ней, меняли своё немудрящее бельё. А над раскалённой каменкой развешивали верхнюю одежду для выпаривания из неё вшей. Мыть в бане девочек приходила сестра Настя. А вечером после бани она чесала им волосы и приводили их в порядок.   Так мы боролись за чистоту своего тела против грозной опасности сыпняка.
   Уже осенью 1921 года через наше село потянулись семьи переселенцев в Минусинский край из голодного Поволжья. Часто ночевали и у нас, среди них были русские, а больше татары, чуваши и мордва. Местные власти предоставляли им   конные подводы. Бесплатно, назначая в подводы местных крестьян. Их не задерживали и старались перевезти быстрее, чтобы избежать вспышки сыпняка.
 В конце сентября у нас остановилась семья поволжских крестьян, татар. Глава семьи  и его супруга  исповедовали магометанство, а их сын лет 25-ти был атеистом и  чисто говорил по-русски.  Хозяйка и дочери русского языка не знали. Лопотали на своём языке. Утром они, умывшись, всей семьёй садились на полу кругом, все четверо, кроме сына, уходившего на улицу,, и совершали молитву своему богу — Магомету. На голове у каждого была тюбетейка. Сидя на полу в круге лицом друг к другу, они задирали головы кверху, то есть к Магомету на небо и бормотали свои молитвы; потом  подносили ладони к своим щекам, склоняли головы ниц и произносили священный поцелуй.
      Такая молитва у них продолжалась минут десять-пятнадцать. А наши Федя и Ваня в это время не находили себе места от смеха над их колдовством с Магометом. На что их глава семейства сильно сердился и просил меня призвать их к порядку и не глумиться над их верой. И мне пришлось выполнять его просьбу и загонять Ваню на печку, а Федю выдворять на улицу.
          Прожили они  у нас более суток в ожидании подвод. Мне с их парнем удалось о многом переговорить. Он с сочувствием отнёсся к нашему сиротству. Достал из своего чемодана поношенную, но ещё крепкую суконную гимнастёрку защитного цвета и такого же цвета  брюки х/б , предложив мне обменять их на муку. Хотя муки и было в обрез, но я согласился и насыпал ему два пуда пшеничной муки. Берёг эту пару, как выходную и первое время надевал её когда шел гулять на вечёрки.         
   Продолжение следует....


                x