Рукопись... глава вторая

Глава 2. Трудовая повинность. Детские страхи.
                Новые напасти. Посиделки. Ульян Шахранов.
                Сельский писарь Дмитрий  Рогачёв.

    Во второй половине октября 1921 года меня назначили по трудовой повинности на строительство   железной дороги  Ачинск — Минусинск. Выехали мы туда вместе с Семёном Воробьёвым и Павлом Карнауховым. Из дому захватили с собой по мешку сухарей, в расчёте на то, что там нам будут выдавать паёк, в том числе полтора фунта хлеба ежедневно.
    На станции Крутояр нас поместили в двухосный вагон-теплушку с нарами и железной печкой. На второй день утром на нашу бригаду, размещённую  в этой теплушке,  были выданы хлеб, крупа и мясо на три дня. Что касается мяса, так это была задняя часть туши замороженного телёнка с хвостом. Наш сосед по Ключам  Никифор Сильченко, внимательно осмотрев и обнюхав эту тушу, заявил, что это не телёнок, а собака и пахнет она псиной.
   Пошли споры. Одни говорят, что это телёнок, но только заморыш; другие утверждают, что это  туша собаки и суп из неё они есть не будут. Тогда Сильченко со злостью оторвал хвост от туши, понёс её за вагон и там продал кому-то из местных  железнодорожников. На этом все успокоились. Два дня мы болтались по  станции без дела. Вечерами в вагоне с гудением топилась железная печь, для которой тут же кололись топором  толстые сосновые и лиственничные чурки. Во время колки дров пол дребезжал, а вагон содрогался. Кипятили и пили чай с сухарями, рассказывали сказки и анекдоты, пели песни. Так прошло два дня.
   На третий день нашу теплушку прицепили к паровозу и покатились мы в сторону Ачинска. Там, начиная от станции Глядень нас разбросали по путевым казармам. Меня вместе с односельчанином Крутневым Сергеем высадили  у казармы в трёх верстах от ст. Глядень. Там по указанию бригадира пути мы раскручивали и вынимали из стыков рельс по  два внутренних болта из каждого стыка. Стыки рельсов крепятся на шесть болтов. И вот два внутренних болта вынимались на укладку нового пути от ст. Крутояр до ст. Ужур. Делалось это  из-за  отсутствия болтов, вызванного разрухой. Этой работай мы занимались неделю. Разболтили семь километров пути и вынутые болты свезли на ручной вагонетке к путевой казарме, где по счёту сдали их бригадиру пути. А потом по его указанию пришли на ст. Глядень и стали ожидать свою теплушку из Ачинска. Глубокой ночью пришел паровоз с нашей теплушкой и с нашими товарищами, занимавшимися такими же делами, что и мы, вплоть до Ачинска. Утром мы приехали на ст. Крутояр, проболтались там ещё день без дела, а вечером нас отпустили по домам. И мы, ключинцы, группой в семь человек  ушли домой пешком, переночевав у крестьян в селе Андроново. От Андронова до Солгона 25 вёрст и мы заметно устали. В Солгоне зашли переночевать и отдохнуть к Яшке Бакланову. Оттуда под вечер вышли в Ключи. Оставалось 12 вёрст. И вот последние  две версты мы уже шли вдвоём с Павлом Карнауховым. Устали до изнеможения и этот путь преодолевали часа два или три. Пройдём и сядем, ноги подсекаются, силушки нет. А тут ещё перед Ключами дорога пошла  в гору. И пришли мы домой глубокой ночью, уставшие и изнеможённые. Причиной такой усталости явилось то, что мы в течение десяти дней питались сухарями , да хлебом с кипятком без мяса и горячей пищи вообще; к тому же мы были по сути ещё не окрепшие парни, нам обоим было по17 лет.
     А на другой день  я узнал о неприятном происшествии, случившимся  в нашей семье в период моего отсутствия.  В один из вечеров дул холодный ветер, ярко светила луна и мерцали звёзды на ясном и чистом от осеннего мороза небе. Петро ушел куда-то на посиделки к своим товарищам, оставив  дома одних ребят. Они поскучали и улеглись спать на полу под дерюгой  все вместе  впятером: Федя, Поля, Ваня, Аня и Варя. От сильного ветра непрерывно визжали телеграфные провода и гудел  их столб, стоящий против нашей избы у ограды  Л. И. Воробьёва. Гул этого телеграфного столба  доходил до нашей избы. Особенно он отчётливо был слышен на полу, где земля  будто гудела и выла. Сначала ребята спрашивали друг у друга, кто это так жалобно и монотонно воет. А Федьке пришла в голову мысль, что это воет пчела к несчастью в нашем доме. Все дети перепугались и стали плакать, в том числе и сам Федя, поверивший в свою выдумку. Рассуждая с Полей между собою они пришли к выводу, что с Гришей, то есть со мной, что-то случилось. Страх настолько обуял детей, что они подняли  неописуемый крик и плачь. На этот крик сбежались соседки, сбегали за сестрой Анастасией  к Овечкиным и только после этого попали в избу. Федя и Поля, увидев через окно сестру Настю, преодолели свой страх , вышли в сени и открыли  двери. Перепуганные дети дрожали и плакали, рассказывая пришедшим соседкам, что в избе воет пчела.  Соседки стали их уговаривать и  объяснили, что это гудит от ветра телеграфный столб и бояться его не следует, а пчелы тут, как не было, так и нет. Настя в это время пошла искать Петра и нашла его в бане Егора Тимашева на посиделках. Приведя его .домой, наказала ему впредь на оставлять детей одних дома до приезда Гриши, то есть меня.
      Приближался Михайлов день и мы к празднику решили  заколоть на мясо пятимесячного кабанчика. Тогда свиньи были совсем не такие, что сейчас. Были они мелкорослые, с длинными носами и  длинной упругой щетиной на спине. Для того, чтобы свинья достигла убойного веса 100 кг. её надо было ростить три года. А полугодовые подсвинки были не более 30 кг. Наш не был исключением. И вот такого поросёнка мы собрались зарезать и потом  опалить соломой и разделать во дворе. По опыту своих родителей мы с Петром и Федей заманили подсвинка в сени и стали там его  ловить, чтобы всадить ему нож. А в это время Аня открыла изнутри   дверь и  поросёнок юркнул в избу и стал по ней  с уханьем и визгом метаться кругами, опрокидывая и сметая всё на своём пути. Описав по избе несколько кругов, он неожиданно бросился в низко расположенное окно и вынес на себе две трети рамы в ограду. Уцелела только  верхняя часть рамы с двумя шибками. Четыре нижних шибки  вместе с рамой были разбиты вдребезги. В избу хлынул холод, так как на улице был мороз 10 градусов и всех ребятишек мы загнали на печку. Завесили окно дерюгой и стали думать, как же его ремонтировать? Стекла в продаже не было. значит окно надо зашивать и утеплять. И пошли мы с Петром искать доски и гвозди. Кое-как насобирали их во дворе у старых построек. Зашили окно досками с обеих сторон, а пространство между ними засыпали и затрамбовали мякиной. И простояло это зашитое досками окно два года до октября 1923 г, пока не появилось в продаже стекло, а у нас появились деньги, чтобы купить стекло и нанять стекольщика.  Дуло холодом через это забитое окно основательно и нам приходилось больше топить железную печку, чтобы поддерживать в избе необходимое тепло.  Вообще, холод в то время являлся нашим злейшим врагом.
   Припоминаю, как через неделю после Михайлова дня, я поехал один за сеном на двух лошадях. Больших морозов ещё не было. Снег был мелкий. Наложил два воза сена из зарода на своём основном покосе за  Маяковой горою и стал спускаться вниз по косогору воробьёвых пашен, чтобы выехать на дорогу, идущую лугом Еланского ключа до Воробьёвой избушки и дальше до дому. И здесь на косогоре, по кочковатой поверхности пашен, у меня стали пружиться  возы. Не успею поднять один воз, как уже повалился  и упал другой. Поднимая их раз за разом, я сильно вспотел и стал терять силы. Кое-как добрался с возами до ровной дороги, где возы перестали пружиться . Лошади уверенно тянули их вперёд, а я  шел сзади за возами и никак не мог согреться. Как обычно в Сибири, на закате солнца стал крепчать мороз и я начал сильно мёрзнуть. Особенно сильно мёрзли ноги в коленях и выше колен.  Я бегал и прискакивал вокруг возов, понукая своих лошадок, чтобы они шли побыстрее. Все мои движения были направлены к тому, чтобы согреться и избежать замерзания. И только перед домом я стал понемногу согреваться и приходить в норму. И тут меня осенила мысль, что надо сшить себе шаровары  из бараньих овчин. Иначе в холщёвых шароварах зимой я замёрзну насмерть  где-нибудь в лесу или в поле. Прибыв домой, я в тот же день  нашел в амбаре две выделанных овчины коричневого цвета и через несколько дней сшил из них шаровары. И в них для меня не так страшны стали холода и морозы.   
        В осенние и зимние вечера к нам в избу собирались парни и подростки окраины нашего села, сверстники и товарищи нашего Петра и Фёдора: Паша и Кеша Бабаковы, сыновья умершего Ивана Бабакова; Нестеренковы Илья и Федя; Иван Ткаченко, сын покойного Николая Ткаченко; Васька Антипов и  Павел Карнаухов, мои товарищи и однокашники по школе. Часто к нам заходили два старых холостяка: Ульян Шахранов ( Лопатко ) и Дмитрий Рогачев, секретарь сельского Совета. Велись непринуждённые разговоры, рассказывали  сказки и анекдоты или высмеивали кого-нибудь из соседей, а иногда  высмеивали и друг друга из присутствующих. А чаще всего Ульян заводил какую-нибудь песню, а мы с Петром и Фёдором подключались и тогда изба оглашалась песнями. Ульян знал много народных песен и обладал хорошим голосом. Неплохие голоса были и у нас, всех трёх братьев, а также у  Илюши и Феди Нестеренко и Ивана Ткаченко. И все мы пели русские народные песни. Такие, как  «Доля бедняка», «Славное море, священный Байкал», «Шумел, горел пожар Московский»,  «Умер бедняга в больнице  военной», «Измученный, истерзанный работой трудовой» и другие, рвущие душу песни.
   От Ульяна мы , братья узнали  много популярных русских песен и научились правильно их петь, владеть и управлять своими голосами. Из всей, собиравшейся у нас компании ребят и подростков, курил только Ульян, но он был уже  на третьем десятке жизни и повидал многое на фронте и в немецком плену.. остальные, в том числе и я, куревом не баловались и только Петро  иногда  баловался куревом и уже с 1923 года стал курить по-настоящему. 
     И так мы часто проводили свои сборища вечерами в нашей избе  при свете «каганца». Керосина до 1923 года в продаже не было  и все крестьяне  освещали помещения либо конопляным маслом, либо топлёным животным жиром, который заливался в какую-нибудь черепушку (плошку). В неё же ложился фитиль из тряпки и зажигался, коптя весь вечер и давая слабый огонёк в избе. Такой светильник и назывался по-украински: «каганец».
     Следует сказать несколько слов об Ульяне Шахрановом и Дмитрие Рогачёве, которые были старше меня. Ульян на 11 лет, а Дмитрий – на 6 или 8 .
     Ульян осенью 1913 года по призыву ушел служить в царскую армию. В 1914 году осенью было получено извещение, что он пропал без вести на германском фронте. А  в сентябре 1920 года он пришел домой из германского плена. Его родители к этому времени уже покоились на местном кладбище, а их избёнка сгнила и развалилась. И остановился бедолага жить у сестры Лизы, то есть у  нашего  дяди Степана, а которым Лиза была замужем. Последнее время своего плена Ульян работал у  немецких крестьян. Сравнительно неплохо знал немецкий язык. На первое время принёс из плена свою немудрящую одежонку—шинель, брюки, пиджак, две или три пары ботинок и несколько пар белья.
   Весной 1921 года он женился на крестьянке из Рыбалки и переехал к ней в дом жить. Но что-то там у них не заладилось и они разошлись. Ульян вернулся в Ключи и стал жить у Луки Ивановича Воробьёва  на положении батрака. На посиделки и вечёрки он не ходил, считая, что уже вышел из возраста деревенского парня холостяка и проводить свой досуг приходил в  нашу избу. Он уже обладал большим жизненным опытом; побывал на войне и за границей,  в немецком плену. Об этом времени он много нам рассказывал. О своей жизни в плену у немцев и работе у них на  ферме. К тому же умел складно приврать и похвастать, под стать своему покойному отцу, рассказывая какие-нибудь «удивительные» истории из своей жизни, сопровождая незаурядным юмором. Так что проводить  в его обществе время для нас было довольно весело. И дружили мы с ним неплохо. Летом 1925 года он нашел себе подругу, наплодил с нею детей и зажил семейной жизнью.
     Рогачёв Дмитрий появился в нашем селе летом 1919 года в поношенной одежонке солдата первой мировой войны. Общество наняло его своим сельским писарем. Жил он сначала у наших сватовьёв Нестеренковых, а потом переселился к Л. И. Воробьёву. Платили ему ещё и при колчаковских властях какую-то мизерную плату, полностью  уходившую на скудное пропитание. И донашивал он свою старую шинелёнку и тяжелые  солдатские ботинки, в которых ходил и зимой, и летом. А под шинелью были старые хлопчатобумажные шаровары и такая же гимнастёрка. Летом в свободное от работы время он играл с подростками в лапту и в мячик босиком и без головного убора, бегая вместе с ними, как подросток по пыльной улице.
     Когда прогнали Колчака и в наше село приехали представители Ачинского Укома, чтобы организовать коммунистическую ячейку, то Рогачёв первым записался в партию. На вопрос: кто он и откуда родом? Рогачёв ответил, что он пролетарий из Москвы и там  у него мать старушка, судьбу которой он не знает.  Канцелярию сельсовета он  вёл хорошо, но платили ему наши крестьяне и при советской власти очень плохо. Выдавали ему пуд ржаной муки в месяц, которую он отдавал хозяйке.
       И вот, когда мы стали жить сиротами одни с осени 1921 года  он почти каждый  вечер приходил к нм коротать свой досуг. Играл и баловался с Федей и Ваней, а Поля готовила ужин для всей семьи: варила на железной печке картофельную похлёбку, как правило, без мяса, приправленную сметаной или молоком. Когда похлёбка была готова, все мы садились за стол ужинать. Садился с нами и Митя, зачастую без всякого приглашения, и хлебали мы  эту похлёбку деревянными ложками из общей большой  миски. А потом пили чай с молоком. Сахара не было и в помине. На заварку использовались травы: белоголовник и душица, которую называли «материнкой». Хлеб иногда был пшеничный, а зачастую ржаной. В те времена его называли «аржаным». Отужинав, Рогачёв благодарил Полю за вкусную похлёбку. Когда приходили наши товарищи подростки и Ульян, заводили забавные разговоры или пели песни, то Митя в них участия не принимал, а только сидел и внимательно слушал, поворачивая голову в сторону то одного, то другого собеседника. Так он прожил в нашем селе почти три года, не зная личной радости, на положении отшельника. Отраду он находил, по видимому, только в своём канцелярском труде. На посиделки и на вечёрки не ходил. Да и куда пойдёшь  в таком жалком одеянии. Ему было стыдно и неудобно показываться на глаза девушкам или молодым женщинам. И только одна хозяйка, Аксинья Афанасьевна Воробьёва, где он жил на квартире, будучи очень доброй по своей натуре, жалела его, стирала и чинила его жалкую одежонку, кормила его. И за всё это он приносил ей пуд муки в месяц, то есть весь заработок, получаемый от нашего общества. И в этом проявлялась  мелкособственническая скаредность и жадность наших мужиков и их бессердечность.
     В начале 1922 года в Ачинск ехали крестьяне  из какого-то села Минусинского уезда и  остановились переночевать у Воробьёвых. Узнав, за какую зарплату трудится Рогачёв  писарем у наших крестьян, они  были поражены и тут же предложили ему немедленно уволиться, пообещав, что на обратном пути заберут его с собой и устроят на работу с хорошим заработком. Их поддержали хозяева Воробьёвы и Ульян  Шахранов.
   Наконец  Рогачёв набрался смелости и  предъявил обществу требование на увольнение. Вечером  сельсовет созвал  общий сход села и Митю освободили. Тут же подрядили  на эту должность Леонтьева Александра, молодого парня из ачинских мещан, приехавшего в Ключи в 1918 году к своим родственникам Белояровым. Жил Александр с родителями и сестрой в доме кулака Березовского. Служить писарем он подрядился за 4 пуда муки в месяц. Когда мужики сказали, что это будет дорого, то Леонтьев ответил, что даром он работать не намерен, ведь подёнщик за день работы на готовых харчах получает в эти тяжелые годы полпуда муки, а  в обычные годы один пуд за день. « А я  что должен у вас работать на своих харчах всего за пуд муки? Такой расклад не пойдёт! Четыре пуда в месяц и нисколько не меньше». Мужики покричали, поспорили между собой, почесали затылки и в конце-концов согласились. А утром другого дня  Леонтьев принял канцелярию от Рогачёва  и тот стал собираться в дорогу.
   Днём я зашел к Воробьёвым посидеть, а заодно и попрощаться с Дмитрием. Когда я вошел, то Афанасьевна заканчивала стирку белья и верхних штанов бедного Мити и всё это развешивала сушить над челом большой русской печи, чтобы быстрее просохло. А сам Митя сидел на печи без штанов в ожидании, когда они просохнут.
      Вскорости за мною в избу зашли председатель сельсовета Карнаухов Антип и новый секретарь Леонтьев, чтобы проконсультироваться у Рогачёва по выполнению каких-то срочных директив. Митя извинился, что не может слезть с печи, так как сидит на ней без штанов, ожидая, когда они высохнут после стирки. И тут же с печи, высунув голову из-под ситцевой  занавески, стал давать визитёрам консультации, что и как нужно делать. В его словах звучала большая и уверенная осведомлённость и юриспруденция во всех делах сельской канцелярии и знание последних директив Советской власти. Председатель сельсовета и его новый секретарь, сидя на лавке, всё это внимательно слушали и запоминали, иногда вставляя вопросы. А в это время над челом русской печи, раскачиваясь под воздействием выходящего жара, висели, сохнущие после стирки, штаны бывшего секретаря, как бы демонстрируя вопиющую бедность представителя пролетарской  сельской интеллигенции. Причём это не вымысел. Все это происходило в действительности в те далёкие годы послевоенной разрухи и вопиющей бедности.
   Через день или два наш Митя Рогачёв уехал в благополучный Минусинский край. Одели его минусинские крестьяне в свою одежду. Так что уехал он в тепле и дальнейшая его судьба мне не известна. Но думаю, что он со своим трудолюбием и знаниями  неплохо устроился среди добрых людей.
      Продолжение следует...