Рукопись... гл... третья

                Глава 3.  Испытания бедностью и тяжким трудом.
                Отъезд семьи Аксиньи. Печальная судьба
                сестрёнки Ани. Подъём целины и перестройка усадьбы.
                Отъезд Степана в коммуну. «Ферма» Прокопа Шахрана.
                Беженцы с голодного Поволжья. Водохлёб  Игнат Воробьёв.
               

    Но вернёмся к положению в нашей семье и в нашем хозяйстве.
 В зиму 1921-22 годов мы вывозили на гумно остатки не обмолоченного хлеба, просушивали его на риге и вручную обмолачивали цепами. Заготавливали дрова, завозили сено для скота и лошадей. Приходилось исполнять  трудовые и гужевые повинности. В частности я заготовил и вывез на ст. Глядень два воза пихтового леса на крепёжник для угольных шахт. Отвозили мы его с Максимом Нестеренко. Два раза пришлось побывать в Антроповской заготконторе, в 50 верстах от нашей деревни. Первый раз с Петром отвезли и сдали 17 пудов зерна по продналогу, а второй раз-- с Тимошевыи Егором отвозили кожсырьё.
     Хозяйство наше продолжало хиреть и рушиться. В ту зиму у нас передохли все овцы. К весне осталась одна овечка и принесла ягнёночка, барашка, отморозившего себе две ноги наперекосяк, одну переднюю и одну заднюю. Братишка Вяня его выходил и вырастил в избе, кормя коровьим молоком. А летом содержал его  в телятнике вместе с телёнком. Это были забавные ручные животные. Барашек так и скакал всё лето в телятнике на своих культяшках, бегал за Ваней, как за своей матерью.
    Передохли также и все куры, за исключением одной. Жила она зимой на чердаке, сидела и грелась около печной трубы. А в марте стала бегать по ограде и проситься в избу. Подойдёт под окошко, Ваня откроет створку окна, она залетит в избу, усядется на кровати между подушек, снесёт яичко и закудахтает. И так Ваня ухаживал за нею, кормил её и собирал яйца.
      И куры, и овцы передохли от плохого присмотра за ними. Занимаясь лошадьми  и разной работой на них, мы с Петром недосмотрели за мелкими животными. Такое же положение было и со свиньями. Зимний опорос от единственной свиньи сибирской породы перемёрз и передох. И бегала она по ограде с сухими рёбрами, как балалайка, ела засыпанную  не дроблёную рожь в корыте, грызла его своими зубами, тыкала длинным носом и жалобно визжала, требуя  болтушки из муки.
    Было у нас три коровы хакасской породы. В лучшую летнюю пору Поля от всех трёх надаивала три-четыре литра молока, то есть полподойника. А зимой их из-а холода вообще не доили и находились они в вынужденном запуске. Две коровы отелились зимой в сильные морозы  и телята погибли от холода при рождении. Третья отелилась в апреле и телёнка сохранили. И летом Ваня растил его в телятнике вместе с культяпым ягнёнком. С ними же всё лето ходила и паслась уцелевшая овечка.
      Среди конского поголовья была кобыла Карюха, два мерина: Карька и Мухорко, оба рождения 1916 года и старик Пегашка, годом постарше меня. После посевной в 1922 году мы его продали проезжим переселенцам с Поволжья за поношенную тужурку из серого шинельного сукна. Осталось три лошади, а молодняка не было.
      В конце февраля 1922 года наш зять Иван Алексеевич Нестеренко выехал всей семьёй в село Беллык Минусинского уезда на р. Енисей на постоянное жительство. Уехали они на своей лошадёнке. В сани был уложен немудрящий домашний скарб и сапожный инструмент, усажены девочки: Аня , 4 лет, Аниска, 3 лет и наша сестра Аксинья с  грудной Настенькой на руках, рождённой в сентябре 1921 года. Сзади за возом  была привязана корова. И тронулись они в  150 километровый путь. Иван Алексеевич шел пешком рядом с возом и подгонял корову. В это время мы с Петром  возвращались с дровами по тракту в село и повстречались с ними у второго моста. Остановились и попрощались. Аксинья всплакнула и я её больше не видел до 1964 года. Повстречались мы с нею только  через 44 года.
     Тогда же, в феврале 1922 г., у соседки Марфы Ткаченко заночевали два  ачинских мужика, ехавшие с закупленным хлебом с Минусинского края. Разговорились о трудностях вдовей жизни Марфы, муж которой умер от тифа в 1920-м году. При этом Марфа рассказала им о нашей большой сиротской семье в семь детей и подростков без отца и матери. Тогда один из них зашел к нам посмотреть наше  житьё-бытьё. Ознакомившись с обстановкой, он попросил нас с Петром  отдать ему в дети нашу сестрёнку Аню, которой только что исполнилось шесть лет. Он рассказал, что живут они с женою в Ачинске, а детей у них нет. Аню они удочерят и вырастят. Оставив свой адрес, он попросил привезти к ним  Аню.
   Мы вызвали сестру Настю, посоветовались и решили, что  Аню надо отдавать в дети к добрым людям. Там её оденут и будут учить в школе. А у нас она обречена на бедность и неграмотность.
     Через несколько дней мы собрали Аню в дорогу. У соседей Сильченко попросили пальтишко и валенки Аниной  сверстницы Сони. Одели и обули сестрёнку и повезли её на своей лошади до Ачинска. Ночевали в Пеньках. В Ачинск приехали на второй день, ближе к вечеру. Домик этого мужчины нашли на станции Ачинск- Первый. Самого хозяина дома не было и нас  радушно приняла его жена. Муж ей рассказал, что мы приедем и она нас ждала. Жили они по тем временам хорошо. Отдельный домик из двух комнат с кухней. В комнатах цветы и хорошая обстановка. Хозяйка поставила самовар и накормила нас хорошим ужином. Мы переночевали. Сонины пальто, валенки и шаль я завязал в узел, а Ане хозяйка дала из своих запасов детские валенки и пальтишко.
     И тут наша Аня расплакалась и стала меня просить увезти её обратно домой. Мы её долго уговаривали, но бесполезно. Так я и уехал, а она продолжала плакать. Несчастная наша Аня!Для неё смена привычной обстановки и отрыв от братьев и сестёр  явились большим потрясением и даже трагедией.
 И вот, что через месяц в  Ачинске побывал Костя Карнаухов. Там его увидели « опекуны» Ани  и попросили его передать мне,  что Аня до сих пор не может к ним привыкнуть;  всё время плачет и просится домой в Ключи. Он дословно передал мне их слова: «Пусть Григорий  приедет и заберёт её домой. Иначе мы  отдадим её в детский дом на воспитание.»
 Но сложилось так, что выехать за Аней я уже не смог. Началась распутица. А потом подошли  весенние полевые работы. И весною они сдали Аню в детдом, где я с нею повидался  через три года в марте 1925-го, о чём подробно расскажу ниже. А теперь наша семья стала состоять из  шести человек.
   Наступила весна и навалились новые заботы. Надо было готовить летний инвентарь. Телега, сделанная когда-то отцом, развалилась: износились колёса и кузов. Летом прошлого года мы купили два новых передних не окованных колеса. Погрузил я их и повёз в Солгон на оковку. Заодно взял два задних колеса со старой телеги на переоковку. Заехал к кузнецу Мирону. Он мне оковал новые колёса и переоковал старые.  В оплату за работу я после посевной отвёз ему три пихтовых  девяти аршинных бревна, так как оплатить хлебом я не смог и он учёл нашу сиротскую бедность и согласился на оплату лесом. И до посевной я  приступил к постройке новой телеги. Для меня это было впервые. Сани мастерить я уже научился и получались они неплохие. А вот построить телегу дело посложнее, а главное, для этого  не было  хорошего инструмента. Но, как говорят: «Нужда заставит калачики есть». И за неделю я смастерил телегу такого же образца и фасона, как и бывшая отцовская. И служила она до ухода меня в Красную армию. А летом 1925 года,  понабравшись жизненного опыта, а главное смелости, я попросил хороший инструмент у Якова Волкова, сына квалифицированного столяра-бондаря, и он дал мне его с большим желанием.  И я исполнил  свою давнюю мечту: построил  дрожки на деревянном ходу. Они получились лёгкие и красивые. Их только оставалось оковать в кузнице.
       Весной мы с Петром и Фёдором посеяли пол десятины пшеницы, по четвертушке ярицы и овса. Плохо было с семенами, набрали только на эту площадь. Зато посеяли на хороших землях; пшеницу по залогу, то есть на вспаханной целине. Основная надежда была на озимую рожь, которой засеяли полторы десятины.
      Сразу после сева приступили пахать залог. Из опыта мы знали что земледельца кормят не  большие полосы старых земель, а  маленькие полоски залога (целины). В этом нас убедил неурожайный 1921 год. И мы,  буквально, стали подрубать крутые южные склоны Маяковой горы, распахивать их  небольшими участками. Так, на юго-западном склоне горы мы распахали пол десятины целины. И тут же, чуть ниже, вокруг старых  больших полос пашен, распаханных отцом ещё двадцать лет назад, мы распахали кусочки целины общей площадью  пол десятины, а старые выпаханные полосы забросили под залежь.
      Таким образом мы подняли  всего залога целую десятину.  Это было большое богатство для  земледельца.  Подъём этой целины потребовал от нас большого труда и настойчивости. Пришлось выкорчёвывать немало пней и кореньев, преимущественно лиственничных. При распашке полосы в самом косогоре мы применяли новый метод, то есть полосы вели по диагонали склона горы, чтобы лошади сильно не уставали.  Когда лошади тянули плуг кверху косогором, подъём смягчался и поднимаемый пласт сбрасывался вниз и хорошо стлался, хотя лошади тянули плуг медленно. А в обратный путь лошади шли налегке, следовательно быстрее; поднимаемый пласт валился на гору, но ввиду быстрого движения плуга он стлался хорошо. Земля была крепкая, лемех плуга тупился быстро. К тому же в почве попадались камни и корневища шиповника и мелкого березника. Поэтому лемех приходилось точить напильником через каждые две-три округи. А в обед, когда лошади паслись и отдыхали, мы садились у пня и клепали, отбивали лемех молотком на бабке, то есть заостряли его холодным способом. Удары молотка и звон железа разносился далеко по округе. Немилосердно палило жаркое полуденное солнце и с нас градом катился пот. И так каждый день с утра до ночи мы трудились то за плугом, то за отбивкой лемеха, то на расчистке и раскорчёвке вспахиваемых участков.  Наши руки были покрыты сплошными мозолями и ссадинами. Рабочий день продолжался не менее  12 часов под палящими лучами солнца.
       В ту же весну, сразу после посевной, мы перебрали и  заново загородили огород, расширив его площадь до самого гумна, употребив на это добротные пихтовые жерди, заготовленные в 1921 году. А снятыми старыми жердями загородили телятник рядом с оградой гумна, против усадьбы соседа Сильченко по договорённости и на совместных паях с ним для общего пользования.
   Характерно, что телятник нами использовался совместно с Никифором  Сильченко. В нём паслись  наши телята и «культяпка» ягнёнок. А вот огород, по сути пустовал. Овощи мы в нём не садили и не выращивали. У нас для этого не было ни опыта, ни времени. С раннего детства нас приучали к хлебопашеству и уходу за лошадьми. Картофель мы садили в поле. С полевой земли картошка вкуснее. Таким образом в задней части огорода буйно росла трава, особенно пырей, выкашиваемый летом на корм скоту и лошадям.
     В этот год в нашем обществе на новое место переносилась поскотина. Участок пашни «Боровитская», до этого находившийся в поскотине под выпасами овец, теперь отводился   за под пашню и подлежал разделу между всеми  членами общества.
       Была нарезана новая линия изгороди.  Наш участок  новой поскотины  оказался на самом бойком и удобном для нас месте, сразу у трактовой дороги, ведущей в село Рыбалка, и мы были рады, что он оказался здесь. Длина его была саженей сорок. Она устанавливалась от количества скота в хозяйстве.
   Загородили мы свой участок сельской поскотины новыми лиственничными колотыми кольями и пихтовыми отёсанными жердями, прямыми и ровными. И получилась очень красивая и ровная изгородь, тогда как многие наши соседи городили осиновыми и берёзовыми жердями и кольями, нарубленными тут же возле поскотины. И получалась она не совсем прочная и неказистая на вид.
      И вот, когда шла комиссия от общества по приёмке поскотины, то мужики  похвалили меня за добросовестную работу на общество. А Лука Коваленко так и сказал: «Молодец, Гриша!  Такой красивой и прочной изгороди, как у тебя, надо ещё поискать среди наших Ключинских мужиков!»
    В период посевной наш брат Федя ушел работать пахарем в хозяйство к вдове Сазонихе, чьё хозяйство было бедняцкое. Её старший сын-кормилец умер от тифа на службе в Красной армии в 1921 году. При ней жили: дочь Аня, моя сверстница и сын Митя, одногодок нашего Петра, хромоногий инвалид. Ходил он с костылём. И вот, тётушка Сазониха, как мы её звали, пришла к нам ещё весною договориться, чтобы мы отпустили к ней Федю на посевную, а также на вспашку и обработку паров. Я ей разъяснил, что как работник  Федя молод и не опытен, ему всего тринадцать лет. Но она  настойчиво просила отпустить его, заявляя, что они вдвоём с Аней сумеют помаленьку пахать и боронить, а нанять мужика им не под силу. И мы  согласились и договорились, что Федя будет у них жить и работать по силе возможности до Петрова дня, то есть до сенокоса. В качестве оплаты они дадут ему что-нибудь из одежды.
    И так в мае и июне 1922 г. Федя трудился в такой же бедной и несчастной семье, как наша. По субботам на воскресенье он приходил домой, а к Петрову дню вернулся совсем.
     Той же весной дядя Степан со всей семьёй на своей лошадке выехал в  коммуну, созданную в селе Алтат Назаровского района на реке Чулым. Его жена Лиза не хотела ехать в коммуну, она ругала и оскорбляла Степана за то, что он вступил в партию коммунистов и теперь везёт всю семью туда, где всё общее и нет ничего своего. После долгих споров и перебранок они всё же собрались и выехали. И в их половине нашего  общего дома поселился на жительство старший брат Лизы Прокоп с женой Катей и двумя дочерьми.  Откуда они приехали я не помню. Животины у них не было.  Они засеяли свой огородик овощами, а на скотном дворе дяди устроили парниковые гряды из навоза и посеяли на них огурцы. Всю весну и лето занимались только огородом и огурцами. Там же, у грядок соорудили временный шалаш, крытый соломой, в котором Прокоп с Катей  ночами спали и попеременно охраняли грядки, чтобы деревенские подростки не воровали их огурцы. И так всё лето красное они просидели возле своих огурцов, ни чем  больше не занимаясь. С весны у них было несколько кур и даже гусей. Всю эту живность они в первой же половине лета порубили и съели. Варили из них картофельный суп. Картофель Катя выпрашивала у соседей. В основном им много помогла очень добрая наша соседка  Аксинья Афанасьевна Воробьёва. И мы наблюдали как Прокоп один съедал по чугунку картофельной похлёбки, потом залезал на чердак и там спал с обеда до вечера. А вечером устраивался спать в шалаше около гряд с огурцами. И так каждые сутки: ночь в балагане, а день на чердаке отсыпался Прокоп.
   Когда начался сенокос и все крестьяне от мала до велика трудились на заготовке сена, Прокоп целыми днями продолжал отсыпаться на чердаке. И мои братья Федя и Петро сложили про него песню, начинающимися словами: « На потолок  Прокоп забрался, с больших трудов лёг отдохнуть...». А когда в конце лета огурцы были убиты заморозками, то Прокоп продолжал отсиживаться в избе днём и ночью.
   Наступила жаркая пора жатвы хлебов. Урожай в то лето на хлеба был хороший и многие крестьяне нанимали подёнщиков с оплатой: пуд муки за день работы на хозяйских харчах. Иногда Прокоп ходил на  подёнщину. Но, заработав два-три пуда муки, он опять  продолжал отсыпаться, пока его семья не съедала эту муку. И каждое утро, как только начинало светать, к его дому верхом на коне подъезжали мужики и кричали перед окном: «Прокопий! Прокопий! Жать  не пойдешь ли!». А его жена отвечала: «Нет, сегодня не пойдёт». Сам же  Прокоп выходил из избы часов в девять утра, позёвывая и потягиваясь  после длительного, сладкого и крепкого сна, жалуясь нам с Петром, что чалдоны  ему не дали выспаться  ещё до восхода солнца. И тут же с иронией заявлял: «Пожадничали, понасеяли много, а теперь сами не спят и другим не дают, куркули чалдонские. Пусть убирают и жнут сами. Работа дураков любит».  Вот такие ленивые и непутёвые  поселились у нас соседи. Одним словом: Шахраны.  Последователи того самого  Шахрана-старшего, которого ещё мой дед Захар не любил за лень, хвастовство и пустодомство.
     Весной, когда распустился лес, а луга покрылись буйной травой и обилием цветов, по тракту усилился поток голодающих с Поволжья. Ехали семьями на своих лошадях, впряженных в телеги. Женщины и дети шли по селу, побираясь у местных жителей, прося кусочек хлеба, картошку или молоко. Как правило, большинство жителей им отказывало в этих подаяниях, поскольку сами доедали свои последние запасы, а просящих было так много, при этом ежедневно с утра  и до вечера, что одарить всех их не было возможности. И только отдельные хозяйки из жалости и сострадания подавали просящим, кто бутылку молока, кто полфунта картошки, а кто горсть крупы или муки для приготовления какого-нибудь скудного супа. Выехав за околицу села переселенцы останавливались; выпрягали лошадей для кормёжки на пастбище; разводили костры и варили пищу, преимущественно щи из щавеля или черемши, которые собирали тут же на лугах. Отдохнув, они двигались дальше в богатый хлебом Минусинский край. Картина была печальная и жуткая. Переселенцы распространяли слухи о тяжком бедствии  голодающих. Рассказывали, что крестьяне прирезали весь свой скот и лошадей и съели их. Даже кошек и собак и тех поели.
     Но жизнь есть жизнь и она шла своим чередом. Крестьяне села трудились на земле. По субботам топили бани, парились и мылись, а по воскресеньям отдыхали. Мы, помывшись в своей бане, иногда в субботний вечер  шли с Петром и Федей посидеть к своим товарищам соседям Воробьёвым. Дом у них был большой и собиралось там много соседей. Лука Иванович топил свою,  вновь выстроенную, большую баню, где кроме его семьи мылись Ульян и Прокоп Шахрановы, Коля-цыган со своим сынишкой Санькой. Все перемывшиеся заходили в дом отдохнуть и потолковать на досуге. Хозяйка ставила самовар, варила картошку и готовила немудрящий ужин.
     Напарившиеся и разомлевшие мужики усаживались на лавках, вытирали потные лица рукавами своих рубах, доставали кисеты и закуривали. А старший сын Луки Ивановича -Игнат, зайдя в избу, бросал свой зипунишко на пол и падал на него в изнеможении от чрезмерного парения в бане. Когда он парился на полке, то все ложились на пол , так как пар был неимоверно жарким, а Игнат, орудуя веником, кричал: «Подбросьте ещё пару ковшей на каменку!». И его младший брат Санька плескал на раскалённые камни два ковша подряд. Пар в бане становился невыносимым и многие выскакивали в предбанник, чтобы переждать пока попарится Игнат. А он продолжал на полке хлестать себя берёзовым веником  в рукавицах и с шапкой на голове, только покряхтывая и ухая. Когда же и ему становилось невыносимо, то он сваливался с полка и окатывался холодной водой. Затем, отдышавшись, надевал бельё, шаровары и, обувшись на босу ногу в сапоги, накидывал на плечи зипун и шел в избу, где и падал на пол, как подкошенный, едва успев  подстелить  зипун. Лёжа на полу и немного отдышавшись, отдохнув от чрезмерного парения, он начинал пить воду. В это время Прокоп делал ему замечание:
 «Пошто, Вы кум, так много воды пьёте? Ведь это для сердца вредно».
  Игнат поворачивается к братишке и произносит:
--Шурка! Подай ещё пару ковшов!
  И одним махом выпивает их как лошадь. Присутствующие смеялись, а большинство удивлялись силе и выносливости Игната, способного так жестоко париться и так много выпивать воды. А он невозмутимо продолжал лежать на полу и дышать как рыба, выброшенная на сушу. С него градом катился пот и он то и дело вытирал лицо полотенцем, поданным ему мачехой Афанасьевной.
     Мы с Петром и Фёдором были такого мнения, что Игнат парился так жестоко и пил очень много воды не в силу потребности и необходимости, а делал всё это через силу, чтобы похвастать перед другими своей силой и выносливостью. Дескать: «Смотрите, как я парюсь, что все выбегают в предбанник, не в силах вынести жар и пар даже на полу, а я на полке хлещусь веником». Он и воду «жлуктал» большими ковшами, чтобы показать своё  «геройство». Но нас это не смешило. Мы и приходили к Воробьёвым, чтобы посмотреть это представление, а потом, уйдя от них, посмеяться и позубоскалить вдосталь между собой. Это одно. Но и  другое зрелище, происходившее в этой же избе после бани нас тоже смешило. А дело в том, что Коля-цыган  и Прокоп ожидали, что хозяйка пригласит их почаевать после баньки и угостит чем бог послал. Ведь она являлась кумой Коли-цыгана, а его сын Санька был крестником Афанасьевны, а Прокоп являлся кумом Игната. а отужинать в гостях в тот тяжелый год было большим фартом и для Коли, и для Прокопа, перебивающихся с питанием кое-как.  Поэтому Коля-цыган , чтобы замаскировать своё ожидание ужина у кума и скоротать до него время, повёл такой разговор :
    - А что, Лука Иванович, каковы нынче виды на урожай хлеба? Ведь я на поле то, признаться, не бываю. Сам понимаешь: тайга, ямки, да дёготь-- вот и всё моё  занятие.
    - А это, Коля, кому как. Виды то нынче хорошие. Кто посеял, тот и будет с хлебом.
    - Да, дай бог, чтобы хлебушко уродился, а то ведь вон как бедствуют люди! Одни эти бедолаги с Поволжья, голодающие то, сколько страданий вызывают у сельчан. Просят горемыки подаяние, а что им подашь? Люди сами бьются с кусочка на кусочек, доедают последнее.
 А в это время десятилетний Колин сынишка Санька, изморённый недоеданием и ожиданием ужина у крестной после бани, свалился  и уснул на лавке. Увидев сына спящим, Коля стал его тормошить и будить, громко приговаривая : « Люнька, Люнька! Ляг на пол! Не дай бог, упадёшь с лавки, окаянный!» а потом  потихоньку шепчет ему на ухо: «Сынок, сынок! Проснись, скоро будем чай пить!».
А потом опять громко, чтобы все слышали: «Вот проклятый парнишка! Уснул прямо на лавке. Ведь может упасть и ушибиться»
   Всё это не ускользало от внимательного наблюдения моих братишек Петра и Феди, чтобы потом зубоскалить над бедным цыганом и его  тактикой приготовления сына к чаепитию.
     Наконец, Афанасьевна поставила на стол вскипевший самовар, сваренную картошку, молоко и сметану, нарезала хлеба. Вся семья, в том числе и поднявшийся с пола Игнат, села за стол. Были приглашены Прокоп и Коля-цыган с его сынишкой, сел и Ульян Шахранов, живший тогда у Воробьёвых. Начался долгожданный ужин, за которым больше всех разговаривали Коля-цыган и Прокоп.  А мы с Петром и Федей пошли домой.
      А в следующую субботу был пасмурный , но тёплый вечер, по видимому перед дождём; теплота и духота были неимоверны. Я на Карюхе поехал за водой на колодец. Там же оказался со своей водовозкой и Санька Воробьёв. С наполненными кадушками мы возвращались вместе. Санька впереди, а я сзади.. на лавочке у ворот дома Воробьёвых отдыхали после бани уже знакомые  нам мужики, в том числе и Игнат.  Когда Саня подъехал к своим воротам, Игнат окликнул его и попросил подать ему черпак с водою, чтобы утолить свою жажду.  Зрелище было удивительное. Санька зачерпнул полный полуведёрный черпак и поднёс Игнату, а тот взял его в обе руки и стал пить так интенсивно, как может пить только лошадь. Остановив Карюху на дороге против ворот, я зашел в ограду через калитку, чтобы открыть ворота и  взмахом руки стал  звать Петра посмотреть удивительное зрелище, как Игнат опустошает полный черпак холодной колодезной  воды. А когда я  открыл свои ворота, Игнат уже опустошил черпак и подал его Саньке.. а моя Карюха сама повернула с дороги и пошла через мостик  над водосточной канавой. При этом одно колесо покатилось мимо мостика, волокуша накренилась и кадушка с водой опрокинулась, покатилась и ударилась об угол палисадника, издав пустой звук. Мужики, сидевшие на лавочке  у Воробьёва, весело  рассмеялись над моей бедой,  а Петро стал меня ругать за допущенную оплошность., сказав: « Вот теперь сам поезжай второй раз, а я не поеду.» да я и не собирался его посылать.. только попросил его помочь поставить  кадушку на волокуши. Была она слишком тяжелая из лиственничных клёпок. И пришлось мне ехать второй раз. И меня одолевал смех не только над удалью и силой Игната, но и  над своей оплошностью.
   Продолжение следует...