Сизифов труд. Глава 18

  (Перевод повести Стефана Жеромского “Syzyfowe prace”)

                Глава 18

    В начале сентября того же года Борович, как юноша «зрелый» и цивильный, прибыл в Клериков с каникул будто бы для решения безотлагательных приятельских дел. Его загорелое лицо было худым, взгляд сиял. Со дня любовного признания глазами, без слов, не видел «Бируты» ни разу. Тщетно искал её везде, тщетно караулил по углам улиц, в воротах соседнего дома, в парке, у стен женской гимназии, днём и ночью. Пропала для него, будто сквозь землю провалилась. Знал только то, что она в Клерикове и сдаёт на аттестат зрелости. Экзамены письменные и устные, вручение свидетельств, прощальные торжества, снятие мундиров, последний день и последняя ночь в Клерикове – всё для него прошло как нереальность, слегка коснувшаяся его личности. Каникулы провёл в доме отца, здоровье которого резко подкосилось. Мартин должен был сам вести хозяйственные дела в фольварке, следить за сенокосом и жатвой. Когда всё уладил, вырвался на несколько дней из дома. Едва вылез из брички, умылся в гостинице и выбежал из ворот, то сразу попал в распростёртые руки «старой Перепелицы». Бабуля сразу же расплакалась.

- Какой же ты, Мартинек, такая вот доброта в твоём сердце… Гимназию закончил, аттестат в руке, а до старой, которая тебя ещё сосунком видела, не пришёл сказать: Адью, Фрузя, еду в свет! Это хорошо, это нормально? А ведь мы с твоей матерью покойницей…

    Не было вариантов. Мартин вынужден был с ней поехать на праздничный кофе. Встав в дверях знакомого дома, Мартин увидел перед собой советника Сомоновича, семенящего по комнате. Старик уже был совсем сгорбленный. Его плечи выгнулись в дугу, а концы длинного сюртука, как опущенные крылья, развевались с двух сторон скорченной фигуры. Советник очень сдал со времени смерти своего друга Гребицкого. Сейчас уже никто практически не понимал того, что он говорит о причинах, успехах и ошибках революции 1831 года, никто не соглашался, но никто и не перечил сказанному. Советник таращился на Мартина и не узнавал.

- Не имею… - бурчал – не имею, молодой челове, не имею удовольствия…

- Что же ты, советник, опять вытворяешь – закричала на него «старая Перепелица». – Это же наш Борович, Мартинек…

- А и правда – бормотал Сомонович – это же наш Борович… Мартинек… - но продолжал смотреть с недоверием, презрительно оттопырив нижнюю губу. И только по прошествии какого-то времени вдруг крикнул:

- Ба, да что же вы мне тут рассказываете. Это же тот сопливый Борович, Мартинек Борович, что тут жил!

- Так пан советник только теперь меня узнал?.. – засмеялся будущий студент.

- Но какой же с пана конь вырос, не поверить! Вы только поглядите!.. А почему же мундир снял и носишься в цивильном?

- Не время ещё, пан советник. Окончил гимназию.

- Боже милосердный! – закричал старик. – Гимназию окончил! Ну и что же теперь – к отцу в деревню валишь?

- Да где там – еду до Варшавы…

- А ты там зачем?

- Ну, в университет.

- Так и есть! Опять в университет… Зачем он тебе, валяй в деревню, займись делами старого!..

- Нет, я поеду в Варшаву.

    Советник открыл беззубый рот, вытаращил глаза и продолжил свой поход из угла в угол станцийки. Во время разговора из-за портьеры показалась панна Констанция. Борович протянул к ней руку с сердечным пожатием. Паннушка, совсем постарелая, шепнула своё: а, поздравляю!.. – и засела в углу комнаты вязать на спицах. Время от времени панна Констанция бросала взгляд на видную фигуру Мартина с выражением большой грусти. Всё на земле вырастало, мужало, яростно шло куда-то в жизнь, кроме неё, кроме неё одной, что вросла в своё место как дерево, как дерево трухлявое. Из соседней комнаты высунулся молодой Пжепюрковский, совершенно уже, как шар, лысый, поздоровался с Мартинем и сел в другом углу. «Старая Перепелица», распорядившись, какие чайники должны быть поставлены, вернулась в комнату и сказала:

- Про нас уже, наверное, знаешь, Мартинек?

- А что я должен знать?

- Но как же? Что нам станцию закрыли…

- Первый раз слышу!

- Да, да! Крестообрядников вызвал меня к себе две недели назад и объявил, чтобы я свои расходы урезала, так как он нам станцию держать не даст, якобы как католикам. Для этих целей будут, сказал, специальные «москвички», а впоследствии какие-то интернаты.

- Неужели такое возможно? – сказал Мартин, искренне расстроившись.

- Мы уже даже продали, что удалось: столы, стулья, лампы. Теперь ищем жильё поменьше – зачем нам такая храмина?

    Старушка вытерла слёзы непроизвольным движением, будто прогоняла муху.

- Интернаты… передовая идея… - сказал Сомонович. – Средство для установления образцовой дисциплины, необходимого порядка, однако…

- И москвицизма… – сказал Мартин.

- Что ты говоришь, философ? Москвицизма? Ишь, куда загнул. Каково? А? – возвысил голос, поглядывая по очереди на пани Пшепюрковскую, её сына и дочь.

- Именно так, москвицизма… - сказал неотступно Борович. – Не только в классе, но и дома будут учеников принуждать постоянно говорить по-русски. И общество не даёт нам никаких средств спасения…

- Общество… фу… фу!.. Чем же является это общество?

- Пан советник, неужто пан на самом деле не сочувствует бабушке Пжепюрковской, которой непонятно по какой причине закрыли станцию, хотя она её содержала честно и в полном порядке, и таким образом лишают средств к существованию? Неужто пан сочувствует брутальным фантазиям гимназических карьеристов?

- Подальше, молодой человек, от того, чему я сочувствую! – Закричал, старик, топая туфлями. – Я никому и ничему не сочувствую, коль скоро перед моими глазами есть воля властей.

- Вот это я понимаю, яснее не скажешь! А я иначе, я этого не могу вынести! – воскликнул, распаляясь, задетый за живое Борович.

    Старик выпрямил свою искривлённую спину и посмотрел на него испепеляющим взглядом.

- У тебя, сударь, ещё молоко на губах не обсохло, и ты такое же право имеешь говорить что-то там вынести, что и… Впрочем, не хочу тебе говорить открыто! Со мной ли будешь препираться, с тем, кто шестьдесят лет назад…

- Я не смотрел ни на революцию, ни на восстание, но это не довод, чтобы не иметь права чувствовать угнетение, думать о нём и противостоять ему изо всех моих сил…

- Ну что, ну что, слышите? – крикнул Сомонович. – Третий десяток лет прошёл, и вот вам зёрнышко. Получите, паньство. Разве я не говорил? Я это предчувствую, я это вижу! Тут у меня волосы вырастут, если и ты снова что-нибудь не выдашь – кричал, протягивая к глазам Боровича свои сморщенные ладони – тут у меня волосы вырастут! Но заруби себе на носу, что я не хочу до этого дожить, не соглашусь ни при каких обстоятельствах на это смотреть и что сам себе, на твоих глазах, мальчишка, из пистолета в лоб пальну! Хорошенько это запомни!..

- Зачем же пану советнику валить себе в лоб? – спросил в замешательстве Борович.

- Зачем мне валить себе в лоб? Потому что я сыт по горло. Я не хочу в третий раз смотреть, не хочу смотреть, слышать, чувствовать, не хочу, не хочу!

- Но что же советник имеет в виду? – вмешалась старушка.

- Что имею в виду? Да то, что у меня уже нет сил ни противодействовать, ни сдерживать, а смотреть и по ночам понапрасну призывать Божьего всемогущества не хочу, хоть бы душу пришлось отдать на вечную погибель. И в этом могу прямо сейчас перед вами поклясться, что не хочу и не буду! Вы себе можете слушать такого сеятеля, а я вам повторю хоть миллион раз, что это враг вашей нации, вот он, который тут стоит!

- Эх, довольно уже наслушался кабаллистических проклятий пана советника и хорошо знаю, что последует дальше – сказал Борович, махнув рукой. – Не о чем говорить…

- Есть о чём говорить! Я тебя насквозь вижу! Отдайся в руки справедливости!..

    Мартин не мог дольше выдерживать происходящее, а потому не стал ждать кофе и быстро со всеми попрощался. Старый советник высунулся за ним из-за двери и кричал во весь голос:

- Отдайся в руки справедливости, советую тебе как отец…

    Прямо с Выгвиздова Борович галопом помчался на улицу «Бируты». Когда приближался к тем местам, то шёл как лунатик. Столько дней и ночей он провёл в тоске по ним, столько раз просыпался от снов и видел их отсутствие, что когда, наконец, ему дано было оказаться среди этих переулков, то воспринял их как лихорадочное видение. Жизнь, идущая своим ходом в маленьких лавочках, в ещё меньших мастерских, в грязных и тесных жилищах, на улице и внутри – была ему дорога и почтенна как святой культ, как любимая святыня самого божества. Шёл шаг за шагом и медленно поднимал взгляд до окон второго этажа. О, если бы мог её увидеть, если бы только раз посмотреть!..

    Уже издалека заметил, что с окон сняты все парусиновые шторы и занавески, а большинство окон одинаково раскрыты, и из них веет пустотой. В глубине одной из комнат виднелась деревянная стремянка, заляпанная масляной краской. Далее на месте красивых хризантем в белых вазах стояла банка голубого ультрамарина с торчащей из неё толстой кистью.

    В сердце Мартина больно ёкнуло, это был – как говорил Гамлет – «тот единственный вид предчувствия, который, возможно, озадачил бы женщину». Желая тут же найти средство спасения от угнетающего чувства, Борович вошёл в ворота и встретил там старую и с ног до головы грязную дворничиху, которая очищала метлой на длинной палке въездную арку.

- Проше пани – шепнул Борович, всовывая в руку бабе полрубля – а доктор Стоговский сейчас принимает больных?

- Тот, который тут наверху жил, русский доктор, так уже выехал, но приедет на квартиру тоже доктор, только другой, а сейчас вообще никакого нет… - сказала бабища, ошеломлённая от такой кучи денег.

- А тот где?

- Того перенесли аж в глубокую Россию.

- В глубокую Россию? – повторил Мартин дрожащими губами.

- Говорил это денщик, и что будто бы там у доктора Стоговского будет лучше жалованье. На «йеднерала» пошёл, тоже при войске.

- Но куда именно?

- Сказывал куда, да я не смогу выговорить. Вроде бы как… Шмерно, что ли?

- И уже выехали?

- О, уже будет с пять недель, как поехали.

- И та паненка, дочка, тоже?

- А тоже, и она поехала. Расплакалась, бедненькая, как время пришло залезать на фуру. Ещё мне злотый всучила, видать, как надо у ворот стояла.

    Мартин ушёл оттуда. Не замечал ни одного прохожего; практически ведомый одним инстинктом, попадал из улицы в улицу, из улицы в улицу, из улицы в улицу. Сам того не ведая оказался у входа в парк; вошёл туда, направился к своей аллее и попал к источнику.

    Пусто было в этом укромном уголке. Каменные скамьи стояли как прежде, только листья сирени почернели да птичье пение прекратилось. Борович сел на своё место и омертвевшими глазами смотрел на соседнюю скамейку.

    Время от времени с высоких деревьев слетал засохший лист, колыхался на ветру и тихо падал в увядшую траву. Иногда за железной изгородью слышался стук шагов прохожего, идущего по каменной дорожке, или доносились издали крики детей, играющих в мяч на гимназическом дворе.

    Дрожащими пальцами вынул Мартин из бокового кармана листок с записями «Бируты» и приложил к посиневшим губам слова песенки:

                Когда же мы выкуем, пахари-братья,
                Плуги из багнетов кровавых?..

    Его душу раздирала такое глубокое горе, будто он держал у себя перчатку или ленту, вынутую из гроба. Скупое шествие мыслей бродило по его разбитому мозгу. И было их всё меньше, всё меньше… Только два, три вопроса постоянно возвращались. Что же это за помощь такая, оказываемая молодости зрелым возрастом и разумом? Никакая, только мстительная, лицемерная и умышленная ложь, где только возможно, подставленная нога, чтобы упал и разбился. А ты веришь, что выкуем плуги из багнетов кровавых… - заплакал глубоко в сердце.

    Внезапно над ним послышался тихий голос:

- Борович, пане, пане…

    Мартин поднял голову и увидел лицо Радека, в то время ученика восьмого класса, который стоял, наклонившись.

    Широкоплечий, худой и смуглый крестьянский парень уставил свои серые глаза ему в лицо и тихо спрашивал:

- Что с тобой, Борович, что с тобой?

    Мартин не был в состоянии что-либо говорить, не мог смотреть, только протянул руку и получил прилив сил, чувствуя пожатие костистой и будто из железа сделанной руки Радека.