Rodendron Rassolnikoff ч3 гл4

  В эту минуту дверь, издав мышиный писк, тихо отворилась, и в комнату, робко озираясь, явилась худенькая, как весенняя килька, девушка. Все взоры устремились к ней с удивлением и любопытством.
Рассольников не узнал её с первого взгляда. Однако, приглядевшись повнимательнее, увидел, что это была Софья Семёновна Чупочупсова. Вчера видел он её во второй раз в жизни, но в такую минуту, при такой обстановке и в таком луке в памяти его отразился образ совсем другого лица. Теперь это была скромничка, бледно одетая девушка, очень ещё с детскими чертами лица, кадетскими манерами, с ясным, но как будто несколько запуганным лицом мимишного мышонка. На ней было очень простенький прикидик с распродаж в интернет-магазе.

  Узрев неожиданно полную комнату людей, она не то, что сконфузилась, но совсем скуксилась, оробела, как маленький ребятёнок, и даже рефлекторно сделала было движение обратно к двери.
  – Ах… это ты, детка?.. – сказал Рассольников в чрезвычайном удивлении и вдруг сам смутился от пробежавшей по всему телу тревожной волне.
Ему тотчас же представилось, что мать и сестра знают уже вскользь, о некоторой девице с низенькой социальной ответственностью. Сейчас только он протестовал против клеветы Ужина и упомянул, что видел эту девицу в первый раз, и вдруг нате
  - она входит сама. Вспомнил тоже, что нисколько не протестовал против выражения: «подзаборная шалава». Всё это неясно и мигом скользнуло в его голове. Но, взглянув пристальнее, он вдруг увидел, что это приниженное существо до того уже прибито жизненными невзгодами, что ему вдруг стало её смертельно жалко. Когда же она сделала было невольное движение убежать от страху, – в нём что-то как бы оторвалось в бездну.

  – Симпопопка, сегодня не тот день, когда я хотел с тобой пообщаться, – заторопился он, останавливая её взглядом.
  – Сделай так, чтобы я тебя хорошо видел. Ты, верно, от Катерины Ивановны? Да, садись, не маячь…
При входе Сони Вразумихин, сидевший на одном из трех стульев Рассольникова, сейчас подле двери, привстал, чтобы дать ей войти. Сначала Рассольников указал было ей место в углу дивана, где сидел Зося, но, вспомнив, что этот диван был слишком многозначным местом и служил ему постелью, поспешил указать ей на стул Вразумихина.
  – А, ты, садись здесь, – сказал он Вразумихину, сажая его в угол, где сидел Зося.

  Соня села, чуть не дрожа от страху, и робко взглянула на обеих женщин.
Видно было, что она и сама не понимала, как могла она сесть с ними рядом.
Сообразив это, она до того испугалась, что вдруг опять встала и в совершенном смущении обратилась к Рассольникову.
  – Я… я… зашла на одну минуту, прости, что побеспокоила, – заговорила она, запинаясь. – Я от Катерины Ивановны – моей мачехи, а ей послать было некого… А Катерина Ивановна приказала вас очень просить быть завтра на отпевании папы, утром… на районном кладбище, а потом у нас… у ней… откушать…на поминках. Честь ей сделать… Она велела уговорить.

  Соня запнулась и замолчала. Глаза её напухли горькими слезами обид и страданий.
  – Постараюсь непременно… непременно, – отвечал Рассольников, привстав тоже и тоже запинаясь и не договаривая… – Сделай одолжение, садись, успокойся, – сказал он вдруг, – мне надо с тобой поговорить. Пожалуйста, – вы, может быть, торопитесь, – сделай одолжение, подари мне пару минут…
И он пододвинул ей стул. Соня опять села и опять робко, потерянно, поскорей взглянула на обеих тёток и вдруг потупилась.
Бледное лицо Рассольникова вспыхнуло; его как будто долбануло током тысяча вольт; глаза загорелись.
  – Мамуль, всё нормуль, – сказал он твёрдо и настойчиво, – это Софья Семеновна Чупочупсова, дочь того самого несчастного чела с которым мы подружились, которого вчера в моих глазах раздавил шикарный кроссовер и о котором я уже вам говорил…
Пульхерия Александровна взглянула на Соню и слегка прищурилась.
Несмотря на всё свое замешательство перед настойчивым и взглядом с наглецой собственного сына, она никак не могла отказать себе в этом удовольствии. Дунечка серьёзно, пристально вперилась прямо в лицо бедной девушки и недоумённо её изучала. Соня, услышав рекомендацию, подняла было глаза опять, но смутилась ещё более прежнего.
  – Я хотел тебя спросить, – обратился к ней поскорей Рассольников, – как это у вас сегодня устроилось всё с похоронами? Не обеспокоили ли вас?.. например, от полиции.
  – Нет, всё прошло… Ведь уж слишком очевидно, отчего смерть была; не беспокоили; только вот жильцы сердятся.
  – Что, так то?
  – Что на поминки их до сих пор не позвали – им на халяву бухнуть всем не терпится.
  – Маманя просит вас сделать нам честь на отпевании в кладбищенской часовни быть завтра, а потом уж к ней прибыть, на поминки.
  – Она поминки устраивает?
  – Да, заказала поминки на полста человек народу; она тебя очень велела благодарить, что вчера помог нам, без твоего бабла  совсем не на что было бы похоронить. – И губы и подбородок её вдруг запрыгали, но она скрепилась и удержалась, поскорей опять опустив глаза в землю.

  Между разговором Рассольников пристально её разглядывал. Это было худенькое, совсем игрушечное и бледное личико, довольно миленькое, какое-то востренькое, с востреньким маленьким носиком и подбородком. Её хотелось согреть в ладошках, а голубые глаза её были такие ясные, и, когда оживлялись они, выражение лица её становилось такое доброе и простодушное, что невольно привлекало к ней.
Как написал бы Ф.Достоевский: «В лице её, да и во всей ее фигуре, была сверх того одна особенная характерная черта: несмотря на свои восемнадцать лет, она казалась почти ещё девочкой, гораздо моложе своих лет, совсем почти ребенком, и это иногда даже смешно проявлялось в некоторых её движениях». Да, нравы в те времена были не на высоте…
  – Но неужели Катерина Ивановна могла обойтись несколькими тысячами денег, даже поминки устоить по полной?.. – спросил Рассольников, настойчиво продолжая разговор.
  – Нет, вчера со старой папиной бывшей работы привезли несколько тысяч денег, собранных денег, с собеса обещали какую-то субсидию за потерю кормильца. Да и в ритуальной службе заказали по минимуму – всё самое дешёвое. Рассчитали, так что чуть-чуть останется, чтобы помянуть… а Катерине Ивановне очень хочется, чтобы так было. Ведь надо не хуже, чем у других… ей утешение… она такая…
  – Понимаю, понимаю… конечно… Что это вы мою комнату разглядываете?
  Вот маменька говорит тоже, что на гроб похожа.
  – Вы нам всё вчера отдали, а сами не ахти, как богато живёте! – проговорила вдруг в ответ Сонечка, каким-то сильным и скорым шёпотом, вдруг опять сильно потупившись. Губы и подбородок её опять запрыгали. Она давно уже поражена была бедною обстановкой Рассольникова, и теперь слова эти вдруг вырвались сами собой.
Последовало молчание. Глаза Дунечки как-то прояснели, а Похерия Александровна даже приветливо посмотрела на Соню.
  – Родя, – сказала она, вставая, – мы, разумеется, вместе обедаем, помянём бедного человека.
Дунечка, пойдем… А ты бы, Родя, пошел, погулял немного, а потом отдохнул, полежал, а там и приходи скорее… А то мы тебя утомили, боюсь я…
  – Да, да, приду, – отвечал он, вставая и заторопившись… – У меня, впрочем, дело…
  – Да, неужели мы даже не пообедаем сегодня вместе? – закричал Вразумихин, с удивлением смотря на Рассольникова, – что ты это?
  – Да, да, приду, конечно, конечно… А ты останься на минуту. Ведь он вам сейчас не нужен, маменька? Или я, может, отнимаю его?
  – Ох, нет, нет! Вова, давай к нам обедать, без лишнего базара.
– Пожалуйста, приходи, – попросила Дуня.
Вразумихин почувствовал духовный конект и весь засиял, новогодняя ёлка. На одно мгновение все как-то странно вдруг законфузились, подумав одновременно о чём-то постыдном.
  – Прощай, Родя, то есть до свиданья; не люблю говорить «прощай».
Похерия Александровна хотела было и Сонечке сказать «оревуар», но как-то не удалось, и, заторопившись, вышла из комнаты.
  Но Авдотья Родионовна как будто ждала очереди и, проходя вслед за матерью мимо Сони, сказала: «бай-бай, крошка Долли».
Сонечка смутилась, прошмыгнула как-то шустро и юрко, какое-то даже болезненное ощущение отразилось в лице её, как будто вежливость и внимание Авдотьи Родионовны были ей не до фонаря.
  – Дуня, гуд бай май диар систер! – по-английски закувакал Рассольников уже в подъезде, – дай же лапку-то!
  – Да ведь я же подавала, забыл? – отвечала Дуня, ласково и неловко оборачиваясь к нему.
  – Ну что ж, еще дай!
И он крепко стиснул её пальчики. Дунечка улыбнулась ему, закраснелась, поскорее вырвала свою руку и ушла за матерью, тоже почему-то вся счастливая.
  – Ну вот и славно! – сказал он Соне, возвращаясь к себе и ясно посмотрев на неё, – упокой господь мертвых, а живым ещё жить! Так ли? Так ли? Ведь так?
Соня даже с удивлением смотрела на внезапно просветлевшее лицо его; он несколько мгновений молча и пристально в нее вглядывался: весь рассказ о ней покойника отца её пронесся в эту минуту вдруг в его памяти…
  – Господи, Дунечка! – заговорила тотчас же Похерия Александровна, как вышли на улицу, – вот ведь теперь сама точно рада, что мы ушли: легче как-то. Ну, думала ли я вчера, в плацкартном вагоне поезда, что сегодня даже этому буду радоваться!
  – Опять говорю вам, маменька, он на крышу больной. Неужели вы не видите? Может быть, страдая по нас, и расстроил себя. Надо быть снисходительным и многое, многое можно простить.
  – А вот ты несёшь сейчас невесть что! – горячо и ревниво наехала тотчас же Похерия Александровна. – Знаешь, Дуня, смотрела я на вас обоих, совершенный ты его портрет и не столько лицом, сколько душою: оба вы меланхолики, оба угрюмые и вспыльчивые, оба высокомерные и оба великодушные… Ведь не может быть, чтоб он эгоист был, Дунечка? а?.. Мне казалось, что вы вот-вот начнёте драку с расцарапыванием друг другу мордашек, как бывалоча в детстве. А как подумаю, что у нас вечером будет сегодня, так все сердце скукоживается!
  – Не беспокойтесь, маменька, будет то, что должно быть.
  – Дунечка! Да подумай только, в каком мы теперь положении! Ну что, если Петр Петрович откажется? – вдруг ляпнула Похерия Александровна.
  – Так чего ж он будет стоить после того! – резко и презрительно ответила Дунечка.
  – Это мы хорошо сделали, что теперь ушли, – заторопилась, перебивая, Похерия Александровна, – он куда-то по делу спешил: пусть пройдется, воздухом хоть подышит… ужас у него душно… а где тут воздухом-то дышать? Здесь и на улицах, как в комнатах без сплитов. Господи, что за город!.. Постой, посторонись, задавят машины, возят чьё-то гауно! Людей давят, как тараканов на улицах. Ой, ещё знаешь, как этой девицы я тоже очень боюсь…
  – Какой девицы, маменька?
  – Да вот этой, Софьи-то Семёновны, со смешной фамилией, кажется Чупсикова, что сейчас была…
  – Чего же?
  – Предчувствие у меня такое, Дуня. Ну, веришь или нет, как вошла она, я в ту же минуту и подумала, что тут-то вот главное-то и сидит…
  – Совсем ничего не сидит! – с досадой вскрикнула Дуня. – Идите в пень маменька с вашими дурацкими конспирологическими предчувствиями! Он только со вчерашнего дня с ней знаком, а теперь, как вошла, не узнал.
  – Ну, вот и увидишь!.. Смущает она меня, вот увидишь, увидишь! И так я испугалась: глядит она на меня, глядит, глаза такие, я едва на стуле усидела, помнишь, как рекомендовать начал? И странно мне: Петр Петрович так об ней пишет, а он её нам рекомендует, да ещё тебе! Стало быть, ему дорога!
  – Мало ли что пишет! Об нас тоже говорили, да и писали, забыли, что ль? А я уверена, что она… прекрасная и что все это – вздор!
  – Дай ей бог!
  – А Петр Петрович любитель потроллить, – вдруг отрезала Дунечка.
Похерия Александровна так и приникла. Разговор прервался.
  – Вот что, вот какое у меня до тебя дело… – сказал Рассольников, отводя Вразумихина к окошку…
  – Так я скажу Катерине Ивановне, что вы придёте… – заторопилась Соня на выходе.
  – Сейчас, Софья Семёновна, у нас нет от вас секретов, вы не мешаете… Я бы хотел ещё два слова сказать… Вот что, – обратился он вдруг, не докончив, точно сорвал, к Вразумихину. – Ты ведь знаешь этого… Как его!..
Мента участкового?
  – Ещё бы! Динамитов мой родственник на пятом киселе. А что такое? – прибавил тот каким-то взрывом любопытства.
  – Ты знаешь, что дознавателей не хватает в полиции и некоторые дела ведут участковые. Ведь он теперь это дело… ну, вот, по этой квартирной краже… вот вчера-то вы с Зосей трепались … Динамитов ведёт?
  – Да… ну? – Вразумихин вдруг выпучил глаза.
  – Да, нет он просто жильцов своего участка опрашивал, искал должников, ограбленной накануне бабёнки. Он закладчиков опрашивал, а там у меня тоже заклады есть, так, дрянцо, однако ж сестрино колечко, которое она мне на память подарила, когда я сюда уезжал, да отцовские серебряные часы. Всё стоит не очень дорого, но мне свята  память об отце. Так что мне теперь делать? Не хочу я, чтоб вещи пропали, особенно часы. Я трепетал давеча, что мать спросит взглянуть на них, когда про Дунечкины часы заговорили. Единственная вещь, что после отца уцелела.
  Она больна сделается, если они пропадут! Женщины!
Так вот, как быть, научи! Знаю, что надо бы в ментовку заявить. А не лучше ли самому напрямую к Динамитову обратиться, а? Как ты думаешь? Дело-то поскорее бы обстряпать. Увидишь, что ещё до обеда маменька спросит!
  – Блин буду, какой ты продуманный! Ты же с ним сам знаком, нахрена меня напрягать, – наехал на Родика Вразумихин. – Я знаю где его найти! Да чего тут, идём сейчас, два шага, наверно застанем! А договариваться ты сам с ним будешь!
  – Пожалуй… пошли уж, другом называется…
  – А он очень, очень, очень, очень будет рад с тобой познакомиться! Я много говорил ему о тебе, в разное время… И вчера говорил. Идем!.. Так ты знал ту бизнесменшу? То-то!.. Ве-ли-ко-лепно это все обернулось!.. Ах да… Софья Ивановна…
  – Софья Семёновна, – поправил Рассольников. – Соня, это приятель мой, Вразумихин, и человек он хороший…
  – Если теперь надо идти… – начала было Соня, совсем и не посмотрев на Вразумихина, а от этого ещё более сконфузившись.
  – И пойдёмте! – решил Раскольников, – я к вам зайду сегодня же, Соня, напомни мне только, где живёшь?

  Он не то, что сбивался, а так, как будто торопился и избегал её взглядов. Соня дала свой адрес и при этом покраснела. Все вместе вышли.
На улице возле перекрёстка разношерстная компания остановилась.
  – Вам направо, Соня? «Кстати: как меня нашла?» - спросил он, как будто желая сказать ей что-то совсем другое. Ему всё хотелось смотреть в её тихие, сочные, кошачьи голубые глаза, и как-то это всё не удавалось…
  – Да ведь ты, когда к маме приходил с ментом, Полечке вчера адрес сказал.
  – Поля? Ах да… Полечка! Это… маленькая… это ваша сестра сводная? Так я ей адрес дал?
  – Да, разве забыл?
  – Нет… помню…
  – А я о тебе ещё от покойного отца слышала… Только не знала тогда ещё твоей фамилии, да и он сам не знал… Он вам тогда кличку дал – студент. А теперь пришла… и как узнала вчера фамилию… то и спросила сегодня: тут Родендрон Рассольников живет?.. Пока, Рассольников… Я к маме…

  Она ужасно рада была, что наконец смылась; походу папенька по пьяни проболтался про её работу эскортницей. Бляхен мухен, когда люди поймут, что все женщины сво… Всем приходится торговать собой. Некоторые её коллеги по ремеслу удачно вышли замуж за бывших своих клиентов из разряда богатеньких папиков и теперь нос воротят, а своих бывших подружек обзывают шлюхами.
Никогда, никогда она не ощущала ничего подобного, будто целая шайка толстопузых олигархов перекрестилась и прошла мимо юной грешницы. Целый новый мир неведомо проник через порочное тело в непорочную душу. И этот студентик расстрига рентгентил её юную фигурку через платье, но надо отдать должно – ни разу не прикоснулся к ней одной из двух левых лап. Но когда припрётся к ней будет домогаться и пускать сопли в её розовенькие полупрозрачные ушки. Но я ему точно объясню откуда у симпатичных девчёнок ножки произрастают.
  – Интересно, когда этот Родя к ней припрётся! Даже номер сотового телефона не взял – бормотала она с щекотанием сердца. – Господи! Пошли мне нормального мужика, чтобы я вышла за него замуж!

  На подходе к своему дому Соня заметила странного мужичка в возрасте ок полтинника. Он догнал её возле самого подъезда.
Был он одет брендово, но без богатой машины под задницей, такие пешеходы выглядят более, чем странными. В руках его была богатая барсетка с шифром на застёжке. Широкое, скулистое лицо его было довольно приятно, и цвет лица был свежий, не долгобредовский, а провинциальный. Волосы его, очень ещё густые, были совсем белокурые и чуть-чуть разве с проседью, а широкая, густая борода, спускавшаяся лопатой, была еще светлее головных волос. Глаза его были голубые и смотрели холодно-пристально и вдумчиво; губы алые.
  Вообще это был отлично сохранившийся человек и казавшийся гораздо моложе своих лет. Когда они очутились рядом на тротуаре. Мужчина успел заметить её милоту и компактность в гаабаритах.
  - Здорово, соседка, - попытался он подклеиться к девушке, но был проигнорирован.
Соня посмотрела сквозь него.
  – Соседка, не хочешь ли конфетку? – продолжал он как-то особенно весело. – Я ведь всего вас третий раз, как вижу. Но, походу вы не из тех девушек, что знакомятся на улице.
Соня не ответила; дверь отворили через домофон, и она проскользнула мимо нахала. Ей стало отчего-то стыдно, и как будто она испугалась приличного мужика, хотя зачастую ей приходилось общаться с отмороженными долбодятлами…
В это же самое время, Вразумихин шёл дорогою к своему дальнему родствннику капитану полиции Динамитову, был в особенно возбужденном состоянии из-за отсутствия в крови привычного алкоголя.
  – Это, брателло, ништяк, – повторял он несколько раз, – мне тут всё по кайфу!
«Чему Вован развеселился, не к очередной ли пьянке?» – думал про себя Рассольников.
  – Я ведь и не знал, что ты тоже у тётки закладывал свои часы за бабки в долг. И… и… давно это было? То есть давно ты был у ней?
«Экой ведь наивный дурак!»
  – Когда?.. – приостановился Рассольников, припоминая, – да дня за три до её ограбления я был у ней, кажется. Впрочем, я ведь не выкупить теперь вещи иду, – подхватил он с какой-то торопливою и особенною заботой о вещах, – ведь у меня опять всего только косарь… из-за этого вчерашнего щедрого жеста с вдовой Чупочупсова!..
  – А мы застанем твоего сородича дома? – спросил Рассольников кореша вслух.
  – Застанем, застанем, – торопился Вразумихин. – Это, брат, славный парень, увидишь! Неуклюж немного, то есть он человчек с понятием и по приколу. Он дело своё дело знает… Не смотри, что он участковый, один такой, в прошлом году глухарь об убийстве размотал, в котором почти все следы были потеряны! Его хотели наградить и повысить в звании, но он с кем-то из начальства слишком поскубался и его вообще чуть не уволили. На отлёжку в участковые запрятали, пока чуть-чуть всё забудется. Очень, очень, очень желает с тобой познакомиться!
  – Да с какой же стати очень-то?
  – То есть не то, чтобы… видишь, в последнее время, вот как ты заболел, мне часто и много приходилось об тебе поминать… Ну, он слушал… и как узнал, что ты по юридическому и кончить курса не можешь, по обстоятельствам, то сказал: «Как жаль!» Видишь, Родя, я тебе что-то вчера болтал в пьяном виде, как домой-то шли… так я, брат, боюсь, чтоб ты не преувеличил, видишь…
  – Что это? Что меня придурком считают? Да, может, и правда.
Он напряженно усмехнулся.
  – Да… да… то есть тьфу, нет!.. Ну, да всё, что я говорил (и про другое тут же), это всё было вздор и с похмелья.
  – Да чего ты извиняешься! Как это мне все надоело! – крикнул Рассольников с преувеличенною раздражительностию, ломая комедию перед другом.
  – Знаю, знаю, понимаю. Будь уверен, что понимаю. Стрёмно и болтать такое…
  – А коль стрёмно, так и сам не свисти!
Оба замолчали. Разумихин был более чем в восторге, и Рассольников с отвращением это чувствовал. Тревожило его и то, что Вразумихин сейчас болтал о Динамитове.
«Этому тоже надо Лазаря петь, – думал он, зря вчера не свинтил на новую хату.
  – Вот и пришли, – сказал Вразумихин.
«Важнее всего, знает Динамитов иль не знает, что я вчера у этой дуры в квартире был… и про кровь спрашивал? В один миг надо это узнать, с первого шагу, как войду, по лицу узнать; и – на-че… не хуже ментов соображаю!»
  – А знаешь что? – вдруг обратился он к Вразумихину с идиотской улыбой под носом, – я, брат, сегодня заметил, что тебя с утра колбасит? Правда?
  – Блин, твои мамаша с сеструхой приехали, у меня тоже планы иные были.
  – Нет, брат, право, заметно. На стуле ты давеча сидел и так пялился на Дуську, что я леща хотел тебе дать. Но со мной тебе, Вовчик, не повезло. Не видать тебе Дуськи, как своих лопоухих ушей.
  – А если у меня к ней серьёзное намерение и я намерен жениться на ней? – с умоляющим взглядом глянул Вовка на Родика.
  – Ладно, не кипишуй, сначала надо этого Ужина отшить!
  – Какая ты свинья, однако ж!
  – Да не ссы ты, чего такой помидор стал? Ромео! Постой, я это Дуньете, то бишь Джульете перескажу сегодня, ха-ха-ха! Вот маменьку-то посмешу… да и эту шайку…
  – Послушай, послушай, послушай, ведь это серьёзно, ведь это… Что ж это после этого, чёрт! – сбился окончательно Вразумихин, холодея от ужаса. – Что ты им расскажешь? Я, брат… Фу, какая же ты свинья!
  – Просто роза весенняя! И как это к тебе идёт, если б ты знал; Ромео десяти вершков росту! Да как ты вымылся сегодня, ногти ведь отчистил, а?
Когда это бывало? Да ей-богу же ты дэзиком воняешь! Нагнись-ка!
  – Свинья!!!

  Рассольников откровенно стебался на другом, так что, казалось, уж и сдержать себя не мог, так со смехом и вступили в хату ментовскую.