Мир Путешествий Гулливера. 2. О цензуре и о детях

Слово к читателю (и ссылки на все статьи этого цикла) - http://proza.ru/2025/03/30/773

КАК УСТРОЕН МИР "ПУТЕШЕСТВИЙ ГУЛЛИВЕРА"

-2.-

О ДЕРЗКОМ ТОНЕ, О НЕЦЕНЗУРНЫХ МОМЕНТАХ И О ДЕТЯХ-ЧИТАТЕЛЯХ

Многие писали о том, как блестяще высмеял Свифт в своих "Путешествиях Гулливера" пороки и недостатки современного ему общества, и как он шагнул через века, прозорливо выявив не сиюминутные, а долгоживущие проблемы. Одни хвалят его за острый ум и смелость мышления, уважают за передовые взгляды, а другие обижаются за суровость к людям, бранят за "мизантропию". Да, его книга сатирическая, суровая, дерзкая, едкая и порой беспощадная. Но важнее в ней другое — то, благодаря чему она становится великой. Она не только бьёт по человеческому самолюбию и в щепки разносит человеческую самоуверенность. Она ещё и отстаивает настоящую человечность и защищает настоящее человеческое достоинство.

Всё познаётся в сравнении... Встречались мне разные книги, авторы которых высказывались об обществе и человечьей природе весьма критично, мягко говоря, и рисовали весьма неприглядные картины человечьих заблуждений, недостатков, извращений, пороков. И ощущение от этих текстов было разное. Импульс, рождающийся внутри после прочтения, разный. А почему он разный? Почему одна книга давит, а другая будит? Видимо, в ответе на этот вопрос и есть ключ к пониманию, почему "Путешествия Гулливера" оказались такими живучими и заслужили любовь такого числа читателей (в том числе тех, кто читал полную версию).

Эта книга не придавливает читателя, не внушает человеку: "Ах, какое ты несчастное, никчёмное создание, и никакого-то просвета впереди у тебя нет, одна тоска, жуть и грязь." Нет, ничего подобного. Эта книга читателя встряхивает, будит, приводит в чувство, и даже влепляя ему оплеухи и подзатыльники, делает это, как строгий, но не лишённый справедливости командир: "Ты человек или ты что?! А ну не раскисать! А ну встать! А ну шевели мозгами, коли природа их тебе дала! А ну не роняй себя! Марш вперёд! И чтобы больше я тебя в таком виде не видел!“

И эта бесцеремонность совсем не обидна и не унизительна. Даже когда чувствуешь, что на сей раз удар пришёлся прямиком по твоему личному самолюбию, и тебя начинает грызть твоя же совесть... По заслугам влетело, что уж там! Не обида, а скорее, даже благодарность возникает... Вот если бы кто-то прямо в лицо сказал то же самое - это вызвало бы протест!!! Но когда с тобой один на один говорит книга, автор которой и не думает бить по тебе лично, а бьёт по явлению в целом, в ком бы оно ни было... Тут всё иначе воспринимается. И даже в тех редких случаях, когда читатель не может согласиться с автором, чьи слова звучат уж слишком беспощадно и грубо, сверх справедливой меры, всё равно в душе - не оскорблённость, а только желание надерзить в ответ. Мол, ладно-ладно, ты там не слишком руки распускай, знай меру! Сам хорош тоже!

Видимо, это естественное желание надерзить в ответ, эта заразительность свифтовской непокорности и бесцеремонности и приводят к тому, что многие из прочитавших книгу отзываются о её авторе чересчур критично, порой даже явно несправедливо. Как аукнется, так и откликнется... Однако именно атмосфера книги и говорит в пользу её автора более веско, чем все биографические свидетельства. Читатель может не знать настоящей жизни и борьбы Джонатана Свифта, получив его биографию в искажённом виде, облепленную множеством тех сплетен и домыслов. Которые, впрочем, естественны для биографии человека, всю жизнь влезавшего в серьёзные битвы и многих раздражавшего. Читатель может вообще ничего не знать о жизненном пути автора прочитанной книги, кроме туманных слухов о репутации странного гения с тяжким характером, обиженного на мир и ненавидящего людей. Но даже в этом случае книга Свифта скажет сама за себя, если читатель сумеет прочувствовать её. И что бы ни говорили другие, у внимательного читателя возникнет сомнение: что-то здесь пахнет совсем не тем, о чём говорят...

Кто ненавидит и презирает по-настоящему — тот стремится унизить и заставить смириться с унижением. Желание втоптать человека в грязь так, чтобы он и не встал, — вот чем отличается настоящий человеконенавистник. И зрелище человеческих безобразий вызывает в нём только удовлетворение: "Я ж говорил!" А у Свифта то же зрелище вызывает негодование, протест, который он и стремится передать читателю, тыча его носом в несоответствие человека заявленному им же идеалу. Причём тычет он не занудно-наставительно, а так, что до чувствительных струн докапывается и разыгрывает на них, мягко говоря, нескучную симфонию.

Многие читатели, знавшие "Гулливера" только по детской версии, уже в зрелые годы знакомятся со "взрослой версией". И так удивляются некоторым особо грубым "тыканьям" автора, как будто открыли новую страну. Один из них даже шутливо назвал роман Свифта "непристойной книгой". Ну, пусть это остаётся на его совести. Глубоко сомневаюсь, что он не имел представления о том, что такое настоящая непристойная книга и как разительно она отличается от того, что мы встречаем на страницах даже самой неотцензуренной версии "Путешествий Гулливера". Я не люблю то, что называется нецензурщиной, но мне оно иногда попадалось у других авторов, так что точно могу сказать: то, что у Свифта - это ещё цветочки, у него всё относительно культурно! Тем более, что нецензурных эпизодов немного, по сравнению с объёмом текста. И из них только один более-менее завязан на сюжет, и то не принципиально - логика не нарушится, если его устранить. Остальные и вовсе прицеплены по бокам основной линии, как дополнительные детальки, и их можно отбросить без всякого ущерба.

В сущности, если провести такую "самодеятельную цензуру", то слегка почищенную версию взрослой книги можно даже детям смело давать — вреда не будет. Знаю по себе: сама в детстве читала именно взрослую версию "Путешествий", отцензуренную даже меньше, чем нужно: из неё только отдельные крохи были выкинуты (а может, я их просто забыла). И ничего особенного, никакой ужасной травмы это не произвело в моей тогда ещё весьма впечатлительной детской душе. Хотя кое-что покоробило и кое-что оставило действительно тяжёлое впечатление, но со временем оно стёрлось из памяти. А хорошее тоже в памяти затуманилось с годами, но главное осталось.

Для сравнительной мерки тогдашней моей чувствительности: "В траве сидел кузнечик" я всегда считала грустной песней, а стихотворение "С любимыми не расставайтесь", прочитанное старшеклассницей на школьном концерте, лучше бы в том юном возрасте не слышала — жутко душераздирающая вещь, детям точно это рано, в душе может поселиться страх перед даже недолгой разлукой с родными... В моём случае это стихотворение, этот вой раненной души, который долго преследовал меня, в итоге вызвал только протест своей беспросветной тоской и своим бессмысленным рецептом спасения от боли: ведь "обнявшись, веку не просидеть", и невозможно в жизни не расставаться ни на миг с близкими людьми, а каждый раз навек прощаться тоже никаких сердечных сил не хватит, это уже самоистязание! Нельзя так жить. Просто надо радоваться каждому дню, проведённому вместе: ведь счастье даётся не навек, оно приходит и уходит... Просто у кого-то оно дольше длится.

Что же именно во взрослой книге "Путешествия Гулливера" такого, что детям не надо? Что надлежит выкинуть из её текста разумному взрослому, который собирается знакомить с нею своих детей?

Во-первых, немного туалетной темы — местами в качестве грубого сорта юмора и сатиры, а местами в качестве бытовой детали необходимого жизнеобеспечения. Сейчас даже фильмы, даже "ромкомы" и "семейные кинокомедии", в том числе мои любимые южнокорейские, и уж тем более американского производства, страдают этим не меньше, а то и больше. Причём с куда более сильной привязкой к сюжету: даже ключевые сцены могут быть неисправимо завязаны на туалетном юморе. Только это выглядит глупо и напрочь притянуто за уши, чисто ради удовольствия "посмаковать". Это уже извращение... Свифт по крайней мере был не дурак и не извращенец, хотя и отличался повышенной беззастенчивостью. Да, он любил время от времени поддразнить или ошпарить читателя из чувства протеста против искусственно-лакированной внешней благопристойности, под тонкой плёнкой которой часто творятся вещи, ничего общего с благопристойностью не имеющие. Но у него хоть какой-то смысл и логика во всём этом есть, и он не увлекается настолько, чтобы перепортить всё. Да и у него не фильм, а книга: хочешь — напрягай воображение, а не хочешь — гаси его, или перескочи через абзац. Хоть немного полегче, чем в кино... Для детей эти туалетные моменты в книге Свифта, в принципе, не вредны, но не обязательны.

Во-вторых, одна-единственная на всю книгу кровавая сцена с убийством человека: публичное отрубание головы преступнику в стране великанов. Преступник, правда, вполне заслужил казнь, но сути дела это не меняет: превращать казнь в зрелище... все мы сейчас понимаем, что это ненормально. Великаны хоть и живут разумно, но и у них есть кое-какие пороки общественной жизни, общие для всех стран того века. Главный герой ради интереса согласился взглянуть за компанию, но признался, что у себя в родной стране не любит таких зрелищ. Ну, а Свифт как следует ткнул читателей: "на что мы смотрим, а?!" Самое обидное, что смотреть на казнь взрослые потащили с собой девчонку, хоть она и не хотела. Так делали многие обычные среднепорядочные люди того века. Всё это нашим с вами детям точно не надо!!! Да и взрослому современному читателю, к счастью, хотя бы это уже ни к чему, разве что для представления об исторической эпохе. Какой-никакой, а прогресс в общественной жизни наблюдается: ныне публичная казнь перестала считаться за норму. А тогда это было... И не только это, но и много чего ещё... От хорошей жизни нормальный человек не захотел бы сбежать из человеческого общества к разумным лошадям!

В-третьих, достаточно неприятное зрелище - больные нищие в той же стране великанов. Свифт ещё раз ткнул читателей носом: не замечаете в обычном размере, вот вам в огромном! Взрослым оно полезно. Детям... не знаю, может и рановато. А может, и нет.

В-четвёртых, сцена издевательства над животным при попытке его вылечить — эксперимент в Академии прожектёров, образец идиотского бреда тамошней медицины. Свифт привёл эту сцену как наглядный пример опасности отрыва от реальности в этой области науки. Вот это детям тоже точно не надо!!! А взрослым — кому-то может пойти на пользу, чтобы призадуматься об опасности бездумия... Тем более, что в ту эпоху медицина страдала такими заблуждениями, что Свифт не очень преувеличил...

В-пятых... две сцены, одна во второй, а другая в четвёртой части, которые можно назвать эротическими. А можно и не называть — потому что, во-первых, описано всё весьма сдержанно, а во-вторых, происходящее вызывает как у главного героя, так и у читателя не удовольствие, а отвращение. Причём вполне искреннее. Кому-то из читателей кажется, что нет? Гм... не знаю, как надо читать, чтобы не почуять, чем тут пахнет. А пахнет попыткой изнасилования. Что-то я не припомню, чтобы кого-то, пережившего подобное посягательство, оно приводило в восторг. Одно дело, когда ты сам, по своей воле, а другое дело, когда тебя и не думают спрашивать, что ты там думаешь-чувствуешь, а просто цап-царап — и не рыпнешься... Да и стиль описания таков, что... да что мы, читатели, малые ребята и не знаем, КАК пишут авторы, желающие подобную сцену посмаковать с удовольствием? Нет, тут совсем не то. Соблазна никакого. Ничего больше, окромя тошноты. Детям это рано, им оно даром не надо. Но оно их точно не совратит, тем более что они вряд ли поймут, так что если прочли случайно — не страшно. Взрослым — скорее полезно: подумать есть о чём. Свифт показал эти сцены как ещё одну форму психологического издевательства и равнодушия к чувствам человека на почве тупого непонимания.

В целом жизненно. Особенно великанши-фрейлины. Мне однажды довелось слышать болтовню компашки слишком легкомысленных девчонок — это и правда тяжкое испытание, просто отупеть можно. То про своё нижнее бельё, то про своих и чужих парней. Разговор на одну и ту же пошлую тему, кружащийся на одном месте, как заевшая пластинка... Такого примитивизма я ещё не слышала, за исключением болтовни парней на ту же тему: пошлые мужчины и пошлые женщины друг друга стоят. Так что главному герою я сочувствую: когда он писал, что ему сперва было противно чувствовать естественный запах всей этой развесёлой компании, а потом ещё сильнее мутило от их духов, - это было не только в прямом смысле. А пожаловаться он не решался: ведь если фрейлины обидятся на такое пренебрежение их изысканным обществом, то женская ненависть будет пострашнее, чем месть великанского карлика...

И наконец, в-шестых, самые тяжёлые и отвратительные два момента, оба в четвёртой части. Тот материал, из которого главный герой сделал себе сперва новые ботинки, когда старые уже изорвались дальше некуда, а затем и лодку-пирогу, когда его заставили убираться прочь "сам придумай на чём и как". Судя по тому, как кратко и сухо, без подробностей, он сознаётся в этом, ему было это крайне противно. Ведь во многих других случаях он, как на исповеди, достаточно откровенно делился даже неприятными и стыдными воспоминаниями. И с приличиями не особо считался, даже дерзил и иронизировал, если знал, что был прав. А тут — ничего подобного... Нехотя сообщает, просто констатируя неприглядные факты и явно не гордясь содеянным. Но ни до чего получше он не додумался... Будь в его натуре чуть больше хищности — и он бы после такого скатился туда, откуда не вылезают. Но ему повезло: характер не тот, слишком спокойно-незлобивый для увлечения такими вещами. Однако даже в таком виде детям это однозначно не надо! Незачем взрослые головоломки валить с больной головы на здоровую... Взрослым же — наоборот: лучше знать, куда можно забрести по такой дорожке.

Теперь несколько слов о том, почему вся эта недетская история, если из неё выкинуть вышеперечисленные нецензурные моменты, детям полезна — хоть в детском варианте, хоть во взрослом, а лучше в обоих сразу, поскольку детский поэтичнее, а во взрослом пользы больше.

"Путешествия Гулливера" — фантазия настолько философски-аллгорическая, что не только детали, но самые основы сюжета у неё насквозь идейны. Даже в самой урезанной и упрощённой форме эта сказка побуждает задуматься об основополагающей жизненной вещи: как следует поступать с теми, кто слабее тебя, меньше тебя, уязвимее тебя. Ведь и великодушный Гулливер, и высокомерно-добродушные великаны соблюдают одно и то же неписаное правило: не пользоваться своей силой для уничтожения того, кто перед тобой беззащитен. Поскольку это, мягко говоря, не честь-хвала молодецкая.

Сказка о Гулливере учит сочувствию и бережному обращению с хрупким существом. И не только с человеком. Ведь во второй части, кроме сцен самозащиты от диких животных и сцен охоты на них, есть и строчки против издевательства над ними. Гулливер у великанов не раз сравнивает себя с насекомым или крохотным зверьком, которого любой мальчишка может убить или замучить. Причём если в сокращённо-примитивном варианте сказки говорится только о физической беззащитности, то более основательный, хороший детский пересказ раскрывает тему шире и говорит также о психологической ранимости человека. А взрослая версия прорабатывает тему и физической, и психологической уязвимости более глубоко и тонко, напоминает о том, что всякий человек — по сути, существо довольно хрупкое...
Всё это очень важно осознать и усвоить ещё в детстве, и чем раньше, тем лучше: ведь дети часто бывают жестоки с животными, а порой и с людьми именно по глупости, от элементарного непонимания чужой боли. И "Путешествия Гулливера", если их читать с толком, внимательно и вдумчиво, могут стать одним из лучших средств для выращивания сочувствия к другим.

Вот такая у Свифта хорошая, человеколюбивая мизантропия... оборачивающаяся проповедью милосердия к ближнему. И не только милосердия, но и умения понимать и уважать тех, кто непохож на тебя, кто воспринимает мир иначе. Пропаганда настоящей здоровой терпимости, не замутнённой модным нынче нравственным безразличием и душевной всеядностью, которые не имеют с терпимостью ничего общего. Ненавязчивое приучение к мысли, что человек всегда человек, в какой бы внешней оболочке он перед тобой ни представал, какими бы странными привычками тебя ни удивлял. И единственное, из-за чего человек может лишиться человеческого облика — это нравственное извращение. Именно ужас перед зрелищем такого извращения-превращения и толкает главного героя в противоположную крайность отчаянного пуританского фанатизма. А фанатизм — он и есть фанатизм.

Странный, нелепый парадокс... Человек стыдится быть человеком, отгораживается от людей, сожалеет, что не в силах превратиться в разумную лошадь... по-сути-то, из-за того, что он хочет быть человеком, а не скотиной!

А когда всё же вынужденный жить с людьми Гулливер планирует, что ему надо сделать, чтобы привыкнуть смотреть на окружающих без страха, меньше от них шарахаться и как-то терпеть их неидеальность, он говорит: "Надо будет почаще смотреть на себя в зеркало." Здравая мысль!