Давным-давно Сказка Ромашковый омут

РОМАШКОВЫЙ ОМУТ

1.

 Давным-давно оплыла желтым воском его последняя свеча. Оплыла, отчадила дешевым вонючим смрадом, оставив по краю фитильного огарка слабое мерцание умиравшего пламени.
 – Темнота, и хорошо, – подумалось Евгению. – Противно пускать себе пулю в лоб на глазах клопов и тараканов.
 Вороненая сталь револьвера уже согрелась в потной руке, однако Реутов отчего-то передернул плечами. Нет, не от страха, страх расставания с жизнью бывший капитан откровенно презирал, а скорее от брезгливого ощущения окружавшей мерзости. «Мерзость». Слово подумано, и, нанизываясь одна на другую, мысли Евгения понеслись вдруг в бешеном галопе. Бесконечная череда боев, расправы и расстрелы, отступление, душный трюм, отплывающего в Турцию корабля, блеск и нищета парижской эмиграции навечно впечатались в его память резцом неведомого скульптора. Реутов вновь ясно увидел разжиревших на русском горе местных торгашей и своих российских купчишек, отчаявшихся найти способ выбраться из западни людей (мужчины стрелялись, а женщины в одну ночь превращались из неприступных красавиц в дешевых портовых проституток), и всюду озлобление, боль и ненависть.
 Да, русских ненавидели, ненавидели везде: и на мусульманском Востоке, и в просвещенной Европе, и в далекой Америке. Всем хватало места под безжалостными к неудачникам небесами, кроме русских. Уже здесь, в Париже, спуская в кабаках последние деньги, Евгений долго размышлял: «Почему, отчего, зачем мир так несправедлив к ним, изгоям вселенной? Наверное потому, что взращенные на клочках перенаселенной земли, под бдительным оком карающей государственной машины эти люди не могли понять и принять широты вскормленной российским простором бесконечно прощающей русской души, ее бесшабашности и свободолюбия, самобичевания и самопожертвования. Так во все времена ненавидели свободных прикованные цепями рабы, а, вырвавшись на волю, втаптывали их в грязь в слабой попытке стереть саму память о собственных мытарствах».
 Перед мысленным взором капитана проносились виденные ранее лица: ухмыляющиеся, изможденные, несчастные, со звериным блеском в глазах, исковерканные войной и самоубийствами, сотни, виденных им в последние годы лиц. И, как обычно, постепенно они слились в то единственное, которое терзало Евгения все последние месяцы жизни. Тогда, жарким летним днем его эскадрон схлестнулся с невесть откуда выскочившей красной полусотней. Рубились ожесточенно и насмерть. То ли ударил в голову полуденный зной, то ли ненависть вскипела из-за потревоженной тишины – перед самым натиском эскадрон, любуясь, шел по белому от крупных ромашек лугу, – но пленных решили не брать. Отмахиваясь шашкой, Реутов в круговерти боя очутился вдруг за спиной командира полусотни. В другой раз он наверняка честно дал бы противнику развернуться лицом к смерти, а тут... Как часто трогательная невинность не только не гасит, но удесятеряет человеческий гнев! Один лишь вид мальчишеского ежика стриженых волос на затылке всколыхнул душу Евгения от самых ее темных глубин. Тяжелый клинок с хрустом развалил подвернувшийся затылок. Обмякнув, тело красноармейца медленно сползло на землю, в последний момент повернув к капитану широко раскрытые в мир удивленные глаза. Потеря командира, заставила остатки полусотни отступить, а в памяти Реутова запечатлелся белый ромашковый омут, укоризненный взгляд убитого врага и смятое боем, испачканное кровью белоснежное луговое покрывало.
 Прошедший день принес капитану привычные разочарования. Пустая беготня в поисках мало-мальски приличной работы, и в результате, как обычно, ничего. Париж не желал принимать нищих российских эмигрантов. Вечером он заложил в ломбард последнее, что оставалось ценного, золотой медальон, подаренный матерью к совершеннолетию, – воспоминание безмятежной юности, забрел в русский ресторанчик, заказал водки, хотя спиртным не увлекался и пьяных компаний всегда старался избегать, и до слез был растроган услышанной там песней. Хрипловатый от курева и вина голос выводил из полумрака сцены:

 – Тревожной порой, когда полнилось сердце тоскою,
 Теснилось в груди и в очах набегала слеза,
 Нехоженой стежкой, едва различимой тропою,
 Бежал я людей, словно все им давно рассказал.
 И навзничь в ромашковом цвете тонул,
 Лицо устремив к поднебесью,
 Российских просторов свободы глотнув,
 Душой возрождался я в песне.
 Но беды неслись, и пожары вокруг бушевали,
 Терзая Россию, мы мчали по ней скакунов.
 Порублены песни не знающей жалости сталью,
 Окрашены кровью цветы белоснежные снов.
 А нам бы в ромашковом цвете тонуть,
 Лицо устремив к поднебесью,
 Российских просторов свободы глотнуть,
 Душой возродиться бы в песне.
 Мы изгнаны прочь, мы сердцами гнием на чужбине.
 Вдали от Отчизны, к которой пылает любовь.
 Но память жива, и виденья приходят поныне,
 И сонные грезы волнуют по-прежнему кровь.
 Ах, нам бы в ромашковом цвете тонуть,
 Лицо устремив к поднебесью,
 Российских просторов свободы глотнуть,
 Душой возродиться бы в песне.
 
 Расплатившись, Евгений ушел, так и не притронувшись к заказанной водке. Его душили слезы бессилия. Всю дорогу до гостиницы в голове кружились обрывки воспоминаний. Жаркий полдень, луг, белоснежный ковер ромашек, крики, сабельный звон, кровь, удивленный взгляд убитого в спину красноармейца. И тогда Реутов решился:
 – Все. Хватит терзаний, довольно подыхать от тоски по родине, достаточно угрызений совести и унижений. Лучше умереть один раз. Наверное, мы разочлись с жизнью, расчет этот полный и окончательный.
 Ворвавшись в комнату, капитан достал из дорожного чемоданчика бережно хранимый револьвер, ненужную реликвию бесцельно прожитого братоубийственного военного времени, зажег свечу и на мгновение присел к столу. Воспоминания несколько отвлекли Евгения, но теперь он был готов свершить задуманное.
 – К дьяволу эту никчемную жизнь, – подумал Реутов, поднося ствол к виску.
 – Кхе-кхе, – послышалось из полумрака напротив.
 От неожиданности Евгений вздрогнул и всмотрелся в темноту, в которой из воздуха постепенно возникали очертания коренастой фигуры.
 – По какому праву, милостивый государь, вы появляетесь в моей комнате безо всякого приглашения? – рука с револьвером легла на стол.
 – Как же-с, как же-с без приглашения, когда вы, молодой человек, всего только секунду назад изволили помянуть дьявола. Было такое?
 – Ну.
 – Вот я и прибыл, как говорится, на зов страждущей души. И, позволю себе заметить, юноша, – фигура повертелась из стороны в сторону, а в ровно-спокойном голосе скользнули нотки брезгливости. – Условия у вас тут отнюдь не респектабельные: крысы, тараканы, прочая мерзость. Даже стула второго и то, пардон, не имеется.
 Как много в нашей жизни значат случайности. Случайный жест, случайный взгляд, случайно оброненное слово порой до неузнаваемости могут изменить определенное течение событий. Еще за пару мгновений до услышанной фразы Реутов готов был вогнать себе в голову убийственный свинец, а теперь вдруг, пристыженный язвительной интонацией, принялся суетливо обустраивать нежданного гостя.
 – К чему этакая суматоха, милостивый государь, – в колеблющемся пламени огарка успокаивающе блеснула, правда в обрамлении двух аккуратных рожек, самая банальная лысина. – Сделать из одного стула два, под силу лишь мне, но не вам. Мне же это, поверьте, совсем ни к чему, что стоя, что сидя, суть вопроса все равно сведется к одному...
 – П-позвольте хотя бы свечу, – капитан кашлянул, подавляя предательскую дрожь в голосе.
 – Ах, оставьте. Мне и без того достаточно видно, а вам меня видеть, только лишнего страху нагонять. Приступим лучше-с, – оставаясь в тени, адское создание приподнялось в воздух на высоту табурета, закинуло ногу на ногу и продолжало. – Как мне показалось, вы, молодой человек, были готовы наложить на себя руки. Так?
 Евгений помолчал.
 – Полноте, к чему излишняя стыдливость. Во всем свете эту процедуру ежедневно совершают сотни отнюдь не слабых духом людей. Самоубийство, конечно, всегда глупость, но вовсе не трусость или хилость, а иногда очень даже напротив.
 Реутов поморщился, подумав про себя:
 – Резонер несчастный, тебе легко разглагольствовать...
 – Вы совершенно правы, разглагольствования нам, действительно, не нужны. К делу. Я предлагаю вам стандартный договор. Самоубийство аналогично загубленной душе. Стоит ли губить ее понапрасну? Лучше заключим сделку: я гарантирую вам исполнение трех любых желаний, то есть даю право исправить то, что вам в вашей жизни кажется ошибочным, вы подпишете пустяковую бумажонку о переуступке души, которую хотели спустить даром. Идет?
 Евгений задумался. Чем черт не шутит, а начать игру с беспроигрышной карты тоже неплохо: скольких удастся избежать глупостей, сколько добрых дел совершить.
 – Без обмана?
 – Фи, молодой человек, как можно! В нашей конторе, извините, за такие вещи по морде-с бьют и больно.
 – Тогда по рукам.
 Из воздуха на грязный стол шлепнулся исписанный мелким почерком лист пергамента, что-то острое укололо Реутова в палец.
 – Подписывайте!
 Кровавый росчерк пера, и предметы исчезли.
 – Первое желание?
 – Хочу стать богатым! – не задумываясь, выкрикнул капитан.
 – Нет проблем. Вот имена лошадей, которые вам нужно будет ставить всю следующую неделю: Инферно, Дьябло, Принцесса ада... – голос растворившегося видения затих.

2.
 
 Деньги дались на удивление легко, были вложены в удачное дело, и уже через пару месяцев Евгений купил маленькое именьице под Парижем, где принялся затворничать, не желая стать объектом излишне докучливых расспросов. Он был доволен, вспоминал затею с револьвером как глупую шутку и начал подумывать о возможной женитьбе на какой-нибудь молчаливо-спокойной девушке из местных.
 Прогуливаясь однажды по Монмартру, где, греясь на солнышке, у мольбертов сидело не мало русских, капитан вдруг остановился будто громом пораженный. Ему в лицо глядел белоснежный ромашковый луг. «Ах, нам бы в ромашковом цвете тонуть...», – пронеслись в голове строки ресторанной песни, и, раздвинув цветы, на Реутова посмотрели те широко раскрытые глаза убитого красноармейца.
 Как добрался до дома, Евгений не помнил. В надежде забыться он пил неделю, засыпал в хмельном угаре, просыпался с больной головой и снова пил. Все казалось напрасным, мальчишеский затылок по-прежнему поворачивал к нему свой удивленный взгляд. Утром дня восьмого капитан принял ванну, побрился, выпил чашку крепкого кофе, выкурил для храбрости пару сигарет и бросил в пустоту комнаты:
 – Хочу увидеть его родных!
 – Нет проблем, – прошелестел над ухом знакомый голос из преисподней.

* * *
 
 Он сошел с поезда на грязном и шумном московском вокзале. Летний день близился к концу. Женщину и ребенка Евгений заприметил сразу. Еще бы! У девчонки были те же удивленные глаза. Мать убирала прокуренные залы ожидания, а ее семи, -восьмилетняя дочь приносила по полведерка чистой воды и уносила выливать грязную. Реутов оправил выгоревшую гимнастерку, скрипнул сапогами и уселся на лавку ждать. Удобный случай представился довольно скоро. Принеся очередную порцию воды, девочка утомленно присела на корточки и с вожделением уставилась на ломившийся снедью буфетный прилавок, она явно была голодна. Евгений шагнул вперед:
 – Постереги-ка, красавица, – поставив рядом с девчушкой свой видавший виды чемодан, Реутов пробрался к стойке, купил пару расстегаев, сладкую ватрушку с медом и вернулся на место.
 – Держи.
 Девочка настороженно мялась.
 – Бери, бери пирог и ватрушку, не бойся. Это за работу, ты же чемодан сторожила, – и, подавая пример, Евгений сладко надкусил довольно приличный на вкус расстегай.
 Вскоре оба оживленно болтали. Капитан выяснил, что девочку звали Варварой, ее мать Машей, что отца у нее нет, его убили на фронте белые, что живут они вдвоем в комнате при вокзале. Если путь к сердцу мужчины лежит в известном месте, то к сердцу женщины через ее ребенка. Подружившемуся с Варенькой Реутову оставалось лишь рассказать в довершение к устроенному дьяволом внешнему виду и документам историю жалостливых похождений потерявшего семью красноармейца.
 Обхаживая Машу, Евгений не торопился, и вовсе не потому, что не мог сразу выложить из чемодана на стол приличную сумму в ходивших при НЭПе червонцах и уехать восвояси. Нет. За годы скитаний Реутов сам истосковался по семье, женской ласке, уютному теплу домашнего очага. Ему вполне естественно захотелось любви, простой, не купленной за деньги любви. Наличие средств капитан объяснил хорошим заработком на прежней службе и тем, что вскоре якобы «нашел приличное место работы». Они переехали в снятые комнаты, у отдохнувшей от опостылевшей каторги Маши появились наряды, а у Вареньки игрушки. Дело продвигалось к свадьбе.
 В один из вечеров Евгений вернулся с так называемой «работы», во время которой просто бродил по знакомым улочкам, вдыхая пыльный и душный, но до смерти родной воздух России, и обнаружил в комнате сидевшего спиной к дверям мужчину. Возбужденная Маша, радостно обняв Реутова, прошептала:
 – Это Николай, брат, приехал. На свадьбу. Он вместе с мужем служил.
 Приветливо улыбаясь, мужчина поднялся навстречу Евгению. Их взгляды встретились, и улыбка медленно сползла прочь. И, как ни короток и горяч был тот давний бой, капитан тоже узнал красноармейца, сражавшегося тогда бок о бок с командиром. В тяжелой тишине повисло одно лишь слово:
 – Убийца.

* * *

 Реутов бежал по темнеющим улицам словно сумасшедший.
 – Зачем? Ну, зачем, спрашивается, жизнь столь подло вертит людьми. Ведь кажется, вот оно счастье, так близко, протяни руку и возьми его. А стоит поверить этому, выставить радостно дрожащие ручонки, и ищи ветра в поле. Было да сплыло. И не счастье оказалось, а беда горькая.
 Одновременно с этими мыслями в мятущейся душе Евгения поднималась накипь ненависти против убитого им мужа Маши, потому что, когда человеку нужно снять с себя груз ответственности, он лихорадочно начинает искать виноватого.
 – Что за подлец! Мало того, что затылок подставил, мало того, что физиономией своей удивленной покоя мне не давал, так он еще и жизнь мне исковеркать решил, гад!
 Всю ночь он просидел на скамейке какого-то сквера, а под утро решительно потребовал:
 – Перенеси меня в тот день, к самому началу боя.
 – Вы хорошо все обдумали, молодой человек, – прозвучал из пустоты голос дьявола. – Это ваше третье, последнее, желание.
 – Да, черт возьми. Тебе то, что за дело, – выругался Евгений, раздраженно топнув ногой. – Исполняй скорее!
 – Нет проблем. Однако, как вы, люди, все-таки легкомысленны. Вам даешь шанс исправить прожитые ошибки, а вы норовите свернуть к началу, чтобы наделать их снова. А жаль.

3.
 
 Белоснежный луг дышал покоем, но ныне капитан знал ему цену, и, когда на рысях вылетела красная полусотня, эскадрон был готов к схватке. Теперь у Евгения появилась цель: он старался прорваться к молодому командиру, чтобы схлестнуться с ним лицом к лицу. Горячка боя бросала их в разные стороны, и вот Реутов очутился подле своего врага, однако снова за спиной, снова перед глазами плясал этот ненавистный мальчишеский затылок.
 – ... мать, – грязно выругался Евгений и крикнул во весь голос: – Повернись к смерти ты, сволочь краснопузая.
 Оборачиваться противник не стал, он просто отмахнул шашкой назад, и капитан, державший клинок наготове для честного удара, просто не успел защититься. Из широкой, через всю грудь, раны брызнула кровь. Реутов наклонился и стал медленно вываливаться из седла.
 – Ах, нам бы в ромашковом цвете тонуть,
 Лицо устремив к поднебесью...
 В угасающем сознании капитана всплыли слова еще не написанной, но уже слышанной им в той далекой жизни песни, и Евгений навзничь рухнул в расплескавший белые воды ромашковый омут, устремив в голубизну небес свои широко раскрытые удивленные глаза.