Славка

Жил у нас в Тобольске паренек Славка. В подгорной части, где улицы складывались в слово МИР, в добротном пятистенке, на улочке, которую туман весенний не сожрет – подавится. Вот такой он и был, наш Славка, от этого мира, от нашего, а не от ТОГО: худющий, темный, как жареный таракан, а глаза – не то чтобы светились, нет. Горели. Бывало, посмотришь на него, а он захохочет, задрав башку к небу; а бывало – сверкнет глазами, как ножиком из подворотни пырнет. Молчаливый. Глазастый.
Ох, и попадало ему в школе! Уснет на уроке, а учитель линейкой по затылку – хрясть! Тот глазенками сверкнет, слезы проглотит – и молчит.
А однажды стянул он у матери пирог – ну, понимаете, не утерпел, пацан. А мать его – бац ремнем! А он молчит, стиснул зубы, только сопит носом. Мать еще дубасить. А он не себе стянул – собаке бродячей со щенками отдать хотел. Но матери разве объяснишь? То и делов, что дубасить. Ночью, конечно, всплакнул в подушку – ну а кто б не плакал? А утром мать вдруг как давай его по голове гладить – мол, ох, Славка, Славка… Да сама же в слезы. Ну, женская натура, что с нее взять.
Зимой у них там, у костела, горка была знатная. Ну, прям по взвозу! Все пацаны катаются – ухают, визжат. И наш Славка там. Сначала стоял, улыбался, потом на ногах скатиться решил – шлепнулся, губу разбил. Кровь, понятное дело, пошла – прямо на снег капает, а там еще лошадиные лепешки… Ну, вы понимаете. Он слизнул кровь с губы, поморщился – и пошел себе, не жалуется. Уже на ногах не катал, на заднице. Но под конец, когда губа застыла, снова полез стоя кататься. И че? Скатился, шельма, прям до самого низа. И домой, греть мослы да снова получать, что шубейку порвал.
А тут еще бабка Агафья, соседка ихняя. Увидела Славку возле своих дров – и хвать его хворостиной по спине! Думает – ворюга, дрова таскает. А он, дурачок, даже не оправдывается. Стоит, слезы капают – прямо как дождик на мостовой. Он у поленницы воробушка заметил, которого котейка ихний порвал, думал, отогреет. Воробушка не спас, да еще получил ни за что. Мать-то увидала, Агафье выговорила, сцепились. А Славка всё бормотал: «Ма, не надо, ма! Да брось!» Ну, и снова от матери-то получил. Но обиды никогда не держал. А чего ее держать, обиду-то? Куда с ней?
Ну а потом, значит, летом – чуть не трагедия. Пацанами ватагой купаться пошли. Ныряли, плескались. Нырнул Славка в Иртыш, да что-то не вынырнул. Пацаны его на берег выволокли, бледного, синего, воды наглотавшегося. Толкают, дуют – а он лежит, не дышит. Они его и так, и сяк – думали, всё. Отошел парняга. Ан нет! Тобольская натура другая. Не захотел он к деду на Завальное кладбище подыматься, очухался. Вздохнул. Откашлялся. Воды харкнул – и встал. Даже следа на глинистом берегу не оставил, будто и не тонул вовсе. Мать, конечно, ему потом всыпала – наорала: «Утонешь – домой не возвращайся!!! Убью». Потом, понятно, рыдать, за голову хвататься, его чуть снова не задавила – прижала к груди так, что у того снова смертушка перед глазами пробежала. Но обошлось!
А потом бабка Агафья нет-нет да потреплет его по макушке, усмехнется: «Выжил, Славка. Выдюжил».
А Иртыш течет. Мечети белеют, колокола на церквях звонят, волки за Ильинским монастырем воют, декабристы в могилах лежат – все как положено.
Только Славка – живой. Обиды сбросит – и снова глазами мир освещает. И тот мир, и этот. И света этого на все миры хватает.

Вот такая, понимаете ли, история. Не грустная. Настоящая.