Дарданелла 7. Подвиг лейтенанта

     Это ещё один фрагмент рассказа “Чёрный квадрат Малевича”.

     В этом рассказе немного выше нормы количество мата, но... как бы вам объяснить, чтобы приняли это должным образом... понимаете, на войне выражений не выбирают. Война это тяжкий солдатский труд и разукрашивать войну лепесточками цветов это знаете что... это маразм и неуважение к подвигу бойцов. Могу пообещать только максимально смягчать.

      Рассказано одной умной, но отвязной девицей по имени Дарданелла.

     ----------------------------


      Дарданелла со смаком допила шампанское, причмокнула и потянулась к сигаретам.

     - Ну, ладно, это был познавательный зигзаг в сторону. Вернёмся к нашим баранам, то бишь к нашим пунктам. На очереди следующий. Звучит так: мат – победа. Или залог победы. Или сопутствие победе. Одним словом: мат – необходимейшее условие для победы. Особенно в оползшем окопе и в грязи по колено, в окопе, залитом промозглым декабрьским дождём, превратившемся в ледяную корку на бруствере, на каске, на автомате, на бушлате и на лице.

     Вот ты, Яранский, в тридцать четыре года стал подполковником, много лет тянул офицерскую лямку и знаешь, что такое командирский язык. Многие отождествляют его с матерным. И не без оснований. Представь себе полевое совещание возле какого-нибудь чечен-аула, на котором комроты капитан Свиблый ставит задачу подчинённым перед боем. Обрати внимание – перед боем. Он говорит примерно так: “Лейтенант Пирожков, твоему взводу приказываю после доклада разведчиков выдвинуться туда-то, провести собственную рекогносцировку, занять позиции те-то, доложить обстановку, принять мои коррективы и в дальнейшем действовать по принятому боевому плану и по моим указаниям”. Всё, конечно, немного не так, но общий тон примерно такой.

     Но в оглушительной рванине боя, когда полуконтуженные вчерашние пацаны с висячими соплями, ошалевшие от реальности происходящего уже мало чего понимают, когда вдруг почему-то отказала эта б**дская рация, когда вдруг невыявленный ранее пулемёт с той стороны начал одного за одним валить бойцов, а обеспечивающая наступление миномётная батарея долбит не туда куда надо, когда всё пошло не так, комроты, размазав рукавом по лицу грязный пот, сипит надорванными связками: ”Слышь, Пирожок…, вишь из вон того дома с зелёной крышей пулемёт *уярит… Возьми своих, зайди вон от того сарая, там вроде нет никого и е*ани его… Час тебе… Понял?“. ”Понял, командир. Б** буду…”. И будьте уверены, е*анёт он этого пулемётчика. Потому, что понял. Потому, что не понять невозможно. Понял и последними своими молекулами почувствовал этот салага-лейтенант, что сейчас, когда реальная, страшная, огромная и беспощадная смерть сверлит воздух над его окопом, над пацанами его взвода, и смотрит не мигая прямо в глаза, и замораживает ледяным страхом съёжившуюся волю, нет одного его, лейтенанта Вани Пирожкова, нет одного капитана Свиблого, нет отдельно его бойцов Петьки, Васьки, Кольки. А есть что-то одно, большое, целое, в котором они все. Одна большая душа на всех. Одно большое сердце. И надо не дать разорваться ему потому, что погибнет оно – погибнут все. И страх, животный страх, поселившийся в желудке и сосущий его своими холодными губами и породивший такое же животное, смертельное, одурманивающее желание спрятаться хоть куда-нибудь от посвистывающих совсем рядом кусочков железа, выжить самому, куда-то уходит, а в душе секунда за секундой, как из зёрнышка, вырастает что-то новое, неиспытанное, светлое и отчаянное, выходит за пределы своего, индивидупльного, смотрит с вызовом в пустые глазницы смерти, соединяется с другими проросшими зёрнышками, зернышками всех командиров и пацанов, прижатых к мокрой земле чеченским пулемётом и начинает пульсировать в унисон…

     И вот граната… И вот двадцатилетний литёха Пирожок, зажав её в руке, месит грязь животом возле самого того дома… Вспышка, дым… И не сверкают больше очереди из окна. А над позициями роты, исторгнутое из раздувшихся на шеях бойцов жил, взвилось в сумрачное небо и придавило всё в округе своей тяжелой угрозой одно огромное, пылающее радостью и ненавистью: ”Бля-а-а…, Ванька…, Пирожок…, Е*анул, сука…“.  И выстреливают пружины в позвоночниках, и ноги сами несут, не разбирая воронок и буераков, и рот, разорванный матом, хрипит, выдавливая последние молекулы воздуха из лёгких. Добежали. Подняли на руки Пирожка с продырявленной грудью. А он разлепил запузырившиеся розовой пеной губы и выдохнул: ”Робя…, Я его е*анул…“. И всё. Только слезинка выкатилась из уголка стекленеющего глаза, оставила дорожку на грязной щеке и растворилась в тёмной, пропитанной скудным дождём, чужой земле.

     Ещё более страшное, избавившееся от радости и убивающее одной своей ненавистью ”Бля-а-а…, Су-у-ки-и…, За Ваньку…“ пробило кроны тощих кавказских дубов и уже ничего не остановит пацанов с автоматами потому, что одна душа, одно сердце.

     А ”Бля“ с перепуганным ветром уже достигло Космоса, проникло в поры всего живого и живёт самостоятельно, неосознанно, подчиняясь лишь смертельному потрясению боя.

     - Бля-х-х, Бля-х-х, - выплёвываются мины с левого фланга.

     - Бляк, Бляк, - шлёпают пули по солдатским грудям.

     - Б**, что такое… Б**, да что же это такое…, - даже не чирикает забившийся  между брёвнами, насмерть перепуганный воробей.

     - Б**, вот те на…, - шепчет немеющим языком скатывающаяся по брустверу окопа голова бойца, срезанная осколком.

     - Ой, мама, как больно.. Б**, да как больно…, - кусает бескровные губы на побелевшем от боли лице умирающий сержант Серёга Белозёров, грязными руками пытающийся запихнуть обратно, в распоротый осколком живот перемазанные кровью, извалявшиеся в земле и вытекающие чем-то жёлтым, кишки.

     - Ё-о-о…,Господи…, Господи…, Б**…, Пацаны…, Пацаны…, Не вижу…, - шарит по лицу пулемётчик Колян Низовой, пытаясь окровавленными пальцами вставить на место выбитые из орбит взрывной волной и висящие лишь на нервных волокнах глазные яблоки.

    - Ну, б**, вот это непруха…, - грустно вздыхают уносящиеся к ангелам души, отделившиеся от мёртвых, обезображенных солдатских тел.

     И даже Господь Бог, взирающий сверху на человеческую резню…

     Дарданелла не успела договорить. Что-то мгновенно сработало во мне. Мышцы спружинили, меня подбросило и мой кулак сам по себе въехал в её челюсть. Кресло перевернулось, белые ляжки сверкнули в воздухе. Дарданелла грохнулась на пятую точку и тупо уставилась на меня. Затем до неё дошло. Она, как бы сдаваясь, подняла руки ладонями вперёд и замотала головой, - Всё, Яранский…, Молчу…, Я поняла…

     Я наклонился помочь ей подняться. Она расценила моё движение желанием придушить её и завопила ещё громче, - Ну, всё, всё…, Сказала же, всё…, Я поняла…, Я больше не буду…

     Она поднялась, отряхнула задницу и отодвинула кресло подальше от меня.

     - Извини. Понесло меня. Эмоции, понимаешь ли, - отвернулась и замолчала.

     Я, сам удивлённый своей реакцией, пожал плечами и поднял вверх указательный палец.

     - Говори, да не заговаривайся. Это табу. Нельзя так про Него. Балабольству своему меру знать надо. Ты отбрякала своё и на дно упала, а мне потом из-за тебя в аду с чертями тусоваться.

     - Да всё я понимаю, говорю же – эмоции…

     Дарданелла опять замолчала. Поднесла сигарету к губам и отбросила её, давно потухшую. Затем взглянула на меня и нахмурилась.

     Наверное, я вообще тебе это зря рассказывала. Ты и сам всё это видел и всё знаешь. Хотя…, - она задумчиво ковырнула в носу, - Если заглянуть подальше и поглубже…, - глаз её вновь загорелся от какой-то новой идеи. Она пододвинула ногой кресло, села и вперилась в меня своим обольстительным зелёным прищуром.