Из истории рабочего движения на Юге России. 1

ИЗБРАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ А. А. ДИВИЛЬКОВСКОГО

Сборник публикует его составитель Ю. В. Мещаненко*

_______________________________________________
               

                Анатолий Авдеевич ДИВИЛЬКОВСКИЙ

         
                БЫЛОЕ

                Журнал, посвящённый истории освободительного движения

              Издаётся под редакцией В. Я. Яковлева-Богучарского и П. Е. Щёголева

                при ближайшем участии В. Л. Бурцева

Издательство Парамонова Н. Е.

Знаменская ул. дом 19

Санкт-Петербург

1907

Всего страниц: 320


                ИЗ ИСТОРИИ РАБОЧЕГО ДВИЖЕНИЯ НА ЮГЕ РОССИИ

                (Из записок социал-демократа)


   173


   В конце 1899 года (дело было в Киеве) ко мне зашёл приятель-студент, питерский лесник, гостивший в Киеве на святках и предложил взять на себя занятия с кружком рабочих-ремесленников, образовавшимся на Подоле*.

   Устроителем этого кружка был, в свою очередь, приятель моего лесника, тоже недавно приехавший из Питера, ювелир-рабочий, у которого не было «связей» ни с местным комитетом с.-д. партии, ни, вообще, с местной интеллигенцией.

   Лесник предлагал познакомить меня с этим ювелиром.

   Лесник был малый добрый, а мне давно хотелось ближе примкнуть к рабочему движению; до тех пор я ограничивался лишь знакомством с марксистской теорией да кое-каким «содействием» революции…

   После небольшого колебания, я изъявил согласие.

   Через несколько дней сказанный ювелир сидел за моим столом и пил чай.

   Это был очень солидный и скромный, молодой еврей-рабочий, в золотых очках, бритый и стриженый, в пиджаке и синей рубахе под жилеткой, — словом, все черты, так сказать, «истинно-еврейского» внешнего облика (как его привыкли себе представлять «истинно-русские» люди) — пейсы, ермолка или фуражка с пуговицей на макушке, козлиная борода и долгополый «лапсердак» — отсутствовали у него, как бы подвергнувшись атрофии.

   Я, признаюсь, в первый раз встречался с типом «сознательного» еврейского пролетария и с удивлением наблюдал новое для меня явление.

   Между тем он очень стеснялся, поминутно краснел, сквозь частые веснушки лица, и говорил очень тихим голосом, хотя довольно правильным литературным языком и даже с некоторым излишком «учёных» терминов.

   Я чувствовал большое расположение к гостю, хотя в то же время из головы не выходила задняя мысль, столь неразлучная с нами в России: «не провокатор ли?»…

   Я, конечно, не давал её заметить гостю, и условился с ним, куда мне явиться на первое собрание его кружка.


                *Портовая, торговая и промысловая часть г. Киева


174


   Собрание происходило на Подоле, в квартире Абрама (имя ювелира), в крохотной комнатке пролетария, зарабатывающего рублей 35–40 в месяц. Собралось человек 7 «сознательных» рабочих-евреев, по ремеслу гравёров, шапочников, заготовщиков обуви, дамских портных, столяров.
 
   Всё это были хорошие, тёплые ребята, свободомыслящие в деле религии и национальных предрассудков, так же мало сохранившие из традиционных еврейских черт, как и Абрам, хозяин квартиры. Абрам угощал нас чаем с полубелым хлебом и колбасой, этой вещественной уликой нарушения Моисеева закона…

   Толковали об условиях социал-демократической пропаганды среди местных рабочих, о предстоящих нам задачах…

   Надо сознаться, я очень мало представлял себе, в чём именно заключаются эти задачи и что от меня лично потребуется. Я только всею душою готов был отдать все свои усилия на пользу рабочего дела и чувствовал, что кое-в-чём могу быть полезен.

   Но как и за что взяться прежде всего, я не знал.

   Между тем из разговора оказалось, что члены кружка обладают обширными связями в рабочей среде, особенно, конечно, в среде евреев-рабочих Подола, в различных ремёслах*, сверх того, почти все мои новые знакомые были родом из северо-западных городов — Вильны, Ковно, Гомеля, Бобруйска и т. д. и, по большей части своею «сознательностью» обязаны были «Бунду» (Всеобщему с.-д. еврейскому союзу Литвы и Польши), под опекой которого прошли полную школу революционной практики.

   Они прекрасно знали в чём их ближайшая задача и как к ней приступить.

   Мне оставалось лишь слушать и учиться — положение несколько странное для человека, призванного как бы в руководители.

   Но, между тем, мои клиенты, повидимому, нисколько не смущались моим, более или менее пассивным поведением: им нужно было на самом деле, лишь  п р и с у т с т в и е,  н а л и ч н о с т ь  «интеллигента», — нечто вроде образа, безмолвно стоящего в красном углу.

   Живо жестикулируя и бранясь между собою по-товарищески — как это свойственно евреям в интимном кругу — они очень толково и без излишней траты времени на разговоры наметили план библиотеки для рабочих и общей кассы взаимопомощи, назначили взносы туда и сюда, выбрали кассира, библиотекаря, выяснили, какие можно составить кружки пропаганды из «сознательных», «полусознательных» и «первоначальных» товарищей, им ближе известных, предоставили мне приискать интеллигентов-пропагандистов для этих кружков.

   Передо мной вставала картина вполне разработанной, готовой техники дела, которую оставалось лишь пустить в ход.

   Я был восхищён фактом подобной практической сноровки в общественном деле и именно среди трудовой массы, казалось бы окончательно забитой русскими порядками.

   Я отдавал себе

                *Крупное, частно-капиталистическое производство в ремесле распространено было в то время в Киеве, особенно в сфере изготовления готового платья, обуви, мебели, деревянной и железной, и в слесарном деле.


   175


ясный отчёт, что 99 % интеллигенции не могут, по степени подобной деловитости, идти ни в малейшее сравнение  этими «новыми людьми»!

   Я лично пригодился им лишь, как своего рода моральный авторитет, к суду которого они, в силу своей веры во всемогущество образования, прибегали в экстренно-спорных случаях.  Эту роль беспристрастного председателя я сумел выдержать до конца в моём маленьком самопроизвольно зародившемся «Ремесленном Комитете». И благодаря этому, и благодаря моему искреннему уважению к практической опытности моих товарищей рабочих, я до конца остался со всеми ними в самых дружеских отношениях.

   Скоро выяснилось, что и малейших подозрений в провокаторстве нельзя питать к добрейшему Абраму, который отличался замечательным искусством в деле привлечения и сплачивания людей. У него тоже была выработана техника этого специального дела. Роль наживки для новичков и, вместе, пробного камня играла у него неизменно одна и та же «марксистская» газета «Северный Курьер», выходившая тогда по счастливой для нас оплошности начальства. Давши 2–3 номера газеты на прочтение, Абрам заводил затем непринуждённый разговор о прочитанном, и с тонким умением разбирался в людях, глядя по ответу.

   По достаточном испытании он привлекал «съагитированного» в кружки.

   Скоро, таким образом, он и выдвинул, привлёк в «Комитет», действительно самых дельных людей из всего ремесла в Киеве. Они же очень быстро довели нашу организацию до нескольких сот человек. Удивляло меня ещё насколько между ними распространено было знакомство с книжками, содействующими прояснение рабочих мозгов.

   «Спартак» Джиованиоли*, «Овод» Войнич, «На рассвете» Ежа, потом «Ткачи» Гауптмана, «Дурные пастыри» Мирбо — читались запоем и, так сказать, повально;  их участь разделяли некоторые популярные книжки по истории культур и марксистской теории.

   Затем, конечно, — «нелегальщина»… 
      
   Много можно было бы порассказать и о типах, наблюдавшихся мною тогда в рабочей среде и об удивительных проявлениях духовного подъёма, происходившего в ней на моих глазах. Но не это сейчас меня занимает. Мне хочется рассказать здесь не о тогдашнем движении среди более всё же развитого и подготовленного исторически еврейского пролетариата, а о первых всходах будущего революционного действия в самой сырой, нетронутой, если хотите, опять таки, «истинно-русской» массе, всходах, которые мне тоже пришлось тогда близко видеть и которым даже пришлось подавать род акушерской помощи в их нарождении на свет.

   Волею судеб последнее произошло именно благодаря моему участию в самоорганизации киевских евреев-рабочих.

   В числе участников нашего «Ремесленного Комитета» был один юноша — столяр, по имени Саул, он же Николай. Ни то, ни другое имя его не было настоящее, так же как и фамилия — Левин. На самом деле он звался (скажем) Натан Мейер, родом из Полоцка, т. е. из черты оседлости. На родине его звали русским именем Николай, в Киеве же он был на положении

                *Так в тексте (Ю. М.)


   176


«бесправного», так как там (и до сих пор) могут жить лишь гильдейские купцы и дипломированные ремесленники, а у Николая диплома не было.

   Поэтому он, подобно тысячам обитателей Подола, жил, прячась от полиции, в квартирах «правных» товарищей и про всякий случай имел паспорт вольной фабрикации на имя Саула Левина.

   Этот «двуличный» или, если угодно, «триединый» человек свёл знакомство с русскими булочниками, в то время, как прочие товарищи не выходили из круга своих еврейских рабочих.

   Уже этот один факт обращал на него особое внимание, ибо еврею быть в приятельских отношениях с «несознательными» русскими было не так-то легко. С нашим же «Николаем» русские булочники не только были в приятельских отношениях, но и сильно его уважали.

   Это зависело, без сомнения, и от того, что Николай обладал необычайным природным красноречием, хотя и выражался по-русски с трудом.. Ещё замечательнее, что он излагал прекрасно по-русски свои мысли на бумаге — чего никто из прочих наших «комитетчиков» не мог сделать. Когда же он говорил, то глаза его мрачно горели, а энергичное, смуглое лицо принимало самое суровое выражение; видно было, что он глубоко переживает свои слова. Но поэтому, быть может, он говорил вообще мало, больше молчал.
 
 В то время, как в нашем «комитете» происходили споры и излагались планы относительно наилучшего устройства организации на Подоле, Николай упорно обращался всегда к одной теме — к своим излюбленным булочникам: он настаивал на том, что булочники во всём Киеве готовы уже к открытой борьбе, надо лишь их «поагитировать», т. е. заняться «развитием» более выдающихся из них и распространять среди них с.-демократическую литературу. Товарищи относились к словам Николая несколько насмешливо, по трём причинам: он в спокойном состоянии не умел ловко аргументировать и любой противник засыпал его словами; он был моложе прочих, отчего считался «непрактичным» (ему было лет 18) — впрочем его монументальная фигура и суровый вид, скорее, заставляли считать его старше остальных; наконец, странным казалось всем — и мне, в том числе, — чтобы были готовы к борьбе самые неразвитые из киевских рабочих, между тем как более развитых ещё надо готовить.

   Но Николай отстаивал своих булочников так упорно, что я прозвал его про себя «тяжёлой артиллерией». Мы решили, во всяком случае, поглядеть кружок приятелей Николая из числа более развитых.

    Я пошёл к ним с Николаем. Комната, где собрались человек шесть булочников, была куда беднее комнаты Абрама (дело уже было не на Подоле, а в верхнем городе). Это было сырое и низкое помещение, почти без всякой мебели, кроме грубых деревянных кроватей.

   Тут жило, повидимому, с десяток человек.

   Собравшиеся рабочие были все худы и измождены.

   На неестественно-бледных (от въевшейся муки) лицах у большей части выделялись вос-


   177


палённые, красные глаза. Они выражались уже языком русских крестьян, за исключением одного немца Альберта и одного поляка Матвея, у некоторых речь носила хохлацкий оттенок. Все были страшно бедно одеты — в те самые лохмотья, которые, пожалуй, все читатели и до сих пор видят на рабочих-булочниках. Они просили позаняться с ними, дать им книжек, рассказывали о тяжких условиях своей работы и, как и Николай, настаивали, что вся масса киевских булочников готова хоть сейчас к общей забастовке.

   Надо заметить, что каждый вечер занятий являлся для них своего рода подвигом, ибо праздников у них не было, работали они безвыходно в своих подвалах-мастерских по 17–20 часов, и отлучиться можно было, лишь поставив за себя заместителя с платой ему 1 рубль.
 
   Месячный же заработок равнялся 15–20 рублям.

   Меня поразила увиденная картина.

   Мне и раньше, конечно, приходилось видеть рабочих-булочников, но… не приходилось встречаться с ними, как  с  л ю д ь м и,  требующими для себя, как и я, света и борьбы. Неощутимые социальные перегородки так основательно слепят наши глаза, что мы сквозь них только и замечаем, что привычные, следовательно, как бы и «нормальные» внешние облики других людей.

   Мы говорим себе: «вот типичный булочник!» — и успокаиваемся на чувстве какой-то полупрезрительной жалости. В самом деле, чем же мы можем ему помочь?

   Ничем.

   Следовательно, булочнику только и остаётся, что быть булочником.

   В это время мы с нашим «Ремесленным Комитетом» успели уже присоединиться к местному комитету Р.С.-Д.Р.П., что означало для нас возможность получать социал-демократические брошюры, журналы и проч., а также пропагандистов.

   Впрочем, «возможность» ещё далеко не обозначала фактической достаточности того и другого.

   Сам «Киевский комитет» вечно испытывал голод по литературной части, а пропагандистов было раз-два и обчёлся.

   Приходилось перебиваться кое-как, едва утоляя 1/10 часть запросов.

   Тем не менее, к булочникам мы приставили «пропагандиста», зелёного студентика, который конечно, сам ещё едва учился тем теориям, которые проповедывал.

   Но недостаток опыта и знаний заменялся искренним жаром, с каким он отдавался делу, а булочники знали сами так мало, что и крупицы знаний казались им откровением. Притом, им опять таки важнее всего было заполучить к своему делу «интеллигента», как санкцию правильности этого дела, как знамя, ободряющее в борьбе.

   Советы же Николая и собственный рассудок и усердие направляли их к задуманной стачке.

   Я вскоре узнал, какие огромные усилия прилагались булочниками-руководителями. Николай доставил мне вскоре самодельную рукописную брошюрку, изготовленную упомянутым выше поляком Матвеем. В подражание весьма распространённой тогда нелегальной брошюрке «Что нужно знать и помнить каждому рабочему», он озаглавил своё произведение «Что нужно знать и помнить каждому булочнику».

   Здесь ужасными каракулями и не очень-то грамотно,


   178


но в замечательно-ярких лирических красках, изображалось положение товарищей-булочников, которым недоступно ни весенней природой часок полюбоваться, ни «в церковь сходить в воскресенье», ни даже семью свою повидать хоть раз в месяц; «наши родные дети не знают нас в лицо, потому что мы являемся домой лишь по ночам, когда они спят, и уходим чуть займётся свет».

   «Булочники, — говорит автор, — целый день жарятся в мастерской, как в пекле, а, когда выскочишь под ворота подышать воздухом, весь перепачканный в муке, как белый чёрт, то уже хозяин грозит расчётом»…

   В конце брошюрки стоял, как водится призыв к борьбе за улучшение условий труда.

   Эта брошюрка была написана Матвеем почти за год перед тем, и можно себе представить, сколько труда и поту положил он на её сочинение! Но он этим не ограничился. В течение года он переписал её собственноручно не менее 15 раз и разнёс по знакомым ему мастерским, производя всюду неотразимое впечатление. В самом деле, ведь всё в ней сказанное, каждое слово было кровною правдой, а призыв к борьбе открывал впервые светлую дверь перед отчаявшимися людьми.

   Матвей поддерживал своё писание и пространными устными беседами, наконец, взяв кусок угля в руки, он чертил на стенах мастерской (где, по общему правилу, рабочие и жили) импровизированные прокламации.

   Спрашивается: как он не попался в своей смелой пропаганде в когти полиции?
 
   Дело очень простое: ни хозяева, ни полиция не предполагали тогда ещё в Киеве, чтобы среди такого забитого работой и хозяйским окриком племени проявился малейший протест!

   Поэтому не озаботились  насаждением здесь ни шпионства, ни провокации, и пропаганда быстро делала своё дело по линии наименьшего сопротивления.

   Вскоре тот же Матвей, по моей просьбе, лично обошёл большую часть пекарен г. Киева и собрал полную «статистику» числа рабочих в них, с указанием женатых и холостых.

   Для него не существовало границ в стремлении к действию, а отсутствие своё из мастерской ему удавалось скрывать от хозяина, благодаря всегдашней готовности товарищей покрыть его.

   Его неумелая брошюра доставляла мне величайшее удовольствие: столько в ней было искреннего чувства; я её всячески старался сохранить, несмотря на большую опасность для самой же предполагаемой забастовки, в случае, нагрянули бы ко мне с обыском. И я бы сберёг бы её до сих пор, как драгоценную память, если бы — по российским условиям — ряд последовательных «чисток» не заставил меня пожертвовать и этим самоцветным камнем…

   Конечно, теперь, после ряда потрясающих исторических событий, может показаться смешной та маленькая брошюрка, но не забывайте, что на заре классового сознания то были первые ростки, из которых развились красные цвета будущего…

   Однако Матвей не был главным двигателем в среде булочников. Он был лишь самородком-пропагандистом, агитатором и, если хотите, певцом движения. Его истинным дирижёром был другой человек — пекарь Алексей.

   Но я в это время ещё мало с


   179


ним был знаком и скажу о нём подробно дальше.

   Всего же их руководящий круг обнимал 50 с лишним человек, которые были знакомы со всеми решительно пекарнями в городе и предместьях и в каждой из них имели преданных и «съагитированных» людей.

   Пекарен в городе с предместьями было тогда до 150, а рабочих в них, вероятно, было больше 1000 человек, со слов рабочих-булочников (иных данных у нас тогда не имелось).

   В марте месяце булочники, под действием усиливающейся агитации, стали очень неспокойны. Их «булочный комитет» заявлял, что придётся вскоре объявить стачку, ибо рабочие стали с таким трудом переносить хозяйские ежовые рукавицы.

   Стали местами даже бросать работу...

   Положение особенно обострилось на Пасхе, ввиду того, что тут булочники имели два дня «свободы», могли между собой повидаться и ещё больше наэлектризовать друг друга.

   Сверх того, эта пасхальная «свобода» была, сама по себе, такого свойства, что могла особенно раздражать людей: хозяева заставляли три последних дня перед Пасхой работать круглые сутки, не покладая рук, как бы стремясь возместить предстоящую потерю двух дней; рабочие так утомлялись, что и праздник для них был не в праздник.

   Мы получили согласие Киевского комитета на стачку и обещание помощи и стачечных листков.

   23-го апреля, через неделю после Пасхи, предположили объявить стачку.

   За два дня перед тем созвали вышеупомянутых 50 человек «довыеренных» (на одном из островов Днепра). Там с ними вели беседу Николай, Матвей и Алексей.

   На следующий день, в субботу, назначено было предстачечное собрание делегатов от всех пекарен — всего до 200 человек. 

   Начать собираться было решено с 8 часов утра, сходиться постепенно, группами по 2–3 человека, с таким расчётом, чтобы всем собраться к 11 часам.

   Место у нас было предварительно высмотрено за городом на той стороне Днепра, в глубине леса. Мы несколько раз уже там собирались с еврейскими рабочими, так что место могло считаться надёжным и безопасным от жандармского глаза. Выработалась у нас и техника собрания: на опушке гостей принимали два распорядителя, направлявших затем каждого приходящего к патрулю в лесу (шагах в 30).

   Этот последний передавал их дальнейшему патрулю, выкрикивая пароль (например, «Волга-а!»); второй передавал их третьему и т. д., до самого места собрания. Эта техника удавалась нам в совершенстве, её же мы решили применить и к собранию булочников. Но, увы, оказалось, что расчёт был не совсем удачен.

   Я пошёл на собрание часам к 10.

   Уже проходя загородной слободкой по шоссе, ведущему к лесу, я был несколько обеспокоен видом многочисленных толп наших будущих забастовщиков, непринуждённо шагавших поперёк всего шоссе, в измазанных мукою передниках и шляпах, с огромными полубелыми «калачами»* под мышкой (было условлено, чтобы хлеб несли с собою сами участники собрания).

   Весёлый говор стоял над шерен-

                *«Калачём» на юге зовётся 5 и 10 фунтовый плетёный полубелый хлеб.


   180


гами рабов капитала, вырвавшихся из своих душных подвалов на вольный воздух…

   Мне, привыкшему к строгой «конспирации», очень не нравилось это непринуждённое поведение; мне казалось, что сами собаки Никольской слободки понимают, что это булочники идут на заговорщицкое, потаённое сборище…

   Но приходилось махнуть рукой и спешить к лесу.

   У опушки, по условию, стояли Алексей с Матвеем. Радостно поздоровавшись, они указали мне первый патруль в лесу и сообщили, что уже многие прошли. Я направился в лес. Но уже у второго или третьего патруля я заметил образовавшееся скопление народа, весело болтавшего с давно не виденными приятелями. На моё замечание, они ответили, что «ничего-мол, сейчас придём».

   Дальше уже никакого патруля не оказалось — исчез.

   Тут я понял, какая великая разница между воспитавшимися на конспирации и дисциплине еврейскими рабочими и нашими русскими нетронутыми, широкими натурами.
 
   После я множество раз убеждался, что главный враг собственно-русского рабочего движения (и не только в среде рабочих) непонимание первостепенного  значения товарищеской дисциплины. Еврейские «патрули», стоявшие в том же лесу, всего лишь за несколько дней перед тем, не двигались с места целый день, не решаясь даже сбегать напиться воды, шагов за 300, когда пересохло горло.

   Лишь получив смену от распорядителей, они приходили браниться с последними за то, что остались забыты на своём посту.

   Такую же педантическую пунктуальность я потом встретил в «рабочих обществах» Финляндии. Нечего удивляться, что в последней стране социал-демократия пожинает богатые урожаи умелых посевов…

   Считая, что с патрулём вышло случайное недоразумение, которое исправят распорядители, я поспешил дальше, к знакомому месту собрания. Патрулей ни души.

   До назначенной полянки было версты три.

   Пришедши туда, я должен был лишь констатировать полное отсутствие народа.

   Значит, разбрелись кто куда, по всему огромному лесу…
 
   Положение было из самых глупых. Идти назад, поправить дело, расставить на-ново патрули? Не стоило — потому что было уже около 11 часов, и главная масса уже прошла.

   Идти по лесу собирать народ? — предприятие бесполезное: по одиночке всех не соберёшь, а посылать других — места не знают. Осталось сесть на полянке, словно заяц в сказке, прогнанный из избушки козой и ждать. Я сел и стал ждать. Ни души. Только весеннее солнце сияет, да ветер шелестит верхушками сосен. Я не могу вам рассказать, какие бесы гнева и отчаяния раздирали мою грудь в течение долгих часов, пока я сидел на этой полянке!  Всё было так налажено, готовилось так издавна, и вот должно рушиться из-за пустяка, из-за российской халатности!…

   Скверно я себя чувствовал.

   Впрочем моя недолгая революционная практика успела уже воспитать во мне совершенно необходимую в России добродетель — воловье терпение. Я решил сидеть тут, хоть до завтрашнего дня, а дождаться хоть части булочников.

   И вот, часов около 2-х


   181


стали они, наконец, появляться усталые и недовольные — словом, в настроении, мало подходящем случаю. Появились Матвей и Алексей, которые сейчас же отправились скликать и остальных. Стали подваливать новые и новые толпы. Скоро набралось больше 100 человек, но многие, очевидно, так и заблудились неведомо где. Как результат неудачного начала, поднялась, по русскому обычаю, русская ругань. Непечатные выражения так и висели в воздухе.

   Деморализация развивалась дальше.

   Хлеб успели весь приесть, захотелось пить.

   Любители вина объявили, что пойдут искать «казёнки». Они её действительно нашли на железнодорожной станции версты за две, и принялись выпивать. Время шло, пора было начинать, а никто и не думал. Другие побрели в соседнюю деревню за молоком; сыскали молоко, но вместе с кувшинами явились и посланные бабами ребята, ребята донесли о необычайном сборище матерям, которые поспешили в лес на даровое зрелище, — за ними мужики…

    Я уже ожидал, что вот-вот пожалует и урядник.

   Я ничего не мог предпринять, ибо совершенно не был знаком рабочим, укрывшись под псевдонимом «петербургского булочника».

   Но урядник не пожаловал.

   Вместо него явилось нам подкрепление, в виде одного «комитетчика»-шапочника Гриши, прекрасно говорившего по-русски, и двух барышень-портних (обе они звались Розами). Появление изящно одетых барышень, в красных кофточках (по случаю близкого 1-го мая) произвело неожиданно-благоприятное действие.

   Во-первых, прекратилось поминание родителей, а вместе с ним исчезло влияние «истинно-русских» выпивающих и бранящихся элементов.

   Цивилизация вступала в свои права.

   Во-вторых, нашлись немедленно галантные кавалеры, которые набрали тут же в изобилии растущих прекрасных огромных весенних цветов «сна», и, сделав букеты из их лиловых колокольчиков, поднесли барышням, а себе воткнули по цветку в петлицу.

   Немедленно началось повальное подражание.

   Надо вам сказать, что это были за экземпляры рода человеческого!

   Редкий был одет более или менее прилично, по-городски, в пиджаке, штиблетах и шляпе. Большинство являло собой вид каких-то дикарей нашего времени. Изорванные, измазанные, в опорках, грубых рубахах, многие без шапок! Громадное большинство были просто курские, орловские, калужские мужики, лишь несколько месяцев пришедшие в город и не видавшие за тяжкой работой света.

   Были здесь и три делегата босой команды из пропойц-булочников, приглашённые для переговоров, на случай возможного с их стороны штрейкбрехерства. И все они подтянулись в присутствии дам. Я видел, как один неподдельный сын «Калуцкой губернии», на котором пиджак сидел, как на корове седло, выломав порядочную сосновую ветку, заткнув её себе в грудной карман вместе с пучком цветов «сна».

   Было часов 5, когда стало, наконец, возможно приступить к действиям. Сначала были сказаны «агитационные речи» — об общих условиях булочной работы, о необходимых требованиях,


   182


   Огромный успех имели опять таки речи «барышень», о солидарности рабочих и о близком 1-м мая. Курским и «калуцким» очень было лестно, что такие нарядные особы  тоже о них заботятся. Они не догадывались, что это свои же, работницы; они таких ещё не видали. Потом перешли к главному, к выяснению того, как устраивается стачка и как надо себя вести в течение её.

   Десяток раз повторялось всем вместе и каждому в отдельности, что работу бросать надо зараз во всех пекарнях, что идти на уступки отдельного хозяина нельзя, надо дожидаться общих уступок, что нельзя пить водки, вредить чем-либо хозяину, драться, ругаться и т. п., что следует держаться вне казарм, лучше всего проживать у товарищей, чтобы избегнуть полицейских насилий, что нечего бояться полицейских угроз и даже побоев, а дружно держаться до победы и проч.

   Всё это выслушивалось с величайшим воодушевлением; расспросов было без конца.

   Здесь мне выяснились две вещи.

   Во-первых, какое-то восторженное уважение всех булочников к пекарю Алексею.

   Он разрешал все затруднительные вопросы и слово его считалось последним.

   «Алексей сказал» — этого было достаточно.

   Алексей был у них «правильным», святым человеком.

   Я тут обратил на него впервые пристальное внимание.

   Он был тощ и неестественно бледен, как все булочники, но его карие глаза горели каким-то неугасимым, внутренним огнём. Он как будто совершал священнодействие. Его нравственным авторитетом объяснялось поразительное единодушие движения до самого конца и то, что никто не поддался соблазну выдать хозяевам или начальству всю затею.

   Она осталась последним абсолютно неизвестна и грянула им, как снег на голову.

   Второе обстоятельство, мне выяснившееся, — крайняя темнота в мозгах многих булочников. Один юноша, например, долго слушал повесть об их 17–18-ти часовом труде и возможности добиться лишь 12 часов работы, потом обратился ко мне с недоумением: «как же вот ты говоришь всё — 17 часов работы, а я работаю всего-навсего 7 часов в день».

   Я был сразу поставлен в тупик, и призвал на помощь Алексея.      

   Алексей рассмеялся: «ах ты, дурак! Как же ты 7 часов работаешь? А те-то часы, что просиживаешь у печки, дожидаясь пока хлеб взойдёт, потом испечётся, — ты и не считаешь?» и тут же по пальцам рассчитал ему, что он тоже работает все 17 часов.

   Малый был удивлён и убеждён.

   Наверное, эта наука имела решающее значение для всей его последующей жизни.

   Были ещё трогательные и смешные эпизоды.

   Было два делегата от еврейских булочных Один из них, Герш, единственный рабочий у своего хозяина-еврея — работал, как выяснилось, по 21 часу в сутки. Глядя на его несчастную измождённую фигурку и на кроткую улыбку на его лице, при рассказе об этих чудовищных «условиях труда» вполне можно было поверить ему. Все присутствовавшие булочники, без различия национальности (были тут великороссы, хохлы, немцы и поляки), прониклись вдруг энтузиаз-


   183


мом к его страданиям, превзошедшим всю хорошо им знакомую каторгу производства основной пищи людей, — и с громкими криками «ура» принялись качать сконфуженного Герша. О, качанье тоже много-много значило для множества бывших тут бессознательных антисемитов!

   Немного раньше произошла смешная история. Бабы и мужики, явившиеся вслед за своими кувшинами и ребятами, не покидали своих зрительных позиций, когда уже все кувшины давно были опростаны.

   Оратор говорил о 1-м мая, приглашая булочников и на будущее время не забывать этого рабочего праздника. Булочники, уже заряженные достаточной дозой электричества, в готовности к завтрашней забастовке, отвечали громкими криками «ура!». Вдруг я слышу за их голосами онкие бабьи голоса, тоже кричащие «ура!». Гляжу: бабы весело машут пустыми кувшинами и заявляют свою солидарность! Вряд ли поняли они, о чём речь, но заразились настроением.

   Теперь, — кто знает? — может быть, и они понимают…

   Наконец, всё и всем было разжёвано и разъяснено.

   С босяками — экс-булочниками, поторговавшись, заключили договор: 10 рублей в сутки на пропой — и они не пойдут к хозяевам. Договор заключался с комичной торжественностью, Алексею потом пришлось идти к босяцкому «полициймейстеру» для его утверждения, и, надо сказать, что договор потом честно соблюдался, даже, когда руководители стачки попали в тюрьму, и некому было вносить условленную контрибуцию…

   Солнце уже заходило, когда мы, выпроводив постепенно всех из лесу, сами двинулись в путь.

   Косые лучи солнца из-за Днепровских гор падали сквозь высокие колонны сосен и ярко выделяли на песке и прошлогодних иглах лиловые пятна лиловых «снов». Мы шли, позабыв о неудачах начала дня и полные надежд на день завтрашний.
Алексей, чувствуя себя героем события,  рассказывал мне свою биографию. Матвей шёл с другой стороны и вспоминал какие-то стихи. Это была поэтическая душа. Алексей, родом из Переяславля, был прежде пекарем в пекарне своего родного брата-хозяина. По его же словам, он был «зверем до рабочих», стараясь соблюсти как можно лучше братский интерес. Потом попалась ему в руки какая-то социалистическая брошюрка — «и как обухом по голове меня ударило». Целую ночь он не спал , дня три ходил, как потерянный, потом сразу и целиком обернулся в сторону рабочих. Стал их во всём защищать. Конечно, брат его скоро выжил из дому., но, как отличный мастер, он скоро нашёл другое место. С тех пор его задачей стало общее рабочее дело, дело самоосвобождения. Переворот, с ним случившийся, не остался тайной для мира булочников, и вот — первопричина завоёванного им уважения.

   Расставаясь с ним, скажу без прикрас, — я был счастлив, что так близко видал пример могучего действия нашей идеи на твёрдые сердца.

   И всё же мне как-то не верилось в действительный успех всего предприятия — не потому, чтобы смущала его всё же импровизированность, не потому, чтобы внушала страх сила хозяев над


   184


таким первобытным народом, как только что виденные мною булочники и не потому, наконец, чтобы грозили крушением наших планов неизбежные полицейские репрессии — нет, все эти неблагоприятные шансы с избытком перевешивались ярко выразившимся на сходке колоссальным запасом рабочей ненависти против хозяйского живодёрства.

   Но как-то казалось несбыточным такое дело, какого никогда ещё не видано было не только в Киеве, но и вообще на юге России: одновременное и согласное восстание против застарелых порядков одного из самых «смирных» «цехов» по целому громадному городу.

   И была слишком необычна возможность перехода завтра же нашей никому не ведомой кротовьей работы к широкому и всем бьющему в глаза воплощению.

   Однако, за нами стояло, нами руководило что-то громадное, далеко превосходящее наши малые силы, и от того всё, что для нас было почти невероятным, свершилось.
 
   Видно, и в наших местах приходил конец пресловутому долготерпению российского народа, считавшемуся его тысячелетне-испытанным свойством.

               
                Иванъ Диброва
               
                (Один из псевдонимов Анатолия Авдеевича Дивильковского)**

               
                --------------------


       Для цитирования:


А. Дивильковский, Из истории рабочего движения на Юге России, Былое, 1907, № 8/20, стр. 173–184, С.-Пб., Издательство Парамонова Н. Е.

   

       Примечания


      *Материалы из семейного архива, Архива жандармского Управления в Женеве и Славянской библиотеки в Праге подготовил и составил в сборник Юрий Владимирович Мещаненко, доктор философии (Прага). Тексты приведены к нормам современной орфографии, где это необходимо для понимания смысла современным читателем. В остальном — сохраняю стилистику, пунктуацию и орфографию автора. Букву дореволюционной азбуки ять не позволяет изобразить текстовый редактор сайта проза.ру, поэтому она заменена на букву е, если используется дореформенный алфавит, по той же причине опускаю немецкие умляуты, чешские гачки, французские и другие над- и подстрочные огласовки.

   **Дивильковский Анатолий Авдеевич (1873–1932) – публицист, член РСДРП с 1898 г., член Петербургского комитета РСДРП. В эмиграции жил во Франции и Швейцарии с 1906 по 1918 г. В Женеве 18 марта 1908 года Владимир Ильич Ленин выступил от имени РСДРП с речью о значении Парижской коммуны на интернациональном митинге в Женеве, посвященном трем годовщинам: 25-летию со дня смерти К. Маркса, 60-летнему юбилею революции 1848 года в Германии и дню Парижской коммуны. На этом собрании А. А. Дивильковский познакомился с Лениным и с тех пор и до самой смерти Владимира Ильича работал с ним в эмиграции, а затем в Московском Кремле помощником Управделами СНК Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича и Николая Петровича Горбунова с 1919 по 1924 год. По поручению Ленина в согласовании со Сталиным организовывал в 1922 году Общество старых большевиков вместе с П. Н. Лепешинским и А. М. Стопани. В семейном архиве хранится членский билет № 4 члена Московского отделения ВОСБ.