Маэстро. Кидуш одесситов в Третьем Храме

Третий Храм. Иерусалим. Время Машиаха.
Наступает Великий Шаббат, которого ждали поколения.
Стол накрыт, скатерть белая, халы прикрыты, бокалы стоят — но пустые.
Кидуш ещё не произнесён.
Потому что всё должно быть по правде. По-человечески. По-одесски.

Михаил Михайлович Жванецкий уже сидит за столом.
Принят. Одобрено. Почтено.
Но по просьбе поэта — автора стихотворения «Маэстро» — раввины решают ещё раз пересмотреть его участие.
Не из сомнения. А из любви. Из желания понять до конца.



Поэт поднимается. Говорит тихо, но чётко:

— Рабоним, я не сомневаюсь в нём.
Я просто хочу, чтобы мы услышали его не как артиста, а как еврейскую душу.
И вот мои слова. Мой стих. Моя молитва за него:



Маэстро

Жванецкий и Одесса –
Как режиссёр и пьеса,
Словно балет и прима,
Всегда неразделимы.

Таланты не уходят,
А смотрят с небосвода,
Как нерушим и молод
Их ненаглядный город.

Они – в ночи сияют,
Они – над морем стаи.
Пусть годы быстротечны,
Слова и слава – вечны.



Жванецкий встаёт. Без шуток. Говорит просто, глядя в глаза:

— Всё, что вы слышали — не легенда.
Да, я был не всегда образцовый.
Женщин — любил. Детей — признавал не всех.
Сына признал — последнего.
Мать его была не еврейка. Я это не скрываю.
Похоронен я не в Одессе — в Москве.
И тут, за этим святым столом, в Третьем Храме, кто-то сказал:
“А не был ли крест на его могиле?”

Я вздрогнул.
Но только что узнал:
слухи. К счастью — не оправдались.
Креста нет.
И если бы он был — это было бы не по-моему. Не по-еврейски.
Я бы хотел — как дед мой.
Как хоронили на Молдаванке.
С теплом. Без шума. С уважением.



Встаёт Роман Карцев. Смотрит на всех просто и уверенно:

— Ребе, если я в одесском юморе был на уровне Ицхака и Яакова,
то Михал Михалыч — это Авраам и Моше.

Потому что я — исполнял.
А он — создавал.
Я — говорил.
А он — давал голос целому народу.



И один за другим встают раввины всех времён Одессы.

Рабби Ицхак Рабинович:
— По букве — не всё идеально.
Но по сути — да. Он был с народом. А это — весомо.

Рабби Реувен из Житомира:
— Я боролся с просвещением.
Но если бы оно было таким, как Жванецкий — я бы сдался сразу.

Рабби Шимон Швабахер:
— Он говорил на языке улицы.
Но его слушали, как древнего пророка.
Он умел быть светом — даже не зная, что он свет.

Рабби Хаим Черновиц:
— Он не шёл по раввинской тропе.
Но ни разу не свернул с дороги еврейской совести.

Рабби Давид Слоущ:
— Он держал Одессу в слове, как я держал её в молитве.
И если она не упала — то и благодаря ему.

Рабби Иосиф Димент:
— В дни молчания он был голосом.
В дни запрета — дыханием.
Он был нужен тогда, он нужен и сейчас.

Рабби Аврум Вольф:
— Он не носил шляпу, не держал лулав.
Но он держал Одессу.
А это — уже целый сидур.



Тогда встаёт Рав Элиэзер из Хадеры — седой, как одесский камень, переживший всё.
Он смотрит на всех. Медленно. Как судья, который — не судит, а слышит.

— Всё услышано.
Стих прочитан.
Сомнения — сняты.
Память — очищена.
Михаил Михайлович Жванецкий — остаётся.
Место подтверждено. Честь восстановлена.
И мы говорим: сидите. Не уходите. Вы — наш.



И тогда наступает пауза. Свет замирает.
И Машиах встаёт.
Смотрит на стол. На раввинов. На души. На пустые бокалы.
И говорит:

— Остался один вопрос…
Кто скажет Финальный Кидуш Одесситов?

И тишина превращается в ожидание.