Из истории рабочего движения на Юге России. 2

ИЗБРАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ А. А. ДИВИЛЬКОВСКОГО

Сборник публикует его составитель Ю. В. Мещаненко*

_______________________________________________
               

                Анатолий Авдеевич ДИВИЛЬКОВСКИЙ

         
                БЫЛОЕ

                Журнал, посвящённый истории освободительного движения

              Издаётся под редакцией В. Я. Яковлева-Богучарского и П. Е. Щёголева

                при ближайшем участии В. Л. Бурцева

Издательство Парамонова Н. Е.

Знаменская ул. дом 19

Санкт-Петербург

1907

Всего страниц: 320


                ИЗ ИСТОРИИ РАБОЧЕГО ДВИЖЕНИЯ НА ЮГЕ РОССИИ

                (Из записок социал-демократа)


   184


   Следующий день, воскресенье, прошёл в тревоге и неизвестности, ибо мы с Николаем и булочниками-руководителями условились не видеться в этот день, чтобы не рисковать, при начале стачки, навести на её след каких-либо ищеек. Внешних же признаков стачки нельзя было заметить, т. к. моментом её начала были 12 часов дня, и, следовательно, хлеб имелся в булочных всё воскресенье.

   Обещанную Киевским комитетом первую помощь в виде 35 рублей для пополнения стачечной кассы (булочники собрали между собой что-то около 20 рублей) и отпечатанных 2-х сотен стачечных прокламаций я переслал в стачечный комитет ещё в субботу вечером. Надо признаться, что «прокламации» эти никуда не годились.

   У Киевского комитета дела были, по обыкновению, весьма плохи, типография своя лишь налаживалась после бывшего за год перед тем «провала», наш заказ был сдан комитетом на руки существовавшей тогда организации гимназистов, под названием «Молодая Россия», выпускавшей гектографический журнал этого же имени.

   Пока я находился на описанной сейчас сходке, без меня пучок гектографических прокламаций был принесён запыхавшимся меркурием «Молодой России», под его гимназической блузой; вы! Отпечатки вышли столь слабы, что на бумаге видны были лишь бледные души букв и неведомы читателю остались ни горячие слова воззвания, ни также, что всего хуже, 11 пунктов предъявляемых хозяевам требований!

   Вот в каких условиях приходилось работать российским социал-демократам. Как-никак «прокламации» были переданы Николаем булочникам, а те их ночью разнесли по мастерским, стучась в окна подвалов и бросая их в открывшуюся на стук форточку со словами: «вот тебе письмо  от тётки из деревни!».

   Сильно нас ругали булочники за неудобочитаемость листков; ведь листки — такая важная вещь для подымаемой массы!


   185


   Плохо проспав ночь с воскресенья на понедельник, я утром с бьющимся сердцем побежал в мелочную лавочку за хлебом. Войдя в лавку, я еле рот мог раскрыть от волнения, и мне казалось, что лавочник на лице моём должен ясно читать ужасную тайну. Всё таки я спокойно спросил два фунта «калача», успев, впрочем, с замиранием сердца, уже убедился, что на полках хлеба не видно. Лавочник быстро отвечал: «хлеба нет сегодня, и не будет».

   — «Как так?» еле пролепетал я, — язык у меня во рту положительно не ворочался.

   — «Да так, что во всём городе, все булочники и хлебопёки взбунтовались!»

   — «Что вы! не может быть!», нашёл ещё я силу выразить своё изумление для вящего соблюдения «конспирации» и затем стрелою помчался домой удостоверить своим великолепное событие. Потом я пошёл на ближайший рынок где помещалась одна из крупных пекарен города, принадлежащая Антоненку.

   Вхожу туда — вижу в кассе хозяина, за пустым прилавком пару продавщиц, распродающих последний чёрствый хлеб. С невинным видом спрашиваю: «разве не пекли сегодня?. Получаю сердитый ответ: «не пекли», и больше никаких объяснений. Хозяин в кассе сидит, как сыч в дупле и подозрительно тебя оглядывает, как будто прикидывает к тебе мерку — не ты ли возмутитель и подстрекатель? Конечно, поторопился убраться по добру, по здорову. На бульваре близ рынка вижу группы сидящих без дела — в ожидании, не сдадутся ли хозяева — рабочих-булочников.

   Но хозяева, конечно, не сдавались.

   Подумайте: вместо 363 дней в году, дерзкие рабы желают отдавать хозяину лишь 2315 часов, оставляя себе — неслыханное дело! четыре воскресенья в месяц; вместо 17–20 часов соглашаются потеть у печей лишь полсуток, да и то с определённым перерывом (1 ; часа) на обед и завтрак!

   Посчитайте-ка: в сутки это убавляется  около 6 часов эксплуатации, в 315 суток 315х6 = 1890 часов, да 48 дней «прогульных» 48х18 = по меньшей мере, 864 часа, а всего 864+1890 = 2754 часа долой с каждого человека!
 
   Ведь это, какой хотите, хозяин оскорбится.

   Придётся каждому хозяину увеличить число рабочих, по крайней мере, на половину.

   А они, сверх того требуют платы, вместо 15–20 рублей на брата, по 25; пекарю, вместо 25–30 руб., по 40, да мальчишкам ученикам, этим бесплатным «попихачам» по 10 рублей. Вежливого обращения! гигиенических мастерских! Отдельных помещений для житья!

   К обеду мы не могли больше сидеть спокойно в нашей тесной квартире, и решили пойти пройтись по улицам, не увидим ли каких более определённых проявлений хода событий. Мы снарядили в поход всё наше маленькое семейство, и, толкая перед собой в высшей степени «конспиративную» вещь — детскую коляску со спящим в ней младенцем, направились опять к тому же рынку.

   Толпы праздных булочников теперь запруживали его. На их лицах можно было прочитать только ожидание да решимость вести себя «по-хорошему», не делать «безобразиев» (выражаясь полицейским жаргоном).

   По другой стороне прилегающей к рынку улицы вдруг показался наш Матвей.

   Он, повидимому, делал смотр


   186


   товарищам этой части города и укреплял их в стойком сопротивлении.

   Он заметил меня, и весело, и «конспиративно» подмигнул, будто говоря: «не беспокойтесь, всё в порядке!» и затем красивый профиль его рябоватого лица, его серая шляпа и праздничный костюм промелькнули перед нами, быстро исчезая в другую часть города.

   На углах топтались без дела одинокие фигуры: «ага, шпики!» подумали мы, не сказав между собой ни слова.

   Здесь было ещё несколько булочных, — принадлежавшим туркам*. С ними трудно было справиться рабочим, ибо половина персонала у них состояла из своих родственников, выписанных из Турции и участвовавших долями в прибылях. Мы заглянули в эти пекарни: забастовка действовала всё же и здесь, ибо на полках видны были исключительно одни французские булки, совершенно при том белые, недопечённые.

   Как я узнал потом, турки-хозяева старались нагнать прибыль тем, что день и ночь выпекали этот лишь сорт хлеба, моря на работе и самих себя, и свою родню.

   За кассой я с удивлением увидал толстого помощника пристава в форме — оказалось, вышло распоряжение, в предупреждение вздорожания хлеба, наблюдать за продажей чинам полиции. То-то хозяева были довольны этим благосклонным участием!

   Вы подумайте только!...

   Ещё видали мы на рынке необычайное оживление среди баб, торгующих так называемыми в Киеве «бабскими» булками. Им забастовка пришлась как нельзя более кстати.

   Вернулись мы домой в прекрасном настроении.

   Нам ужасно смешно было ходить среди толп народа, в изобилии насыщенных шпионами, городовыми и околоточниками, из которых каждый выслеживал, как какое-то золотое руно, «подстрекателей» и «студентов», и оставаться никому неведомыми, словно под шапкой невидимкой.

   Вечером прибежал Николай, весёлый и довольный, и принёс кучу новостей о стачке.

   Во-первых, забастовка началась дружно всюду в полдень воскресенья, как только посадили в печь дневное тесто. Только в двух-трёх пекарнях рабочие не выдержали характера и бросили работу ещё ночью, а готовое тесто вышвырнули в помойную яму.

   Иные хозяева полезли в драку, но рабочие, без слов, уходили домой из мастерских.

   Были стычки, но незначительные, большею частью, у мальчиков с хозяевами или немногими «верными» пекарями. Ни одной мастерской в городе и предместьях не осталось, где бы работали.

   Хозяева самых крупных и благоустроенных мастерских, на Крещатике (где условия и раньше были гораздо лучше) сразу выказали готовность к уступкам, но рабочие заявили, что встанут вместе с прочими. Всё начальство в городе, от последнего замухрышки-«шпика» до жандармского генерала (знаменитого в своём роде Новицкого) и до генерал-губернатора всполошились небывалым происшествием.

   Схватились за законы, и там нашли, — о, ужас! в ремесленном уставе блаженной памяти Великой Екатерины те самые пункты требований,
 

                *Турки избрали себе на юге специальностью булочное ремесло.


   187


которые стояли в преступных прокламациях, а именно, 12-ти часовой день, с двухчасовым даже (а не 1 1/2 часа) перерывом, и, разумеется, воскресный отдых.

   Неожиданное столкновение двух начал очень затруднило административных мудрецов. Выход найден был чисто-отечественный: с одной стороны, потащили булочников на допрос (в том числе побывали и все наши друзья), где допытывались, кто их мутит? (булочники отвечали, повторяя уроки предстачечного собрания, — «хозяева, мол, жить не дают»); с другой стороны, губернатор созвал совещание хозяев, где убеждал их, что против закона — нельзя, и обязал вывесить в мастерских объявление, сообразное с ремесленным уставом. Тут же обращал их внимание, что начальству невозможно впредь обходиться без мягких булок.

   Генерал-губернатор же (покойный Драгомиров), для успокоения публики, объявил, что все желающие могут получать в изобилии… солдатский хлеб из казарм, по дешёвой цене. (Надо заметить, что обо всём, происходившем в «высших сферах» успел узнать тот же Матвей, так как его «вольная» состояла кухаркой у местного прокурора, а прокурор в домашнем быту, очень любил перемыть косточки власть имущим, кухарка же считалась в доме своим человеком; вот как на свете тесно связано «высокое» с «низким»!).

   Всё, рассказанное Николаем, подымало наше самочувствие гораздо больше, чем может показаться нынешнему читателю. Не то даже было главное, что стачка, несомненно, удалась, а то, что, наконец, и у нас, кругом нас, «зашевелилось болото проклятое»!

   (Надо заметить, что обо всём, происходившем в «высших сферах» успел узнать тот же Матвей, так как его «вольная» состояла кухаркой у местного прокурора, а прокурор в домашнем быту, очень любил перемыть косточки власть имущим, кухарка же считалась в доме своим человеком; вот как на свете тесно связано «высокое» с «низким»!).

   Всё, рассказанное Николаем, подымало наше самочувствие гораздо больше, чем может показаться нынешнему читателю. Не то даже было главное, что стачка, несомненно, удалась, а то, что, наконец, и у нас, кругом нас, «зашевелилось болото проклятое»!

   Кто живо помнит атмосферу рабской скуки, царившую у нас с начала восьмидесятых годов, тот вполне оценит всю глубину этого восхитительного злорадства (если можно так выразиться), овладевшего нами, — чувства, должно быть, хорошо знакомого освобождавшимся крепостным.

  Мы условились с Николаем собрать на завтра «стачечный комитет» булочников, для более точного учёта происшедших событий и для\ выяснения дальнейшей борьбы. Но… судьбе или (что у нас весьма близко между собою) полиции — было угодно иначе.

   Один из числа упоминавшихся «верхних» пяти десятков булочников — по имени, помнится, Сашка Козёл — не выдержал, во время допроса, обычных патриархальных «увещеваний», и — как водится — открыл имена вдохновителей и руководителей предприятия — следовательно, Матвея, Алексея, немца Альберта и проч.

   Всех их в ту же ночь, снова потянули к ответу и ввергнули в темницу.

   И нам уж не пришлось видаться ни со «стачечным комитетом», ни с приготовленными ему на смену заместителями.

   После этого мы оказались совсем оторванными от наших клиентов, сведения получали лишь отрывочные, и забастовка, с первых почти шагов, оказалась предоставленной на волю стихий.

   Теперь её вела уже сама рабочая масса — масса самых серых, самых неразвитых, самых забитых полу-рабочих, полу-мужиков.

   И надо удивляться, что, при этих


188


условиях стачка длилась, в общем, ещё целый месяц, отличаясь подчас редкостным упорством и самопожертвованием.

    Сначала мы с Николаем всё же не бросали надежды снова связаться с булочниками. Мы надеялись собрать новую «массовку» 1-го мая, в другом лесу, — чтобы поддержать «бодрость в неравном бою».

   Ввиду этого, на другой день после описанного выше ареста наших друзей, мы отправились розыскивать место для предполагаемого собрания.

   На этот раз путь наш лежал в другую сторону окрестностей Киева — в Голосеевский лес.

   Мы конечно, из соображений «конспирации», вышли из дому отдельно, но потом сошлись у конки, но том же рынке.

   В конку вошли, как заговорщики, не глядя друг на друга.

   Пока ещё конка не двинулась, мы увидали прямо перед собой, на горе, по бульвару необычайное движение огромной толпы народа; среди людей ворочались на лошадях казаки, подымались нагайки…

   Мы сразу вскочили, как ужаленные, сердце отчаянно забилось.

   Мы знали, что там как раз находилось Исправительное отделение (в просторечии — не насмешка ли? — именовавшееся почему-то «Комитетом»), где заточены были герои стачки.

   Мы бы, конечно, побежали туда со всех ног, не глядя на «конспирацию», если бы у нас не было ещё более важного дела в виду.

   Вся публика в конке пришла тоже в ажитацию, вновь  подходившие сообщали, что это загоняют в «Комитет» толпу булочников-заговорщиков. Мы видали в иные моменты, в расчищаемых в толпе «просеках» красный околыш и красные лампасы генерала на лошади…

   Я как будто слышал издалека, как он, хриплым голосом пьяницы и командира, кричит на тысячную толпу зрителей: «разойдитесь! разойдитесь! всех в тюрьму упрячу!»…

   Конка двинулась. В это время её бегом догнал, направляясь от «Комитета», толстый человек с золотой цепью на брюхе.

   Запыхавшись, он вскочил в конку на ходу, и принялся вытирать платком бритые щёки и лысину под шляпой.

   Отдышавшись, он изрёк: «Нехай (пусть) попробуют тюремного хлеба, як не хочут хозяйскаго! теперь станут смирнее». И расхохотался, ища у публики сочувствия взглядом.

   Однако весь вагон молчал, как и мы (к стачке булочников публика относилась, в общем, дружелюбно).

   Толстый человек, как оказалось из его слов, был один из хозяев, бегавший насладиться зрелищем укрощения взбунтовавшихся рабов.

   Мы впились в него глазами, как в личного своего врага, и много бы хотелось ему сказать…

   Но все слова застревали в горле.

   На другой день мы узнали, в чём было там дело.

   Потерявши организаторов, булочники тоже стремились, естественно, восстановить между собой связь, но не знали, как это сделать. Они скопились на одной из площадей, в числе более 200 человек. Толковали об аресте товарищей и возмущались.

   В это время подошёл брат (второй) Алексея — Семён, рабочий хлебопёк, совершенно бывший до тех пор в стороне от движения, пожилой человек, за 40 лет, семейный и (по-нынешнему) «черносотенный».

   Этот огромный, рыжий, бородатый человек произнёс вдруг зажигательную речь об участи своего брата и прочих заключённых,


   189


и требовал от собравшихся, немедленно идти освобождать товарищей из недр «Комитета».

   Речь новообращённого произвела неотразимый эффект, вся толпа немедленно повалила к «Комитету».

   Окна последнего выходили на улицу, в окнах сидели заключённые булочники, и, завидя «освободителей», разразились восторженными криками.

   «Освободители» им отвечали тем же, потом требовали к себе начальника тюрьмы; тот в ответ вызвал казаков и жандармов…

   Последующее понятно; т. е. всех 200 человек загнали во двор «Комитета».

   Конечно, продержали их там недолго, на другой день выпустили.

   Но их поведение, вероятно принесло свою пользу, распространив ответственность первых попавшихся по всей массе.
 
   По крайней мере за эту стачку пострадали очень мало, и даже Алексей и Матвей были лишь высланы, просидев с месяц, в родные города. Семён же весьма прославился между товарищами, и, как я потом слыхал, стал усердно почитывать нашу литературу. Задело, значит, за живое, заговорило элементарное, зоологическое чувство родства!

   Остального течения забастовки я уж не могу изложить в строгой последовательности, принимая во внимание, в какое и сама она перешла хаотическое состояние.

   Полиция, конечно, всячески поощряла рабочих к работе.

   Сначала думали прекратить «безобразие» кулаком; рабочих, как овец, загоняли в мастерские затрещинами, пинками и зуботычинками; но они сейчас же снова уходили, не внемля угрозам — полиции приходилось разводить руками, познавая на горьком опыте, как бессильна «политика» перед «экономикой».

   Впрочем, более богатые и более упорные хозяева (особенно, из немцев) давали полицейским хорошую премию за укрощение строптивых и за возвращение их на путь истины. Тогда к услугам хозяев отпускались более значительные отряды сих дел мастеров, и последние принимали экстренно-энергичные меры: в нескольких мастерских изловленные изгнанные в подвал хлебопёки окружались нарочитою стражей и прямо принуждались к работе.

   Вы можете себе представить, как усердно шла здесь работа изготовления хлеба и что за хлебы были её естественным результатом!

   Достаточно сказать, что этот способ производства не получил значительного распространения, а рабочие таких мастерских были наиболее упорными стачечниками; чуть ослабеет охрана, они снова бросали свою каторгу…

   Большею частью хозяева (за исключение упомянутых турок, у которых имелся хоть половинный персонал рабочих), старались поддерживать производство иными мерами.
   Рассказывали нам о богаче-хозяине, владельце нескольких домов и нескольких пекарен в разных концах города, поставившем на работу своих дворников, нанявшем на подмогу солдат, городовых, за пекаря был он сам: более двадцати лет он не прикасался к тесту, не жарился у печи, а здесь, совлекши с себя парадный цилиндр, белые перчатки, множество перстней и золотые часы, опоясывался передником и принимался помахивать лопатой.

   Тяжело досталось обленившемуся буржуа возвращение к полузабытому ремеслу!


   190


   Если же принять во внимание, что городовые и дворники более всего заставляли вспоминать изречение «услуга нам при нужде дорога…», то понятно станет, много ли успели этот и другие хозяева учесть, в свою пользу, прибавочной стоимости от трудов своих импровизированных рабочих.

   Очень скоро отдельные хозяева стали идти на уступки, как ни упирались вначале и как сперва не надеялись на всемогущество полицейского искусства.

   Лишённые руководства, рабочие нередко шли на сделку.

   Но, во-первых, хозяева немедленно принимались, как водится, забывать договор* и преследовать «зачинщиков»; во-вторых, в разных мастерских устанавливал разные условия труда: рабочим становилось обидно, и они снова, в разных местах бросали работу; потом снова принимались, снова бросали…

   Примерно, к концу второй недели полиция всюду махнула рукой на рабочих и предоставила «экономику» её естественному течению: трудно ведь в самом деле что-нибудь поделать с рабочими, рассеянными по всему городу и прячущимися по квартирам друзей и родных — труднее даже, чем на больших заводах с их рабочими казармами.
   Естественный же процесс колебался между двумя полюсами: с одной стороны, крупные пекарни (например, Кирхгейма на Крещатике) пошли на все условия, требуемые рабочими и добросовестно их соблюдали; с другой, было множество мелких, захудалых пекарен, которые «по совести» не могли ничего уступить рабочим, ибо только и держались, что варварской эксплуатацией труда.

   Рабочие всюду подзадоривались успехом «кирхгеймских», а захудалые мастерские предпочитали закрыться, чем согласиться.

   Целый месяц и продолжался процесс установления равновесия в разных мастерских, глядя по близости данного предприятия к одному из указанных полюсов.

   Для захудалых история кончалась, по большей части, закрытием; помню потом я в разных концах города натыкался на зловеще забитые окна бывших булочных, с надписью «нанимается магазин» (это по-киевски означает, «сдаётся в наймы»).

   Повлияло на судьбу многих хозяев и то, что они связали себя неустойками по контрактам с учебными заведениями и прочими учреждениями, куда они поставляли хлеб; уплата неустоек их разорила.

   Надо ещё упомянуть, что и отцы города с их «санитарными комиссиями» вдруг очнулись от нормального для них забвения и стали составлять протоколы на хозяев за анти-санитарное состояние рабочих помещений; по таким протоколам прикрылось тоже до десятка пекарен.

   Словом, — стачка, как и все её сёстры во всём мире, обратилась к благополучию крупного капитала в данной отрасли и разорила хозяйскую мелочь.

   Рабочим не приходилось, однако, об этом жалеть: общее сокращение рабочего дня требовало во всех мастерских увеличения рабочего контингента — стали устанавливаться две 12-ти часовые смены.

   И как ни старались потом многие хозяева отнять у


                *К вывешенным, по приказу начальства, правилам о порядке работ ни хозяева, ни рабочие серьёзно не относились; всем известно, каково у нас, вообще, отношение к «закону». Регулятором фактически служили именно сделки.


   191


   рабочих всё завоёванное, но установившееся новое отношение равновесия было уже очень трудно уничтожить. И, например, 4 свободных, «выходных» дня в месяц для каждого рабочего остались с тех пор в киевском булочном производстве ненарушимо. Следовательно, рабочие стали похожи на огромное большинство «счастливых» рабочих, могущих хоть раз в неделю повидать свою семью*.

   Расскажу ещё несколько эпизодов, рисующих отражение нашей стачки на жизни киевского населения. Как движение самых нижних, самых тёмных, «бессознательных» элементов общества, она отразилась сильнее всего именно на таких же тёмных слоях, не помышлявших ранее ни о какой борьбе.

   Заволновалась, например, прислуга у «господ» в городе.

   В начале стачки можно было слышать часто, что прислуга отбилась вовсе от работы; не спросясь убегает из дому, пропадает по лавочкам, на улице, где событие подвергалось всестороннему анализу.

   Этажом ниже нас  жил мелкий почтовый чиновник с женой и двумя ребятишками.
   У них была прислуга — Маруся, деревенская девочка лет семнадцати.
 
   По её молодости и глупости, ей платили не более 1 ; рубля в месяц, заставляя сверх кухонной и комнатной работы, ещё вязать чулки и вышивать «мережки» на господ; таков был, впрочем, их уговор с её добрыми родителями. И вот забастовка булочников повлияла на неё, словно первая в жизни рюмка вина. Она вдруг впала в буйное состояние и объявила своим хозяевам: «не хочу тай не хочу на вас робити! От забастую, та й годи — що вы мэни зробите?»

   Её хозяева рот открыли от изумления и словом не осмелились ей перечить.

   Они и сами не понимали, что за новая сила грядёт — стачка — и опасались, что теперь, вообще, свет навыворот пойдёт: прислуга сверху, а «господа» под низом...

   Так Маруся и прогуляла беспрепятственно дня два, да и потом уже не с таким усердием бесплатно «мережила» хозяевам, строптивость осталась; «господа» же стали смирнее, перестали так щедро награждать её оплеухами.

   Другой случай ещё больше нас тронул.

   В одно воскресенье, по делу о стирке белья, нам пришлось заглянуть к прачке, жене соседнего дворника (дворники в Киеве в то время мало имели понятия об обязанностях охранной политики). В тёмной дворницкой набралось человек пятнадцать землекопов и каменщиков с соседней постройки.

   Дворник, человек старый, читал им вслух… нашу несчастную, злополучную, неудобочитаемую прокламацию к булочникам!

   С великим трудом он выискивал и вычитывал отдельные слова и полуфразы, и к нашему искреннему удивлению напряжённо-молчавшие слушатели что-то умудрялись понимать — и очень одобряли требования булочников, близкие и их сердцу…

   Ещё один эпизод имел связь с материальной помощью, по-



                *Следует отметить, что сейчас же после стачки стали в Киеве заводиться «механические» пекарни, где труд вымешивания теста заменяется работою машины. Это — ещё одна иллюстрация «концентрации» производства, т. е. прогресса капитала. Именно  т а к и м  п у т ё м,  а вовсе не поощрением капиталистической эксплуатации марксизм содействует такому прогрессу. Говорю потому, что до сих пор сильны у нас по этой части предрассудки.


   192


 лученной булочниками от Киевского с.-д. комитета.

   «Помощь» эта состояла в первоначально-данных 35 рублях и ещё в нескольких десятках рублей, переданных мною из доброхотных пожертвований через Николая — это на всех забастовщиков ста пятидесяти мастерских! При всей её мизерности, «помощь» эта получила широкую славу: всюду народ трубил, что оттого булочники крепко могут держаться, что «студенты» помогают.  И вот однажды, ещё во время забастовки, один чиновник-велосипедист, с виду, вероятно, чем-то напоминающий «студента», сделался (рассказываю непосредственно с его слов) объектом своеобразной «петиции»; проезжая вдвоём с приятелем на велосипедах, за городом мимо кирпичных заводов (где, как известно, работа ограничивается летним сезоном и рабочие набираются из деревенских пролетариев) они вдруг увидали двух рабочих, бросившихся перед ними на колени и умолявших: «господа студенты, зробить и нам таку стачку, як булочникам».

   Чиновник и его приятель долго смеялись наивной просьбе — они смеялись именно тому, что, — вот, мол, ваши созидатели будущего строя, рабочие!...

   Впрочем, Киевский комитет получил гораздо больше пожертвований на эту стачку, чем указанная «помощь».

   Стачка вызвала огромное сочувствие и давали деньги охотно. Всего было собрано до 850 рублей — огромные деньги для Киева в то время. Часть их — 150 рублей, как сейчас помню, пришла из Берлина. Но мы не могли уже доставить их по назначению.

   Так они и поступили в стачечный фонд Киевского комитета.

   Был, однако, один случай, когда у нас было очень сильное побуждение тронуть эти деньги для передачи, помимо всяких «конспиративных» посредников.

   В подвале нашего дома жил пожилой булочник, рабочий с шестью детьми, работающий в одной из ближайших пекарен. Их хозяин оказался исключительно злостен и упорен. Целый месяц он отказывался от каких-либо уступок. Но и рабочие не становились на работу на прежних условиях, в том числе и наш сосед.

   Мы постепенно узнавали, как он и его семья прожили последние гроши, как распроданы утварь, заложили зимнее пальто отца семейства —  и всё таки последний не шёл кланяться хозяину, но искал себе другой, «чёрной» работы.

   Сладко, значит, приходилось ему в «белой» работе!

   Мы ломали голову, как бы ему помочь, не нарушая в то же время строгих тисков «конспирации».

   Но — каюсь — последняя, перевесила: я не решился подвергать риску всё дело, при известной мне уже достаточно способности булочников соблюдать секрет.

   Может быть эта «конспиративность» была и преувеличенной, но из неё читатель может наглядно судить об атмосфере нашей тогдашней с.-демократической работы. Каждый шаг обставлялся тысячью предосторожностей.

   Булочник действительно достал себе «чёрную» работу — кажется стал крючником в подольской гавани, хозяину же его пришлось прикрыть своё дело.

   Скажу в заключение, что знаю о судьбе некоторых упоминавшихся мною здесь личностей.

   Ювелир Абрам, после нескольких отсидок в тюрьме, года через три, предпочёл перебраться


   193


в Америку, где нынче вовсе объамериканился и с жалостью вспоминает дикую родину, где «сознательным» рабочим вести знакомство между собою, а тем паче с «интеллигентами», можно было лишь украдкой, с опасностью для жизни.

   Николая сильно стали преследовать шпионы после стачки, ибо упомянутый Сашка Козёл описал его приметы жандармам, как оратора, говорившем на предстачечном собрании.

   Чтобы избавить его от неминуемого «провала», мы его потихоньку «сослали» в Чернигов, где он проскучал месяца два и затем вернулся в Киев, «очищенный» этим «карантином»; в самом деле, шпионы его явно позабыли, и он остался цел.

   В дальнейшем его личная судьба как-то сдвинула его с революционного пути, и он исчез из поля моего зрения. От Алексея и Матвея я долго ещё получал поклоны через товарищей по адресу «петербургского булочника». Не знаю, что с ними, но, если остались целы, то, наверное, в недавних событиях принимали не последнее участие.

   На массу же киевских булочников из чисто «экономическая» забастовка оказала сильнейшее действие, в смысле политического — иначе, «классового» — воспитания. Не прошли даром ни полицейские побои, ни жандармские «увещевания», допросы, угрозы и  высылки.
   
   В следующие два года произошли в Киеве энергичные уличные манифестации ярко-политического характера. И, как мне писали мои корреспонденты из Киева (я жил уже в другом конце России), булочники принимали в них живейшее участие, всегда выступая дружным, сплочённым отрядом.

   Так, скоро и основательно, прошли они наглядный курс классового воспитания.

               
                Иванъ Диброва**

                (Один из псевдонимов Анатолия Авдеевича Дивильковского)**

               
                --------------------


       Для цитирования:


А. Дивильковский, Из истории рабочего движения на Юге России,
Былое, 1907, № 8/20, стр. 184–193, С.-Пб., Издательство Парамонова Н. Е.

   

       Примечания


      *Материалы из семейного архива, Архива жандармского Управления в Женеве и Славянской библиотеки в Праге подготовил и составил в сборник Юрий Владимирович Мещаненко, доктор философии (Прага). Тексты приведены к нормам современной орфографии, где это необходимо для понимания смысла современным читателем. В остальном — сохраняю стилистику, пунктуацию и орфографию автора. Букву дореволюционной азбуки ять не позволяет изобразить текстовый редактор сайта проза.ру, поэтому она заменена на букву е, если используется дореформенный алфавит, по той же причине опускаю немецкие умляуты, чешские гачки, французские и другие над- и подстрочные огласовки.

   **Дивильковский Анатолий Авдеевич (1873–1932) – публицист, член РСДРП с 1898 г., член Петербургского комитета РСДРП. В эмиграции жил во Франции и Швейцарии с 1906 по 1918 г. В Женеве 18 марта 1908 года Владимир Ильич Ленин выступил от имени РСДРП с речью о значении Парижской коммуны на интернациональном митинге в Женеве, посвященном трем годовщинам: 25-летию со дня смерти К. Маркса, 60-летнему юбилею революции 1848 года в Германии и дню Парижской коммуны. На этом собрании А. А. Дивильковский познакомился с Лениным и с тех пор и до самой смерти Владимира Ильича работал с ним в эмиграции, а затем в Московском Кремле помощником Управделами СНК Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича и Николая Петровича Горбунова с 1919 по 1924 год. По поручению Ленина в согласовании со Сталиным организовывал в 1922 году Общество старых большевиков вместе с П. Н. Лепешинским и А. М. Стопани. В семейном архиве хранится членский билет № 4 члена Московского отделения ВОСБ.