Мне чужого не надо. 3

В снах, засыпая в ночь, на спальном месте, собранном из дощечек, реек, и ватного матраса, подобранного возле мусорного контейнера, мнил себя сыном художника.
А утром брел на работу, где на остановке подъезжала «вахтовка», где его окружали хмурые угрюмые лица, с которыми даже нельзя словом перекинуться.
Он так пробовал пару раз, но за это ему попадало морально, и психически.
С матом, «с предьявами».
Приходилось разбираться кулаками, оплачивая неожиданный концерт синяками и кровью. Набитый битком автобус, выплевывал тела работяг, подгоняя их пинком, злобно шипя воздухом из отверстий проточных шлангов, чтобы они шли к проходной завода, покорные как рабы.
Они и шли стадом, не понимая, где тут север, где запад, а где восток.
На крышах завода стояли психогенераторы, замаскированные под вентиляцию, новейшая разработка «умников», подавляя всякую волю к сопротивлению.
Спасаясь от этого влияния, ему пришлось смастерить оберег из рябиновых бусинок, или поглощать алкоголь в ближайшем кафе.
Прогул? Без уважительной причины? нет проблем.
Уход с работы раньше времени? Да пажалуста.
Конечно, все это не могло сказываться на «трудовой дисциплине».
Или могло, неважно.
Понимающие люди, у которых болтался «бейдж», мини карточка, сделанная на обеззараживания психического воздействия, понимали, что этот экземпляр, как бы не такой. С ним не так надо обращаться.
В общем, он забил хер на всякую дисциплину.
Приходил когда хотел, обедал, когда хотел, устраивал перерыв, тоже, когда хотел.
Но все равно все проблемы оставались неразрешёнными, они накидывались на него снова и снова, будто одичалые собаки, спущенные с поводка безвольным хозяином, лаяли в голос, щерились злыми клыками.
Конечно, он справлялся с некоторыми трудностями, как было раньше, до того как узнал о кончине отца.
Недостоверной еще смертью, фейком сделанной, наверно почему-то придуманным лично для него.
Может для того чтобы он вспомнил наконец отца, озадачился бы другими проблемами, которые больше значат в жизни, чем простая суета, дом работа, дом работа.
Такие мысли ему тоже приходили в голову, осознавая их, он думал, спрашивая непонятно кого, — но почему только сейчас?!!
Почему не двадцать лет назад? Почему не пятнадцать лет назад.
Почему хотя бы не десять, чтобы окунуться в прошлое?
Можно было бы сходить в церковь, покаяться на всенощных молитвах, поставить свечки за его душу, заказать панихиду, молебен, или заупокойную литургию, оцененную батюшкой притом храме, в три тысячи рублей.
Но отец, вряд ли был православным, и верующим, он бы такое не признал и не простил никогда, заочного поминания.
К тому же он был, если судить по фамилии, то больше относился к мусульманству.
К туркам, или к янычарам, если его родовые предки произошли из крымских чингене, которые потом в средние века бродили по степям с болгарами, или с таборами ромал.
В отцовской крови смешалось много национальностей.
Он и был немного турком, немного болгарином, а больше цыганом, каким-то свободолюбивым кочевником, не признающий оседлой жизни.
Судя по последней фотографии, она была сделана после свадьбы.
Он и она, находятся где-то в парке, оба восторженно смотрят в небо.
Это поздняя осень, падают пожелтевшие листья, птицы улетают в Китай.
Фото черно-белое, уже не разобрать, октябрь, или ноябрь на дворе, бородатый мужчина в очках, с огромным носом держит за руки молодую красивую женщину, в животике которой уже живет новая жизнь.
После этой фотографии, он знал, что уже будет завтра: расставание, развод, алименты.
Отец, и его мама никогда уже не будут счастливыми.
Больше они так не смогут так смотреть на небо, не так как раньше.
Спустя эти двадцать лет, он понял отца, наконец, так как самому прошлось через:
влюбленность, свадьбу, рождения сына.
а потом… потом все по замкнутому кругу: расставания, развод, алименты.
От горечи, и в приступе безумия сжег все фотографии из семейных альбомов, оставляя лишь ту, где он и любимая девушка после свадьбы, где-то в городском парке, почему-то одновременно смотрят ввысь, на небо.
Фотография уже цветная, конец марта, чувствуется начало весны, прилетели обратно грачи, перелетные птицы из Китая.
Он также ее держал за руки, а в ее животике также грелась новая жизнь.
Потом названная Вадимом, это получился сын, поэтому так выходило Вадим Романович. Судя по свидетельству о рождении.
Закольцованность, похоже, на то.
Роман, не один раз, думая об этих совпадениях, нередко ходил к гадалкам, узнать, что не так с его с жизнью, точнее с судьбой.
Правду сказала только одна, цыганка, стоящая на базаре.
Почему-то она к нему обратилась с вопросом.
— Позолоти ручку, сынок, все расскажу.
— Ну ладно, на, возьми.
Роман, до этого пребывавший  в эйфории, выпил коньяк, закусил шашлыком, протянул ей сотку, которую она спрятала в где-то там в одеждах.
Она окинула его взглядом, мерцающих глаз, в которых таились то ли горечь, то ли сожаление, тряхнула головой в платке, зазвенели золотые бусины в серьгах.
— Ты из наших кровей, поэтому говорю честно как есть ромале,  на тебе родовое проклятие висит. Кольцо. Понимаешь?
— Нет, не очень.
— Ну это как повторение одного деяния. Фильм такой «день сурка», только у тебя он хуже.
— И что мне делать с этим?
— Не знаю. Найди, пойди, отыщи своего отца, может он что скажет.
Он поморщился, кинул ей сотку еще, она поймала и спрятала туда же.
Ему вдруг стало страшно, не за себя, за сына.
Ведь что получается, пока он не разберется с какими-то родовыми проклятиями, ему тоже придется жить в «кольце», повторяя тот же путь.
Ему, и его сыну, а потом уже внукам, тоже.
А птицам, что остается, только лететь туда, сюда.
У них такая ситуация.
Из Китая и обратно, каждый раз, по прихоти каких-то странных людишек.
Хотя им просто холодно сделалось на этой планете.
Как говорил один хороший знакомый,  уже покойничек, у назревших проблем только один отличный плюс.
Они обязательно дождутся тебя прямо посереди дороги, не сбегая на перерыв или на обед. Они не выключат телефон, не станут обещать на завтра.
Они не станут отнекиваться.
Что ж, будем надеяться как всегда.
*
— Я не хочу умирать!!! — выкрикнул он в открытое окно.
Я не хочу умирать, повторил осипшим голосом. Не сейчас. Не так как было с отцом. И не так это должно случиться, не в этой жизни, не в этой реальности.
Крик доноситься из глубины сознания, в котором еще теплиться жизнь.
Минуту  назад Роман взрезал себе вену ножом.
Из нее потекла алая кровь, сначала опадая тягучими каплями на пол, потом потекло ручейком.
— Есть на свете цветок, алый-алый.
Он боялся, но все равно должен попробовать, как оно бывает на самом деле.
Там, или везде, сделанным поступком в пьяном угаре.
Все будет, как будет: кал, блевотина, моча.
Мокрые штаны, обделанные в последний раз, с поздней пульсацией крови.
— Да ладно! Хватит уже!
— А ты кто?!
— А ты разве не понял? угадай с трех раз.
Смерть… ему представилась стылая тень, нет, не образ человека, а что-то такое метафорическое, когда уже невозможно понять, оно реально, или нет.
Хотя что может быть реальней, вот ты живешь, а потом умираешь, из-за всяких причин. От этого можно сойти с ума непонарошку, но зачем, если мозг уже развернут на все 180 градусов, от своей положенной оси.
— Что ты хочешь? Почему пришла? Только сейчас.
Ответь! Ты, сука! для кого бы не стал никогда закрывать дверь!!!
Ударяются мысли об черепную коробку в такт задаваемым вопросам.
Мысли будто стеклянные, они разбиваются на осколки, проникая внутрь острыми лезвиями, они ранят, ранят душу, беззащитное сознание, создают боль.
Поэтому думать, о том, что думаешь, никак нельзя.
О чем это странное создание говорит, непонятные вещи, которыми невозможно проникнуться до конца.
Помощь, судьба, отец, папа, родители.
— Я дам тебе в помощь фамильяра, он поможет в поиске,  — говорит Оно, затем исчезает, чуть проявляется, дрожа незыблемой дымкой.
— Хотя для начала тебе бы не помешало бы тебе перевязать руку от кровотечения, потом вызвать по телефону «скорую». Это просто мой совет.
— Засунь свои советы, знаешь куда??!
— Иди нахуй, фак ю! как тебе еще говорить понятней: я хочу умереть, сегодня. Сейчас.
— Не сейчас. Не в мою смену: короткое замыкание в электрощите, чуть возгорание, сюда мчаться пожарные со скорой помощью. Скоро увидишь сам.
— Какая же ты ****ина….
Чтобы что,,. Чтобы выйти за порог дома, втянуть воздух в себя, он такой немного весенний и пьяный, там за углом целуются парочки, вот там, через дорогу идет человек, может к нему?
Он странный и непонятный, в очках, в бейсболке, повернутой на ухо.
Останавливается, спрашивает, не выдержав пристального взгляда, когда они наконец сближались:
— вы ко мне?
— Да, наверное.
— Но вы обознались.
— Наверное.
— Мы знакомы?
— Не знаю
— Вы точно обознались.
Парень смотрит изучающе на лицо незнакомца.
— Наверное, да.
Парень проходит мимо, весело машет рукой на прощание, словно встретил местного дурачка, или уличного дебила.
Конечно, он его знает откуда-то, но у него почему-то нет больше слов в словарном запасе, кроме «наверное», и «да».
Хотя он точно знает, что встреча неспроста, она последняя в его жизни.
Домой тот парень уже не вернется: собьет машина с пьяным водителем на пешеходном тротуаре, зарежут в темном подъезде обколотая гопота.
Все одно, без разницы, так обставлено дело, парню не жить.
Смерть забирает свою обещанную плату по какому-то составленному договору.
Хочешь умереть, но за тебя будут умирать другие, с кем ты находишься рядом.
***
В городской психиатрической клинике, Роман пробыл полгода.
Отлежал сполна, в палате с решетками,  на двери и на окнах, принимая лечение уколами и таблетками, от которых постоянно вгоняло то в сон, либо в диарею.
Осенним днем, в его палату вошел седенький старичок в белом халате, вместе с сопровождающими санитарами, крепкими парнями, тоже в белых халатах, которые оставались настороже.
— Позвольте вас побеспокоить.
Старичок аккуратно подвинул стул, сел рядом с кроватью.
— Ну-ну, голубчик, как вы? Что болит? Что тревожит? Поделитесь?
Можете мне довериться, я свой.
— Или вы не узнаете меня?
Главный врач «психиатрички», по фамилии Григорьев, как тут не узнать.
Он еще лечил его бабушку, Анну Петровну.
В свою бытность, еще при Союзе, ее положили сюда, дети.
Наверно он лежит тоже здесь, в ее одиночной палате.
Роман не знал в точности из-за чего, но не из психических отклонений, которые передаются по наследству.
Григорьев… раньше он был нормальным дедом, а сейчас то усох.
По работе подписывал «процентовки»,  планы, указания, предписания.
По его бывшей работе.
Так правильно, если посчитать на пальцах, то Григорьеву где-то под девяносто лет, а он все никак не уходит на пенсию.
Да и куда ему уходить, с насиженного места за многие года, если только туда, откуда уже не возвращаются, под пение оркестра и возложением венков.
— Нормально, док.
Роман подтянулся на спинке кровати, сбросил одеяло с себя.
— Это хорошо, это хорошо.
— А вы помните Анну Петровну? Она у вас лечилась?
— Текс, текс, да-с, — доктор защелкал пальцами, — Анна Петрова.
— Она, нет?
— Нет, Анна Петровна Потемкина, она лечилась здесь.
— Ошибаетесь, моллд члек, (молодой человек)
Григорьев начинал сердиться, проглатывать буквы.
— Не было таких у меня!
— Док, я просто хочу узнать, чем болела моя бабушка, и все.
— Такс-такс, — главврач обратился к санитарам.
— У него острейшее обострение: укольчик сульфазимедрина ему.
Нет, лучше два укольчика произвести, для профилактики. И капельницу, с лечебным раствором по моему рецепту, оно не повредит.
Кинул сухонький старичок, уходя из палаты, обращаясь к мордоворотам санитарам, которые тут же кинулись связывать брыкающегося пациента плотными ремешками, по рукам и ногам, подготавливая его к процедуре.