Покорение Сибири

 Мне исполнилось тринадцать, и родители впервые в жизни решили отпустить меня в самостоятельное путешествие на поезде. Брат тогда учился в Красноярске в военном училище, на последнем курсе. У него была невеста, свадьба намечена на конец января, и они пригласили меня справить Новый год вместе. 28 декабря 1978 года меня погрузили в вагон с огромным багажом: с дюжину коробок с провизией – тушенка, соленья, варенья, колбаса. Плюс мать накупила книг, чтобы брат сдал их в библиотеку вместо утерянных учебников. Поезд стоял всего десять минут, и была ужасная суматоха с моей посадкой. Запыхавшись, отец вручил червонец соседу по купе, майору-связисту, чтобы он последил за мной и помог на вокзале в Красноярске, если что. Хотя, если что, не должно было случиться в принципе: всё было тысячу раз оговорено по телефону, брат с невестой обязаны были меня встретить.

 Саму поездку помню смутно, запомнилась только широченная Обь перед Новосибирском, мы её, казалось, полчаса пересекали по мосту. Надо сказать, мальчик я был вполне упитанный, если не сказать больше, нарядили меня как на Северный полюс – многослойно, как капусту, с подштанниками, теплыми носками, рукавицами, свитерами – и сверху переделанный из отцовского полушубок. Ехал-то из Казахстана в Сибирь, у нас уже было минус двадцать, а там, на северо-востоке, наверняка, вообще мороз лютый!

 Ехали чуть больше суток, в пункт назначения прибыли после обеда, народ потянулся на выход. А меня никто не встречает. Майор психует, ему надо ехать дальше в часть, последний автобус вот-вот уйдет. Давай он бегать с коробками на вокзал, в камеру хранения, пока я сторожил остальные на перроне, взмок весь, проклинает, небось, и меня, и отцовскую десятку. Короче, взяли мы по последней коробке, привел он меня в зал автоматических камер хранения, там наши коробки какая-то бабка сторожит. Давай рассовывать по ячейкам, не помню, три или четыре заняли. Дверки закрыли, и майор говорит: "Набирай код". Мать наставляла: если что не так, сдашь вещи в камеру хранения, а код такой – 2412, её и мой дни рождения. Ну, я код набрал, двери подергали – всё закрыто, майор похлопал по плечу, мол, не скучай, жди брата, он обязательно придёт, взглянул на часы и метнулся к выходу.

 Остался я один, в своём арктическом прикиде, похожий на полутораметровый шар, жарища в здании неимоверная, с меня пот водопадом, а из некоторых мест – и фонтаном. Выкатился на привокзальную площадь, а на улице… моросит дождь! Да-да, в Красноярске 29 декабря 1978 года шёл дождь, привокзальное табло показывало +2 градуса! Я снял шапку, расстегнул всё, что мог, и стал бродить по площади туда-сюда, давясь пережаренными пирожками, которые купил там же, в киоске. Прошел час или полтора. Как говорится, смеркалось. Делать нечего, и я решаю ехать в училище, тем более, с мамой мы уже несколько раз бывали тут, дорогу я немного помнил.

 Подошел нужный троллейбус, и я поехал. Настроение, сами понимаете, тоскливо-угнетенное, за окном становилось темно, мне хотелось домой к маме, а также в туалет, есть и спать, причем, одновременно. Приехал я в училище в девятом часу, подошел к КПП, дежурный сказал, что мой брат получил увольнительную на праздники и должен возвратиться 3 января. Где его искать, он не знает, мол, спроси у его сослуживцев, вон они выходят из училища. Я подошел к ребятам, а те: "А, так это ты братишка Игоря? А он тебя уехал встречать!" У меня буквально подкосились ноги, и я плюхнулся в мокрый сугроб, на глазах навернулись слёзы. Всем меня стало жутко жалко, было решено меня незаметно провести в казарму. Один курсант стал заговаривать дежурного, а меня незаметно за его спиной начали проталкивать по коридорчику в училище. Коридорчик был узкий, а я толстый, весь испачкался в известке, да ещё застрял в крутящейся штукенции у выхода. Парни тихо ржут, не в силах сдержать смех, я также тихо реву, кусая губу. Намаялись, в общем. Привели в казарму, показали койку брата, можешь, мол, отдохнуть, там туалет, там гири, хочешь, потягай. Сейчас дневальный за ужином тебе сбегает, а мы побежали, Андрюха, у нас тоже увольнительная, не дай бог, командир роты передумает. И остался я в темной казарме опять один.

 А в это время мой брат с невестой обошли раз пять весь вокзал, добрались даже до тупика, где стоял мой вагон. Проводница, видимо, из другого вагона, сказала, что никакого толстого мальчишки с ней не ехало, вернее, был один, но вышел еще до Новосибирска – с каким-то дядькой. Дело в том, что мой брат, видимо, ошалев от любви и свободы, на каком-то этапе тормознул и перепутал почему-то местное время с московским, или наоборот, и припёрся на вокзал, как ему казалось, на час раньше, а на самом деле, с трехчасовым опозданием. Быстро узнав, что поезд давно прибыл, он кинулся на поиски, ведь мне строго-настрого было указано ждать его, чтобы ни произошло, хоть атомная война. Но я проявил ненужную инициативу, и теперь всё складывалось именно так, а не иначе. Что делать? И брат с девушкой, недолго думая, отправились на центральный переговорный пункт доложить родителям, так сказать, обстановку. Чтобы не довести предков сразу до инфаркта, он, как мог, изобразил весёлый, полный оптимизма голос, коим и сообщил: "Мама, папа, вы сильно не расстраивайтесь, но Андрюхи в вагоне не оказалось! Но он никуда не денется, и мы его обязательно найдем!" В трубке что-то грохнуло, потом раздался отцовский многоэтажный мат, слёзы матери: "Бедный сынок, его точно выбросили из вагона, а продукты забрали себе! Идиот, зачем я тебя только послушала? Будь вы прокляты и ты, и твой старший сын непутевый!" Ну, и дальше в том же духе. У брата кончились пятнадцатикопеечные монеты, он с грустью взглянул на невесту: "Ну что, поехали в училище? Может, он там?"

 В это время в Казахстане была объявлена тревога, вся линейная милиция Семипалатинской области, Алтайского края и Новосибирской области, утопая по пояс в снегу, искала юное замерзшее тело вдоль путей. Папа мой был начальником средней руки, вхожий во всякие райком-обкомовские двери, поэтому он тут же позвонил главному областному милицейскому генералу, с которым они вдобавок были когда-то одноклассниками, и вдоль железной дороги Семипалатинск - Красноярск полетели срочные телефонограммы.

… Я сидел на кровати брата, мне было жутко страшно, ведь хоть я и пацан, а понимал, что попал на военный объект, возможно даже, секретный, попал незаконно, сейчас придет офицер какой-нибудь, меня арестуют и отправят в колонию для малолетних преступников. Распалив себя до предела, я быстро оделся, выскочил из казармы, нырнул в какие-то кусты. За кустами увидел высокий бетонный забор, протоптанную дорожку и каким-то образом догадался, что она должна вести к дыре.

 Я бежал по тропинке, спотыкался, два раза упал в снег, ветки били по лицу, ужас меня уже накрыл с головой, ибо забор был бесконечным и без единого дефекта. И вдруг я увидел дыру! Как будто кто-то шарахнул гаубицей, и в заборе образовалась дырища почти в человеческий рост, странно, что её ещё не обнаружили, тропинка поворачивала к ней и уходила наружу. Я остановился, отдышался и, сделав шаг в проём, уткнулся в что-то мягкое и теплое – это была дубленка брата. Подзатыльник, который я получил вместо "здрасьте", был мощным и безжалостным. Я снова полетел в сугроб, но в полёте уже радостно улыбался и совсем не обиделся на последовавшее: "Убью!" Потом мы всё-таки обнялись, расцеловались, стали, перебивая друг друга, рассказывать о произошедших злоключениях, брат весело смеялся над своим опозданием. Кто же знал, что все основные злоключения впереди!

 Мы сели в троллейбус, по пути заехали на главпочтамт, позвонили снова родителям, мама, услышав меня, зарыдала в голос, но потом быстро успокоилась и рявкнула: "Приедешь, я тебе голову оторву!" У меня мелькнула мысль, а стоит ли тогда возвращаться, но брат вырвал трубку, крикнул: "Мамуля, целую!", вытолкал меня из кабины, и мы поехали на вокзал, предварительно отправив на такси будущую сноху готовить ужин.

- Код хоть не забыл, балбесина? – с нежностью в голосе спросил брат, когда мы спускались в зал камер хранения.
- Нее, мамин день рождения и мой, 2412.
- Ну, молодец, показывай ячейки.

 И тут я осознал, что код-то я запомнил, а в той суматохе запомнить номера ячеек не удосужился. Мы стояли перед длинными стройными рядами ячеек, их были десятки, если не сотни, и куда идти, я не знал. Около часа мы ходили вдоль шкафов, пытались набирать коды, но ни одна ячейка так и не открылась. В конце концов к нам подошёл милиционер, спросил, что ищем, подозрительно осмотрел нас с ног до головы – мокрых, потных, с красными рожами – и сказал следовать за ним. В комнате дежурного по вокзалу было накурено, стрелки часов приближались к двенадцати ночи.

 Офицер, сидевший за столом, беспрерывно курил, заканчивал одну папиросу и тут же подкуривал следующую. Мне было тяжело дышать (видно, тогда уже начиналась моя астма), но делать было нечего, и мы писали заявление. Когда нам сказали составить подробную опись содержимого каждой коробки, брат вскипел: "Да откуда мы знаем?! Родители собирали, мы даже не знаем, сколько их точно было!", на что дежурный тоже рявкнул, держа в руках военный билет брата: "Цыц, юноша! Сейчас сдам в военную комендатуру и отправят тебя на губу вместо увольнения, и просидишь ты там как миленький до самого следующего года". Брат был курсантом, и им, как солдатам срочной службы, категорически запрещалось носить гражданскую одежду, а брат был в дубленке, мохеровом индийском шарфе и норковой шапке, что, наверняка, жутко раздражало капитана. Он потянулся было к телефону, но, бросив взгляд на меня, увидев огромные черные круги под моими глазами, услышав шумное дыхание, передумал, дал нам сопровождающего, и мы поперлись обратно к камерам хранения.

 Было уже около двух ночи, когда мы попробовали открыть где-то половину ячеек. Я еле тащил ноги и решил прислониться к шкафу, взгляд мой уперся в металлическую пластину с инструкцией, прикрученную к одной из дверок и… вспомнил! Когда майор рассовывал коробки по ячейкам, я стоял и читал точно такую же инструкцию на соседней ячейке. Вскоре мы доставали свои злосчастные коробки, ведь таких инструкций оказалось совсем немного, и где-то на четвертой одна из дверок легко и нараспашку раскрылась! Домой мы приехали под утро. Невеста брата жила на краю города, снимала квартиру у какой-то дальней родственницы и, естественно, крепко и сладко спала, поэтому нам пришлось четверть часа долбиться в дверь, поругаться с выскочившей на площадку в одной комбинации взлохмаченной теткой-соседкой. Светало…

 Весь следующий день, естественно, я отсыпался. Меня будили, звали обедать, я всплывал в полудрёме, что-то бормотал, махал рукой и снова погружался в глубокий сон. К вечеру всё же оклемался, хорошо и плотно поужинал, потом до середины ночи сидели на кухне, ржали на весь дом, пока не начали стучать соседи по батареям. 31-го мы поехали в город, сходили даже в цирк на новогоднее представление, потом зашли в магазин и я обомлел: на витрине лежали ананасы! Переспевшие, слегка подмороженные, но источавшие такое благоухание, что я чуть не захлебнулся собственными слюнями. Я никогда их до этого не только не пробовал, а даже в глаза вживую не видел, а тут, в Сибири, ими были завалены все магазины - от продуктовых до овощных! И никакого особого ажиотажа, люди подходили, брали один-два и шли дальше. Не помню, может, они дорогие были, но я упросил, и мы купили аж пять, три потом я взял домой.

 Сам Новый год ничем необычным не запомнился, кроме опять-таки дождя в час ночи. Мы выскочили на улицу пострелять из хлопушек, людей было много, многие мужики - в одних рубашках, ведь такого дождливого дива сибиряки, наверняка, и припомнить не могли. А в Москве в эту ночь, как я узнал позже, мороз стоял неимоверный, говорили, аж до сорока градусов. Вот такой парадокс! К утру стрелка термометра упала до -10, к вечеру до - 25, 2 января уже было - 42! И ещё нас чёрт понёс опять в центр, на городскую ёлку! Тут-то мне и пригодился мой полярный гардеробчик. Ощущения, конечно, были не из приятных: воздух был обжигающий и, казалось, киселеобразный, дышать было тяжело, сопли в носу моментально замерзали, я был замотан на полголовы шарфом, который быстро покрылся толстым мехом инея. Передвигались мы по городу так: два-три дома пробежим и – шасть – в какой-нибудь магазинчик, отогрелись и дальше. Больше ничего примечательного особо не запомнилось, ибо всё примечательное, видимо, судьба приготовила мне напоследок.

 Провожали меня 3-го вечером. Вокзал был забит людьми, на улицу никто носа не показывал, кто-то сказал, что сейчас -49! Даже могут поезд отменить, но вскоре объявили, что поезд "Красноярск-Ташкент" прибывает, слава богу, на первую платформу. Уезжал я налегке, в руках был небольшой чемоданчик, в котором лежал "джентльменский набор" пассажира поезда: отварная курица, яйца, хлеб-соль, ну и мои три ананаса. Мы выскочили с братом на перрон, невесту его благородно оставили в здании, и побежали вдоль состава. Состав вызывал удручающее впечатление: весь покрыт инеем, сквозь плотный слой оконной грязи пробивался вялый безжизненный свет, двери вагонов были приоткрыты чуть-чуть, проводники, естественно, на перрон не спускались. Быстро обнявшись, мы попрощались, я еле пропихнулся в узкую щель слегка приоткрытой двери, проводник, укутанный в полушубок, в норковой шапке, блеснул золотым ртом, что-то буркнул, и я пошел в своё третье купе.

...Холод в вагоне был ужасный, пар изо рта валил как на улице. "Ничего, тронемся, затопят, будет тепло!" – подбодрил меня дед, вскоре вошедший в купе со своей бабкой. Потом вошел ещё один мужчина, довольно представительный, ибо когда он расстегнул пальто, я увидел на нём костюм и галстук. Наверное, какой-нибудь начальник, подумалось мне. Ему было лет за сорок, но он запросто протянул мне руку и представился Николаем, что меня немало удивило. Имена стариков я уже сейчас не помню, а вот Николай запомнился на всю жизнь.

 Поезд наконец тронулся, проехал примерно час, но тепла в вагоне не прибавилось. Тускло-тускло горела лампочка под потолком, батарейная труба была холодная, Николай снова застегнул пальто, я прижался невольно к нему и дрожал. Первым голос подал дед: "Ну что, будем ужинать? Бабка, накрывай!" Все стали доставать свою снедь, выкладывать на стол, как говорится, чем богаты. И тут дед достает огромный бутыль! Тогда шли по телевизору многосерийные фильмы на сибирскую тематику - "Сибирь", "Строговы", "Тени исчезают в полдень", "Вечный зов", и почти в каждом показывали, как деревенские мужики пили мутный самогон вот из таких бутылей. А тут я увидел в реальности: такая же мутная жидкость, похожая на огуречный рассол, только белесовато-серого цвета, также закрыто горлышко пробкой из плотно скрученной газеты. "Держи, пацан!" – сказал дед и протянул мне почти полную алюминиевую кружку этой гадости. "Пей, пей, а то околеешь и простудишься! Сам делал, сейчас так перешибёт, спать будешь до самого дома!" На удивление, я легко выпил почти до дна, успел закусить услужливо почищенным Николаем яйцом, и всё вокруг стало расплываться. Помню, как меня закинули прямо в полушубке на верхнюю полку, накрыли сверху двумя или тремя вонючими и пыльными одеялами, и я тут же отрубился.

 К сожалению, прогноз деда не оправдался: проснулся я под утро от жутчайшего холода. Где-то за дверью почему-то журчала вода, которая тут же вызвала у меня желание посетить туалет. Я с трудом слез, дёрнул два-три раза ручку двери, вышел из купе и… упав, покатился по гладкому-гладкому желтоватому льду аж до самого тамбура. Приехав к дальнему концу вагона (видимо, поезд шёл под уклон), я увидел, что дверь туалета открыта нараспашку, нижний край её вмёрз в лёд, унитаз представлял собой огромную глыбу льда, сверху с потолка свисали могучие сталактиты. С трудом обнажив "краник", я облегчил нужду - оставив жёлтый дефект в ледовом монолите. И, держась крепко за поручни, заскользил потихоньку к себе. У титана было какое-то шевеление, раздавались голоса. Приблизившись, я увидел Николая, стоящего на какой-то табуретке, он был в одной рубашке и брюках, ковырялся в потолке, откуда на него лилась вода. Вода падала на пол, растекалась и вскоре превращалась в лёд. Поодаль у дверей в тамбур стояли два узбека-проводника, о чём-то в пол-голоса разговаривали по-своему, бросая виноватые взгляды то на меня, то на Николая. "Проснулся, Андрюха? Ну вот и хорошо, а то я сам уже задолбался. Подай мне вон тот ключ, ага, и отвёртку. Разморозили, собаки, весь вагон, ни хрена не топили. Ночью сбежали, вот только недавно появились. Где я только их не искал! Хорошо, у деда нашего этого самогона ещё два бутыля было. Жаль, вышли они уже."

 Приглядевшись, я увидел, что Николай был больше пьян, чем трезв, пару раз он чуть не свалился с табурета. Вскоре я сам был весь в ледяной воде, но научился разбираться в инструменте и довольно быстро и ловко подавать нужный. Не помню, сколько мы провозились, руки у меня окоченели, шапка (а я был в ней) была вся в сосульках, но точно не меньше часа. В конце концов потоп прекратился, Николай, хоть и устал, весело улыбался: "Я ж сантехник, ты не смотри, что в галстуке, на свадьбу к брату еду!". "А я от брата!" – также весело ответил я, и мы пошли в купе. Правда, напоследок Николай бросил на узбеков такой взгляд, что я бы, например, тут же провалился сквозь землю от стыда, но проводники лишь кивали головой и улыбались золотыми зубами. "Мы, Андрюха, с тобой в вагоне одни остались, остальные кто вышел, кто сбежал. Сказать по правде, в других вагонах не намного теплее, я пробежался. Лишь в вагоне начальника поезда более-менее, но туда не пущают. Ну что, давай по граммульке, что от деда осталось?"

 Мне нравилось, что взрослый мужик, почти ровесник отца, со мной разговаривал на равных, тем более было так холодно, что я тут же автоматически кивнул. "Тебе шестнадцать или меньше?" – "Нет, пятнадцать," – соврал я. "Ну, в пятнадцать я уже с пацанами портвешок из горла глушил. Куришь, а то пойдём, покурим. Да что идти, прямо здесь давай". Я не курил, но опыт кое-какой был, поэтому после рюмки я задумчиво, с прищуром – как в кино, затянулся, и мы стали вести беседу "за жизнь". Через какое-то время вдруг открылась дверь, на пороге стоял сияющий проводник-узбек и приглашающе махал руками: "Пашли, земляк, пилов кюшать будем".

 Он нас привёл в какой-то дальний вагон, здесь было, как я понял потом, градусов восемь тепла, но нам показалось, что мы с Северного полюса попали сразу в тропики. Купе было забито такими же узбеками, но перед нами раздвинулись и посадили прямо за стол. На столе стояло огромное блюдо с дымящимся и ароматнейшим пловом, нам тут же налили водки. Наш проводник что-то быстро и громко рассказывал, и я по отдельным русским словечкам понял, что речь шла про нас и нас очень хвалили… Ели мы руками, что тоже было у меня впервые, до сих пор мне кажется, что ничего вкуснее в жизни я не ел – ни до, ни после! Мы раскраснелись, тепло разлилось по телу, голова сладко кружилась, я всех любил и всеми восхищался. Вдруг соскочив, я кинулся в свой вагон, открыл чемодан и, достав два ананаса, побежал обратно. У всех это вызвало бешеный восторг, меня хлопали по плечам, лохматили голову. И опять наливали… Потом мы пели, они свои песни, Николай наши, я ему как мог подвывал.

 Как заснул, я даже не заметил. Проснулся от того, что меня толкал Николай: "Андрюха, а ты до куда едешь?" – "До Семипалатинска." – "Так мы тут уже десять минут стоим, скоро поедем дальше!". В купе кроме нас никого не было, Николай быстро нахлобучил на меня шапку, сунул в руку оставшийся ананас и буквально вытолкнул меня на улицу. Тут же состав заскрипел и медленно поплыл по рельсам. Я стоял на перроне, ещё пьяный, полушубок был нараспашку, в руке я держал ананас, а на лице по диагонали была широченная полоса сажи.

 Навстречу шли родители. А мой, хоть и пустой, чемоданчик уезжал в Ташкент.