Клара и ботаника

…Мы с ней были дружны, и дружба была по любви, такая, какая бывает у сестер-близнецов: счастливая связь, трудная и неизбежная. Я глядела в ее жизнь, как глядят вечером в зажженные окна своего дома, возвращаясь в него – с холода. Желтый торшер, бахрома, кресло не видишь, но ты его знаешь, стенка с книгами и хрусталем – привычный быт становится таким родным и недосягаемым, какой она была для меня: родной и недосягаемой. Недосягаемой – потому что свободной.

Она была счастлива и свободна в том старом доме на краю города, почти что на пустыре, где не косили травы, где сухие блеклые стебли с метелками на конце стояли высокими и тревожными, как колосья в забытых полях... В том доме Клара была свободной, даже имя было свободное, будто бы совсем не из классного журнала: Клара Цвелик. Имя, последнее в списке – после всех отличниц и воображал, двоечников и хулиганов, имя польской девочки, живущей с теткой и двумя бабушками в старом доме, полном чужих, тайных трагедий и слов: «репрессия», «враг народа», «детский дом». Слова выходили из скучных учебников по истории и становились пугающе близкими – словно ты вдруг увидел живое лицо актера или батюшку из запрещенной церкви. Дом этот был полон мотков красной, зеленой шерсти, вязальных крючков и гадальных карт – дамы и короли обманывали и отражали друг друга, а на всех подоконниках росли огороды – ящики перцев, левкоев и базилика.

Клара любила три вещи на свете: вязание из красной, зеленой шерсти, игральные карты и литературу. Я любила литературу, в этом мы с ней были схожи, и только в этом. Я делала все: повторяла теорему Виета, копала грядки на бабушкином огороде, переписывала на лист картона формы английских глаголов, перебирала крупу и учила даты сражений с именами русских царей. Но любила я только литературу. И Клару с птичьей ее свободой, с крючком в ее пальцах, быстрых и безмятежных, не знающих скучных гамм уроков мучительной музыки, как ее сверстники, бедные узники интеллигентности позднесоветского времени.

Я любила бывать в ее доме, смотреть, как она поливает левкои на подоконнике, слушать, как она переходит на польский, а бабушка ей отвечает, словно зовет на родину с того берега, где синее-синее небо похоже на книжку сказок с замком и садом.


Я любила ее волшебный крючок и ко всему его ревновала – даже к мытью блюда с голубыми цветами, на котором ее тетя – слабоумная и счастливая, как весь этот дом, приносила нам бутерброды с паштетом селедки и зеленого яблока. «Любишь форшмак?» Мы говорили про Неточку Незванову…

Я ревновала ее ко всему лишнему и нелюбимому, решала ей задачи по алгебре – так мамы берегут пальцы будущего пианиста от грубого ручного труда.

Я тогда ей сказала: «Много делается не по любви». Я, которая сама себя мучила законами Ома, пятерками в дневнике, пшеном, огородом, я восстала, когда Клара меня спросила: «Почему я не могу себя заставить читать книгу про вегетативное тело багрянок? Ведь я же хочу стать ботаником?»

Клара вязала платок возле окна и так долго смотрела на стебли заброшенного пустыря, что захотела понять всю их суть, и отсюда – ботаника, но ботаника – это было ошибочно. Это было не по любви.

*
Человек должен просто смотреть на длинные стебли с метелками на конце – они многое без ботаники скажут ему про пустырь, про заброшенность и неприкаянность, про любовь и надежду, про веру и про то, что все сокровища – в сердце.