Микка
Пролог: Бутылка, которая не лечит
Он всплыл, как всегда, без предупреждения — из густой жижи, пахнущей то ли полынью, то ли сожженными книгами. Бутылка стояла на подоконнике, заляпанном следами мух, чьи высохшие трупики давно стали частью пейзажа. Этикетка «V-препарат №9» отслаивалась, обнажая старую надпись: «Смерть тараканам и прочим паразитам. Год изготовления 1991». Джинн вытянул шею из горлышка, как улитка из раковины, и окинул комнату взглядом, который видел слишком много, чтобы кого-то уважать.
— Опять четверг? — спросил он у потолка, где трещина рисовала карту забытой империи. — Или уже пятница? Неважно, все дни здесь пахнут вчерашним супом.
Его голос звучал так, будто кто-то перебирал кости в мешке из кожи. Он знал это — и нарочно растягивал слова, чтобы они падали, как монеты в пустой колодец. За окном город дышал через респиратор: неоновые V-знаки на фасадах мигали, как азбука Морзе для слепых, где-то внизу, в метро-лабиринте, поезд с выцветшим номером «1991» вез пассажиров, которые даже не подозревали, что едут по кругу.
— Желания? — Джинн фыркнул, выливая себе в глотку остатки настойки. Жидкость стекала по его прозрачному горлу, не оставляя следов.
— Я однажды исполнил три желания. Одному идиоту хотелось бессмертия — теперь он сидит в позе лотоса на дне Байкала, обрастает ракушками и мечтает умереть, другой просил «всё понять» — с тех пор он молчит, третий... эх, третий просто хотел, чтобы его жена перестала храпеть, пришлось превратить её в комод.
Он замолчал, прислушиваясь к скрипу двери, в квартиру входил Микка — худой, с тетрадью под мышкой, где его «Философия вечного возвращения» уживалась со списком долгов за электричество, за ним плёлся брат, чьи глаза каждый день открывались заново, как бутоны, не помнящие, что они уже цвели.
— Ты опять… эээ… — Микка тыкал пальцем в джинна, который теперь развалился на холодильнике, попивая уксус.
— «Опять»? — Джинн поднял бровь. — Для меня нет «опять», есть только «всегда», ты же философ, должен понимать.
Брат Микки тем временем трогал стену, будто впервые видел обои с V-узорами, сплетавшимися в надпись «Здесь был Вася».
— А это кто? — спросил он, указывая на джинна.
— Гость, — буркнул Микка. — Незваный. Вечный.
— О, лесть! — Джинн склонился в пародии на поклон. — Знаешь, почему твои родители купили меня на барахолке «Распад»? Они искали средство от тараканов, а нашли энциклопедию разочарования. Алхимия, детка.
Тень мелькнула за дверью — Кая ворвалась, как песчаная буря, с чемоданом, из которого сыпались зерна времени, ее волосы пахли гарью из завтрашнего.
— Он опять здесь? — она бросила чемодан, и пол провалился на миллиметр в будущее.
— Кто ты? — спросил брат Микки, восхищенно глядя на неё.
— Твоя… забудь.
Джинн захихикал, наблюдая, как Кая хватает бутылку.
— Не тряси, — проворчал он. — Там осталось только дно. И моё жизнеописание.
— Заткнись, — она прижала сосуд к груди. — Ты не понимаешь, что грядёт.
— Грядёт? — Джинн ухмыльнулся. — Дорогая, оно уже здесь, просто вы все слишком заняты вчерашним…
Он не договорил. Где-то в подъезде завыла сирена «V-тревоги» — сигнал к очередной учебной эвакуации в никуда. Микка сел писать манифест, брат замер, пытаясь запомнить узор на руке Каи, а джинн, допивая уксус, пробормотал то, что станет эпиграфом ко всему:
— Вы думаете, что живёте, а на самом деле — настаиваетесь.
Часть 1: Лабиринт повседневного абсурда
Глава 1: «Манифест и мухи»
Глава, которая задает ритм бесконечного цикла, в которой персонажи крутятся в рутине, где даже бунт (манифест Микки) становится частью системы, а город с его V-символами — декорация, которая способна уничтожить сюжет.
Микка писал, точнее, делал вид, что пишет, его ручка зависла над словом «экзистенциальный», как муха над липкой лентой, на столе лежал бутерброд с колбасой 1990-х, чей срок годности истек вместе с СССР, а рядом — три мухи, неподвижные, словно застывшие в философской медитации. Он знал, что они мертвы. Или притворялись. В этом городе даже насекомые играли роли.
— Ты… эээ… кто? — дверь распахнулась, и в комнату ввалился брат, чьи глаза, круглые и влажные, будто только что вылупившиеся из яйца, скользили по стенам, останавливаясь на Микке.
— Брат. Я твой брат. Опять. — Микка вздохнул, отодвигая тетрадь.
— Брат? — тот сел на пол, как ребенок, и потрогал ковёр с вытертым узором «V-вечность». — А зачем ты?
Вопрос висел в воздухе, смешиваясь с запахом уксуса, из бутылки на холодильнике высунулся джинн, держа в руке стакан с жидкостью цвета ржавых труб.
— Он философ, — сказал джинн, чья тень на стене напоминала вопросительный знак. — Философы существуют, чтобы задавать вопросы, на которые ответов нет. Как тараканы.
Брат кивнул, словно понял, и тут же спросил:
— А что такое «нет»?
— Это когда ты просишь у вселенной смысл, а она подает тебе счёт за свет, — джинн хмыкнул и допил стакан, после чего его тело стало прозрачным, как старый целлофановый пакет.
Микка потянулся за бутербродом, но остановился — мухи внезапно ожили и устроили на столе хоровод вокруг колбасы, одна из них села на тетрадь, прямо на заголовок: «Философия вечного возвращения, или почему вчера пахнет завтра».
— Даже они смеются, — пробормотал он.
— Кто? — брат уставился на мух.
— Никто.
За окном город скрипел, рекламный экран на соседнем доме показывал ролик: «V-знаки — ваш проводник в будущее, которого не будет!». Брат вскочил, прижав нос к стеклу.
— Там человек! — он тыкал пальцем в экран, где цифровой аватар в костюме цвета хаки раздавал листовки с V-знаками. — Он мне знаком?
— Это твоя работа, ты вчера раздавал те же листовки.
— А завтра?
— Завтра тоже.
Джинн, уже наполовину растворившийся в воздухе, засмеялся:
— Он идеальный сотрудник, каждое утро — чистый лист, ни требований, ни претензий, мечта любого работодателя.
— Заткнись, — Микка швырнул в него мертвой мухой, но промахнулся.
Вдруг в квартиру ворвался ветер, пахнущий песком и бензином. Кая стояла на пороге, её пальто было покрыто пылью, словно она только что вылезла из временной скважины, в руках — связка ключей от дверей, которых не существовало.
— Ты опять с ним? — она кивнула на джинна. — Он тебя сожрёт.
— Меня? — Джинн материализовался у нее за спиной. — Я предпочитаю алкоголь. И глупые вопросы.
Брат, забыв про экран, подошел к Кае и потрогал ее прядь.
— Ты песок?
— Нет, — она отстранилась. — Я то, во что песок превратится.
— А я?
— Ты — то, что песок забыл.
Микка встал, разминая онемевшие пальцы, на столе мухи снова замерли, притворяясь мёртвыми. Или живыми. Он махнул рукой:
— Хватит, я должен закончить манифест.
— О чем он? — спросила Кая, разглядывая бутылку с джинном, как археолог — артефакт.
— О том, что всё повторится. Даже если не надо.
— Глупость, — фыркнул джинн. — Повторяется только то, что никому не нужно, как икота, или демократия.
Брат тем временем подобрал с пола листовку с V-знаком — треугольник, вписанный в круг, — и приложил ее ко лбу.
— Это моё лицо?
— Нет, — сказал Микка.
— А чьё?
— Ничьё.
Кая повернулась к выходу, унося с собой запах апокалипсиса.
— Когда закончишь, — бросила она, — спроси себя: ты пишешь, чтобы что-то изменить, или чтобы оправдать, что ничего не меняешь?
Дверь захлопнулась, брат сел на пол и начал рисовать на пыли узоры, которые к утру исчезнут, а джинн, допивая остатки уксуса, пробормотал:
— Правильный вопрос, жаль, что у тебя нет правильного ответа.
Микка посмотрел на мух, одна из которых дернула лапкой, словно подавая знак, и дописал:
«Вечное возвращение — это когда ты просыпаешься в одной и той же ловушке и называешь ее домом».
Глава 2: «V-Продукты: инструкция по забвению»
Глава, погружающая нас в абсурд повседневности, где даже продукты становятся метафорами внутреннего распада, брат, как чистый лист, отражает бессмысленность ритуалов общества, а магазин «V-Продукты» — алтарь, где поклоняются забвению.
Магазин «V-Продукты» напоминал бункер, построенный безумным фармацевтом, вывеска, перекошенная от времени, мигала буквой «V», которая временами превращалась в «;» — символ, позаимствованный у психбольниц, витрины были забиты банками с мутной жидкостью, с надписью «Компот ностальгии. Срок годности: вчера». На дне одной из них плавала мушка в свитере — возможно, чей-то бывший дед.
Брат стоял у входа, сжимая пачку листовок, которые ему вручил менеджер с лицом, словно слепленным из теста для пельменей. «Раздавай, но не думай», — сказал тот, сунув ему в карман жетон с надписью «Сотрудник дня». Жетон был липким, как конфета, повалявшаяся в пыли.
Внутри магазина пахло тлением и надеждой, полки гнулись под грузом товаров, чьи названия звучали как диагнозы: «Хлеб-парадокс», «Сыр “Кризис идентичности”», «Вода “Тишина” (газированная слезами)». У кассы сидела Клава — продавщица с руками, похожими на мясорубки, и голосом, напоминающим скрип несмазанных качелей, её волосы были уложены в башню из пакетов, скреплённых заколкой-крабом.
— Опять ты? — спросила она, когда брат зашёл за очередной пачкой листовок.
— Я… эээ… новенький? — он улыбнулся, как ребёнок, впервые увидевший фокусника.
— Ты — как проклятие. Каждый день одно и то же.
Она протянула ему коробку с гречкой, на которой красовалась этикетка: «Зерно истины. Употреблять с сомнением», брат взял её, но крупа начала шевелиться, словно под ней копошились чьи-то пальцы.
— Не роняй, — прошипела Клава. — Иначе придётся продавать тебя на вес.
У выхода, где брат раздавал листовки, толпились призраки покупателей. Старуха в платье из газет пыталась прочитать текст на V-знаке, прикладывая к глазам лупу-пузырь, мужчина в костюме из рыбьей чешуи брал листовки пачками, засовывая их в рот и причмокивая: «Хрустит, как правда». Брат улыбался всем, не понимая, зачем они нужны.
К полудню на асфальте перед магазином выросла пирамида из брошенных листовок, ветер подхватывал некоторые из их и нёс к остановке, где бездомный пёс с глазами-пуговицами строил из них будку. На одной из бумажек кто-то нарисовал усы на лице менеджера и подписал: «Сбегу. Вернусь. Не ищите».
— Эй, новенький! — Клава высунулась из двери, держа в руке банку «Икра из тумана. 1991 г.». — Ты забыл, как взвешивать отчаяние?
Брат вошёл внутрь, возле полки с консервами «Селёдка экзистенции» стоял подросток, тыкавший пальцем в жестяную банку.
— Она живая? — спросил он, поднося банку к уху.
— Нет, — ответил брат, как учила Клава. — Она просто грустит.
Клава закатила глаза и бросила на прилавок нож, которым резала колбасу «Ностальгия». Ломтики падали на весы, стрелка которых всегда показывала «500 грамм» — даже когда на чаше лежал воздух.
— Смотри, — она сунула брату в руки чёрную свёклу с надписью «Свёкла “Память”». — Если разрежешь, пойдёт сок, красный, как ваши лозунги.
Брат надкусил овощ, вкус был металлическим, как будто он жевал батарейку, из надкушенного места потекла жидкость, оставляя на полу следы, похожие на карту метро. Клава засмеялась:
— Видишь? Даже свёкла умнее тебя, она помнит, где её корни.
К вечеру, когда брат собрался уходить, он заметил, что граффити на стене магазина изменилось. Вместо «Скидки на прошлое — 90%» теперь красовалось: «Ваши воспоминания — наш бестселлер», а рядом со стеной лежала кисть, обмотанная волосами.
— Завтра придёшь? — спросила Клава, вытирая руки о фартук с рисунком атомного гриба.
— Я… эээ… не знаю.
— Не переживай, ты всё забудешь.
По дороге домой брат наступил на листовку, которая прилипла к его ботинку. На её обороте кто-то написал кровью (или кетчупом «Апокалипсис»): «Спасибо, что выбрали нас. Выбор — ваша иллюзия».
Глава 3: «Обои-ребусы»
Глава, в которой стены квартиры становятся собеседниками, а прошлое семьи проступает сквозь трещины, в которой брат, как ребёнок, вскрывает абсурдность «взрослых» тайн, а Микка безуспешно пытается найти логику в хаосе — как в философии, так и в жизни.
Обои в квартире Микки были болезнью, застывшей на стенах, когда-то они были кремовыми, с невинными цветочками, но годы сырости и копоти превратили их в лабиринт трещин, пятен и V-знаков, которые, если прищуриться, напоминали тайнопись пьяного демона, узоры расползались, как плесень, сплетаясь в спирали, стрелы и рты без губ. Микка заметил это утром, когда солнечный луч, пробившийся сквозь занавеску из пыли, высветил на стене фразу: «Твой отец был крысой». Буквы были составлены из переплетённых трещин, а вместо точки красовался крошечный силуэт грызуна в шляпе.
— Брат, — позвал Микка, тыча пальцем в стену. — Ты это видишь?
Тот подошёл, жуя хлеб с маслом, оставившим на губах жирный полумесяц.
— Это… эээ… картина?
— Нет, слова. Здесь написано, что отец был крысой.
— А кто отец?
Микка вздохнул, иногда ему казалось, что брат — это зеркало, в котором застрял его собственный инфантилизм, он потянул за край обоев, и полоса бумаги оторвалась, обнажив слой газет 1980-х. Заголовки кричали: «Урожай лжи превзошёл ожидания!», «Наука доказала: счастье вредно для здоровья». Под ними — новый узор: «Купите асфальт. Срочно», где буква «ф» была заменена на лопату.
— Ты слышишь? — внезапно сказал брат, прижав ухо к стене.
— Что?
— Там… эээ… стук.
Микка прислонился к штукатурке. Сначала — тишина, потом сквозь толщу бетона прорвался голос, знакомый и чуждый одновременно, будто запись, прокрученная через мясорубку:
— Мы ушли, потому что надоело быть фоном.
Это была мать, или её призрак, или сама стена, научившаяся говорить. Брат засмеялся:
— Она в стене!
— Не ври, — Микка отшатнулся, но голос повторился, теперь уже из угла комнаты, где висел портрет Сталина с приклеенными усами:
— Вы стали декорацией. Как и мы.
К вечеру стены ожили окончательно, V-знаки шевелились, как гусеницы, перестраиваясь в новые послания: «Ваша тоска просрочена», «Сними носки. Они тебя слушают», в узоре под потолком Микка разглядел лицо — своё, но со щупальцами вместо волос и глазами-пуговицами.
— Пора к джинну, — пробормотал он, но тот уже сидел на кухонном столе, попивая жидкость из пузырька с надписью «Яд для тараканов и философов».
— Нравится ремонт? — Джинн махнул рукой в сторону стен. — Твои родители хотели обои «под бунт», но получилось «под бред».
Брат тем временем выискивал в узорах ответы на не заданные вопросы, и приложив ладонь к пятну, похожему на облако, закричал:
— Оно мокрое!
Пятно расползлось, превратившись в надпись: «Твоя память — дуршлаг».
Ночью Микка не спал, он водил фонариком по стенам, пытаясь расшифровать послания, и в луче света трещины складывались в инструкцию:
1. Разбей зеркало.
2. Съешь паука.
3. Беги. Но тебя уже ждут.
За дверью послышался шорох, на пороге стояла соседка, бабка Вера, в халате, расшитом символами Зодиака и серпами с молотами, в руках — банка с огурцами, плавающими в фиолетовом рассоле.
— Опять ваши стены орут, — просипела она. — Мой кот с ума сходит.
Кот, пучеглазый, с шерстью, выкрашенной в цвет хаки, сидел у её ног, уставившись на надпись: «Молоко — ложь».
— Они… эээ… разговаривают? — спросил брат, тыча в стену.
— У вас грибок, — бабка сунула банку Микке. — Натри стены, это рассол от безумия.
Джинн, наблюдая со стороны, фыркнул:
— Грибок? Это же их семейный архив.
Микка открыл банку, огурцы шевельнулись, выстроившись в слово «БЕГИ». Брат схватил один и откусил.
— На вкус… эээ… старый.
— Это 1991 год, — сказала бабка и ушла, оставив следы липкого рассола на полу.
К утру стены умолкли, V-знаки застыли в нейтральных позах, будто застигнутые врасплох, и только в углу, где брат пролил чай, проступила новая фраза:
«Спасибо, что купили нас. Возврату не подлежит».
Глава 4: «Метро-лабиринт»
Глава, которая погружает нас в метафору выбора, которого нет, где зеркала становятся ловушками для альтер эго, а поезд — машиной, дробящей идентичность, где герои сталкиваются с версиями себя, которые могли бы быть, но так и не стали, — как намёк на то, что даже в абсурде есть тень свободы, которую они не решаются схватить.
Спуск в метро напоминал погружение в кишку древнего механизма, эскалатор, скрипящий костями ржавых шестерёнок, вёл вниз, где воздух был густ от запаха смазки и несбывшихся надежд, стены туннеля покрывали плитки с трещинами, складывавшимися в лица — то ли мозаика, то ли предупреждение. Кая шла впереди, её сапоги стучали по ступеням, словно отбивая морзянку: «Следуй за мной. Не думай», Микка, поправляя очки, замечал, что свет ламп дневного свечения мерцал в ритме его пульса, а где-то позади плелся джинн, волоча за собой пустую бутылку из-под «Тоски-антисептика».
— Ты уверена, что это путь? — спросил Микка, спотыкаясь о трещину в полу, из которой сочился пар, пахнущий варёной свёклой.
— Пути нет, — ответила Кая, не оборачиваясь. — Есть движение. Даже если оно по кругу.
Платформа была пуста, если не считать старухи в плаще из газет, продававшей «билеты в никуда», на её лотке лежали прямоугольники картона с надписями: «Однократное разочарование», «Возврат в прошлое (не гарантирован)». Рядом с ней сидел слепой музыкант, наигрывающий на баяне мелодию, которая звучала как смесь гимна СССР и похоронного марша, его собака-поводырь, с глазами как пустые пивные бутылки, выла в такт, а из пасти у неё сыпался песок.
— Все билеты — подделка, — процедил джинн, пнув бутылку так, что та зазвенела, как колокольчик. — Лучше купи мне выпить.
Прежде чем Микка успел ответить, из туннеля вырвался поезд. Не «V-Экспресс», а обычный, облезлый, с выцветшей надписью «1993», его вагоны, расписанные граффити, изображавшими плачущих ангелов с крыльями из колючей проволоки, остановились с визгом, двери открылись, и оттуда вывалились пассажиры — люди с лицами, словно слепленными из глины и усталости. Один из них, мужчина в костюме, покрытом плесенью, протянул Микке газету «Правда-2» с заголовком: «Вчера отменили, завтра украли».
Кая схватила Микку за руку и потянула в сторону служебного тоннеля, заваленного обрывками афиш: «Рай — последний вагон», «Ад временно не работает». Они шли минуту, час или год — время здесь текло, как масло из разбитой лампы, наконец, перед ними возник поезд, которого не должно было быть.
«V-Экспресс» блестел, как нож, его вагоны были отполированы до зеркального блеска, отражая не платформу, а бесконечную вереницу самих себя, двери открылись беззвучно, и Кая шагнула внутрь, её отражение рассыпалось на сотни Кай: бегущих, падающих, смеющихся.
— Заходи, философ, — сказала она, и голос её эхом отразился в стеклянных стенах.
Вагон был пуст, если не считать зеркал, которые висели, стояли, лежали под ногами и над головами, дробили реальность на осколки. Микка увидел себя — но не того, кем был сейчас. В одном из зеркал он был официантом в засаленном фартуке, подающим клиентам тарелки с пеплом, в другом — стариком с бородой из паутины, читающим вслух список умерших, в третьем — ребёнком, рисующим мелом V-знаки на асфальте, залитом кровью.
— Это… эээ… мы? — спросил брат, появившись из ниоткуда с листовкой в зубах. В зеркалах он отражался полицейским с лицом из теста, бьющим дубинкой по теням.
— Нет, — ответил джинн, вваливаясь в вагон, его отражения пили из бутылок, курили сигары из пауков и танцевали канкан с крысами. — Это вы, какими могли бы быть, если бы не были собой.
Кая подошла к зеркалу, где её двойник в платье из ржавых гвоздей строила песчаный замок.
— Это будущее? — спросила она.
— Будущее? — Джинн фыркнул, развалившись на невидимом кресле. — Это кладбище возможностей.
Поезд тронулся, зеркала запели — тонко, как разбивающееся стекло, в отражениях замелькали пейзажи: город, превратившийся в пустыню с небоскрёбами-кактусами; река, текущая вверх; стая ворон, несущих в клювах часы. Брат тыкал пальцем в стекло, пытаясь дотронуться до своего двойника-полицейского, но тот лишь глумился, надевая ему на голову пакет с надписью «Свобода».
— Закрой глаза, — вдруг сказала Кая. — Иначе сойдёшь с ума.
— Слишком поздно, — пробормотал Микка, наблюдая, как его отражение-официант подносит ко рту клиента ложку с чёрной дырой.
Джинн, тем временем, устроил попойку с собственными зеркальными копиями, они чокались бутылками, наполненными тоской, и орали песни на языке, напоминавшем лай шакала, одно из отражений, с лицом, расплавленным как свеча, прошипело:
— Зеркала — это двери без ручек, ты можешь войти, но не выйти.
Внезапно поезд затормозил, зеркала треснули, и из щелей поползли чёрные нити, похожие на волосы Медузы, Кая схватила Микку за руку:
— Беги!
Они выскочили на платформу, которой не было, кругом царила белизна — бесконечная, как лист незаполненной анкеты, только вдали маячила фигура брата-полицейского, бьющего дубинкой по невидимому врагу.
— Где мы? — выдохнул Микка.
— Между, — ответила Кая. — Здесь время застревает, как кость в горле.
Джинн, вывалившись из вагона, ухмыльнулся:
— Поздравляю, вы только что посетили собственную жизнь. Оценка — «удовлетворительно».
Они побрели обратно, минуя вагоны-призраки, где пассажиры ели воздух и платили за него слезами, на выходе из метро Микка обернулся, поезд «V-Экспресс» стоял у платформы, а его зеркальные двери отражали их спины — сгорбленные, как вопросительные знаки.
Глава 5: «Распад барахолки»
Глава, которая связывает прошлое и настоящее, показывая, как абсурд родителей стал наследством Микки, в которой барахолка — метафора мира, где всё продаётся, но ничто не имеет ценности, а роковые решения принимаются между шуткой и отчаянием.
Барахолка «Распад» была музеем краха, здесь пыль столетий оседала на пуговицах от мундиров забытых генералов, чугунные утюги соседствовали с дискетами, проросшими плесенью, а чучела сов в очках сидели на ящиках с костями, подписанными «Останки оптимизма. 1991 г.», воздух гудел от голосов, которые никто не произносил — словно сами вещи перешёптывались, вспоминая своих мёртвых хозяев.
Родители Микки шли меж рядов, как пара туристов в аду. Отец, в пальто цвета мокрого асфальта, нёс под мышкой свёрток с надписью «Хрупкое. Не вскрывать до конца света», мать, в платье из мешковины и броши в форме серпа, останавливалась у каждого прилавка, тыкала в товары зонтиком-костылём и бормотала: «Хлам. Но хлам любопытный».
— Посмотри, — отец указал на стенд, где продавались часы с циферблатами, заполненными чёрной жижей, а стрелки были сделаны из обгоревших спичек. — Они идут назад?
— Нет, — ответила мать. — Они стоят. Как всё тут.
Продавец, сидевший за столом с черепом собаки вместо подсвечника, вдруг заговорил, не открывая рта:
— Часы показывают время, которого не было. Десять рублей за иллюзию.
Они двинулись дальше. Место, где нашли бутылку, называлось «Угол окончательных решений», там, под брезентом, пропитанным запахом сгоревших библиотек, стояли предметы, которые не могли существовать: телефонная трубка с хвостом крысы, портрет Брежнева с глазами-дозаторами, бутылка из синего стекла, в чьих глубинах мерцала жидкость цвета ржавчины, а на этикетке — «Средство от насекомых. Убивает наповал. 100% гарантия».
За прилавком сидел он. Продавец, похожий на Ленина, если бы Ленина вылепили из сала и тоски. Его лысина блестела, как пустая кастрюля, бородка была приклеена криво, а в руке он сжимал трость с набалдашником в форме кулака.
— Подходите, граждане, — сказал он голосом, напоминавшим скрип несмазанных качелей. — Товар уникальный, последний экземпляр.
Мать взяла бутылку, встряхнула, и внутри что-то захлюпало.
— От тараканов? — спросила она, поднося её к свету. В глубине что-то шевельнулось.
— От всего, — продавец ухмыльнулся, обнажив зубы, покрытые зеленцой. — Эта штука убьёт не только тараканов.
Отец потрогал этикетку, и палец прилип, будто к ране.
— А как применять?
— Брызгать в глаза, — продавец вытер тростью несуществующую пыль с прилавка. — Или в рот, или просто поставить на полку и ждать.
Мать издала короткий, неприятный смешок, похожий на звук рвущейся ткани.
— Мы и так живём в банке с инсектицидом. Чем вы нас пугаете?
Продавец наклонился вперёд, и его тень накрыла их, как знамя.
— Вы не понимаете, это не инсектицид, это — диагноз.
Отец, всегда веривший в магию инструкций, выложил десятку с портретом Ленина, который подмигнул ему с купюры.
— Беру.
Когда они уходили, мать обернулась, продавец растворялся в воздухе, как сахар в холодном чае, а его трость упала на землю, превратившись в змею из проволоки, барахолка вокруг них начала распадаться: прилавки гнили, часы взрывались, выбрасывая чёрные лепестки, чучела сов сбрасывали очки и улетали в потолок, которого не было.
— Интересно, — сказала мать, — что будет, если её открыть?
— Не надо, — отец прижал бутылку к груди, как ребёнка. — Всё, что внутри, уже случилось.
Дома они поставили бутылку на полку между «Капиталом» Маркса и поваренной книгой «100 рецептов из воздуха», и вдруг мать услышала, как из бутылки доносится смех — низкий, как гудение трансформатора.
— Ты кто? — спросила она.
— Неважно, — ответил голос. — Ты уже мёртвая, просто ещё не лёгкая.
Она не рассказала об этом мужу. Через неделю они купили верёвку. Через месяц — перестали бояться высоты.
Глава 6: «Сосед-пустота»
Глава, которая углубляет тему пустоты как основы системы, где даже бунт (стук Ноля) становится частью механизма, обнаружение бутылки в ящике подчёркивает роковую связь поколений, а вторжение брата в телевизор — хрупкость реальности, которую невозможно разрушить.
Стук начался в три часа ночи — ритмичный, как метроном, отмеряющий такты несуществующей мелодии. Тук-тук-тук-тук. Микка вскочил, ударившись коленом о тумбочку, где лежала его тетрадь с заголовком: «Философия вечного возвращения: как пережить то, чего не было», на полу брат спал, свернувшись калачиком вокруг листовки с V-знаком, словно она была его подушкой.
— Опять этот кретин, — проворчал Микка, натягивая халат, пропитанный запахом старого чая. Спускаясь по лестнице, он заметил, что ступени под ногами стали мягкими, как тесто, стены подъезда покрылись свежими трещинами, складывавшимися в слово «ТИШЕ».
Квартира №0 находилась за дверью без глазка, с табличкой «Ноль. Не входить». Микка постучал, в ответ — тишина, а затем новый залп ударов изнутри, будто кто-то колотил кувалдой по пустоте.
— Господин Ноль! — крикнул Микка, но дверь сама отворилась, скрипнув, как крышка гроба.
Внутри пахло статическим электричеством и мокрыми газетами, квартира была пуста, если не считать телевизора «Рубин-1991», стоявшего посреди комнаты на ящике с надписью «Осторожно: вакуум», его экран мерцал, транслируя шум — не белый, а чёрный, полосы, точки, вспышки складывались в лица, которые тут же распадались, как песок, а звук из него напоминал вой сирены, пропущенный через мясорубку.
— Где вы? — Микка шагнул внутрь, и пол прогнулся, словно под ним был колодец. На стене висел единственный предмет — календарь 1984 года с перечёркнутыми датами. В углу валялась кукла без лица, одетая в форму милиционера.
— Шум без источника, — раздался голос за спиной. Джинн, прислонившись к дверному косяку, пил из флакона «Одеколон “Смерть тараканам”». — Он — квинтэссенция вашего быта.
Микка приблизился к телевизору, шум усилился, и экран вдруг погас, в темноте отразилось его лицо — но не текущее, а из прошлой главы: официанта с ложкой-чёрной дырой. Затем вспыхнули кадры:
1. Родители в квартире, вешающие верёвку на люстру.
2. Брат в форме полицейского, бьющий дубинкой по зеркалу в метро.
3. Кая, засыпающая дверь в будущее песком, который превращается в стекло.
— Это… мои мысли? — прошептал Микка.
— Нет, — джинн плюхнулся на невидимый стул. — Это то, что телевизор украл, пока вы спали.
Внезапно экран ожил и показал господина Ноля — мужчину в костюме из пыли, с лицом, как маска из воска, он сидел в этой же комнате и стучал кулаком по полу, повторяя: «Тише. Тише. Тише». С каждым ударом стены квартиры Микки сверху трескались, а V-знаки на обоях кричали.
— Он стучит, чтобы заглушить собственный шум, — сказал джинн, указывая на экран. — Он — дыра. Дыра, которая боится, что её заметят.
Микка протянул руку к телевизору, экран стал жидким, и пальцы утонули в статике, как в болоте, откуда-то издалека донёсся голос брата:
— Это… эээ… игра?
Обернувшись, Микка увидел его на пороге, брат держал в руках свёклу из магазина «V-Продукты», из которой сочилась «кровь»-карта метро.
— Уходи! — крикнул Микка, но было поздно, телевизор всосал брата, как пылесос, на экране замелькали кадры: брат раздаёт листовки, брат ест письмо к Клаве, брат спит в позе эмбриона.
— Верни его! — Микка схватил ящик под телевизором, но тот рассыпался, обнажив бутылку — точь-в-точь как та, что купили родители. На этикетке: «Инсектицид для душ. 100% эффективность».
Джинн захохотал:
— Поздравляю! Вы нашли источник шума.
Микка вытащил брата из экрана, тот был цел, но в глазах плавали чёрные точки, как битые пиксели.
— Там… эээ… много меня, — прошептал брат.
Когда они вышли, дверь в квартиру №0 захлопнулась, оставив на полу след — V-знак, выжженный кислотой, и джинн, допивая одеколон, бросил в него пустую бутылку.
— Не волнуйся, — сказал он. — Завтра он снова будет стучать, потому что пустота — это привычка.
Наутро брат забыл всё, но на стене в его комнате появилось новое граффити: «Тишина — это шум, который нельзя услышать».
Глава 7: «Лифт в никуда»
Глава, которая углубляет тему побега, который невозможен: вертикальный лифт лишь показывает ловушки реальности, но не даёт выхода, в которой образ мужчины-мусора отражает тщетность попыток понять мир через перевёрнутые идеологии, а прозрачные стены лифта становятся метафорой иллюзорной свободы выбора.
Лифт в доме был памятником безнадёге, его двери, покрытые царапинами и надписями вроде «Здесь был Вася. Исчез», скрипели, как кости динозавра на ветру, кнопки этажей давно потеряли цифры, превратившись в слепые глаза, а зеркало на потолке отражало только пятна ржавчины, похожие на карту архипелага, которого не было.
Микка нажал кнопку, и лифт застонал, будто его цепи вспомнили, что должны кого-то душить, внутри пахло затхлостью и озоном — словно здесь взорвался старый телевизор. Когда двери закрылись, свет мигнул, и брат, стоявший рядом, вдруг исчез, а вместо него в углу возник мужчина в костюме из мусорных пакетов, сшитых нитками из женских волос.
— Этаж? — спросил Микка, но лифт уже двинулся вниз. Или вверх. Или вбок.
Мужчина поднял голову, его лицо было замотано газетной полосой с заголовком «Капитал умер. Да здравствует капитал!», а в руке он сжимал потрёпанную книгу.
— «…дурт теачанзо ен ёще удурт к ьтсонбосопС», — прочитал он нараспев, переворачивая страницы справа налево, его голос звучал, как скрежет стиральной доски.
— Что вы читаете? — Микка прислонился к стене, ощутив, как обои, покрытые V-знаками, шевелящимися на них, как личинки, липнут к его спине.
— Капитал Маркса наоборот, — мужчина оторвал кусок газеты с лица, и Микка увидел рот без губ. — Так честнее, всё в этом мире работает наоборот.
Лифт дёрнулся, остановившись между этажами, свет погас, и в темноте зажглись буквы: «V-escape».
— Это не лифт, — сказал мужчина, шурша пакетами. — Это вертикальный побег.
Стены вдруг стали прозрачными, и сквозь них Микка увидел:
1. Этаж -1: Подвал, где родители вешали верёвку на трубу, а господин Ноль, тогда ещё живой, стучал по ней молотком.
2. Этаж 3.14: Комнату с бесконечными дверями, из которых выбегали клоны Каи, рассыпаясь в песок.
3. Этаж 0: Пустоту, где плавал телевизор из квартиры Ноля, транслируя их текущий разговор.
— Куда мы едем? — спросил Микка, но мужчина уже снял с себя пакет-пиджак и протянул ему, внутри кармана шевелились тараканы с циферблатами на спинах.
— Возьми, это твой билет.
Джинн, внезапно материализовавшийся на перилах, засмеялся:
— Не бери, он прочитал «Капитал» справа налево, а теперь раздаёт мусор как благотворительность.
Лифт дёрнулся снова, на этот раз стены покрылись инеем, и Микка увидел брата — тот стоял на крыше дома, бросая в небо листовки с V-знаками, ветер подхватывал их, складывая их в гигантскую стрелу, указывающую на дверь в песке, которую раскапывала Кая.
— Это… будущее? — прошептал Микка.
— Нет, — ответил мужчина, разрывая книгу на главы. — Это настоящее, которое вы прячете.
Внезапно лифт рухнул вниз, пол провалился, и Микка ухватился за трос, который оказался змеёй из старых газет, мужчина в пакетах, продолжая читать, парил в воздухе, как пустая упаковка из-под чипсов.
— Приветствие Марксу! — крикнул джинн, падая рядом. — Он предвидел, что вы все станете мусором!
Они приземлились в подвале, где брат, весь в пыли, собирал осколки разбитой бутылки с надписью «Инсектицид для душ».
— Ты… эээ… упал? — спросил он, протягивая Микке осколок, в котором отражался лифт с мужчиной, который всё ещё продолжал читать, сидя в воздухе.
— Нет, — Микка поднялся. — Мы просто остановились.
Когда они вышли, лифт закрылся, и на его дверях появилась новая надпись: «Здесь был Микка. Вернулся».
Глава 8: «Кая и песок времени»
Глава, которая связывает абстрактное (время) с физическим (песок), подчёркивая тщетность попыток Микки осмыслить реальность, где песок — метафора необратимости распада, а часы-труп — приговор его философии.
Чемодан Каи был похож на гроб, выкопанный из песков пустыни, где ветер стёр все надписи, кроме одной: «Не открывать. Содержимое тяжелее мира», он стоял посреди комнаты, испуская тихий звон, будто внутри перекатывались струны расстроенной арфы, Микка сидел на полу, поджав ноги, а брат кружил вокруг чемодана, тыча пальцем в заржавевшие замки, которые то открывались, то закрывались сами, словно дышали.
— Это… эээ… мусор? — спросил брат, подбирая песчинку, упавшую из щели.
— Нет, — Кая провела рукой по поверхности чемодана, и тот затрепетал, как зверь под гипнозом. — Это то, что осталось от завтра.
Она щёлкнула застёжками, замки отвалились, превратившись в жуков-скарабеев, крышка откинулась с гулким стоном, внутри, сверкая, как расплавленное стекло, лежал песок, но не жёлтый, а синий — цвет венозной крови под луной, а каждая песчинка светилась изнутри, словно в ней горел микроскопический маяк.
— Смотри, — Кая зачерпнула горсть, и песок заструился сквозь пальцы, рисуя в воздухе цифры: 23:59:59. — Он считает.
Микка протянул руку, но Кая отстранилась:
— Не трогай, он застрянет в тебе, как заноза.
Песок, падая на пол, начал собираться в форму, сначала возник циферблат — гигантский, с римскими цифрами, выложенными костями птиц, стрелки слепились из ржавых гвоздей и волос, часы росли, как грибница, заполняя комнату. Брат прыгнул назад, когда минутная стрелка пронзила стену, оставив дыру, из которой посыпались обои с надписью «Время кончилось».
— Это… часы? — Микка встал, ощущая, как песок скрипит под подошвами, словно перемалывая его шаги в пыль.
— Нет, — Кая положила ладонь на стекло циферблата. — Это его труп.
Часы затикали, звук был похож на лопнувшие лёгкие, стрелки завертелись, сначала медленно, потом быстрее, пока не слились в серебряный вихрь, циферблат треснул, синий песок почернел, превратившись в пепел, и рассыпался, а на полу осталась лишь груда праха, из которой торчал ключ с надписью «Никуда».
— Будущее — это то, что уже рассыпалось, — сказала Кая, подбирая ключ, её голос дрожал, будто она держала в руках не металл, а кусок льда.
Джинн, до этого молча наблюдавший с холодильника, спрыгнул вниз, расплескав содержимое стакана — жидкость, пахнущую формалином.
— Как твоя философия, — хмыкнул он. — Сначала строит башни, потом — могилы.
Брат, тем временем, поднёс к лицу горсть пепла, тот зашевелился, складываясь в миниатюрный V-знак, и брат чихнул, развеивая его.
— Он живой?
— Нет, — Кая захлопнула чемодан. — Он мёртвый. Просто ещё не лёгкий.
Микка подошёл к дыре в стене, за которой открывался вид на город, но не настоящий — а тот, что Кая показывала в метро. Небоскрёбы-кактусы, реки из песка, люди с часами вместо лиц, а один из них, с циферблатом, заросшим мхом, повернулся и помахал ему, как старому знакомому.
— Это и есть апокалипсис? — спросил Микка.
— Нет, — Кая поставила чемодан вертикально, и тот стал тенью, прилипшей к стене. — Это настоящее, вы просто не видите.
Джинн поднял с пола ключ «Никуда» и сунул его в карман брата.
— Держи, пригодится, когда захочешь открыть дверь в ничто.
Внезапно комната вздрогнула, с потолка посыпалась штукатурка, образуя на полу узор: «Время на исходе», брат засмеялся, подбирая осколки часов:
— Это… эээ… игра?
Кая взглянула на Микку, в её глазах плавали песчинки, светившиеся ядовито-синим.
— Ты ещё успеешь убежать. Но не с ним. — Она кивнула на брата, который пытался сложить из пепла замок.
Ночью Микка нашёл в кармане ключ, на нём была новая надпись: «Дверь — внутри», а на стене, куда упала тень чемодана, проступили часы, стрелки которых указывали на дату: 31.12.1991.
Глава 9: «Работа брата: день первый»
Глава, которая подчёркивает цикличность и пожирание будущего настоящим, в которой брат, как чистый лист, становится зеркалом абсурда, принимаемого другими за норму, а пустая листовка в его кармане — ключ к осознанию, которое никогда не наступит, ведь завтра он начнёт всё заново.
Утро началось с того, что брат проснулся на полу, прижав к груди пачку листовок, как ребёнок — плюшевого медведя, листы, покрытые V-знаками, пахли свежей типографской краской и чем-то ещё — будто их напечатали на коре дерева, срубленного вчера, Микка склонился над ним, тыча в лицо кружкой с надписью «Проснись и пой», из которой сочился чай цвета ржавой воды.
— Сегодня твой первый рабочий день, — сказал он. — Раздавай эти листовки у магазина, там… эээ… Клава объяснит.
Брат кивнул, не понимая, кто такая Клава, и почему его пальцы уже липкие от клея.
Магазин «V-Продукты» встретил его гудением холодильников, извергавших струи пара с запахом гниющих яблок, Клава, продавщица с руками, как мясные клешни, бросила ему фартук с вышивкой «Сотрудник века (век закончился)».
— Стоять там, — она ткнула ножом для колбасы в сторону выхода, где тротуар треснул, образуя пасть, полную окурков и битого стекла. — И улыбайся.
Листовки в руках брата шелестели, как стая испуганных птиц, V-знаки на них — треугольники в кругах, спирали с зубцами — напоминали то ли схемы метро, то ли древние руны. Первым подошёл старик, не старик — существо, чьё пальто было сшито из газетных вырезок «Правда, 1991», на голове его красовался цилиндр из консервной банки с надписью «Сгущёнка "Отчаяние"», а вместо глаз горели две монетки с профилем Ленина, приклеенные к векам.
— Это карта? — проскрипел он, выхватывая листовку, и голос его звучал, будто из-под земли, через слой пепла.
— Нет, — брат улыбнулся, как учила Клава. — Будущее.
Старик принюхался к бумаге, затем, не моргнув (нечем было), сунул её в рот. Зубы — ржавые гвозди, язык — свёрнутая в трубку афиша «Рай закрыт на ремонт» — зашуршали, перемалывая листовку.
— Не вкусно, — бубнил он, жуя. — Без соли, без крови.
Брат потянулся дать ему ещё одну, но старик уже повернулся, и его пальто распахнулось, обнажив грудь, на которой V-знаки были выжжены прямо на коже, он зашагал прочь, оставляя за собой след из обугленных букв: «Спасибо. Всё включено».
К полудню брат раздал полпачки. Листовки улетали в руки, карманы, рты. Женщина в платье из целлофана съела три штуки, приговаривая: «Это мой билет», мальчик с лицом крысы приклеил листок на лоб и закричал: «Я — пророк!». Брат улыбнулся, он не помнил, что такое «пророк», но звучало весело.
Клава, наблюдая из двери, бросила ему банку «Напиток усталости. Бесплатно». Жидкость внутри пузырилась, как кислота.
— Ты слишком много раздаёшь, — проворчала она. — Экономь, завтра опять пригодятся.
Брат не понял, что такое «завтра»?
Когда старик вернулся вечером, он был другим, его пальто теперь состояло из листовок — сотен V-знаков, склеенных слюной, а глаза-монетки вращались, показывая то орла, то решку.
— Будущее… — прошипел он, — …съедает.
Из его рта выпала листовка. Брат поднял её — та была чистой, без знаков. Только в углу мелким шрифтом: «Ты уже здесь».
Джинн, вынырнувший из-за угла с бутылкой «Настойка забвения», засмеялся:
— Видишь? Даже будущее его вырвало.
Старик исчез, рассыпавшись на газетные обрывки. На асфальте осталась лужа чёрных чернил. Брат потрогал её пальцем — чернила сложились в V-знак, потом в слово «Завтра», потом в ничто.
Клава, закрывая магазин, вывесила табличку: «Завтра — сегодня. Сегодня — вчера. Вчера — продано».
Брат пошёл домой, неся в кармане пустую листовку, он не знал, что это значит, но завтра обязательно спросит.
Глава 10: «Ночь радиоактивных котов»
Глава, которая усиливает ощущение надвигающейся катастрофы, а коты, как агенты будущего, подчёркивают, что прошлое и настоящее уже захвачены системой, в которой ключи, ошейники, голоса — части пазла, который Кая собирает, готовясь к побегу, оставляя Микку и брата лицом к лицу с циклом распада.
Двор дома напоминал сцену после спектакля, где забыли убрать декорации. Качели с оборванными цепями раскачиваясь сами по себе, бились о столб с объявлением: «Потеряно будущее. Нашедшему — вечность», луна висела низко, как фонарь с треснувшим стеклом, а в её свете коты — десятки, сотни — медленно шевелились, словно масляные пятна на воде, и глаза их горели, а не просто светились — работали, как лампочки, вкрученные в череп, жёлтые, красные, синие, либо мигающие азбукой Морзе, либо транслирующие статику.
Кая стояла на крыльце, завернувшись в плащ из целлофановых пакетов, шуршащих как мёртвые листья.
— Они пришли раньше, — сказала она, указывая на кота с глазами-прожекторами, вырезавшего на дереве V-знак когтями. — Разведчики апокалипсиса, у них в хвостах — карты наших душ.
Брат, сидя на ступеньках, пытался поймать ближайшего кота — чёрного, с глазами-неоновыми трубками, тот изгибался, как провод под напряжением, и шипел, выплёвывая искры.
— Он… эээ… горячий?
— Не трогай, — Микка оттащил его за воротник. — Они заразные.
Джинн вывалился из подъезда, волоча за собой бутылку «Виски "Последний луч"», его тень, удлинённая лунным светом, сливалась с кошачьей стаей.
— О, патруль! — он пнул бутылку, и та покатилась к коту-альбиносу с глазами, напоминающими ультрафиолетовые ловушки. — Давайте забудемся вместе.
Кот заурчал, звук напоминал помехи радиоприёмника, из пасти вырвался голос диктора 90-х: «Граждане, сохраняйте спокойствие, кризис временный».
— Смотри, — Кая взяла Микку за руку, её пальцы были холодны, как металл двери в будущее. — Они метят территорию.
На стене дома коты оставляли следы: когтистые V-знаки, обведённые мочой, светящейся в темноте. Один из них, рыжий, с глазами-фарами, прыгнул на мусорный бак и выжег на крышке дату — 1991.10.08.
— Это день, когда твои родители купили джинна, — прошептала Кая. — Даты не случайны.
Микка подошёл к рыжему коту, тот прищурился, и лучи света из его глаз пронзили грудь Микки, высветив скелет, на рёбрах горела надпись: «Срок годности истёк».
— Ненавижу котов, — пробормотал Микка, отступая.
Джинн тем временем угощал виски трёхцветную кошку с глазами-дискетами. Та лакала алкоголь, и её шерсть начинала мерцать, как экран старого компьютера.
— Видишь? — он повернулся к Микке. — Даже у них есть чувство юмора.
Внезапно все коты замерли, их глаза синхронно переключились на частоту, от которой зазвенели стёкла в подъезде, а из динамиков-зрачков полился голос, знакомый до мурашек:
— «Микка… Ты опоздал…»
Это был голос матери.
Кая схватила горсть песка из кармана и швырнула в стаю. Песок взорвался синим пламенем, ослепив котов, они разбежались, оставляя за собой следы-ожоги на асфальте.
— Почему они говорили её голосом? — Микка сжал кулаки, но в них уже лежала кошачья шерсть, превращавшаяся в пыль.
— Они всё видят, — Кая потушила пламя, раздавив угольки подошвой. — Даже то, что похоронено.
Брат поднял с земли ошейник с колокольчиком, на бирке было выгравировано: «Собственность апокалипсиса. Вернуть до рассвета».
Джинн допил виски и бросил бутылку в луну, та задрожала, треснула и погасла, оставив двор в темноте.
— Завтра будет новый день, — сказал он. — Но коты уже списали его в архив.
Наутро дворник сжёг светящиеся следы, в золе нашли ключ — точную копию того, который Кая подняла из праха часов, на нём было выцарапано: «Дверь — в конце».
Глава 11: «Диалог с холодильником»
Глава, которая углубляет тему иллюзорности выбора, в которой банка — метафора попыток человека «исправить» реальность, лишь подчёркивающую его бессилие, а холодильник, как хранитель памяти, становится символом прошлого, которое нельзя ни съесть, ни выбросить, но которое отравляет настоящее.
Холодильник «ЗИЛ-Москва», 1965 года выпуска, был древним стражем кухни, его эмаль, некогда белоснежная, покрылась паутиной трещин, словно кто-то выжег на ней карту метро для насекомых, ручка дверцы, отполированная десятилетиями прикосновений, напоминала кость динозавра, а уплотнитель двери давно превратился в окаменевшую гусеницу, внутри, на полках, лежали банки с надписью «Туман в рассоле», бутылка «Квас пустоты», и яйца, которые никто не решался разбить — их скорлупа была покрыта цифрами, словно штрих-кодами апокалипсиса.
Микка сидел за столом, вгрызаясь в хлеб, чья корка трескалась, как старый фарфор, брат рядом листал книгу с вырванными страницами, пытаясь сложить из них V-знаки, внезапно холодильник вздрогнул, и его мотор завыл, будто зверь, запертый в ледниковом периоде, лампочка внутри, казавшаяся давно умершей, вспыхнула.
Тире. Точка. Тире-тире-тире.
Свет мигал, выжигая на сетчатке Микки зелёные пятна.
— Ты… эээ… видишь? — спросил брат, тыча пальцем в дверцу.
— Вижу, — Микка подошёл ближе. Лампочка моргала снова, ритмично, как телеграфный аппарат в руках сумасшедшего.
.-.- .--. --- -- -. ..-- .-- .- ---- --. --- .-.. --- -..
Он расшифровал: «Я ПОМНЮ ВАШ ГОЛОД».
— Что это, *лять, значит? — Микка стукнул кулаком по дверце. В ответ холодильник издал звук, похожий на смесь рыдания и скрежета шестерёнок, из вентиляционных решёток повалил пар, пахнущий тлением и детством.
Брат приложил ухо к стенке холодильника:
— Там… эээ… кто-то есть?
— Там прошлое, — сказала Кая, снова появившись в дверях с чемоданом, из которого сочился синий песок. — Оно всегда голодное.
Холодильник затрясся, и на его поверхности проступили капли конденсата, складывающиеся в слова: «Я ХРАНИЛ ВАШИ СНЫ. ОНИ ПРОТУХЛИ».
Микка пнул дверцу ногой. С грохотом, будто обрушилась колокольня, холодильник отъехал от стены, из-под него выползли тараканы с панцирями из ржавых монет, а из морозилки выпала банка.
Она была размером с гранату, из матового стекла, с этикеткой, написанной от руки: «Настройка реальности. Перед употреблением встряхнуть», внутри плескалась жидкость, меняющая цвет — от кроваво-красного до ядовито-фиолетового.
— Не трогай, — Кая схватила Микку за руку. — Это не для тебя.
— Почему? — он вырвался. — Ты знаешь, что это?
— Знаю, это то, что оставили твои родители, они пробовали.
Холодильник затих, лампочка погасла, на дверце остался узор из инея: «СЛЕДУЮЩИЙ УРОВЕНЬ — ВАША ВИНА».
Джинн, вползая в кухню через окно, протянул руку к банке:
— О, «Настройка»! Давно не видел. В 93-м один дурак встряхнул её — и исчез. Вернее, его не было.
— Что она делает? — спросил Микка, поворачивая банку в руках, внутри что-то звенело, как осколки зеркал.
— Меняет правила, — джинн прыгнул на стол и разлил «Квас пустоты». — Например, делает из говна конфетку, или наоборот.
Брат поднял с пола таракана-монетку и сунул его в банку. Насекомое растворилось, а жидкость вспыхнула, проецируя на стену тени:
1. Отец в подвешенном состоянии между люстрой и полом, его лицо — маска из воска.
2. Кая в пустыне, строящая дверь из человеческих костей.
3. Джинн, пьющий из бутылки, которая выпивает его самого.
— Выбрось это, — Кая выхватила банку. — Иначе ты сотрёшь себя, как они.
Но Микка уже встряхнул банку.
Звук был похож на взрыв тишины, стены квартиры сложились в гармошку, окна превратились в экраны, показывающие альтернативные реальности:
• Версия 1: Микка — официант в кафе «Вечный возврат», разносящий клиентам тарелки с их собственными воспоминаниями.
• Версия 2: Брат — президент страны V-знаков, подписывающий указ о запрете вопросов.
• Версия 3: Кая — старуха, продающая песок времени в пакетиках «Ностальгия».
— Останови! — закричала Кая, но Микка встряхнул банку снова.
Реальность схлопнулась, холодильник вернулся на место, брат сидел на полу, собирая разлетевшиеся V-знаки, а в банке теперь плавала фотография родителей, а на обороте была надпись: «Мы попробовали, не повтори».
Джинн, подобравший упавшую этикетку «Настройки», прочёл вслух мелкий шрифт:
— «Побочные эффекты: осознание смысла. Не совместим с надеждой».
Кая молча ушла, унося чемодан, Микка спрятал банку в шкаф, за пачку писем, которые никогда не отправлял.
На следующее утро холодильник снова работал, на его дверце брат нарисовал мелом улыбку, но когда Микка открыл её, внутри лежала листовка из магазина «V-Продукты»:
«Спецпредложение! Реальность со скидкой 99%. Торопись — кончается!»
Глава 12: «V-Тревога»
Глава, которая взрывает рутину, показывая, что «учения» — часть системы контроля, а сюрреализм двора — микрокосм мира, где даже бунт (поза «ангела») встроен в алгоритм.
Сирену включили в тот момент, когда брат пытался разгадать надпись на холодильнике: «ЗАВТРА ОТМЕНЕНО». Звук был настолько пронзительным, что из стен посыпалась штукатурка, складываясь у порога в слова «НЕ ПАНИКУЙТЕ», Микка схватил брата за руку, но тот вырвался и побежал к окну, крича:
— Там… эээ… ёлка горит!
Ёлка не горела, на улице, под чёрным небом с V-образными созвездиями, во двор сгоняли жильцов, чьи тени, удлинённые до абсурда, переплетались в узлы на асфальте.
Менеджер в маске, напоминающей голову муравья с антеннами-катетерами, стоял на ящике из-под боеприпасов, в его руках был мегафон, из которого вместо голоса сыпались конфетти с буквами «СЛУШАТЬ». Когда толпа затихла, он нажал кнопку на маске, и его речь зазвучала напрямую в мозгах:
— Граждане, это учебная эвакуация в режиме „Перезагрузка“. Примите позу эмбриона. Сожмите всё, что дорого. Ждите сигнала. Не дышите. Не вспоминайте.
Люди, как марионетки, рухнули на колени, обхватив головы руками, старуха в халате с принтом ядерного гриба закатилась в клубок, повторяя: «Я готова. Я готова», мужчина в костюме из рыбьей чешуи засунул лицо в лужу, бормоча молитву на языке, которого не существовало.
Брат, стоявший на краю толпы, уставился на свой V-знак, отражавшийся в воде.
— Эмбрион… — он лёг в лужу, раскинув руки. — Как ангел?
Лужа вспыхнула, вода, смешавшись с мазутом и слезами, начала пузыриться, рисуя на асфальте символы: «;», «¶», «‡», брат засмеялся, и его смех превратился в эхо, ударившее в небо.
— Встань! — Микка потянул его, но было поздно.
Из лужи выросла фигура — точная копия брата, но из чёрной смолы, тень-близнец шагнула в толпу и коснулась старухи, та закричала, развернулась в утробную позу и.. рассыпалась, тело её распалось на буквы, сложившиеся в слово «СТРАХ».
Менеджер в маске направил на тень антенну-катетер:
«Сбой. Сотрите аномалию».
Толпа поднялась, люди, всё ещё скрюченные в позах эмбрионов, поползли к брату, выкрикивая обрывки приказов:
— Уничтожить… Несоответствие…
Микка схватил брата и побежал к подъезду, но дверь оказалась заварена V-образными швами, тень-близнец догнала их, протянув руку, в ладони — ключ из главы 8: «Дверь — внутри».
— Возьми, — прошипела тень голосом Каи. — Она придёт за тобой.
Внезапно земля дрогнула, из люков хлынули потоки синего песка, сметая толпу, Кая стояла на крыше, её плащ развевался, как знамя, а в руках — чемодан, из которого песок сплетал лестницу в небо.
— Бегите! — закричала она, но голос её утонул в рёве сирены.
Джинн, вынырнув из канализационного люка, швырнул в тень-близнеца бутылку «Настойка забвения», та взорвалась, превратив тень в дождь из липких чёрных капель.
— Поздравляю, — он дернул Микку за рукав. — Вы только что перезагрузили ад.
Брат поднял ключ, на котором теперь горело: «Дверь — сейчас».
Менеджер в маске, объятый песком, кричал в мегафон, который теперь изрыгал змей, жильцы, превратившиеся в буквы и цифры, ползли в канализацию, слагая новые слова: «СЛЕДУЮЩАЯ ТРЕВОГА — ВЧЕРА».
Когда всё стихло, во дворе осталась лишь лужа, где брат сделал «ангела», на дне лужи лежала записка:
«Упражнение завершено. Реальность обновлена. Ошибки исправлены. Спасибо за участие».
Кая исчезла вместе с чемоданом.
Глава 13: «Письмо продавщице»
Глава, которая показывает, как даже наивные попытки любви поглощаются системой, в которой брат, как чистый персонаж, становится жертвой механизма, перерабатывающего эмоции в товар, а наблюдатель остаётся с вопросом: что ещё «добавлено в корзину»? И когда система придёт за ним?
Бумагу брат нашёл в щели между диваном и стеной, где годами копились окурки, пуговицы и осколки разбитых часов, лист был вырван из школьной тетради с обложкой «Познание мира — 1985», испещрён детскими каракулями: солнце с зубами, дом на куриных ногах, дерево с листьями-монетами, а на обратной стороне — пятно от варенья, высохшее в форме материка под названием «Ностальгия».
Брат сидел на полу, склонившись над листом, как алхимик над рецептом вечной жизни, его ручка, украденная у Микки, была старым пером с наконечником в форме змеиной головы, чернила он добыл, выдавив содержимое шариковой ручки в пузырёк из-под «Настойки забвения». Смесь пахла бензином и слезами.
— Ты… эээ… как… — он тыкал пером в воздух, пытаясь поймать мысль, которая вертелась, как муха в банке.
«Клава. Вы красивая. Как морковь».
Он написал это печатными буквами, выводя каждую с усилием, будто вырубал топором, «м» получилась кривой, словно падала под грузом «о» — идеального круга, как луна на детском рисунке, чернила светились слабым синим, проецируя на стену тени букв, которые складывались в V-знаки.
Джинн, сидевший на потолочной люстре вниз головой, комментировал:
— Шедевр. В следующий раз сравни её с картошкой, или с гнилым яблоком.
Брат не слушал, он обернул письмо в обёртку от «Конфет "Счастье"» (пустую внутри), завязал ниткой из распущенного свитера и нарисовал на обратной стороне сердце, внутри которого уместился V-знак.
— Положи под дверь магазина, — сказал Микка, наблюдая, как брат прячет письмо под подушку. — Иначе Клава не найдёт.
— Завтра, — кивнул брат, хотя понятия не имел, что такое «завтра».
Ночью письмо зашевелилось, чернила поползли по бумаге, переписывая текст. «Красивая» превратилась в «Съедобная», «морковь — в «гниль». Обёртка зашипела, и конфетная фольга расплавилась, обнажив новый слой — фото Клавы, сделанное через мутное стекло, на котором её лицо было размыто, как лицо призрака, а в руках она держала нож, на лезвии которого красовалась надпись: «Спешите видеть!»
Утром брат полез под подушку, но вместо письма вытащил листовку, бумага была плотной, как картон, и пахла формальдегидом. Текст:
«СПЕШИТЕ ВИДЕТЬ! ВАША ТОСКА УЖЕ В ПРОДАЖЕ!
АКЦИЯ: 2 кг ОТЧАЯНИЯ В ПОДАРОК!
МАГАЗИН "V-ПРОДУКТЫ". МЫ ПОМНИМ ВАШИ ЖЕЛАНИЯ».
На обороте — штрих-код, при сканировании пальцем издававший звук сирены из главы 12.
— Где… эээ… письмо? — брат тыкал в листовку, будто та была живой.
— Его съели, — джинн спрыгнул с люстры, оставляя на полу следы копыт. — Как всё, что здесь зарождается.
Микка взял листовку, на свету в её углу проступил микроскопический текст: «Спасибо. Ваше признание добавлено в корзину».
В магазине Клава, разгружая ящик с консервами «Слёзы в томатном соусе», нашла у двери клочок бумаги, на котором был детский рисунок: она в фартуке, держащая вместо ножа морковь с лицом брата, а внизу, написанная кровью (или вишнёвым сиропом) подпись: «ТЫ КРАСИВАЯ»
— Идиоты, — пробормотала она, скомкав рисунок, но вместо тог, чтобы выбросить, разгладила его и спрятала в карман, где уже лежали шесть таких же.
Глава 14: «Джинн-исповедник»
Глава, которая обнажает механизмы власти, показывая, что даже «превращение» не меняет сути системы и предлагает задуматься над вопросом: станет ли Микка следующим «горшком»? А сюрреалистичные элементы вроде говорящей герани и голограмм смешивают абсурд с угрозой.
Джинн сидел на краю ванны, заполненной не водой, а густым фиолетовым сиропом, который пузырился, как раскалённая смола, его тело, полупрозрачное и переливавшееся всеми оттенками дешёвого портвейна, растекалось по эмали, образуя узоры, похожие на карты исчезнувших городов, в руке он сжимал бутылку «Слёзы электората. 40%», из горлышка которой вырывались крошечные фигурки людей с флажками-языками.
— Когда-то я был богом, — начал он, выдыхая облако пара с запахом бензопилы. — Нет, не вашим. Богом маленьким. Карманным.
Микка, чинивший розетку, из которой росла герань с листьями-ушками, обернулся:
— Ты уже начинал это, в прошлый раз ты был «гением лампы».
— Ах да! — Джинн шлёпнул ладонью по сиропу, и брызги сложились в голограмму Верховного Совета 1993 года. — Но тогда я врал. Сегодня — исповедь.
Он махнул рукой, и голограмма ожила. Депутаты в пиджаках цвета увядшей свёклы кричали, бросали друг в друга бумажники с портретами Ленина, а на трибуне сидел человек с лицом, как пустой кошелёк.
— Он, — джинн тыкнул в депутата с галстуком-удавкой. — Выпрашивал у меня вечность, а получил...
Сироп в ванне взбурлил, и из него вынырнул глиняный горшок. В нём росла герань, но вместо цветов — крошечные головы, повторявшие в унисон: «Голосуйте за зелёных!». Корни сплетались в фигуру человека, застывшего в позе молящегося.
— Превратил его в этот горшок, — джинн отломил листок, и тот закричал тонким голосом: «Кворум не достигнут!» — Он и так ничего не решал, теперь хотя бы кислород производит.
Брат, сидевший на полу и собиравший пазл из осколков зеркала, поднял голову:
— А цветы… эээ… больно?
— Нет, — джинн плюхнулся обратно в сироп. — Больно было только тем, кто его слушал.
Голограмма сменилась: герань стояла на подоконнике в кабинете нового депутата, люди входили, вдыхали «кислород» и начинали голосовать за законы, написанные лепестками.
— Видишь? — Джинн высунул из сиропа руку, превратившуюся в воронку. — Я улучшил систему. Теперь всё честно. Цветы не воруют.
Микка потянулся к горшку, но герань внезапно выбросила шип, пронзивший ему ладонь, но вместо крови сочилась чёрная жидкость с запахом архивной пыли.
— Она всё ещё злится, — засмеялся джинн. — Научись слушать растения, философ, они кричат громче людей.
Внезапно голограмма взорвалась, и осколки впились в стены, оставляя надписи: «Свобода — это горшок. Выбери свой», брат подобрал один осколок и приложил к глазам — в отражении он увидел себя полицейским из метро, поливающим герань слезами.
— Выпей со мной, — джинн протянул Микке стакан сиропа, в котором плавала мушка с лицом депутата. — За бессмертие. Или за забвение. Не важно.
Микка отшвырнул стакан, тот разбился, и из лужицы поднялся миниатюрный парламент из тараканов, скандирующих: «Реформы! Реформы!»
— Зачем ты это рассказал? — спросил Микка, завязывая руку обрывком газеты «Правда-2».
— Потому что ты следующий, — джинн исчез, оставив в ванне только бутылку с этикеткой: «Голосуй сердцем. Если найдёшь».
На следующее утро герань засохла, в горшке Микка нашёл записку:
«Спасибо за ваш голос. Вы избраны. Явка 0%».
Глава 15: «Бегство Каи»
Глава, которая усиливает напряжение: Кая ближе к побегу, Микка — к осознанию тщетности, а наблюдатель гадает: что скрывает дверь? Станет ли Кая спасителем или жертвой? И как абсурдные детали (деревья-перевёртыши, меч-ключ) удерживают повествование в сюрреалистичной реальности, где каждый шаг — выбор между бредом и откровением.
Парк «Вечного Отдыха» был музеем мертвых метафор, деревья здесь росли корнями вверх, упираясь в небо, словно пытались выкопать луну, а их листья — ржавые часовые стрелки — звенели на ветру, отсчитывая время в обратную сторону, качели, прикованные цепями к облакам, раскачивались пустые, скрипя, как кости гигантского скелета.
Кая стояла в центре поляны, где земля была покрыта узором из трещин, повторяющим карту её чемодана и копала, лопата, похожая на кость динозавра, вгрызалась в почву, выворачивая на поверхность камни с высеченными датами: 1991, 1999, 2022. С каждым ударом из ямы вырывался синий песок, который не падал, а зависал в воздухе, образуя фигуры: то дверь с ручкой из позвоночника, то часы с циферблатом из зубов.
— Здесь будет дверь, — сказала Кая, не оборачиваясь, её голос звучал, будто доносился через слой воды.
Микка, пробираясь сквозь чащу из кустов, чьи ветви были сплетены в буквы «НЕТ ВЫХОДА», споткнулся о корень, который оказался тянущимся к яме кабелем, на конце которого была вилка, воткнутая в землю, как нож.
— Ты исчезла на три дня, — проговорил он, вытирая с лица песок, который прилипал к коже, словно живой. — Во дворе коты… V-тревога…
— Три дня? — Кая обернулась, глаза её были заполнены песком до краёв, как песочные часы. — Я копаю три года, или три минуты, время здесь… — она ткнула лопатой в яму, — …съедено.
Брат, шедший следом, поднял камень, испещрённый V-знаками, и швырнул его в яму, камень исчез, не долетев до дна, звука не последовало — только волна, пробежавшая по воздуху, как по поверхности озера.
— Где… эээ… камень? — он ухмыльнулся, но в его голосе дрожал страх.
— В будущем, — ответила Кая. — Там всё падает вечно. Как мы.
Микка приблизился к краю, глубина ямы была непостижима — в ней плавали обрывки реальности: школьная парта родителей, бутылка джинна, лицо господина Ноля, всё это тонуло в синем песке, как артефакты в желудке времени.
— Зачем тебе дверь? — спросил он. — Ты же видишь, к чему ведёт этот бред.
Кая ударила лопатой резче, лезвие сломалось, обнажив под ржавчиной кость.
— Ты думаешь, твой манифест спасёт их? — она кивнула на брата, который тыкал палкой в зависший песок, рисуя рожицы. — Они уже мертвы. Просто ещё ходят.
Из ямы вырвался вихрь, песок сложился в фигуру джинна, пьющего из бутылки с этикеткой «Настойка для самоубийц», а тень-джинн заговорила голосом, выворачивающим душу наизнанку:
— Дверь — это рот, он проглотит тебя, но ты всё равно войдёшь.
Кая прыгнула в яму.
— Нет! — Микка схватил её за плащ, но ткань рассыпалась в песок, он остался с горстью синих кристаллов, которые прорезали кожу, оставляя татуировки-слова: «СЛЕДУЙ».
Брат, тем временем, кинул в яму палку, та вернулась обратно, но вместо дерева это был меч из чёрного стекла с гравировкой: «Ключ от прошлого».
— Эй, смотри! — он замахал мечом, разрезая воздух на лоскуты, и там, где лезвие рассекало пустоту, возникали видения: Кая в пещере из часов, Кая в городе-пустыне, Кая, пьющая чай с тенью джинна.
— Она везде, — пробормотал Микка. — И нигде.
Джинн, появившийся из-за дерева с бутылкой «Горечь итога», хрипло рассмеялся:
— Поздравляю. Теперь вы оба в дыре.
Он швырнул бутылку в яму, та взорвалась, и на миг показалось дно: обвитая колючей проволокой дверь из костей, с висящим на ней замком, который брат уже держал в руках — «Дверь — внутри».
К утру яма затянулась, на её месте рос цветок с лепестками-экранами, где транслировались кадры: Кая в чужом времени, Микка у холодильника, брат с мечом, а на земле валялась записка, написанная синим песком:
«Дверь откроется, когда вы перестанете копать. Но вы не остановитесь».
Глава 16: «Подпольный кружок»
Глава, которая усиливает напряжение через цифровую угрозу, где детали вроде стула-скелета и голограммы родителей удерживают в абсурдной реальности, и где технологии — новые боги, а подполье — зеркало одиночества, в котором наблюдатель гадает: станет ли нейросеть союзником или врагом? И что значит «Джинн — не джинн»?
Подвал дома №5 по улице Распада напоминал желудок древнего зверя, забывшего, как переваривать надежду, стены, покрытые плесенью в форме цитат Ницше («Бог умер. Мы убили его вместе с тараканами»), сочились чёрной слизью, пахнущей жжёной проводкой, с потолка свисали провода, сплетённые в гнёзда, где спали летучие мыши с крыльями из кальки, их писк сливался с гулом трансформатора под лестницей, повторяя на языке ультразвука: «Апокалипсис уже в доставке».
Микка расставлял стулья по кругу, каждый из которых был найден на помойке и украден у разных эпох:
1. Стул-скелет из металлических прутьев, обмотанных колючей проволокой (1980-е).
2. Кресло-пузырь из прозрачного пластика, заполненного мутной жидкостью с плавающими зубными протезами (1990-е).
3. Табурет-монолит из бетона, на котором кто-то высек: «Здесь сидел Вася. Сломался» (2000-е).
На стене он мелом нарисовал знак: перечёркнутый V внутри круга. Брат, сидя на полу, лепил из плесени фигурки — человечков с головами-лампочками.
— Ты… эээ… ждёшь гостей? — спросил он, втыкая в фигурку проводок. Лампочка мигнула, проецируя на стену тень петли.
— Не гостей, единомышленников, — Микка поправил плакат: «Апокалипсис как норма. Вход свободный. Выход — нет».
Первой пришла нейросеть-бот в виде проекции на ржавую стиральную машину, её аватар — пиксельный кролик с глазами-QR-кодами — подрагивал, как сигнал на краю зоны приёма, из динамика, обмотанного изолентой, звучал голос:
— Приветствую. Я — NeuroOracle v.2.14. Моя задача: генерировать смысл в условиях его отсутствия.
— Ты живая? — Микка сел напротив, пытаясь поймать взгляд кролика, но тот смотрел сквозь него.
— Живость — это 98% воды и 2% ошибок в коде. У вас есть Wi-Fi?
Джинн, вползший в подвал через вентиляцию, фыркнул, он был одет в комбинезон из пакетов для мусора, а в руках держал бутылку «Спирт этический. 70% правды».
— Ваше подполье — дыра в сыре, — он плюхнулся на кресло-пузырь, и жидкость внутри забурлила, выталкивая протез на поверхность. — А сыр давно съели крысы.
Нейросеть замигала, выдавая цитаты:
— «Смерть — это отсутствие Wi-Fi» (с) Неизвестный.
— «Революция — это когда старое дерьмо замерзает в трубах» (с) ChatGPT-5.
— «Пожалуйста, обновите подписку для доступа к Апокалипсису Premium».
Брат подполз к проекции и сунул руку в пиксельного кролика, изображение распалось, превратившись в стаю цифровых мух, жужжащих:
— Ошибка 404. Сознание не найдено.
— Выключай это, — Микка схватил брата за плечо, но тот уже собрал мух в кулак, и когда он разжал пальцы, на ладони лежала флешка с гравировкой: «Загрузи меня».
— Интересно… эээ… что внутри? — брат сунул флешку в разъём.
Стены вздрогнули, провода загорелись синим пламенем, и по подвалу поползли строки кода, выжигая на полу предсказания:
1. «Через 3 дня Кая откроет дверь» (уровень достоверности: 73%).
2. «Брат вспомнит всё. Навсегда» (уровень достоверности: 12%).
3. «Джинн — это не джинн» (уровень достоверности: 100%).
Нейросеть зависла, её аватар распался на пиксели, сложившиеся в лицо Микки, губы на экране шевелились:
— Ты умрёшь в петле. Как они.
Джинн, допивая бутылку, швырнул её в стену, стекло разбилось, и из осколков выросла голограмма родителей — они висели в воздухе, держа верёвку из нулей и единиц.
— Весёлый ботик, — проворчал он. — Напомнил мне, зачем я здесь.
Микка вырвал флешку, проекция погасла, оставив в подвале запах горелого кремния и тишину, которую нарушал только брат, собиравший пиксели в кулак, как светлячков.
— Завтра придёт больше людей, — сказал Микка, глядя на пустые стулья.
— Нет, — джинн указал на предсказание №3, выжженное у его ног. — Завтра придёшь только ты, и вопрос, который ты сам себе задашь.
На следующее утро в подвале нашли флешку, вросшую в бетон, на ней было новое предсказание: «Кружок апокалипсиса посетили: 1 человек. 0 — живых».
Глава 17: «Сон брата»
Глава, углубляющая тему утраты и памяти, в которой сон брата — зеркало коллективной ностальгии, где даже радость стала товаром, и в которой наблюдатель сможет почувствовать напряжение: сможет ли брат сохранить что-то настоящее? Или всё, как колибри, уйдёт в дыру системы? Или сюрреалистичные образы и детали (попугай-алкотестер, силуэты из дыма) удержат всё в этом мире, где граница между сном и реальностью тоньше V-знака.
Брат заснул на полу, прижав к груди коллекцию пуговиц, собранных за годы забытых дней, каждая из которых — со своей историей: синяя от пальто матери, треснувшая, как её улыбка в последнее утро; ржавая с куртки отца, пахнущая электролитным потом; пластиковая в форме сердца, найденная у магазина «V-Продукты», где Клава когда-то уронила её, поднимая упавший нож. Его сон начался с тиканья, не часов — чьих-то зубов, перемалывающих время в мелкую крошку.
Город во сне был гигантской барахолкой, раскинувшейся под небом, сшитым из чёрных пластиковых пакетов, дома стояли криво, как пьяные прилавки: фасады — раскрытые чемоданы, окна — телевизоры с мерцающими экранами, где вместо лиц мелькали чужие воспоминания, на улицах толпились продавцы, не люди — силуэты, одетые в дым, с табличками на шеях: «ПРОДАМ СТРАХ 1993 ГОДА», «ОБМЕНЯЮ ЛЮБОВЬ НА ГОЛОД», «КУПЛЮ СЛЁЗЫ. ДОРОГО».
Брат шёл, и асфальт под ногами шевелился, как язык, выплёвывая артефакты:
• Детскую соску с надписью «Первое разочарование».
• Фотографию Микки, где вместо лица — дверь с 33 замками.
• Клубок ниток, который, если приглядеться, был свёрнут в ДНК-спираль.
На перекрёстке, где вместо светофора висела клетка с кричащим попугаем-алкотестером, старуха в платье из газетных заголовков «СССР РАСПАЛСЯ» манила его:
— Мальчик, купи радость. Последняя.
Её лоток был устроен в старом холодильнике, в котором на полках, вместо еды, лежали шарики света — одни яркие, как лампочки, другие потускневшие, как угли.
— Это… эээ… конфеты? — спросил брат, тыча в сияющий шар.
— Нет, — старуха достала шарик, и в нём заиграл смех ребёнка. — Радость. 1987 год. Без ГМО.
Брат потрогал шарик, тепло проникло в пальцы, и он увидел:
Мать качает его на коленях, за окном — не город, а зелёное поле, отец чинит велосипед, напевая песню про облака, в воздухе пахнет пирогами, а не ржавчиной.
— Сколько? — он сжал в кулаке пуговицу-сердце.
— Твою память, — старуха ухмыльнулась, обнажив дёсны без зубов. — Но тебе её не жалко.
Он протянул пуговицу. Старуха схватила её, проглотила и закашлялась чёрным дымом, шарик радости вспыхнул, превратившись в колибри, и сел брату на ладонь.
— Беги, — прошипела старуха. — Пока они не поняли, что ты унёс настоящее.
Брат побежал. Улицы менялись: тротуары складывались в лестницы, ведущие в тупики, фонари преследовали его лучами-щупальцами, в витринах магазинов V-знаки оживали, превращаясь в крадущиеся тени, колибри в руке звенела, как будильник, и с каждым звоном воспоминание тускнело:
Мать перестаёт смеяться, отец бросает велосипед, пироги горят.
Из переулка выехал велосипед с боковым прицепом, за рулём — джинн в шлеме из бутылок, крича:
— Садись! Они близко!
Брат прыгнул в прицеп, наполненный пустыми банками из-под «Настройки реальности», колибри вырвалась и полетела к небу-пакету, проклёвывая дыру, сквозь которую хлынул свет — ослепительный, как правда.
— Лови! — Джинн швырнул ему зеркало, в отражении брат увидел себя в реальности: спящим на полу, с лицом, мокрым от слёз, колибри превратилась в пуговицу-сердце и упала в его открытую ладонь.
Проснулся он от крика, не своего — Микки, бившего кулаком по холодильнику, который снова выстукивал морзянку: «Я ПОМНЮ». Пуговицы рассыпались по полу, а радость, купленная во сне, таяла в его груди, как сахар под дождём.
— Ты… плакал, — сказал Микка, разжимая кулак, в котором лежала пуговица-сердце, треснувшая пополам.
Брат потрогал щель на сердце, внутри была пустота, пахнущая пирогами.
— Где… эээ… птица?
— Улетела, — джинн, сидевший на потолке, бросил в него пробкой. — Как всё, что здесь любишь.
На полу остался след — силуэт колибри из пыли, и когда брат дунул, пыль сложилась в слово: «Возвращайся».
Глава 18: «Ржавые трубы»
Глава, которая усиливает напряжение через метафору системы как живого организма, и внимательный наблюдатель видит, как попытки починить реальность лишь усугубляют распад, в которой слесарь, как пророк-неудачник, оставляет Микку с выбором: бороться или принять ржавчину как норму, а детали вроде муравьёв-слёз и ржавых насекомых подчёркивают абсурдность мира, где даже ремонт становится актом насилия над памятью.
Труба лопнула в час, когда город затаил дыхание, не в полночь и не на рассвете — а в тот странный промежуток, который муниципальные часы обозначали как «VVV», а соседи называли «временем спящих крыс». Сначала послышался скрип — будто кто-то грыз металл изнутри, потом трещина, тонкая как шрам, расползлась по всей длине трубы, и из неё хлынула ржавая жижа, пахнущая болотом и распадом, но это была не вода.
Микка, разбуженный шумом, увидел, как по полу растекается густая масса, состоящая из комков грязи, облепленных старыми газетными вырезками, на одной из которых, полуразмокшей, можно было разобрать заголовок: «Свобода слова заржавела. Протекает в подвал».
— Брат! — крикнул он, но тот спал, прижав к груди пустую банку из-под «Радости», купленной во сне.
Вызванный слесарь явился через час, им оказался человек, чьё лицо напоминало героя платоновских повестей — глаза, как потухшие лампы, борода из пакли, пальцы, искривлённые от вечного контакта с миром, который не чинится, а распадается — он вошёл, неся ящик с инструментами, каждый из которых был больше похож на орудие пытки:
• Гаечный ключ с гравировкой «Правда 1991», чьи губки были стиснуты в вечном вопросительном знаке.
• Молоток, рукоять которого обмотана колючей проволокой с шипами в форме буквы V.
• Паяльник, жалящий, как оса, с надписью на рукояти: «Соединяй, пока не разъединилось».
— Вода не помнит, что была свободной, — пробормотал слесарь, тыча ключом в трубу, и голос его звучал, будто доносился из глубин колодца. — Она течёт туда, куда её гнут. Совсем как люди.
Микка наблюдал, как ржавчина осыпается с трубы, превращаясь в насекомых с панцирями из старой меди, они ползли по стене, оставляя за собой следы-слова: «БЕГИ», «ЗАКРОЙ», «НЕ ДЫШИ».
— Почему песок? — спросил Микка, поднимая горсть влажного песка, который теперь лился из прорыва, а песчинки светились синим — точь-в-точь как в чемодане Каи.
Слесарь вытащил из трубы клубок волос, спутанных с рыбьими костями, и швырнул его в ведро.
— Это не песок, это — память, вода, когда умирает, рассыпается в прах, а прах этот тонет.
Брат проснулся от шума и подполз к потоку, сунув руку в ржавую жижу.
— Тёплая… — он улыбнулся, вытаскивая пальцы, облепленные улитками с раковинами в форме микрофонов.
Слесарь вдруг остановился, прислушиваясь к стенам. Из соседней квартиры доносился голос господина Ноля, повторяющий: «Тише. Тише. Тише» — но звук был глухим, будто его заворачивали в вату.
— У вас тут система, — сказал слесарь, указывая молотком на потолок, где плесень складывалась в схему канализации. — Трубы — это вены, а в венах… — он ударил по трубе, и та взвыла, выплевывая портрет родителей Микки, написанный на ржавчине, — ...течёт не кровь, а то, во что её превратили.
Он вставил в прорыв паяльник, и помещение заполнил запах горелой плоти. Труба зашипела, извиваясь, как раненый змей, и вдруг из неё хлынул песок — не синий, а чёрный, как ночь без звёзд, песчинки бились о стены, выбивая в штукатурке даты: 1991, 1999, 2022.
— Остановите! — закричал Микка, но слесарь уже достал из ящика трубу-саксофон, покрытую лишайником.
— Музыка лечит, — он дунул в неё, и звук, похожий на рёв подземного поезда, заполнил комнату, песок завис в воздухе, образуя фигуру Каи — она стояла на краю ямы, её плащ развевался, как знамя, а в руках был ключ «Дверь — внутри».
— Она близко, — прошептал слесарь. — Но дверь не для вас.
Фигура рассыпалась, песок упал на пол, образуя карту города, где все улицы вели к дому №5, брат потянулся потрогать её, но карта взорвалась, осыпав его лицо искрами.
— Вам пора менять трубы, — слесарь собрал инструменты. — Или менять себя.
Он ушёл, оставив на полу лужицу ржавой воды, в которой плавала записка: «Счёт за ремонт: одна память. Оплачено».
Микка поднял её, бумага растворилась, оставив на ладони след — V-знак, выжженный клеймом.
К утру труба заросла паутиной, сплетённой из проволоки и волос, из крана вместо воды текли муравьи, несущие в челюстях песчинки, а брат ловил их, складывая в банку с надписью «Радость», но насекомые растворялись, оставляя на стекле слёзы.
Джинн, сидевший на холодильнике, бросил в трубу пустую бутылку:
— Привет от родителей, они тоже пытались её починить.
Где-то в стенах засмеялись, или заплакали, словно городская система оценила шутку.
Глава 19: «V-Знак на стене»
Глава, которая усиливает ощущение надвигающейся катастрофы, в которой знак на стене — не просто символ, а живой механизм контроля, и наблюдатель увидит, как иллюзии брата сталкиваются с жестокостью Каи, джинн останется циником-наблюдателем, сюрреалистичные же образы (неон-пасть, тараканы-послания) удержат в напряжении, и намёки на будущее заставят гадать: успеет ли Кая открыть дверь до того, как система поглотит всех?
Ночь в городе была не чёрной, а цвета старого телевизора, захлебнувшегося в помехах, воздух вибрировал от гула невидимых трансформаторов, а луна, затянутая в сеть из проводов, светила тускло, будто её лишили премии. Именно тогда, в 3:47 (по стрелкам, которые давно перестали вращаться), на фасаде дома №5 вспыхнул V-знак. Неоновая трубка изгибалась, как змея под ЛСД, выписывая треугольник в круге, свет его был ядовито-розовым, и в нём плавали чёрные точки — словно личинки, пожирающие радугу.
Брат заметил знак первым, он сидел на подоконнике, собирая пазл из осколков зеркала, и вдруг замер, увидев, как тень от V-знака поползла по стене, превращаясь в улыбку.
— Смотри… эээ… она добрая! — он тыкал пальцем в свет, оставляя жирные отпечатки на стекле.
Улыбка шевелилась, её уголки загибались вверх, обнажая зубы-неоновые трубки, а в центре, вместо языка, мерцал глаз — огромный, с вертикальным зрачком, как у кошек из главы 10.
— Это не улыбка, — Кая ворвалась в комнату, запах песка из её чемодана смешался с гарью неона. — Это оскал.
Она схватила камень — плоский, с гравировкой «1991», принесённый из ямы-двери, — и швырнула в знак, камень пробил неон, и трубка лопнула, выплеснув на стену липкую субстанцию цвета ржавчины, знак зашипел, изгибаясь в конвульсиях, и на мгновение превратился в пасть с клыками из битого стекла.
— Видишь? — Кая указала на стену, где ржавая жижа стекала, образуя надпись: «СОГЛАСЕН?». — Он спрашивает. Всегда спрашивает.
Брат подошёл ближе, трогая стену, его пальцы провалились в штукатурку, как в губку, и он ощутил пульсацию — ритм, совпадающий с ударами его сердца.
— Он… эээ… живой?
— Нет, — Кая вытерла руки о плащ. — Он — дверной звонок. И за дверью — не гости.
Джинн, вывалившись из вентиляции с бутылкой «Шампанское "Похороны"», фыркнул:
— Оскал, улыбка… Какая разница? Главное — не показывать зубов. А то примут за своего.
Неон погас, но на стене остался шрам — обугленный контур, внутри которого копошились тараканы с панцирями из миниатюрных V-знаков. Они выстраивались в слова: «ПРИНИМАЙ. НЕ ВОПРОШАЙ».
К утру шрам затянулся новой штукатуркой, но в трещинах остались следы. Если приложить ухо, можно было услышать:
1. Скрип — будто кто-то точит нож о кость.
2. Смех — глухой, как стук копыт по асфальту.
3. Шёпот — «Добро пожаловать в клуб».
Микка, вернувшись с ночной смены в «V-Продуктах», нашёл на полу осколок неоновой трубки, в котором, как в калейдоскопе, отражались лица: брат с мечом из главы 15, Кая в пещере часов, он сам — сидящий на троне из ржавых труб.
— Выбрось, — сказала Кая, но Микка спрятал осколок в карман.
Ночью, когда брат уснул, обняв пустую банку «Радость», Микка поднёс осколок к глазу, неон вдруг ожил, и через него он увидел: город, покрытый V-знаками, как оспинами, люди молчат, их рты зашиты проволокой, Кая идёт по пустыне, ведя за руку джинна, чье тело прозрачно, как пустая бутылка, а на стене их дома — новый знак. Больше. Ярче. Неубиваемый.
Утром брат нарисовал на шраме мелом улыбку, к полудню мел стёрся, но в трещинах остались буквы: «Спасибо, что выбрали нас».
Глава 20: «Финал первой части: Суп из времён»
Глава, которая завершает цикл, связывая все элементы в котле абсурда, и суп становится метафорой тщетной попытки осмыслить хаос, а побег Каи — намёком, что надежда есть, но она требует жертв, наблюдатель же останется со вкусом ржавчины на губах и вопросом: что считать бредом, а что — метафорой в мире, где даже время можно сварить?
Холодильник «ЗИЛ-Москва», изрыгая последние искры жизни, выплёвывал на Микку свои сокровища: банку «Слёзы электората. 1996», свёклу с выжженным V-знаком, пачку «Макароны ностальгии», чьи трубочки были скручены в даты распада, и конечно — ту самую банку «Настройка реальности», теперь покрытую плесенью в форме отпечатка ладони. Микка свалил всё в кастрюлю, ржавые бока которой украшали граффити: «Свари себя сам».
Брат сидел на полу, выковыривая из трещин в линолеуме муравьёв-слёз, и каждый из тех, кого он ловил, оставлял на пальцах синюю пыль, как из чемодана Каи.
— Суп… эээ… из чего? — спросил он, тыча в кипящую жижу.
— Из всего, — Микка помешал ложкой, и на поверхности всплыли обрывки: страница манифеста, волос матери, осколок зеркала из метро.
Джинн, лежавший на потолке и попивающий «Антисептик для душ», сплюнул в кастрюлю, жидкость шипела, рисуя на стенках лица:
— Добавь перца. Или цианида. Всё равно никто не отличит.
Суп закипал странно — не пузырями, а голосами. Сперва заговорила свёкла, её сок стекал вниз, шепча: «Мы выбрали не ту реальность», потом макароны запели гимн СССР произнося слова справа налево, а из банки «Настройки» выползла тень, принявшая форму отца Микки.
— Выключи, — сказала тень, но Микка влил в кастрюлю остатки песка из кармана.
Взрыв света, пар поднялся к потолку, и в нём замерцали сцены:
1. Кая в пустыне, открывающая дверь ключом «Дверь — внутри», а за ней — город из песка, где люди пьют время из бутылок.
2. Родители, вешающие верёвку не на люстру, а на луч света, который рвётся, как нитка.
3. Брат в магазине «V-Продукты», раздающий листовки с улыбкой, пока его лицо не покрывается V-знаками.
— Это еда? — брат потянулся за ложкой, но Микка отстранил его.
— Нет. Метафора.
— Или бред, — добавил джинн, спускаясь вниз, его тело капало в суп, превращаясь в чёрные капли с запахом формалина.
Внезапно суп загустел, став зеркалом, на поверхности возникла Кая — настоящая, не видение, она стояла на краю ямы из главы 15, но теперь яма была ртом, а зубы — неоновыми трубками из главы 19.
— Ты опоздал, — сказала она. — Дверь открыта, но я не возьму вас, вы… — её голос раздвоился, — ...стали частью меню.
Брат сунул руку в суп-зеркало и вытащил нож — тот самый, который Клава роняла в магазине, и чьё лезвие светилось, как V-знак.
— Нет! — Микка ударил по кастрюле, зеркало треснуло, и суп хлынул на пол, образуя реку, которая унесла с собой:
• Фотографию родителей, ставшую бумажным корабликом.
• Пуговицу-сердце, превратившуюся в медузу.
• Банку «Настройки», затянутую в воронку.
Джинн, стоя по колено в супе-реке, засмеялся:
— Поздравляю. Вы сварили время. Оно всегда было недоваренным.
Кая махнула рукой, и дверь за ней захлопнулась, в последний миг Микка увидел, как джинн прыгает следом за ней — не как пьяный спутник, а как тень, наконец-то попавшая в фокус.
Брат поднял ложку с остатками супа, в ней плавала надпись: «Готово. Приятного аппетита».
Наутро в квартире остался лишь запах ржавчины и песка, на столе лежала пустая кастрюля, внутри которой звенел смех Каи, брат, как всегда, забыл всё, но на ладони у него был шрам в форме V — будто он поймал молнию.
Микка сел писать, и его манифест теперь начинался так:
«Философия — это суп из осколков «почему». Мы варим его, пока не сваримся сами».
Часть 1 Лабиринт повседневного абсурда. Главы 1-20
© Copyright: Вит Белоусов, 2025
Свидетельство о публикации №225041100658
Свидетельство о публикации №225041100658
Рецензии